Текст книги "Свободен как птица"

Автор книги: Ёсио Марумото

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– А все-таки весело тогда было, – проговорил Хадзимэ каким-то неестественно бодрым голосом. Он, похоже, тотчас захмелел.

– Это когда же?

– А когда на Новый год мы всей семьей путешествовали. Побывали в Осака, Киото.

– Ах, тогда? Верно. Тебе было лет шесть.

– Весело провели время.

– Хм, вот как? Неужели так весело? – Я был поражен. – Ведь мы ехали тогда в ужасной тесноте и немало натерпелись.

– Да, вроде бы так.

– В переполненной электричке добрались до Осака, а дальше, до Киото, решили ехать на машине, но оказалось, что шоссе совершенно забито. Кое-как дотащились до Киото, потеряли немало времени. И на обратном пути тоже была давка. – Но Хадзимэ, видимо, этого не помнил. – Ты что, забыл? А храм Сандзюсандо?[8]8
  Сандзюсандо – один из знаменитых храмов Киото, в котором стоят тысяча деревянных будд.


[Закрыть]

– У меня почему-то в памяти осталось только ощущение радости. Нет, точно, – проговорил Хадзимэ и раскатисто расхохотался.

Зато мне запомнились только автомобильные пробки. Именно я предложил поехать всей семьей, но нам пришлось пережить немало трудностей, и в памяти не осталось ничего, кроме раздражения и досады.

– Вот уж не ожидал! Ведь тогда и у вас всех были хмурые лица.

– Хм. – Хадзимэ с непроницаемым видом потягивал пиво.

– И все же, неужто было так весело? – переспросил я и вздохнул.

– Конечно, весело.

– А разве поездка в Синею не получилась более приятной, чем та? Это было тоже в новогодние праздники. Снег шел.

Хадзимэ налил мне пива, а я в свою очередь наполнил его стакан. Он сразу же осушил его. Я подлил ему еще.

– А не помнишь, как мы под зонтиками ходили на горячие источники?

– Да, припоминаю.

– Дзиро был тогда совсем маленьким. У него из-под зонта только ноги едва выглядывали, и сзади казалось, что шагает один зонт. Все от умиления смеялись.

– Да-да.

– Выпьешь еще?

– Угу. – Хадзимэ мог, видимо, пить сколько угодно.

– Я… Я чувствую себя виноватым перед тобой, отец, – вдруг начал Хадзимэ. Я заметил, что глаза его увлажнились, словно он вот-вот заплачет. Нет, он и в самом деле плакал. – Сейчас не такие времена, чтобы мне жить нахлебником. Ты выдержишь, не умрешь, директор? – Глазами, полными слез, сын смотрел на меня в упор. Его губы, мокрые то ли от слюны, то ли от пива, мелко дрожали. – Я понимаю, как тяжко приходится нашему директору. До сих пор мы жили, ни в чем не зная нужды. – Хадзимэ опустил сжатые в кулаки руки. Его широкие и прямые, как доска, плечи напряглись. – Если ты, директор, сейчас умрешь, на мне останется неоплаченный долг за твою доброту. Я не хочу твоей смерти. Мне нужно только одно – чтобы ты жил. Мне довольно и этого. Если издательство потерпит крах, я восстановлю его. Только нужно, чтобы ты дожил до тех времен.

Я внимательно глядел на мелко вздрагивавшие плечи сына. Меня удивило, что он произнес слово «смерть», которое я не только выговорить, но и в мыслях держать боялся. Ведь я полагал, что Хадзимэ ничего не знает о моих делах.

– Если бы только Акико немножко больше понимала тебя. Вот что печально, – произнес тихо Хадзимэ.

Мы с сыном намеренно избегали говорить об Акико. Мне казалось, что он, видевший ежедневно, как одинока Акико, не может упрекать мать за ее неожиданное решение – уехать в Новый год на чужую дачу. Проскользнувшее в его словах осуждение, хотя и сдержанное, потрясло меня до глубины души. Акико ни словом, ни намеком не дала знать Хадзимэ о моей связи с другой женщиной.

* * *

В первый день нового года пришел Дзиро. После поступления в школу сумо он появлялся в родительском доме только раз в году – в Новый год. Он с нерешительным видом топтался в прихожей. На нем было темно-синее кимоно в белую крапинку, коричневато-зеленого цвета пояс завязан сбоку, красиво уложенные в пучок волосы блестели и казались мокрыми.

– Поздравляю! – Даже голос его стал хриплым, как у борца.

– С Новым годом! Мамы нет дома. Проходи скорее.

– Куда же она ушла?

– Уехала на дачу к соседям, – ответил я с невозмутимым видом. – Эй, Хадзимэ! Дзиро пришел! – крикнул я, повернувшись к внутренним покоям.

– Привет! – громко поздоровался прибежавший Хадзимэ. Дзиро пошел в свою комнату. Он осмотрел, потрогал руками книги, письменный стол и другие вещи, оставшиеся на своих прежних местах, затем вернулся в гостиную, встал с рассеянным видом около стола, на котором стояли тарелки с едой.

– Садись. Может, поджарить моти?

– Не надо. Моти я уже ел у себя в общежитии. – Усевшись за стол, Дзиро спросил: – А не найдется ли кинтона[9]9
  Кинтон – размятый батат с бобами или каштанами.


[Закрыть] с каштанами? Признаться, я шел домой, предвкушая его отведать.

– Нет, наверное. – Хадзимэ стал шарить в холодильнике. – На самом деле нет, – сказал он и извлек из холодильника нарутомаки.[10]10
  Нарутомаки – трубочки из рыбного фарша с приправами.


[Закрыть]

– Ты с детства любишь это кушанье из каштанов.

Дзиро с необычайной медлительностью начал есть нарутомаки. Только его манера есть ничуть не изменилась. Он походил на животное, монотонно поглощающее пищу. Нет, скорее на машину, запущенную в замедленном темпе. Руки его двигались с точно выверенной скоростью, и только иногда, нарушая этот ритм, он подцеплял кусок рыбешки, варенной в сладком маринаде, и отправлял его в рот.

Прежде немногословный Дзиро теперь стал необычайно искусным рассказчиком. После каждого его красочного описания раздавался взрыв хохота Хадзимэ. Он говорил не только о товарищах по общежитию, но и о знаменитых борцах, при этом, комично подражая их голосу, разыгрывал целые сценки, вызывая неудержимый смех у брата.

– Да ну? Серьезно? – переспрашивал Хадзимэ и, переводя дух, снова заходился от хохота.

Дзиро пробыл дома часа два. Когда он собрался уходить, я протянул ему деньги на карманные расходы.

– Благодарствую, – проговорил Дзиро, принимая деньги. Даже в его жесте, когда он брал деньги, проглядывал настоящий борец сумо.

* * *

Я вернулся в проход, ведущий к ложам. У меня был билет на стоячие места в бельэтаже, но служащего, который мог бы сделать мне замечание, не было, и я уселся поближе к круглому помосту. Состязания уже начались. И вышедшие на помост, и сидевшие в ожидании борцы казались удивительно тщедушными. При виде их я почему-то почувствовал удушье и несколько раз сделал глубокий вдох. Свет, падающий сверху, ярко освещал плечи судьи; его массивная спина отбрасывала черную тень. Совсем как выступающая скала, о которую разбиваются волны. Судья возвышался точно столб, подпирающий свод зала Кокуги-кан, и это, конечно, рядом с ним молодые борцы выглядели тщедушнее, чем они были на самом деле. Я вытащил фотоаппарат и, приготовившись к съемке, с участившимся от волнения дыханием начал наблюдать за борцами. Чередой проходили перед моим взглядом уродливые, бесформенные тела – как груда хлама, извлеченного из темной каморки. Молодые борцы, изнуренные жестокими тренировками, настолько худые, что по ним можно изучать скелет; или, наоборот, излишне раскормленные, с выпирающими телесами. Они вызывали чувство жалости. Я обратил внимание на одну удивительную вещь. Борьба проходила в полном безмолвии, если не считать голоса ёбидаси[11]11
  Ёбидаси – глашатай, возвещающий о выходе па помост борцов во время соревнований по сумо.


[Закрыть] объявлявшего имена борцов, а также голосов рефери и диктора. Борцы сближались молча, без выкриков, будто затаив дыхание. Были слышны лишь глухие удары при столкновении тел. Действительно, странный и страшный мир. Юношеский голос ёбидаси, тонкий, как рыбья кость, произносит нараспев имена борцов. С одной стороны поднимается на помост Жалкая фигура, смахивающая на общипанную курицу. Яркий свет прожектора выхватывает из темноты изуродованное жестокими тренировками тело. Выпяченные губы плотно сжаты. Зубы стиснуты. Уставившиеся в одну точку глаза. Кажется, что этот взгляд, устремленный в пространство, пронзает потолок. Навстречу медленно движется грузный толстяк. Его маленькие глазки тоже смотрят в одну точку. Две линии взглядов перекрещиваются и пронзают друг друга. Два тела молча сближаются, молча сталкиваются. Я думал, что худой в одно мгновенье вылетит за круг, однако он упорно держится у самого края помоста. Высохшее, словно дерево, напоминающее скелет из какого-то фантастического фильма, это тело борется. Трудно понять, какими законами механики удерживается равновесие между телами, одно из которых в два раза тяжелее другого. Просто не верится, что их силы равны. Тем не менее равновесие налицо. Я вдруг понял, что это и есть настоящая борьба. Она, как в настоящей драке, проходила безмолвно. И вот, когда мне начинает казаться, что борцы навсегда застыли в неподвижности, оба вдруг падают. Конечно, низкорослый и худощавый оказывается внизу. Тяжеловес медленно приподнимается. Обвитый телом худощавого, он скользит, падает за край помоста вниз. В зале Кокугикан слышится стук от сильного удара черепом о пол.

Кожа у всех борцов тусклая, лишенная блеска – цвета грязи, смешанной с пеплом. Мне невольно припомнился цвет кожи Дзиро. Насколько он, должно быть, приятнее! Однажды, когда мы с Дзиро ходили в баню, я был просто поражен. Хадзимэ тоже был с нами, и я смотрел на них, сравнивая. У обоих мальчиков, конечно, была гладкая детская кожа, но все же как они отличались! У Хадзимэ цвет кожи был здоровый, но кожа Дзиро была так красива, что притягивала взгляд. Персикового цвета, подсвеченная изнутри током крови, она была эластичной, гладкой и казалась мне воплощением совершенной красоты человеческого тела.

Тут я обратил внимание на перемены, происходившие на помосте. Взамен борцов с дряблыми складками на теле появились более плотные и крепко сбитые спортсмены. Судью и ёбидаси тоже сменили новые – настоящие великаны. Подошел черед Дзиро, и он поднялся на помост. К моему удивлению, цвет тела у сына сейчас тоже был какой-то землистый, точно его припорошили пеплом. Приподняв слегка правое плечо, покачиваясь вправо и влево, плотно сжав рот с выпяченной нижней губой, Дзиро величественно шагал по проходу. Несмотря на осанку, он казался маленьким и худощавым. Его противник, наоборот, был хорошо упитанный тяжеловес. Чем дольше я смотрел на него, тем сильнее он мне казался. Когда объявили Дзиро, я засуетился, приготовившись снимать. Через видоискатель я пристально следил за движениями сына: как, стоя у края помоста, он повернулся к зрителям, как поднял руку, затем другую. Когда он, расставив ноги и выпятив грудь, медленно поднимал руки, выступили ключицы. В тот самый момент, когда Дзиро атаковал противника, я нажал на спуск. Однако снять последующий фрагмент схватки уже не успел. Движения Дзиро были слишком стремительными. В следующее мгновение я увидел медвежью спину противника. Он заслонил собой Дзиро, который изо всех сил старался удержаться на ногах, чтобы не быть вытолкнутым за границы помоста, мне видно было только изогнутую, словно лук, спину Дзиро. Корпус «медведя» начал медленно поворачиваться. Его тело не помещалось в моем видоискателе, и в тот момент, когда мне показалось, что они поменялись с Дзиро местами, я вновь нажал на спуск. Однако еще раньше их фигуры исчезли из моего поля зрения, ограниченного рамками видоискателя. Поэтому я так и не увидел конца схватки. Кто же все-таки победил? Кажется, проиграл Дзиро, ведь его слабый бросок не имел эффекта. Когда объявили победителем «медведя», я сразу же покинул свое место.

Около скамеек перед гардеробом, где переодевались борцы, сновали несколько пожилых женщин деревенского вида. Я присел на край скамейки и стал рассеянно наблюдать за их суетой. Женщины были низкорослы, как школьницы, лица сморщенные, похожие на сушеную редьку. Держа в руках матерчатые сумки, они носились по коридору Кокугикана, словно наседки, мечущиеся по крестьянскому двору. Одна из 'женщин приоткрыла дверь гардероба и заглянула внутрь. Видимо, кто-то из борцов в этот момент переодевался и был совсем голый – женщина вскрикнула: «Ах!» Заинтересовавшись, я поднялся со скамейки и, тоже заглянув в раздевалку, опешил. Перед дверью стоял Дзиро. Он как раз завязывал пояс купального халата и, кажется, перебрасывался шутками с другим борцом, который был мне не виден. Глаза Дзиро превратились в узкие Щелки, сын смеялся.

При виде его улыбающегося лица мне припомнился один телефонный разговор с приятелем по работе. Он был просто помешан на сумо и даже подружился с гранд-чемпионом.

– Я хочу поговорить с тобой о Дзиро. Он перестал прибавлять в весе, – заявил друг. Он был знатоком мира сумо, поэтому даже о весе Дзиро был осведомлен лучше меня. – Если твой сын не наберет в весе, то, как бы быстро он ни двигался на помосте, ему не победить. Думаю, что сейчас для Дзиро это самое главное. Ему уже девятнадцать лет. Если он сейчас не потолстеет, то все будет напрасным.

– Наверное, ты прав.

Друг молчал. Интуитивно уловив, что сейчас вот-вот будет произнесено что-то неприятное, я тоже ничего больше не говорил.

– В некоторых школах сумо борцам не дают читать никаких книг, кроме комиксов, чтобы они ни о чем не задумывались. Дело в том, что, как только борцы начинают читать серьезные книги в твердых переплетах, на них это сразу же сказывается. Если у борца появляются переживания и страдания, он тем более не сможет потолстеть.

– Правда? Я как-то не думал об этом.

– Дело здесь очень тонкое. Посмотри на борцов сумо. Большинство из них только и делают, что лежмя лежат, как кули с картошкой. А Дзиро-тян, вероятно, живо на все реагирует. Семейные дела… И с тобой, отцом, он в определенный период не мог общаться. Сейчас-то вы хоть встречаетесь?

– Да, когда я снял комнату в Асакуса, сын однажды зашел посмотреть, как я живу.

– Хорошо, что тебе удалось снять жилье в Асакуса. У сына настроение, наверное, изменилось, не так ли? Сейчас и ты живешь недалеко от его общежития, и Кокугикан под боком. Ты, видимо, потому и выбрал район Асакуса. А в Кокугикане бываешь?

– Нет, это как-то…

– Хорошо бы тебе все-таки появляться там. В таких случаях борец проводит схватку в приподнятом настроении. Наверняка Дзиро-тян будет рад.

– Вот как? А я считал, что, наоборот, будет хуже. Он будет отвлекаться, думая о моем присутствии в зале, и может проиграть.

– Что ты! Напротив. Я тебе настоятельно советую ходить на выступления Дзиро. По-моему, у него сейчас самый важный период. – Приятель запнулся, на минуту умолк. – М-да, – начал он с трудом. – У Дзиро-тян всего лишь среднее образование. Мне кажется, что он задумывается о том времени, когда придется оставить сумо. У твоего сына больше поражений, чем побед, поэтому и разряд один из низших. Уверен, что старшие коллеги заводят с ним разговор о будущем. Нужно, чтобы и родные проявили заботу о нем. Повторяю, сейчас у Дзиро очень важный момент. Если он безо всяких перспектив будет продолжать заниматься сумо, то заведомо окажется в еще более неблагоприятном положении, когда вернется в обычную среду. Как ты думаешь, не спросить ли об этом у самого Дзиро?

Я поблагодарил приятеля за предостережение и оборвал разговор. Но мне не хотелось беседовать с сыном о необходимости покинуть сумо. Это, пожалуй, только поколеблет его, а пользы никакой не принесет. К тому же сейчас в материальном плане я ничем не мог ему помочь.

В прошлом году из-за неуплаты по векселям четвертого и двадцатого января мое издательство обанкротилось. Это случилось вскоре после того Нового года, когда Хадзимэ катался по полу от смеха. Поэтому я и стал снимать комнату в Асакуса, правда не сразу после банкротства, а с весны нынешнего года.

Разорившись, я сразу же попал в тяжелое положение. Средств на жизнь не было. Уже на другой день после банкротства ко мне не замедлили явиться несколько типов отталкивающей внешности. Они осаждали мой дом так, словно вознамерились поселиться в нем. Кредиторы требовали уплаты долгов, но в тот день у моей семьи не было даже денег на еду.

– Глава любой фирмы, когда дело идет к банкротству, заранее заботится о том, чтобы его семья хотя бы некоторое время не бедствовала. – Разумеется, кто-то уже постарался из сочувствия к Акико внушить ей эти обывательские «здравые рассуждения». Впрочем, слова жены были вполне естественны при том бедственном положении, в котором мы оказались. Но я бросил в ответ:

– А вот я не умею. Да и поступают так, пожалуй, только опытные дельцы.

Тогда мне не оставалось ничего иного, как скрыться, пока не успокоятся кредиторы. Пришлось жить у Ёсиэ, но, поскольку ее существование держалось в тайне, я даже Акико не мог сообщить о своем местопребывании. Я все пытался выкрутиться и возродить издательство. Обратился с просьбой о деньгах к одному однокашнику, с которым лет Двадцать не встречался, закончил одну рукопись, принесшую кое-какой доход. Кредиторы снимали осаду только в воскресенье, и в этот день я обычно навещал семью, а в понедельник возвращался к Ёсиэ. Так и текла моя жизнь, неделя за неделей, жизнь, в которой я потерял опору и оказался как бы повисшим в воздухе. Прошло несколько месяцев. Я горел нетерпением наладить быт, но выход был один – найти твердый заработок.

Хадзимэ поступил в институт. Он сдавал экзамены поочередно в три института. В первый провалился, в другой требовалась плата за вступительные экзамены, причем деньги нужно было внести до объявления списка поступивших. В третьем нужно было платить даже до начала экзаменов. В конце концов Хадзимэ пришлось держать экзамены куда-то еще. Когда я осведомился у сына о его намерениях, он заявил, что в институт его приняли, а деньги уже внесены и больше не требуется. Акико подыскала себе место официантки в японском ресторане и стала работать, чтобы иметь хоть какой-нибудь доход. Кроме того, ей, видимо, стало кое-что известно о Ёсиэ. Жене было необходимо отвлечься от тревожных мыслей о том, сколько же будет продолжаться подобная жизнь; а также спастись от настойчивых кредиторов.

Как-то Акико завела разговор о скопившихся банковских счетах и квитанциях из районного налогового управления. Я вспылил:

– У нас вопрос стоит о жизни и смерти! А банк и налоговое управление не разорятся. Их дело требовать, у них подобных проблем нет. Нам ведь жить надо. Не плати никому и все, что я приношу, трать на еду.

Однако давал я всего лишь сто тысяч иен в месяц. Мы очень нуждались. Однажды, вернувшись домой, я увидел на столе записку, оставленную Акико. «Газ, водопровод, телефон, страховка, газеты, химчистка, взносы на пенсию, расходы на Хадзимэ и Дзиро. Только на это требуется в месяц сто сорок – сто пятьдесят тысяч. На сто тысяч прожить невозможно. Если денег на жизнь еще долго не будет, надо переезжать в маленькую квартиру. На Дзиро в месяц уходит тридцать тысяч, банковские счета – восемь тысяч, налоги – пятьдесят, питание, повседневные мелочи, обучение Хадзимэ – сто пятьдесят тысяч».

Ёсиэ также бедствовала. Ее квартира была заложена под высокие проценты. Из-за того, что я скрывался от кредиторов и не мог быстро сколотить необходимую сумму денег, становилось все более вероятным, что квартира пойдет с молотка. Я не видел возможности воспрепятствовать этому, и, конечно, это стало источником наших душевных терзаний. Поистине, мы были на грани жизни и смерти. Занимать деньги у друзей можно было лишь до поры до времени – с некоторых пор они стали смотреть с откровенной неприязнью. Когда обращаешься к человеку, зная, что у него есть деньги, а он отказывает тебе, во второй раз просить уже не хочется. Однако я считал: по сравнению с теми трудностями, что мне пришлось вынести, когда я один безвыходно сидел в своем издательстве, нынешние муки вполне терпимы. Действительно, несмотря ни на что, мое здоровье восстанавливалось. Что касается возрождения издательства, то, хотя переговоры с денежными тузами шли нелегко, все же постепенно на мои книги начали поступать заявки. Я называю их книгами, но это были всего лишь брошюры по вопросам здоровья и питания. Мои штудии в те времена, когда я один выпускал журнал, сейчас мне пригодились.

Неделю за неделей я жил у Ёсиэ. Положение Ёсиэ было лучше, чем Акико, даже не знавшей моего места жительства. Казалось бы, теперь ее беспокойство должно уменьшиться, но в действительности все было наоборот. Живя бок о бок со мной, Ёсиэ вынуждена была все время терпеть мою раздражительность. Остро реагирующая на выражение моего лица, Ёсиэ буквально задыхалась, постоянно видя мою мрачную озабоченность. Ее желание не связывать меня проявлялось таким образом, что я чувствовал себя скованным по рукам и ногам. Как только она догадывалась о моем намерении выйти из дома, лицо ее покрывалось голубоватой бледностью и застывало, словно отлитое из бетона. Трагизм положения усугублялся тем, что моя нервозность была вызвана не только отсутствием денег, но и тревогой, что Ёсиэ все крепче привязывает меня к себе. Я думал об Акико, терпящей нужду, и нервничал из-за того, что никак не могу заработать достаточную сумму денег. Каждый прошедший день, увеличивающий, как казалось мне, тревогу Акико, умножал и мою тревогу. Меня одолевало нетерпеливое желание заглянуть домой, но я, связанный Ёсиэ, не мог свободно пойти туда. Из-за этого у меня начала возникать глухая неприязнь к ней. Однако Ёсиэ воспринимала ее как мою обычную озабоченность. Она и предположить не могла, что опасное равновесие может когда-нибудь рухнуть. За исключением отлучек по делам, выйти из дома просто так, скажем на прогулку, я совершенно не мог. Она не отпускала меня даже на полчаса. Из-за того, что один День в неделю я проводил дома, настроение Ёсиэ накануне и после моего посещения семьи портилось. В результате половину недели она ходила со страдальческим выражением лица. В конце концов мои визиты домой сделались невозможны. Хоть таким образом я старался не убивать ее. Если же все-таки приходилось идти по делам и я звонил из города Ёсиэ, дома ее обычно не оказывалось. Видимо, как только я выходил, она исчезала вслед за мной. «С твоим уходом сам воздух, кажется, улетучивается из комнаты, – объясняла потом Ёсиэ. – Я начинаю задыхаться. Кроме того, сюда не заглядывает солнце, а сидеть одной в мрачном помещении так тоскливо».

Когда Ёсиэ выбиралась в город, она не имела денег даже на то, чтобы где-нибудь перекусить. Я совершенно не представлял, где она бродит. Дома ее не оказывалось все чаще, и вечерами Миэко, заждавшись мать, начинала плакать, при этом лицо дочери принимало выражение, разительно отличавшееся от обычного. Я поражался – неужели человеческое лицо в состоянии так сильно меняться? Нижняя губа Миэко, словно обладавшая способностью беспредельно растягиваться, отвисала и, казалось, выражала саму печаль. Я брал дочь на руки и каждый раз, когда она всхлипывала в моих объятиях, утыкаясь головой в подбородок, испытывал невыносимую боль и еще сильнее прижимал ее к своей груди. Наконец Ёсиэ возвращалась домой. От нее пахло вином.

– Что, чуешь запах? Встретила подругу, вот и заболтались. – Ёсиэ как будто оправдывалась, хотя я ни о чем не спрашивал. Потом она впадала в истерику, ее начинала бить дрожь, которая пугала меня более всего. Дрожь доходила до конвульсий. Я видел, что это опасно – оставался один лишь шаг до безумия, и поэтому еще более сократил выходы из дома. Купил письменный стол, чтобы в уединении работать над рукописями. Надеясь получить наконец солидный гонорар, забросил брошюры и взялся писать фундаментальную книгу о здоровье, основанную на новейшей американской науке о питании. Однако этим я только усугублял трудности своей жизни.

* * *

Это произошло год спустя после банкротства – в начале февраля нынешнего года. После некоторого перерыва я зашел домой. Акико не было, она ушла на работу. На столе лежал незапечатанный конверт. Так как жена обычно оставляла для меня толстые пакеты – извещения из суда о привлечении к принудительному исполнению или же требования об оплате счетов, – я сразу же подумал, что бы это могло быть на сей раз? Со странным волнением в груди на всякий случай заглянул в конверт. Оттуда выпал один листок. В верхней его части шрифтом, показавшимся мне мелким, было напечатано: «Заявление о разводе», дальше следовало изложение соответствующих формальностей, разбитое по параграфам. Все они были уже заполнены рукой Акико. Мне оставалось только поставить свою подпись и личную печать. В графу, где указывалась дата бракосочетания, Акико вписала не число подачи заявления о браке, а тот день, когда мы двадцать четыре года назад начали совместную жизнь, – дату, которую я сам, пожалуй, не смог бы вспомнить.

Какое-то время я стоял совершенно ошеломленный. Но не потому, что мне так внезапно сунули под нос этот бланк. Просто вся боль, не отпускавшая меня ни днем, ни ночью, разом выплеснулась наружу. До сих пор я жил с сознанием неизбежности своего пути, где не оставалось места для какого-либо выбора. Сейчас я был поставлен перед лицом иной, все спутавшей реальности. Все вдруг стало неопределенным и неясным, словно окутанным туманом. Неподвижно и бездумно сидел я за столом, погрузившись в оцепенение.

Просидев так несколько часов, я написал Акико письмо, в котором советовал ей еще раз все обдумать, и вместе с заявлением о расторжении брака оставил его на ее столике. Потом вышел из дома и отправился к Ёсиэ.

* * *

Чувствуя себя обнаженным под пристальным взглядом Ёсиэ, я продолжал притворяться, что сплю. Чтобы не видеть ее глаз, хитрил, пытаясь даже имитировать сонное дыхание. Я надеялся, что тем временем и в самом деле усну. Однако и при закрытых глазах под веками мельтешили светящиеся точки. Сон никак не приходил.

– Положи-ка руку сюда. Хоть на минуточку.

– А-а, да…

Сделав вид, что только сейчас проснулся, я положил руку на грудь Ёсиэ. Затем обнял ее, легонько шлепнул по спине и снова убрал руку. Ёсиэ вся съежилась, робко прижалась ко мне и, спрятав лицо на моей груди, закрыла глаза. Я тоже смежил веки, подавляя в себе раздражение. «Хоть сегодня оставила бы меня в покое. Бывают же моменты, когда человеку хочется побыть одному». Еле сдерживая желание произнести эти слова вслух, я молчал и чувствовал, как все более каменеет мое тело.

– Ну, спокойной ночи. – Я освободился от объятий Ёсиэ. Она прихлопнула рукой одеяло.

– Извини. – Ёсиэ легонько чмокнула меня и вернулась на свою постель.

Прошло уже более получаса, и меня начала обволакивать дремота, когда Ёсиэ вдруг произнесла:

– И все же я расстанусь с тобой.

Я на мгновение лишился дара речи. Не в силах более сдерживать раздражение, но все же спокойным голосом спросил:

– Что ты сказала?

Ёсиэ не отвечала.

– Почему ты это сказала? Что-нибудь случилось?

– Ничего.

– Тогда почему так?…

– Я уже ни на что не гожусь… Ведь правда? Потому-то… – Голос Ёсиэ звучал со все большим надрывом.

– Да что ты мелешь! – Разозлившись, я вскочил с постели. На сегодня мне было достаточно и заявления о разводе. Разве оно не вызвано тем, что Ёсиэ сама связала меня по рукам и ногам? Если бы она позволяла мне свободно навещать своих, ничего бы не случилось. На память пришли те дни, когда я не мог ни навестить Акико, ни связаться с ней. А ведь Акико на протяжении нескольких месяцев жила, не имея никакого дохода, страдала, волновалась. «Да разве я недостаточно для тебя сделал? Разве не все, что мог? А ты еще смеешь так заявлять!» – с такими мыслями я с ненавистью смотрел на Ёсиэ. Она сидела на постели, вся дрожа. Губы ее стали синими, как лепестки горечавки, плечи сотрясала мелкая дрожь, напоминавшая движение ряби на глади озера под порывами ветра.

При взгляде на нее меня охватило чувство жалости, и я, чтобы успокоиться, вынул из холодильника бутылку пива.

– Выпьешь?

– Спасибо. Пожалуй, выпью. – Она встала. Осушив стакан пива, Ёсиэ глубоко вздохнула.

– И все же давай так и сделаем.

– Этим не шутят. – Я представил, как выглядел сегодня, когда вернулся. Наверное, был очень бледен и излишне молчалив. Но главная причина все-таки в том, что я боялся взглянуть в глаза Ёсиэ.

– Я больше не могу жить с тобой. Ты слишком многое скрываешь от меня. Я понимаю, что ты взвалил на себя непосильную ношу. Поэтому можешь возвращаться к своей жене.

– Но почему именно сегодня ты это говоришь? Не слишком ли ты жестока, Ёсиэ? До сих пор я работал изо всех сил, и что толку? Если я сейчас и вернусь домой, вряд ли Акико обрадуется. К тому же что будет с Миэко? Ёсиэ опять начала бить дрожь.

– Хотя я и не хотела говорить, но, полагаю, если бы тебя действительно волновал вопрос отцовства, ты мог давно это оформить, признать дочь.

Подавив новый приступ гнева, я ответил:

– Дело не в формальностях. Самое важное сейчас… Бывают ситуации, когда ничего нельзя сделать, не так ли? Для Миэко важнее то, что я тут, с ней рядом. Другое дело, если бы меня не было или я куда-нибудь уехал. Вот тогда было бы необходимо оформить удочерение. Но ведь я здесь, не так ли?

– Здесь-то ты здесь, но… – Ёсиэ устремила на меня тусклый взгляд. – Ты всегда так. Присутствуешь, и в то же время тебя здесь нет. Сам ты здесь, но сердце твое совсем в другом месте.

Вместо ответа я встал и пошел за новой бутылкой. Открыл холодильник, но пива больше не было.

– Мы пережили адские времена, верно? – немного успокоившись, заговорил я. – Ты ведь знаешь, навалилось забот с гору, ни днем ни ночью передохнуть не удавалось. Разве не так? И конечно, сердце все время было в плену этих забот, здесь уж ничего не поделаешь. Но говорить, что меня здесь не было, слишком жестоко.

– Я говорю о любви. Только о ней. Впрочем, теперь уже все кончено. – Она сказала это так, словно перед самым носом у меня захлопнула дверь.

– Ну хотя бы сегодня не говори ни о чем! Только сегодня! – закричал я и тут же почувствовал, будто в черепной коробке разом раскрылись тысячи ран. Я начал изо всех сил трясти головой – признак невроза, появившегося вскоре после банкротства. Ёсиэ знала о нем. Она также знала, что это предвещало бурю, но уже не могла сдерживаться.

– Я потерпела крах. Но думаю все же, что и сейчас еще не поздно… Начать жизнь сначала.

– Что ты говоришь! А что станет с Миэко? Ребенку нужен отец. Стоило ли мне надрываться до сих пор? Зачем? Непонятно. Мало ли какие вздорные мысли придут тебе в голову. Ребенку нужна семья, и ее нельзя рушить под влиянием минутного настроения.

– Да, но делал ли ты что-либо как отец для этого ребенка? Твоя любовь к Миэко была какой-то ущербной. Девочка постоянно жаждала настоящей отцовской любви.

Мне это совершенно ясно. Даже когда мы приезжали в родительский дом, она лезла обниматься не к бабушке, а к деду. Ты вот здесь твердишь: семья, семья… Возможно, у нас и была семья, но этим ты только опутывал меня.

От гнева у меня на мгновение отнялся язык.

– Ты эти шутки брось! Не я, а ты меня связала по рукам и ногам. Разве не ты разрушила мою семью? – заорал я. Фраза «моя семья» вылетела как-то невольно, и я сразу же пожалел о своем промахе. К счастью, Ёсиэ была слишком взвинчена и не сообразила, что я имел в виду.