Текст книги "Твое имя"

Автор книги: Эстер И

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Однако они ни в коем случае не называют друг друга «Муном», – серьезно заметил синеволосый.

Исчезновение Муна едва не стало фатальным для этой пары. Они обменивались оскорблениями поразительной жестокости, повисая друг у друга на плечах, не в силах удержать равновесие. Без гравитационной силы Луны[7]7
  Moon с английского – отсылка к небесному телу и имени персонажа одновременно.


[Закрыть] вода, из которой состояли их тела, была ввергнута в хаос. Синеволосому мужчине пришлось вмешаться и предложить план действий. Теперь трио посвятило себя сохранению всех следов существования Муна в рамках подготовки к предстоящему «уничтожению». У них дома на троих было несколько десятков внешних жестких дисков.

– Но самый большой вопрос остается открытым, – сказал парень. – Начнем с того, почему Мун исчез? Почему он лишил нас своего света?

Поначалу они, «если быть до конца честными», злились на Муна. Но все трое решили, что если они действительно любят его, то должны позволить ему исчезнуть без объяснения причин. Оставшаяся задача состояла в том, чтобы как следует запомнить Муна. Но как? Друзья, которые отдалились, любимые, которые разбили тебе сердце, – с каждым днем тебя все меньше и меньше волнуют подобные люди.

– Итак, как бы вы заставили себя все больше и больше думать о ком-то, кто исчез?

– Моурн[8]8
  В оригинале используется созвучное с «Мун» слово mourn, с английского – «скорбь», «траур».


[Закрыть], – произнесла влюбленная девушка.

– Морон[9]9
  В оригинале используется созвучное с «Мун» слово moron, с английского – «идиот», «мудак».


[Закрыть], – произнес влюбленный парень.

Синеволосый парень сообщил, что у него редко бывают гости. Мне было понятно почему. Мы находились одни в спальне его пентхауса, стены и потолок которого были увешаны плакатами с изображением Муна. Парень прошелся по комнате и провел ладонью по фотографиям, чтобы они крепче прилипли.

– Больше никаких белых стен, – заявил он.

Эта комната, хаотично заполненная Муном, показалась мне неизбежной кульминацией моего дня. Но я недавно почувствовала, что некоторая дистанция не помешает. Его образ должен стоять подобно артефакту в алтаре лютеранской церкви, словно прочный, сложный предмет, который медленно возникает в дебрях системы верований.

Мы с этим синеволосым перешли на английский для удобства. Он подумал, что я из Соединенных Штатов, потому что у американского менеджера по продуктам в его офисе был такой же акцент, когда она говорила по-корейски. Сам он находился в процессе избавления от своего акцента, посвятив себя изучению корейского языка с тех пор, как год назад переехал в Сеул. Я не могла сказать, из какой он страны, и мне было все равно. Однако мне было интересно, что продавала его компания.

– Мы – глобальное предприятие, помогающее наиболее преуспевающим членам нашего общества развивать эмпатию, – ответил он. – Ты слышала о тех компаниях, которые ежемесячно отправляют подписчикам корзину фруктов? Наша идея схожа. Каждый месяц мы даем нашим клиентам один день, в течение которого они могут притвориться кем-то, кем они абсолютно не хотят быть. Я – куратор, создающий условия, при которых наши клиенты, например, могут побыть кем-то, кого выселяют из дома. Я отдаю им троих плачущих детей, чтобы повысить ставки. У маленькой девочки пятна на лице, и это может быть волчанка. Будет логично устроить им день бездомности в следующем месяце. Мы также предлагаем «один день из жизни кокаинового наркомана», которыми многие наши клиенты уже являются, за исключением того, что мы также лишаем их подписки на журналы о культуре. Ты не представляешь, насколько ощутима разница. Мы предлагаем нашим клиенткам прожить один день с мужем, который их бьет. Они бывают настолько поражены мягкостью актера, который выходит из роли в «конце дня», что нет ничего необычного в том, что женщина влюбляется в него. Клиенты в восторге от нашей программы. Это пополняет их запас человечности. Они звонят своим матерям. Мы лично несем ответственность за резкий рост пожертвований детям с заячьей губой.

Вид губ этого парня наводил меня на мысль, что, если бы у него были половые губы, они были бы пересохшими и безразличными. Я удивлялась, как он вообще мог любить того же человека, что и я. Была ли любовь к Муну универсальной человеческой эмоцией? Всякий раз, когда кто-то говорил слова «я люблю тебя», действительно ли он говорил, что любит Муна?

– В любом случае работа никогда не была моим приоритетом, – сказал парень. – Настоящая причина, по которой я переехал в Сеул, – это встреча с Муном. Все говорят мне, что я сумасшедший. Но, без сомнения, здесь у меня больше шансов, чем дома. И кто знает, – теперь, когда у него появилось так много свободного времени, он, возможно, даже подпишется на мою компанию.

– Понятно, – медленно произнесла я. – И что бы ты получил от встречи с ним?

– Я… я хочу… – Он погрузился в тревожное молчание. Уверенность оживила его лицо.

– Реальная жизнь. Да, это то, чего я хочу. – Он подошел к пластиковому манекену Муна в натуральную величину, стоявшему возле его кровати. – Возможно, точно такой же рост. Может быть, точно такое же лицо. Но эта штука – жалкая подделка. Он схватил манекен за руку и швырнул его на пол. – Зевая, слушать, как Мун рассказывает о погоде, – вот реальная жизнь. Не утруждать себя тем, чтобы поднять глаза, когда Мун входит в комнату, – это реальная жизнь. Стоять наедине с Муном в комнате, вот так, – он схватил меня за плечи и притянул к себе, – это реальная жизнь. Я надеюсь, что на самом деле он действительно жалкий и скучный человек, и я смогу любить его несмотря ни на что.

– Ты хочешь приручить Муна, – резюмировала я. – Как собаку.

– Да. – Он неправильно истолковал мой тон. – После такой карьеры все, что ему нужно, – это покой и отдых.

На близком расстоянии можно было лучше рассмотреть черты лица этого парня, но они не открыли мне ничего нового. Несмотря на все эмоции, с которыми он говорил, его огромные глаза показались мне мертвыми. Когда я попыталась сделать шаг назад, он крепче сжал мои плечи. Мое тело было каким-то податливым, и это смущало меня. Я не знала, почему согласилась пойти к нему домой.

– Разве ты не хочешь тоже познакомиться с Муном? – спросил он. – Почему бы нам не помочь друг другу найти его? У меня есть карта Сеула, на которой отмечены все места, которые, по слухам, он посещает под прикрытием.

– Я не знаю…

– Ты хочешь сказать, что, если бы у тебя был шанс встретиться с Муном, ты бы этого не сделала?

– Конечно, я бы это сделала.

– Так давай найдем его вместе. Разве мы бы ему не понравились?

– Это не имеет значения. – Я заглянула ему через плечо. На его прикроватной тумбочке лежала стопка комиксов с толстыми пачками банкнот, которыми он отмечал, где остановился в последний раз. – Нет, ты должен найти его сам. Я буду только мешать тебе. Я не хочу настоящей жизни. Я даже не хочу романтики. Ничто не ужасает меня сильнее, чем мысль о том, чтобы выйти замуж за Муна. Мне нужно нечто большее. Пронзительное познание. Метафизика. Византийская иконография. Я не хочу с ним встречаться, я хочу знать его много-много лет.

Парень непроизвольно посмотрел на меня нежным взглядом.

– Я уже давно не стоял так близко к другому человеку, – признался он. – Если мы не найдем Муна, то хотя бы будем друг у друга.

– Мне жаль. – Я вырвалась из его хватки. – Но в подобном вопросе не может быть никакого утешительного приза.

Ученик Т/И проявил изобретательность. Он решил, что следующий урок они проведут в храме Гио-дзи в Киото. Его родители, стремясь быть полезными, заказывают учителю и ученику авиабилеты туда и обратно. Это будет первая поездка Т/И в Японию.

Они отправляются в храм прямо из аэропорта. Когда она видит сад мхов, то думает, что это сон. Цвет выгоревший, в некоторых местах даже переходящий в желто-коричневый, но все же насыщеннее и реальнее, чем зеленый восковой листок. Юноша ведет ее к пологому склону, поросшему мхом, прямо возле дерева. Они садятся на склон. Сидя на коленях, девушка расстегивает молнию на рюкзаке и тянется за рабочей тетрадью, но мальчик останавливает ее руку ладонью. Затем он кладет руку ей на спину и мягко подталкивает ее вперед, пока Т/И не оказывается лежащей на животе. Его рука скользит вверх к ее затылку, который он вдавливает в мох. Над головой визжит макака. Они оба молчат. Мальчик стоит на коленях рядом с Т/И, как будто учит ее, как выжить в новых предстоящих условиях, словно вода, которая горит.

Т/И приоткрывает губы, чтобы вдохнуть. Она высовывает язык, нащупывая почву между толстыми завитками мха. По бугоркам ее языка ползают насекомые, безвкусные. Перед собой она видит только темный оттенок зеленого. Ее глаза находятся так близко ко мху, что она не может как следует рассмотреть его. Но эта невозможность доставляет ей удовольствие. Она устала от своей свободы. Ее просто слишком много. Она маленький человек, который живет в маленькой комнате, она старается быть маленькой, чтобы грандиозные события не превратили ее в кашу. Мох шипит прямо ей в лицо. Становится трудно дышать. Она знает, что застряла на статике, но чувствует, что направляется в какое-то новое место.

Она погружена в мох, поэтому не видит его. Вот каким образом она сможет познать Муна. Она должна быть погружена в него, и она должна быть не в состоянии видеть его. Иногда в схватке «кожа к коже», во время полового акта, ей кажется, что она погружена в Муна, ее видение полно темных кружащихся абстракций. Но влюбленные неизбежно отделяются друг от друга, и в эту долю секунды новой разлуки на кровати он, как ни странно, становится тем, кто стоит у нее на пути к Муну. Ей нужен другой вид погружения, такой, где Мун – это мир, который ее окружает. Такой, где Мун – это высшая идея, через которую преломляются все ее земные стремления. Она должна прекратить попытки найти Муна на своем плане существования.

Она закрывает глаза и высовывает лицо изо мха, хватая ртом воздух. Свет все стучит и стучит по ее векам, умоляя впустить его.

Т/И возвращается из Киото, исполненная озарением. Мун должен стать артистом, а она должна стать его поклонницей. Она должна встретиться с ним в гигантских масштабах коллективного обожания. Только тогда ее любовь будет должным образом измерена. Она звонит в крупнейшую развлекательную компанию Сеула и связывается там с агентом.

Однажды вечером Т/И и Мун покупают пару рыбок трески, и те параллельно шипят на сковороде, пока рыбный запах не наполняет крошечную квартирку, словно в ней присутствует кто-то третий. Когда шипение стихает, Т/И понимает, что Мун плакал несколько минут назад. Он закрыл лицо дрожащими руками.

– Судя по всему, это наш последний совместный ужин, – говорит он. – Я должен уйти в полночь, чтобы научиться танцевать для таких людей, как ты. Я должен уйти в полночь, чтобы научиться становиться особенным, а ты должна оставаться такой, какая ты есть, неизвестной и ничем не примечательной.

Т/И проявляет великодушие. Она упаковывает для него остатки трески и прощается.

– Было бы хуже, если бы мы расстались как два ничем не примечательных человека, затерявшихся в толпе, – говорит она, когда они обнимаются на улице. – Но ты станешь особенным, даже знаменитым, так что я найду тебя снова.

Когда она возвращается домой, то понимает, что третий человек, которого она почувствовала в их квартире, – это звезда, которой Мун готовится стать. Каждое человеческое тело способно порождать дух, который пребывает отдельно от него. Но является ли этот дух более истинным или более ложным, чем само тело, – на это у нее нет ответа.

6. В центре Вселенной

Бывшая балетная труппа Муна давала представление в театре в Сочхо-гу. По пути туда я увидела девушку, которая приближалась ко мне с другого конца тротуара. Я нахмурила брови, выражая насмешливую агрессию, но она, казалось, ничего не заметила, и, только когда она остановилась прямо передо мной, я поняла, что ее взгляд направлен куда-то ниже моего лица.

– Эти туфли, – сказала она.

Я посмотрела вниз на свои лоферы, сделанные из двух складок дешевой белой лакированной кожи, которые соединялись вверху блестящей пряжкой. Я была вынуждена купить их у человека, продававшего обувь из кузова своего грузовика, когда мои старые кроссовки развалились прямо посреди прогулки.

Девушка опустилась на корточки. Она схватилась за носок моей левой туфли и подняла ее с тротуара. Лишившись возможности стоять на двух ногах, я чуть не потеряла равновесие, и мне пришлось держаться за ее макушку.

– Я годами ждала, когда увижу кого-нибудь, кто носит мои подметки. – Девушка посмотрела на меня снизу вверх.

– Что такое «подметка»? – спросила я.

Быстро поняв, что я иностранка, она указала на подошву моего ботинка.

– Эта часть, – сказала она. – Я управляю машиной, которая формирует подошвы. Я работаю в обувной мастерской. Но она скоро закроется.

Она вернула мою ногу на землю и выпрямилась. Я думала, она будет подниматься бесконечно – такая она была высокая. Когда ее лицо приблизилось к моему, я увидела черные крапинки в ее светло-карих радужках. У нее были черные волосы до талии и очень короткие брови. Ей могло бы быть и четырнадцать, и сорок. И от нее необычайно хорошо пахло.

– Как так вышло, что я точно знаю, что чувствует твоя нога, когда она давит на подошву, но понятия не имею, куда ты идешь? – продолжила она. Ее тон наводил меня на мысль, что мне следовало предупредить ее о своих планах несколько недель назад, когда я жила на другом конце земли и понятия не имела о ее существовании.

– Я иду в театр, – ответила я.

– Ты встречаешься с кем-то, кого любишь? Он ждет тебя? – спросила она, затаив дыхание, ее взгляд был жестким и безжалостным. – Ты будешь прижимать руку к сердцу, чтобы почувствовать, как оно горит в предвкушении, пока не придешь?

Мун никогда не ждал меня. Он не мог ждать кого-то, кого не знал. Теперь это казалось таким подарком, когда тебя ждут. Я не могла поверить, что когда-либо были люди, которые ждали меня на углу конкретной улицы в конкретный час, среди всех возможных улиц и времен в мире.

– Да, – сказала я. – Он ждет меня.

– Можно я пойду с тобой? – спросила девушка. – Я хочу посмотреть, куда приведут тебя мои подошвы. Я хочу посмотреть, как в них изменится твоя жизнь.

Она пошла со мной в театр и купила билет на соседнее место. Она быстро шла рядом со мной и бросала сердитый взгляд на любого, кто мешал нам пересечь вестибюль, как будто мое судьбоносное воссоединение нельзя было отложить ни на секунду. Когда мы заняли свои места в темном зале, я посмотрела вокруг. Муна, конечно же, нигде не было видно.

Красный занавес раскрылся, и представление началось. Когда я стала свидетелем невероятной грации и точности танцоров балета, я осознала, что Мун когда-то принадлежал этому миру. Но я также поняла, почему он ушел оттуда. Когда Мун танцевал, он проявлял самоконтроль, однако все время давал понять, что его целостность вот-вот нарушится. Он начинал не с позиции силы, а с позиции разрушения, и это придавало его движениям эпический характер выживания. Артисты балета же были не более чем исправно работающими машинами, бесшумными и изготовленными из неопрена. В какой-то момент один из танцоров упал на бок. Остальные даже не дрогнули. Он быстро поднялся, и труппа вокруг него превратилась в неприступное совершенство. Я почувствовала, как танцоры молча поклялись, что впредь не случится ничего подобного.

Во время антракта, девушка повернулась ко мне.

– Где человек, которого ты любишь? – спросила она.

– Его здесь нет, – ответила я.

– Я думала, он ждал тебя.

– Вся правда в том, что он не знает, кто я такая.

– Возможно, прямо сейчас он ждет тебя где-нибудь в другом месте.

– Как я уже сказала, он меня даже не знает.

– Ему не нужно знать, кто ты такая, чтобы ждать тебя. Ты должна его найти. Как только ты покажешь ему всю силу того, кто ты есть, он поймет, что ждал тебя. Ты должна появиться и столкнуть его лицом к лицу с судьбой, которой ты являешься.

Я уставилась на нее. Она внимательно наблюдала за мной, без улыбки.

– Ты уже испробовала этот метод на себе? – спросила я.

– С тобой, – ответила она.

– Послушай, я не знаю, почему ты… как… жвачка. Прицепилась ко мне. – У меня был один из тех моментов, когда моего корейского не хватало, чтобы выразить мои мысли. – Ты меня не знаешь.

Она стала еще более неулыбчивой. При этом она не хмурилась. Для меня было загадкой, как ей это удавалось.

– Разумеется, я понятия не имею, кто ты, – согласилась она. – И я, конечно, не знаю, кем ты должна быть. Для меня ты останешься одной из многих людей, которых я не знаю. Моя единственная мера того, что ты продолжаешь существовать, – это непознаваемость. Если бы я тебя знала, у меня возникло бы искушение использовать это знание, чтобы произвести на тебя определенное впечатление. Нет, я не хочу, чтобы ты была кем-то, кем я тебя считаю. В любом случае не будь такой самонадеянной. Я доверяю своим подошвам больше, чем тебе. И они велят мне следовать за тобой.

После того как представление закончилось, мы остались на своих местах. Я спросила ее о длинном шраме, который шел параллельно ее ключице. Она оттянула в сторону ворот рубашки, чтобы показать, как шрам проходит через все ее плечо. Я представила, что шрам тянулся вокруг ее тела, пока не превращался в хвост. Шрам она получила после того, как упала с мопеда. Она попросила мужчину, ехавшего позади нее, прикрыть ей глаза, когда она мчалась по знакомой дороге, потому что она ужасно устала ко всему привыкать. Он был последним человеком, которого она по-настоящему любила.

– Несмотря на все, через что я прошла, я все еще думаю, что мое одиночество – это часть некоего формирующего характер пролога к радости единения, которое неизбежно ожидает меня, – сказала она. – Разве это не забавно?

Я искренне кивнула, не испытывая никакого желания смеяться.

Ее шрам был таким толстым, что я подумала, что она могла бы тренировать его, как мышцу, чтобы достичь спортивного совершенства. На ее ключицах блестели капельки пота. Одна капелька упала с края, задержалась и скатилась по гребню шрама вниз.

– Твоя боль трехмерна, – проговорила я.

– Давай перейдем к сути, – перебила она. – Расскажи мне о человеке, которого ты любишь. Но, пожалуйста, никаких голых фактов. Я хочу знать, какой колорит имеет его жизнь. Как меняется его тело, когда он слышит свою любимую песню? В какие игры пытаются играть с ним дети, когда он приходит? Расскажи о нем. Я не буду перебивать.

Большая часть того, что я рассказывала, была сбивчивой и туманной, с неожиданным добавлением крошечных деталей. Примерно через десять минут, расстроенная постыдной неадекватностью своих слов, я достала из рюкзака коробку с тридцатидневным уходом за кожей. На лицевой стороне упаковки были изображены лица пяти «Парней».

На них были надеты черные рубашки с глубокими вырезами, отчего белое свечение их кожи выделялось еще больше. Даже белки их глаз были не такими белыми. Я указала на Муна.

– Я видела его раньше, – заметила девушка. – Его изображения развешены по всему городу.

– И? Что ты думаешь?

– Он выглядит невозможным.

В упаковку входили два вида тканевых масок: первая с алоэ вера, которая повышает эластичность кожи и расширяет диапазон выражений лица человека, их использующего, и вторая с черным углем, который затемняет лицо, прежде чем сделать его белее, чем когда-либо. «Ты – это не твоя сухость, – было написано мелким шрифтом на коробке, – ты – это не твое кожное сало». Мальчики хотели сделать мир лучше, и они начали с моих расширенных пор.

– После того как я использую маску, – сказала я, – я чувствую себя чище, легче. Более свежей. Через месяц омертвевшие клетки сойдут с моей кожи, под ними останутся более сочные клетки. Тогда я буду ближе к той, кто я есть на самом деле.

– Ты выглядишь намного старше них, – Она взяла коробку и поднесла ее к моему лицу.

– Я – это не мои морщины, – пробормотала я.

Девушка отложила фотографию Муна, а затем просмотрела фотографии других парней. У нее сложилось впечатление, что на фотографиях изображено то, чего можно достичь при успешном прохождении программы ухода, и она хотела знать, на кого из мальчиков она в итоге будет похожа. Я вскрыла две упаковки: угольную маску для нее и маску с алоэ вера для себя. Там были отверстия для глаз, рта и носа. Она запрокинула голову, и я приклеила черную маску к ее лицу, потянув за уголки, чтобы волшебная формула хорошо распределилась.

Мы продолжали разговаривать в пустом театральном зале и старались как можно меньше искривлять губы, чтобы маски оставались на месте. Моя собеседница попросила называть ее О, «как букву». Этот звук составлял первый слог ее корейского имени, которое она отказалась раскрыть полностью. Она использовала букву О как изобразительное выражение своей надежды расшириться со всех сторон до бесконечности, и телом, и духом. Когда она спросила, какой буквой я хотела бы быть, я выбрала N. Если два зубца буквы M, словно две ноги, идеально передавали устойчивость Муна, то будто бы одноногая буква N должна быть мной, шатающейся.

– В любом случае, – сказала О грустным голосом, – какой смысл мне знать твое имя, если у тебя даже лица нет?

Казалось, что ее глазами на меня смотрит обугленный валун.

– Не дай себя одурачить, – ответила я. – Здесь, внизу, под маской, есть лицо.

– Это, должно быть, похоже на бал-маскарад, – задумалась О. – Это, должно быть, романтично. Но, честно говоря, ты выглядишь отвратительно в этой маске. Как будто ты выглядываешь из-за своего собственного лица.

– А когда я не выглядываю из своего собственного лица? – спросила я.

– Я начинаю верить в то, что эта маска – просто еще один отслаивающийся пласт твоей кожи. Там, под ней, раны. Мне пришлось бы подождать, пока твоя кожа снова отрастет и затвердеет. Только тогда я смогла бы поцеловать тебя в щеку.

О наклонилась, чтобы проверить свою теорию. Когда она была в дюйме от меня, она остановилась. И вздрогнула.

– Ты пахнешь как прекрасное дерево, но выглядишь как пациент отделения неотложной помощи, который уже никогда не будет прежним.

Мы мчались по городу в темноте ночи на белом мопеде О. Мы решили много времени проводить друг с другом, до тех пор, пока один из нас не нанесет другому удар в спину.

– Но если ты это сделаешь, я уверена, у тебя будет для этого веская причина! – крикнула я ей через плечо.

– Аналогично! – крикнула О. – Я счастлива, что мы достаточно доверяем друг другу, чтобы сделать возможным предательство. Не так уж много людей могут воткнуть мне нож в спину, даже если они хотят этого.

Я крепче сжала ее талию и заглянула через ее правое плечо. Мы все еще были в масках. В маленьком зеркале заднего вида я видела, что маска О высыхает и сворачивается по краям, обнажая ее подбородок. Но мне казалось, что я вижу ее шею, а не лицо, как будто ее лицом могло быть только то, что скрыто за маской.

Я понятия не имела, где мы находимся. Пока мопед на большой скорости приближался к месту, где мы могли бы поужинать, город раскрывался с безжалостным изобилием, открывая один многолюдный район за другим, гущу ослепительных деталей.

Когда я почувствовала, как желудок О сжался от голода под моими руками, в мое сознание, прямо под кожу, закралась еще одна мысль. Я ничего не понимала. В тот момент я переживала свое замешательство не как мерзкое внешнее давление – способное нарушить мое равновесие и ослабить меня, – а как тот опыт, который необходимо пропустить через свое тело. Свет огней на противоположной стороне дороги становился все ярче, и, когда показалось, что мои глаза, сваренные, словно яйца, больше не смогут выносить его, огни внезапно исчезли. Так огни воссоздали процесс тотального существования и полного небытия.

– Ты так хороша в быстрой езде! – крикнула я.

– Управлять мопедом – самая простая вещь в мире! – ответила О. – Сосредоточь свой взгляд на одной точке на горизонте. Не смотри больше никуда. Если в тебя вот-вот врежется грузовик, не обращай на это внимания. Если с неба падает самолет, не обращай на это внимания. Смотри прямо перед собой и выжимай максимум мощности. Не меняй курс. Мир изменится для тебя. Ты находишься в центре вселенной. Ты не можешь сделать ни одного неверного движения.

Мы были без шлемов, полагая, что, если мопед налетит на препятствие и нас отбросит, как ракеты, мы должны просто удариться о тротуар и взорваться. Когда мы, два всадника в масках, выехали на людную улицу, прохожие уставились на нас, раскрыв рты. О остановила мопед, сорвала с себя маску и сердито посмотрела на них в ответ. Она выглядела так, словно работала в угольной шахте. Ее перепачканное лицо было еще далеко от того, как должна выглядеть нормальная кожа, но пешеходы, казалось, испытывали облегчение от самого того факта, что она показала лицо.

Вдоль улицы тянулись магазины одежды и продуктовые лавки, их товары были выставлены на всеобщее обозрение. Повсюду было так много всего одинакового. Но общий вид создавал зрелище красочного беспорядка, в котором я замечала случайные детали, включая мистическую пустоту, появлявшуюся на миллисекунды в глазах людей, когда они отворачивались от своих друзей и опускали взгляд на телефоны.

Я слезла с мопеда и перешла улицу. На земле лежала картонная фигура Муна в натуральную величину. Он был изображен стоя и махал рукой. Рядом стояли четверо других парней, охранявших вход в косметический магазин. Все были в кардиганах пастельных тонов и белых масках для лица, точь-в-точь как у меня. Конечно, только Мун обладал телесной диалектикой, чтобы знать, как вставать, и в то же время, как ложиться.

– Кто это? – спросила О, подходя ко мне.

– Это Мун, – ответила я.

– Но как ты можешь это утверждать?

Я не успела остановить ее. О наклонилась, ущипнула Муна за голову сбоку и сорвала верхний слой картона. Вместе с ним оторвалась большая часть его лица. Под ней была только коричневая гофрированная бумага. В ужасе от того, что она натворила, О повернулась ко мне, зажав лицо Муна двумя пальцами. Она была не в силах отпустить его, несмотря на то что находила это отвратительным. В этот момент из магазина вышел мужчина в форме, схватил картонную фигуру и бросил ее в кузов фургона, припаркованного у обочины. Мы с О заглянули внутрь: там было еще больше картонных фигур Муна, рядом с разорванными плакатами и засаленными коробками из-под пиццы с его изображением.

– Его убирают отовсюду, – ошеломленно сказала О. – Смотри, вот настенный календарь с Муном на предстоящий год. Его стирают даже из будущего. Что случилось? Почему тебе больше не разрешают с ним видеться?

– Он ушел из группы, – ответила я. – Возможно, он больше никогда не появится на публике.

– Значит, тебе больше некого любить?

– Мне никогда не нравились такие проявления Муна.

– Тогда что же осталось? – О настаивала. – Какие качества Муна правильные? Ты должна найти верный вариант, прежде чем уничтожат и их тоже.

Когда мы мчались на мопеде О, я посмотрела ей через плечо и увидела в зеркале свое лицо в белой маске. Я протянула руку и легко сняла высохший материал. Оказавшись на свободе, маска пронеслась мимо моей головы. Я оглянулась назад. Она была будто крошечный призрак, освещенный фарами. Воздух от потока машин, которые со стоном двигались вперед, не давал ей упасть на землю. Я повернулась обратно, приподнялась и прижалась своей скользкой щекой к щеке О. Мы решили просто заказать еду к ней домой. Мы кричали друг другу, обсуждая, что хотим съесть. В зеркале я видела четыре лица разного цвета, прижатые друг к другу. Наши волосы развевались на ветру как одна спутанная масса, наши рты вели громкую дискуссию. Я представила себе, будто бы мы оживленно спорим с черной ночью, в которую мы мчимся.

О жила на шестом этаже многоэтажки. Из прихожей мне был виден другой конец квартиры, где был балкон – огороженная площадка, едва вмещавшая сушилку, от одного конца до другого увешанную белыми майками без рукавов. Раздвижная стеклянная дверь была отодвинута, открывая этот странный маленький уголок – ни к селу ни к городу. В какой-то момент мне показалось, что балкон словно украдкой вторгся сюда из внешнего мира, будто бы соседняя квартира изгоняла эту крошечную комнату, медленно выталкивая ее из своих стен. Дальше, в темноте, были видны освещенные окна многоквартирного дома напротив.

Был слышен хор цикад. Их пение окутывало мои чувства, словно кольчуга, тонкая, но непроницаемая. В потоке общего треска я могла различить более тонкий звуковой рисунок: носовой подъем, три коротких повторения и жужжащий спад. На деревьях, росших у подножия многоквартирного дома, сидели сотни цикад.

– Я никогда не жила в месте, которое бы звучало так, как это, – выдохнула я с восхищением.

– Я уже даже не замечаю цикад, – отмахнулась О. – Они мне надоели. Что интересно, именно когда они внезапно замолкают, я резко просыпаюсь посреди ночи.

Когда мы прошли вглубь квартиры, то увидели женщину, лежащую на кожаном диване с закрытыми глазами. На плазменном экране без звука показывали вечерние новости. На женщине было черное платье без рукавов, открывающее восковой блеск ее плеч. О присела на край дивана и слегка встряхнула ее. Ресницы женщины, намазанные тушью, с трудом оторвались друг от друга, когда она открыла глаза.

– Ты весь день проспала, – укоризненно обратилась к ней О.

Женщина внимательно следила за ртом О.

– Тогда найди мне какое-нибудь занятие, – ответила она. Ее голос слегка дрожал, будто балансируя на тонком канате. – Что-то важное. Мне жаль, но я презираю хобби… Ты нашла работу?

О покачала головой.

– Постарайся найти хорошую работу, – продолжила женщина. – Такую, которая помогает людям.

– Я не из тех, кто помогает другим, – сказала О.

– У меня бесполезная дочь с вытянутым лицом, – размышляла женщина. – Иногда мне хочется, чтобы ты хладнокровно убила кого-нибудь. Тогда я могла бы доказать, что все еще люблю тебя. Я бы приносила тебе в тюрьму «Голуаз»…[10]10
  Марка французских сигарет.


[Закрыть]

– Ты снова засыпаешь.

Мать О встала, расправила свое платье и исчезла в спальне. Она была даже выше О. Мы услышали, как она открыла окно. Затем еще одно. Стрекотание цикад стало громче. Мне пришлось повысить голос.

– Что она делает? – спросила я.

– Я не знаю, – произнесла О, с беспокойством наблюдая за дверью. – Мне жаль, что тебе придется терпеть этот шум. В прошлом году с ней произошел несчастный случай, и теперь она ничего не слышит. Но ее единственное желание – снова услышать стрекот цикад. Трудно поверить, что было время, когда она презирала этот шум… Она просто не могла к нему привыкнуть. Каждое лето он утомлял ее, и все ее ночи проходили без сна. Теперь она спит весь день напролет. – О сжала мою руку. – Пойдем, я покажу тебе, как я живу.

Ее комната была узкой, прямоугольной и без окон. По сути, это был коридор с кроватью. У стены стояли десятки картин разной степени завершенности.