Текст книги "Приключения маленького актера"

Автор книги: Эсфирь Эмден

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

В этом письме она просила у Розы прощения за то, что так давно не писала ей, и, главное, за то, что потеряла ее хорошего, милого Петрушку. И посылала привет "дорогой Анне Петровне". И в конце посылала поклон от тети (как когда-то в письме к Олегу и Мусе) – от тети, которая, по правде говоря, никому не кланялась ни в тот, ни в этот раз. Но Саша решилась вторично на эту маленькую ложь, потому что ей очень не хотелось, чтобы люди жалели ее и думали, что тетка ее такая сердитая и неприветливая женщина, какой она казалась всем.

А самой Саше? Какой Клавдия Григорьевна казалась ей?

Вероятно, Саша сама не смогла бы ответить на этот вопрос.

Клавдия Григорьевна никогда почти не была с ней ласкова, – а маленькая Саша привыкла к заботе и ласке и очень тосковала без них.

Клавдия Григорьевна мало разговаривала с Сашей, а все больше читала ей нравоучения.

Клавдия Григорьевна не поощряла ее самого главного увлечения кукольным театром, Петрушкой.

И все-таки Саша, сама не сознавая этого, начала уже привязываться к суровой и методичной Клавдии Григорьевне.

Поэтому простим ей ее маленькую ложь.

Так вот и было опущено в почтовый синий ящик маленькое письмо с приветом от Клавдии Григорьевны. И, проехав длинный, знакомый Саше путь, письмо это было принесено московским почтальоном в районную детскую библиотеку и передано румяной Розе.

– Анна Петровна, посмотрите, письмо от Саши!.. Как, вы забыли? От Саши Лопахиной, нашей бывшей читательницы.

– Как же, как же, Роза, я хорошо помню Сашу! – взволнованно сказала Анна Петровна. – Что же она пишет?

– Анна Петровна, она потеряла Петрушку! – сурово сказала Роза, быстро про себя прочитавшая письмо.

– Какого Петрушку?.. Ах да, ты ей, кажется, подарила свою театральную куклу! Как странно – такая аккуратная девочка... Насколько я помню, она никогда не теряла книг... Или я ошибаюсь?

– Нет, не ошибаетесь, – снова отчеканила Роза. – И это меня тем более удивляет.

И Роза принялась энергично переставлять книги, о чем-то сосредоточенно размышляя.

– Роза! – окликнула ее через несколько минут старая библиотекарша.

– Что, Анна Петровна?

– Ты что-нибудь придумала?

– Что же я могу придумать? – невозмутимо ответила румяная Роза, и на этом их разговор прекратился, потому что открылась дверь и явился очередной настойчивый и требовательный читатель.

Но, конечно, Анна Петровна не ошиблась. В этот день Роза снова отпросилась на часок "по общественному делу", и Анна Петровна сразу догадалась, что дело это было связано с Сашей.

Глава тридцать третья

ПОСЛЕ БАЛА, ИЛИ НОЧЬ В КЛУБЕ

Петрушка не знал, что из-за него поссорилась с городским инженером сама грозная Клавдия Григорьевна.

Он не знал, что весть о пропаже спешит в далекую Москву, к его старой хозяйке Розе.

Он лежал на куче пестрого конфетти. Конфетти, еще недавно такое разноцветное и яркое, казалось теперь тусклым и серым.

В углу коридора, где лежал Петрушка, было почти совсем темно, и только узкая полоска света пробивалась из двери зала, где последние замешкавшиеся музыканты укладывали свои инструменты.

Петрушка не размышлял, как его ученый собрат (помните, в поле, под кустом), о судьбе кукольного театра и о своей ненужности. Нет, он только жадно прислушивался ко всяким звукам и изо всех сил хотел, чтобы его поскорей нашли и унесли отсюда. Только, конечно, не к Муре. Но о ней он даже и не вспоминал. Как вы уже знаете, он не любил вспоминать о неприятном.

Когда окончился бал и публика начала расходиться, все проходили мимо него, и Петрушка все время надеялся, что его увидят. Но никто не замечал его. Все были очень возбуждены и полны событиями только что закончившегося бала.

Из разговоров уходивших Петрушка узнал, что главным событием вечера было какое-то жюри, которое должно было состояться и не состоялось.

Это жюри должно было присудить премии за лучшие ситцевые костюмы, но какой-то главный член жюри, которого называли Главным художником, не пришел, и жюри не состоялось.

Похоже было, однако, что об этом никто не жалеет.

Премии не были присуждены, никто никому не завидовал, никто не огорчался, и все шумно переговаривались и утверждали, что было очень весело.

О Муре и Петрушке никто и не вспоминал. Но Петрушку это не огорчало он не был тщеславен. Он даже порадовался, что все забыли о таком неудачном его выступлении, почти провале.

Когда уже много щебечущих Золушек пробежало мимо него, Петрушка услышал Машенькин голос.

– Меня совсем не надо провожать, – весело говорила она кому-то. – Я живу совсем близко и никогда ничего не боюсь.

Петрушка изо всех сил крикнул: "Ма-ашенька!" – и она остановилась.

– Постойте, – сказала она, – меня кто-то позвал. Кто-то сказал "Машенька".

В ответ послышался мужской смех, и Машенька засмеялась тоже:

– Ах, это вы сказали, а я и не догадалась!

И они ушли.

Они уходили последними – видно, ситцевый бал этим двоим понравился больше, чем всем остальным. И по коридору больше никто не проходил. Только в зале еще слышались приглушенные голоса, и вскоре из его двери вышли два человека с темными футлярами в руках. У одного футляр был совсем маленький, а у другого – очень большой.

Это были два музыканта из клубного оркестра, два неразлучных друга: флейтист Носик и трубач Хвостик.

Некоторые почему-то считают, что оркестранты различаются не только по группам музыкальных инструментов (струнных, духовых и т.д.), но и по уму. Что будто бы альтисты умнее трубачей, а трубачи умнее флейтистов. Не знаю, откуда это взялось. Носик был ничуть не глупее Хвостика, а оба они вместе были очень хорошие ребята.

Уложив свои инструменты, они вышли из зала в коридор и услышали голос Петрушки, звавшего на помощь. Вернее, услышал его один только Носик – слух у него был, понятно, тоньше, чем у его друга-трубача.

– Какая-то удивительная флейта, – ты слышишь, Хвостик? – сказал Носик, остановившись и прислушиваясь. – Только я не могу понять, откуда она звучит.

– Отсюда! – закричал что было силы Петрушка. – Я здесь!

Но от усталости и волнения голос, видимо, изменил ему. А может быть, его заглушало конфетти, в груде которого он лежал.

– Ничего не слышу, – ленивым басом возразил Хвостик. – Твоя флейта мерещится тебе во сне и наяву. Пойдем-ка, друг, домой!

И они ушли. А жаль! Сердца у них были добрые, и, если б они нагнулись и увидели Петрушку, они непременно взяли бы его с собой.

Ведь музыканты – те же артисты, – бродячий, беспокойный и беззаботный, как дети, народ: сегодня здесь, а завтра там, всегда в походе.

Но Носик и Хвостик ушли, вдали затихли их голоса, и снова Петрушка остался один. Ох, эта ночь, бесконечная ночь на холодном, усыпанном загрязнившимся конфетти полу!

Но вот раздались еще чьи-то шаги – шаркающие, старческие... Это сторож клуба – он же по совместительству швейцар, старик со странной, но, честное слово, существующей фамилией Непейвода, – обходил свои владения.

Дойдя до конца коридора, до двери, ведущей в зал, он услышал, что в темном углу, у двери, кто-то тихонько, хотя довольно пискливо, плачет и жалуется на свою судьбу.

Как вы уже знаете, у старого сторожа была удивительная фамилия Непейвода. Может быть, из-за своей странной фамилии, а может быть, из-за чего-нибудь другого сторож себе ни в чем и никогда не доверял. Даже нагнувшись и увидев Петрушку, он не поверил своим собственным глазам и решил позвать для проверки уборщицу тетю Лизу.

Нельзя сказать, чтобы у тети Лизы был ангельский характер. Тетю Лизу боялись все, вплоть до директора клуба. Дело в том, что она очень любила чистоту и порядок и не выносила беспорядка. А нужно сознаться, что последнего было в клубе больше, чем первого.

Если всякий сдвинутый с места стул или брошенный мимо урны окурок заставлял тетю Лизу ворчать часа два, то можете себе представить, в каком состоянии она находилась после клубного бала, когда все стулья были сдвинуты, а весь пол замусорен конфетти.

Ей бы давно уже надо было уйти домой, но тетя Лиза не могла оставить вверенное ей помещение в таком виде. И в тот самый момент, когда старый швейцар Непейвода увидел плачущего Петрушку, она, подвязав фартук, с большой щеткой в руке, яростно размахивая ею, принялась за уборку.

Не думайте, пожалуйста, что тетя Лиза была какая-нибудь баба-яга и после уборки улетала куда-то на своей метле.

Нет, совсем нет! После работы тетя Лиза уходила в свой уютный и чистый дом, да и сама была очень миловидной и опрятной женщиной. В этот вечер она пришла в клуб, как и все, в ситцевом платье. Но у тети Лизы ее ситцевое платье не стояло колоколом, как у Муры, а было просто и хорошо сшито, и поверх него не были надеты фальшивые драгоценности.

Тетя Лиза получала в месяц столько же денег, сколько Викина мама брала за шитье половины платья, но дома у нее было гораздо больше порядка, чем у Викиной мамы, было гораздо чище и уютней.

Тем более раздражал тетю Лизу сегодняшний беспорядок. И, хотя дома ее ждали муж; и маленький Илюшка, она занялась уборкой. И в самый разгар этого дела ее окликнул Непейвода:

– Ли-иза! Поди-ка посмотри, кто это тут плачет!

– Не морочь голову! – откликнулась Лиза, продолжая яростно мести пол.

– Ли-из! Говорят тебе, иди сюда!

– Отстань! – донеслось снова издали.

– Ну что ж, пускай плачет, мне-то что, – как бы про себя пробормотал сторож и побрел прочь от Петрушки.

Но вот тут-то и появилась тетя Лиза. Наверно, Непейвода за годы совместной работы хорошо изучил ее строптивый характер.

– Ну, кто тут плачет? – сердито спросила она и тотчас, разглядев Петрушку, взяла его на руки. – Вот придумал с пьяных глаз, старый, проворчала она. – "Плачет"! Да он смеется во весь рот! А хорош! Только извозился весь.

И тетя Лиза принялась сейчас же за свое любимое дело: стала энергично трясти и выколачивать Петрушку. И хотя у него все переворачивалось внутри от такой чистки, Петрушка был доволен: он сразу почувствовал, что руки, чистившие его, были хотя и чересчур энергичными, но не злыми.

Хорошенько почистив Петрушку, тетя Лиза удовлетворенно его оглядела:

– Ну, вот теперь совсем хорош! Пойду положу его на стол к Василь Василичу. Пусть повесит объявление – хозяин найдется.

– Да какой там хозяин! – вдруг рассердился Непейвода. – Видал я, какой это хозяин! Девка дура, расфуфыра, сама швырнула беднягу не знаю куда – и удрала.

– Ты видел? – недоверчиво спросила тетя Лиза. – Что ж никому не сказал?

– А к чему говорить? Видал – чего-то швырнула. Думал – ненужное что. А это вот что: игрушка, и какая хорошая! Неси-ка ты ее, Лизавета, домой, своему Илюшке. А то очень нужно этой расфуфыре возвращать...

И старый сторож побрел, кряхтя, дальше.

Тетя Лиза с минутку подумала и решила, что старик не прав: все равно вещь чужая и ее надо вернуть. Но показать такую интересную вещь Илюшке стоит.

Ведь Лиза была женщина наблюдательная и сразу сообразила, как надо обращаться с Петрушкой. Она надела его на руку, и он стал весело вертеться и кланяться.

– Хорош, хорош! – повторила Лиза. – Отнесу Илюшке. Денек у нас побудет, пока я выходная, а потом – обратно в клуб.

Глава тридцать четвертая

У ТЕТИ ЛИЗЫ

Дома у тети Лизы было так чисто, что людям, приходящим к ней впервые, делалось, по правде говоря, немножко не по себе.

По всему коридору, по комнате и кухне были расстелены разных цветов половики: об одни надо было вытирать ноги, на другие ступать уже вытертыми ногами, по третьим осторожно ходить.

Несмотря на все это, входить в комнату в уличной обуви запрещалось, и для всех приходящих у входной двери стояли чистые тапочки.

Но Петрушку все эти преграды нисколько не смутили.

Ведь он, как известно, по полу не ходил, а путешествовал на руках у кого-нибудь, и башмаки у него всегда были чистые.

Живя обычно как бы во втором этаже комнат, на уровне невысоких шкафов и буфетов, Петрушка знакомился прежде всего с тем, что находилось на их верхушках. Так, например, у Викиной мамы верхушка шкафа была, как и вся комната, беспорядочно завалена всевозможными картонками и обрезками материи. А у Муры верхушка ее модного полированного шкафа была совершенно пустая, но густо припудренная пылью.

У тети Лизы крышка буфета блестела так же ясно, как и стекло, вставленное в его дверцу. Сияла клеенка на столе, топорщились белоснежные накрахмаленные занавески.

Замечался, однако, в доме и беспорядок, но какой славный и уютный! В одном из углов комнаты были рассыпаны игрушки, и посреди них важно восседал маленький хозяин – двухлетний Илюшка, сын тети Лизы.

Если в клубе тетя Лиза была, по правде говоря, самой главной хозяйкой и ее слушались и побаивались все, вплоть до самого директора Василь Васильевича, то совсем не случайно мы назвали ее двухлетнего сына хозяином.

Да, дома у самой тети Лизы был хозяин, и даже не один. Дома у нее было два хозяина – маленький и большой. И хотя тетя Лиза считала, что она их тоже держит в руках, но мы в этом не уверены.

– Ну, вот и наша мама! – весело сказал хозяин побольше, муж тети Лизы, поднимая сынишку.

И тетя Лиза, взяв на руки сына, сначала внимательно оглядела его, чисто ли он умыт, а потом отдала ему Петрушку.

– Это Петрушка, сынок, – сказала она. – Поиграй с ним.

И опустила обоих на пол.

– Трушка? – повторил ребенок и стал его удивленно разглядывать.

И Петрушка тоже смотрел на него и смеялся во весь рот.

Уж очень хорош был этот маленький хозяин: крепенький, белоголовый, чистенький.

Насмотревшись на Петрушку, Илюшка удовлетворенно засмеялся и затопал по полу, волоча Петрушку за собой. Одна Петрушкина рука была в воздухе, другая ехала по гладко натертому полу, но Петрушке это, в общем, нравилось.

Они вместе притопали на кухню к тете Лизе, где на полке так ослепительно сверкали кастрюли, как будто это были не кастрюли, а зеркальные витрины магазинов. И прямо в их сверкающие зеркальные бока гляделись румяные щеки толстой свеклы, которую в это время энергично чистила Лиза.

– А, сынок! – сказала она ласково маленькому хозяину. – Играй, играй!

Но в это время на кухню пришел и другой хозяин, побольше, тети Лизин муж.

– А знаешь, Лиза, зря ты это, – сказал он. – Игрушка, видно, дорогая, а наш ее в момент испортит. Как ты потом будешь возвращать? Давай-ка лучше я сейчас отнесу обратно в клуб. Мне ведь по дороге.

Тетя Лиза оглянулась и посмотрела на сына. В это время он как раз пытался сунуть Петрушку в ведро с водой.

– Ах ты баловник! – закричала тетя Лиза. – Правда, Федя, отнеси. А я уж разглядела, как он сшит, и как-нибудь попробую сделать такого же.

– Попробуешь? – усмехнулся муж. – Ты-то попробуешь? Сделаешь, да еще лучше этого!

И, осторожно вынув из рук сына Петрушку, он унес из кухни эту замечательную новую игрушку.

Тут раздался такой страшный рев, что другой отец немедленно прибежал бы назад, но тети Лизин муж был уже за дверью. Он хорошо знал, что жена сумеет успокоить сына.

Глава тридцать пятая

ВЕСЕЛЫЙ, ГЛАВНЫЙ, ДЕТСКИЙ

Помните, когда Петрушка лежал у дверей клубного зала, проходящие мимо него люди говорили о том, что жюри конкурса на лучшее ситцевое платье не состоялось потому, что не пришел Главный художник клуба. Вспомнили?

Так вот, этот Главный художник был еще и детским, так как рисовал картинки к детским книжкам, и был также веселым, так как картинки он любил рисовать смешные. И поэтому некоторые называли его веселым художником, а некоторые – детским.

В сущности, это одно и то лее, потому что всякий настоящий детский художник – еще и непременно веселый.

И за все эти качества Главного художника очень любили и уважали многие люди, особенно дети.

Но была у него еще одна черта, которая причиняла и ему и всем окружающим массу хлопот. Дело в том, что Главный, веселый и детский художник был по совместительству еще и самым забывчивым и рассеянным человеком на свете.

Чтобы не забыть нужных дел, он записывал их на различных необходимых вещах – например, на папиросных коробках или на трамвайных билетах, но всегда забывал вовремя посмотреть на них.

Он завязывал узелки на платках и галстуках, и это очень огорчало его жену, хотя она и была самой доброй и приветливой на свете женщиной. Но все равно он никогда не мог вспомнить, почему завязан узелок на его носовом платке.

Он забывал сдать работу в срок, и детские книжки из-за этого не выходили вовремя. Он забывал приходить на заседания, и поэтому никто не мог узнать его мнения о рисунках других художников.

Одного только никогда не забывал веселый художник – того, что он рисовал в данное время.

Вот и сейчас, подходя к клубу, в котором он уже много лет состоял Главным художником, он бормотал:

– Нет, хвост у него я загну крючком, это будет смешнее... Да-да, смешнее! А в зубы ему дам... Что я дам ему в зубы?.. А, да трамвайный билет! – сказал он весело, так как в это время ему в руку, которую он держал в кармане, попался старый трамвайный билет.

"Вот-вот, именно такой билет. И с ним он войдет в трамвай... Да-да, вот именно с таким..."

И веселый художник поднес к самым глазам обыкновенный трамвайный билет, чтобы получше его запомнить и потом правильно нарисовать: ведь он все и всегда рисовал с натуры.

Но на обыкновенном трамвайном билете было что-то написано красным карандашом. Веселый художник на мгновение замер, потом хлопнул себя по лбу и ринулся в клуб.

На трамвайном билете было написано: "Жюри", и художник спешил попасть на это жюри.

Он совсем забыл, что оно должно было состояться вчера: веселый пес, герой его новой детской книжки, прочно завладел его памятью.

Но тут неожиданно чья-то рука ухватила руку веселого художника.

– Извините, я тороплюсь! – закричал художник и рванулся к двери, но рука крепко держала его.

Ведь это была рука тети Лизиного мужа, а он работал на заводе, и руки у него были достаточно крепкие.

– Я не задержу вас, товарищ художник, – весело сказал тети Лизин муж. – Я только попрошу вас передать эту игрушку директору клуба. Потому что я тоже тороплюсь.

И, передав художнику Петрушку, тети Лизин муж торопливо пошел дальше.

А веселый художник крикнул: "Непременно!" – и побежал в клуб. Он пробежал мимо дремлющего Непейводы прямо на второй этаж и рванул дверь зала. Но зал был пуст. Стулья были чинно расставлены у стен и пол чисто выметен – недаром здесь побывала недавно тетя Лиза.

Художник устало опустился на один из стульев у стены и вытер платком лоб.

– Странно! – сказал он, сунув платок в карман. – Жена дала мне сегодня какой-то особенный платок – весь разноцветный, толстый и мягкий. А не дать ли такой платок в зубы моему псу? И пусть он с этим платком бежит по улице...

И веселый художник торопливо вышел из зала и, сбежав вниз по лестнице, так же быстро направился к себе домой, чтобы скорей нарисовать то, что ему только что пришло в голову.

Глава тридцать шестая

В СТАРОЙ БАШНЕ

Веселый художник забывал не только о заседаниях и сроках сдачи своих работ. Он забывал и о многом другом, о чем люди более практические не забывают никогда.

В городе, где жил веселый художник, все время строились большие новые дома, и многие люди переезжали в новые квартиры. В этих квартирах у них прибавлялись семьи – рождались маленькие дети, женились взрослые, – и самые настойчивые и нуждающиеся хозяева этих квартир покидали их, чтобы переехать в новые, более просторные. А в старые, освобожденные ими квартиры въезжали другие семьи.

Но Главный, веселый и детский художник не въезжал еще ни разу в новую квартиру. Он просто забывал о том, что она ему совсем не помешала бы, и по-прежнему жил и работал в старой башне.

Вы думаете, это оговорка? Какие могут быть башни, да еще старые, в новом, так быстро растущем и шумном городе?

Однако башня такая существовала, и возвышалась она над зданием очень старого монастыря, который был построен в то давнее-давнее время, когда города окружали крепостные стены и дозорные глядели из узеньких, стрельчатых окошек крепостных башен, высматривая, не виден ли вдали неприятель.

Такое окошко было и в башне у веселого художника. Оно было заделано снаружи решеткой, и свет сквозь него пробивался неяркий. Поэтому внутри круглой башни всегда было темновато, и веселый художник работал у самого окна.

У этого окна он придумывал для ребят разные истории и потом рисовал к ним картинки.

Честно говоря, он любил свою старую башню, потому что очень привык к ней. Но когда садился рисовать, то всегда ворчал и жаловался, что в ней мало света.

– Когда же ты подашь заявление о новой квартире? – спрашивала его жена каждый раз, услышав знакомую воркотню.

И каждый раз он отвечал:

– Завтра, обязательно завтра подам...

И переставал ворчать, потому что начинал работать.

В этот день, придя домой, художник тоже сразу поспешил к своему окну, но его остановила жена. Она стала спрашивать, где он был и почему так рано ушел и так скоро вернулся. А об ноги его стали тереться две кошки: одна светло-рыжая, большая, а другая – маленькая, черная.

Петрушка сразу вспомнил кота Мартына из Кукольного театра и высунулся подальше из кармана художника, чтобы посмотреть на кошек. А они смотрели на него и ничуть не удивлялись: в башне у веселого художника они привыкли ко всяким чудесам.

– Дорогой мой, что это у тебя в кармане? – спросила жена, хотя веселый художник забыл ответить на ее прежние вопросы.

– Как – что? Носовой платок, который ты сама мне положила.

– Правда? – спросила жена и, смеясь, вытащила из его кармана Петрушку.

Жена смеялась; кошки, подняв хвосты трубой, смотрели на Петрушку, но не удивлялись; зато сам художник был удивлен больше всех.

– Вот так фокус! – сказал он. – Откуда ты, Петрушка?

Петрушка ничего не ответил, хотя художник ему понравился. Он считал неудобным для себя пускаться в разговоры с незнакомыми людьми.

– Он-то тебе ничего не расскажет, – сказала жена, – а ты попробуй припомнить сам.

Но как ни старался художник, он ничего не мог вспомнить.

В голове его прочно засел бегущий к трамваю пес из его новой книжки. Пес этот должен был потом встретиться и подраться с двумя кошками – это были непременные герои всех его историй... При чем же тут Петрушка?

А Петрушка и сам не понимал, при чем он тут. Его посадили на диван, и кошки сейчас же начали тереться о его бока и что-то ему втолковывать, но Петрушка не очень слушал их. Он с любопытством оглядывался, и то, что он видел, ему нравилось.

Посреди круглой комнаты стоял круглый стол, и на нем – красивый круглый пирог. Около стен разместились шкафы, в которых было очень много пестрых детских книжек и разных забавных человечков из глины и фарфора.

А у окна сидел художник, и то, что он делал, понравилось Петрушке больше всего.

Представьте себе, что он увидел: перед художником был кусок картона белый, совершенно белый. И вдруг на нем появилась голова с мохнатыми ушами, потом туловище, потом пушистый собачий хвост! Хвост этот закрутился колечком – и пес глянул на Петрушку такими озорными глазами, что тот поплотнее прижался к диванной подушке... Это было чудо, настоящее чудо! Откуда взялся пес?

Петрушка посмотрел на кошек, но эти тертые особы привыкли ко всему и ничему не удивлялись.

Потом художник нарисовал другую голову – с острыми ушками, и морду с усами, и выгнутую рыжую спину, и толстый, пушистый хвост...

Батюшки, да ведь это он рисовал ближайшую Петрушкину соседку – рыжую кошку! Но рыжая и тут не удивилась, а, зевнув, свернулась калачиком и притворилась спящей.

Искусство ее очень мало интересовало. Другое дело, если б ей предложили сейчас блюдце сметаны!

Маленькая черная тоже свернулась калачиком и, прикрыв голову черной лапкой с белой подушечкой на конце, посмотрела на Петрушку: "А ты что ж не спишь?"

Но уж какой мог быть сон, когда на картоне, стоявшем перед художником, происходили такие чудеса!

Петрушка готов был смотреть и смотреть на удивительный картон, но тут к художнику подошла его жена и сказала:

– А не довольно ли, дорогой? Пора обедать.

Да, и она, видно, тоже предпочитала искусству блюдце сметаны.

Стол был накрыт. Кошки сейчас же проснулись и стали требовать свои порции – и, конечно, получили их. Петрушке тоже было предложено угощение, но обедать в чужих домах он так же не умел, как и разговаривать с незнакомыми людьми.

Глава тридцать седьмая

РАЗГОВОРЫ ОБ ИСКУССТВЕ

После обеда чудеса на картоне больше не продолжались, а начались разговоры.

Художник сказал, что уже темнеет и трудно работать. Жена художника сказала, что нужно же наконец подать заявление о новой квартире. А художник ответил ей, что он завтра же непременно сделает это.

Кошки мурлыкали – может быть, тоже о новой квартире, хотя она была им совершенно не нужна. Как известно, кошки еще больше, чем люди, привыкают к месту и не любят менять квартиры.

А потом пришел гость. Это был худой, длинный человек, не очень молодой и не очень старый, не очень веселый, но и не очень грустный, и очень молчаливый.

Ему налили чаю, и он стал молча пить его с вкусным круглым пирогом.

Потом пришел другой гость. Этот был очень молодой и очень сердитый. Ему тоже налили чаю, но он не стал его пить, а подбежал к окну и стал смотреть то, что было нарисовано на картоне, и стал махать руками и кричать, что это надоело уже, что это скучно – рисовать все одних и тех же кошек, что это, наконец, несовременно!

– Вы бы хоть что-нибудь другое нарисовали, да хотя бы вот его! – И он ткнул пальцем в Петрушку.

– Нет, нет и нет! – закричал художник. – Меня и так обвиняют в том, что я кукольный художник. Надо рисовать живую жизнь. А мои кошки живые! И я рисую их на фоне заводских труб, которые видны из моего окошка.

Петрушке стало очень обидно. "Я самый живой! – тоже закричал он. – Я умею говорить! И плясать! Я был в поле! Я катался на лодке! Я участвовал в научной экспедиции!"

Прокричав все это, Петрушка устыдился своего хвастовства и очень смутился, но оказалось, что его никто не слышал, так как споры об искусстве продолжались.

Петрушка уже не слушал их. Ведь он не был похож на Ученого Петрушку и плохо разбирался в таких разговорах. Может быть, это происходило и оттого, что он слышал их впервые. Но, главное, его грызла обида: как, ему предпочитают кошек! И зачем только их рисовать?

Петрушка не знал, что веселый художник рисовал кошек и собак так хорошо и смешно, что дети всего мира смеялись и радовались, глядя на них. Значит, и кошки бывают полезными.

Но Петрушка этого не понимал. Он недолюбливал кошек и, главное, был обижен.

Петрушка не знал и того, что художник только говорил о том, что не хочет его рисовать, а на самом деле уже поглядывал на него исподтишка и придумывал новую книжку – "Приключения Петрушки". Он даже обложку уже представлял себе: веселую Петрушкину голову – во всю страницу, в ярко-желтом колпачке с красной кисточкой.

И попал бы Петрушка в книжку знаменитого детского художника, и прославился бы на весь мир... Но тут случилось одно не предвиденное никем обстоятельство.

Глава тридцать восьмая

ХРАНИТЕЛЬ МУЗЕЯ

Неожиданно заговорил первый гость. Тот, что пришел первым и все время молчал. Такой – ни грустный, ни веселый, ни молодой, ни старый.

– Послушайте, – сказал он вдруг, – отдайте мне вашего Петрушку. В моей экспозиции как раз не хватает такого экземпляра.

Сказав это, он снова замолчал и продолжал пить чай.

Художник, и его жена, и их сердитый молодой гость тоже все сразу замолчали и поглядели друг на друга, а потом на Петрушку.

– Право, не знаю, – нерешительно сказал художник. – Он мне, по правде говоря, самому нравится.

– Но вы только что сказали, что ни за что не будете его рисовать, невозмутимо произнес молчаливый человек.

– Да, конечно, – смутился художник. – Но я, понимаете, сам не знаю, как он ко мне попал!..

– Тем более, – сказал молчаливый человек.

Он, видимо, уже наговорился и стал отвечать все короче и короче.

– Ну что ж, берите, – еще нерешительнее сказал художник.

И молчаливый гость на этот раз только кивнул головой.

Молча подойдя к дивану, он сунул Петрушку под мышку и, молча поклонившись, вышел из комнаты.

Все снова переглянулись.

– Кто это такой? – воскликнул сердитый юноша.

– Это работник Городского музея, – объяснила жена художника. – Он иногда заходит к нам на огонек.

– Очень любит свое дело, – подхватил художник, – и прекрасно поставил его. У него отдел старой русской игрушки.

– Да? – удивился сердитый юноша. – Где это?

– Да рядом же. У нас во дворе.

– Вот как! – еще больше удивился юноша. – Ни разу не был.

А Петрушка в это время сидел на столе в очень странной и тихой комнате. Молчаливый человек только что принес его сюда. Он сам отпер дверь большим ключом, и замок резко щелкнул в царившей кругом тишине.

Петрушке стало страшно. Отчего?

Ведь кругом было довольно интересно и красиво. За блестящими зеркальными стеклами стояли и висели нарядные, хотя немного поблекшие куклы и другие игрушки.

Но никто из них далее не шелохнулся, когда в комнате появился Петрушка.

И сердце нашего маленького веселого героя невольно сжалось от предчувствия какой-то новой большой беды.

Глава тридцать девятая

ОДИН, БЕЗ ДРУЗЕЙ

Маленький глупый Петрушка не очень хорошо понимал людей. Да ведь и многие другие – постарше и поопытней его – иногда совсем неважно разбираются в окружающем: угодливых считают добрыми, а правдивых – злыми; болтливых – умными, а сдержанных – холодными. И так далее.

И маленькому нашему Петрушке человек, который принес его в музей, показался злодеем. Правильно ли это было? Как будто да...

Он запер живого, веселого Петрушку на замок, он повесил его – его, Петрушку! – на гвоздик за стеклянной витриной, он обрек его на бесконечную тишину и молчание. А что могло быть мучительней и хуже для нашего отчаянно веселого и подвижного героя?

Но Петрушка не видел того, как серьезно, почти любовно глядел на него молчаливый хранитель музея, когда принес его сюда в первый раз. Петрушка был слишком испуган тогда и подавлен и не заметил этого. Он не ценил того, с какой гордостью показывал его посетителям молчаливый хранитель. Не ценил того, каким красноречивым делался его невольный тюремщик, когда рассказывал посетителям музея об истории кукольного – Петрушкиного театра и его самого – Петрушки.

Из его слов получалось, что Петрушка был уже каким-то древним стариком, что он представлял еще тогда, когда не было на свете ни Саши, ни Розы, ни Сашиной тетки, – так давно, когда еще и города этого почти что не было, а если и было что, так только этот старый монастырь, в одной из башен которого жил теперь веселый художник.

Ах, как хотел бы Петрушка снова попасть к нему и еще раз увидеть чудо на белом картоне!

Как он хотел размяться, попрыгать, сплясать!

Он не чувствовал себя стариком, он не хотел, чтоб на него глядели с уважением и тайной скукой.

Нет, он хотел, чтобы, глядя на него, смеялись, хохотали, веселились от души! Чтобы хлопали, топали, кричали во все горло: "Петрушку!" – а он бы кланялся, и плясал, и снова кланялся, и кричал в ответ: "Пр-риходите завтр-ра!"