Текст книги "Жизнь человеческая"

Автор книги: Эсфирь Козлова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава 5
Годы 1931 – 1933. Школьные вечера. Учителя. Приютские дети. Розыгрыш. Голод на Украине. Приезд родственников. Мамин хлеб. Клад. Торгсин. Болезнь отца

Не знаю почему, наш класс все время переводили из одного здания в другое. В третьем классе мы учились на Завеличье. Ходить было близко. Запомнились мне уроки ботаники. Учительница объясняла нам, как дышат и питаются растения, что в растениях есть удивительные хлорофилловые зерна, которые и поглощают из воздуха углекислый газ и придают листьям зеленый цвет; что есть такие растения, как клевер, которые собирают в своей корневой системе азот и отдают его почве, обогащая ее питательными веществами. А еще она рассказывала нам, как из зерен ржи делают солод для кваса.

В третьем классе я подружилась с Катей Богдановой. Это была здоровая, веселая девочка. Катин отец умер или погиб вскоре после ее рождения. Наши дома стояли близко. Ее дом был белым, каменным, двухэтажным. Там жило много людей и две маленькие черненькие собачонки, обыкновенные дворняжки. Когда появился у нас во дворе ленинградский белый шпиц, состоялось собачье знакомство. И вскоре у одной черненькой собачонки родились разные щенята. Одного щенка – совершенно белого, с черными пуговками глаз, – мне разрешили взять. Но я опять забегаю вперед.

В нашем классе учились детдомовские дети: две девочки – Зина и Тамара и несколько мальчиков. Все они были одеты в одинаковые грязно-серые фланелевые ватники и выделялись на общем фоне. Зина была некрасивая высокая девочка, почему-то всегда повязанная серым платком. Тамара была небольшая, худенькая, в любое время года ходила в вязаной шапочке. У Зины где-то была многодетная мать. Тамара была сиротой. В их присутствии я испытывала какую-то неловкость за свое благополучие, и вместе с тем я их побаивалась. Детдомовцев все боялись, хотя ничего плохого я о них не слышала. Держались они независимо, насмешливо: «Да, мы не такие, как все, а поэтому нам все дозволено!» По дороге из школы я старалась как можно скорее проскочить мимо приютского дома.

А потом приют куда-то перевели, а в этом доме разместились ясли, над которыми шефствовали мы, октябрята. Мы делали для них какие-то игрушки, меняли им пеленки, надевали на них какие-то распашонки и платьица.

Из здания школы на Завеличье нас перевели в школу с трудовым уклоном, которая располагалась в трех километрах от дома. Это было старое двухэтажное здание из красного кирпича. Здесь, на уроках труда, нас учил ремеслу Иван Иванович Иванов. Мы работали по дереву и металлу. Из дерева мы делали табуретки: пилили, строгали и склеивали. Из металла – противни для пирогов. Был при школе и сад-огород. И Иван Иванович учил нас ухаживать за кустами смородины и крыжовника. Мы делали грядки, сеяли разные семена и сажали всякие растения. Но я не помню, чтобы мы собирали хоть какой-нибудь урожай.

Однажды Иван Иванович привел нас к себе домой и показал свой огород. Меня больше всего поразил щавель на грядке: большой и сочный. Мы-то привыкли щавель собирать в поле или в приютском саду, листочки его были омыты летними дождями.

Странно, но именно в детстве весна была весной – с капелью, ручьями, ослепительным солнцем и грозами; лето – летом – с купаньями, земляникой, разнотравьем и разноцветьем лугов.Осень была осенью, с золотым листопадом, теменью, непролазной грязью; зима – зимой, в сверкающем снежном уборе, с санками, лыжами, коньками, с тридцатиградусными морозами и узорами на заиндевевших окнах.

Весной на небе появлялись кучевые облака, белые, пушистые, словно подбитые темной полоской. Они росли вверх и в стороны, образуя тучи-горы. Становилось тихо и темно. Природа замирала перед грозой. Наступала какая-то особая тишина, полное безветрие. Вдруг налетал ветер, по траве пробегала зеленая дрожь, темные тучи разрезала молния, и гремел гром, и наконец с неба лилась дождевая завеса. Шквал пролетал, и снова сияло солнце.

Осенние дни были короткими. И в школу и из школы я шла затемно. Фонарь с жестяным колпаком освещал только спуск у самого моста, а потом я шла в темноте по вязкой грязи, прилипающей к галошам. Иногда галоша застревала. Пока я искала ее, ботинок утопал в грязи. Но это было не самое страшное. Больше всего я боялась Кольки Нефельда и его компании – братьев-близнецов Кошняковых. Колька жил в двухэтажном доме в Люськином дворе и частенько подстерегал меня у моста, зная, что я его боюсь. Не помню, чтобы они меня колотили, но гнались по пятам с воплями. Летела я домой, как загнанный заяц, с сильно бьющимся сердечком. Как только я влетала во двор, преследователи останавливались.

У Кольки была странная семья: молчаливый худой и высокий отец-немец и крикливая многодетная мать, которую Колька называл просто Катькой. Вообще жильцы этого дома напоминали героев пьесы Горького «На дне». Какая-то убогая старуха с немолодой, некрасивой, распутной дочерью. Какие-то еще странные люди – пьяницы и гуляки. Последний родившийся у Катьки ребенок был болен «собачьей старостью». Личико этого младенца было темное и сморщенное – печальное и жалкое существо.

Училась я хорошо и легко. Память была цепкая, и много времени на уроки я не тратила. Самой большой радостью для меня были школьные вечера. На вечерах я читала стихи и пела. У нас была очень хорошая учительница пения – Вера Георгиевна. Она закончила Ленинградскую консерваторию. Ее муж – Иван Иванович Петров преподавал у нас рисование, он учился в Ленинграде в Академии художеств. Они были увлечены своим искусством и передали нам, своим ученикам, умение радоваться песне и любовь к искусству.

У меня был звонкий сильный голос, и я запевала в хоре. Помню, пели мы «Калинку»: «Калинка, калинка, калинка моя, В саду ягода малинка, малинка моя…» Однажды во время выступления я пропустила один куплет, но Вера Георгиевна заступилась за меня – не выдала. Сказала, что сама так велела, чтобы ребята надо мной не смеялись. После этого я полюбила ее еще больше. Сольно я пела «Сурок». «Из края в край вперед иду, сурок всегда со мною, под вечер кров себе найду, и мой сурок со мною…» Песня звучала жалобно и одновременно задорно. Мне она очень нравилась. А еще мы пели хором революционные песни. «По пыльной дороге телега несется, а в ней по бокам два жандарма сидят. Сбейте оковы, дайте мне волю – я научу вас свободу любить».

Был у нас в классе один сельский паренек. Было ему лет четырнадцать, когда нам было лет по десять-одиннадцать. Он приходил за много верст из своей деревушки, в синей домотканой рубахе и в лаптях. Был он подпаском-сиротой, но очень хотел учиться. Он был крупный, сильный, с короткими белыми курчавыми волосами. Один глаз был у него закрыт бельмом, а второй, здоровый, был ярко-голубым. Вера Георгиевна относилась к нему очень хорошо, с каким-то особым уважением. И когда он начинал петь своим мощным густым басом и мы начинали смеяться, Вера Георгиевна нас останавливала. Она хвалила его голос, а мы, глупые, ничего не понимали. Однажды она спросила его, видит ли он что-нибудь незрячим глазом. Он ответил: «Вижу только свет солнца, но все хуже и хуже».

Что стало с ним, да и со всеми теми, кто учился со мной до шестого класса, до дня нашего отъезда из Опочки, – я не знаю. Встретилась я только с Верой Игнатович спустя многие десятилетия. Но об этом позже.

На школьных вечерах разыгрывались скетчи, утраивались физкультурные представления. Тогда были в моде разные «пирамиды». Я стояла на пирамидах сверху, так как была маленькая и легкая. Пирамиды, по нынешним понятиям, были весьма примитивные, да и одеты мы были в черные шаровары с резиночками и в белые футболки с голубыми воротниками, со шнуровкой на груди. Потом все ходили парами по кругу и пели песни:

 
С неба полуденного жара – не подступи,
Конница Буденного раскинулась в степи.
Никто пути пройденного у нас не отберет,
Конница Буденного, дивизия вперед.
 

Однажды зимой был школьный вечер. На этом вечере я не выступала. Я устала, хотела домой, а «гулянье по кругу» было в самом разгаре. Я звала брата домой, но он сказал, что еще не собирается, – ему было весело. Он был старше, выносливее и веселее меня. Я обиделась, оделась и ушла одна. Была морозная лунная ночь. Я решила сократить путь и пошла по Ленинской улице, мимо кирхи, спустилась к реке и ступила на лед. Местами лед оголился, и под ним темнела вода с зарослями бурых колышущихся водорослей. Казалось, что это полыньи. На них страшно было ступить. И вдруг я услышала, что кто-то идет за мной след в след. Я иду – и кто-то идет за мной следом. Я остановлюсь – и за мной тишина. Под ногами скрипит снег. Может быть, мне почудилось? Но нет! Опять шаги. Я ускорила шаг. Кто-то – тоже ускорил. Бежать я боялась: нельзя показывать, что я боюсь. Я подошла к дому и влетела в калитку. Когда я захлопнула калитку и обернулась, то увидела, что за калиткой стоит огромный бездомный пес. Зачем он шел за мной? Может быть, оберегал? Брату, естественно, от мамы досталось, и больше так поздно я одна не ходила.

Уже в четвертом классе моему брату девочки начали писать любовные записочки. А Вера Буклова так влюбилась, что подарила ему открыточку с копией картины «Обнаженная Фрина». На обороте было написано:

 
Ты хочешь знать, кого люблю я,
Его не трудно отгадать,
Будь повнимательней читая,
Я больше не могу сказать!
 

Нам было очень смешно, мы их дразнили: «Тили-тили тесто, жених и невеста…»

Однажды Нина, Рая и Ося решили разыграть влюбленную Веру. Наслушавшись и начитавшись всяких страшных историй: про Синюю бороду, про Бабу Ягу, леших, чертей и т. д. – зазвали мы Веру в темный чулан во флигеле да еще дверь завязали веревкой. Слабый свет пробивался через дверную щель. Нинка начала свою страшную сказку. Рассказывала она здорово, в красках: «…идет, идет она по лесу. Ночь, темно, страшно. Вдруг она увидела избушку и вошла в нее. Посмотрела на потолок, а с потолка высовывается рука с длинными когтями…» И показывает при этом на люк в потолке, который вел на чердак, где сидел Ося, а на пальцах у него были длинные белые бумажные когти. Вера поднимает голову и видит торчащую из люка когтистую лапу.

Вера вскочила в ужасе, бросилась к двери с такой силой, что сорвала веревку. Она плакала, и мы никак не могли ее успокоить, даже когда брат слез и показал ей бумажные когти, она вся дрожала от нервного потрясения.

Выдумщики мы были ужасные. Готовить уроки или просто читать книги я любила сидя верхом на калитке или на дереве. Брат читал книги, забравшись на крышу дома. Однажды я решила устроиться на дереве с комфортом. Взяла стул и полезла на дерево в палисаднике, у забора приютского сада. Оттуда я и полетела вместе со стулом. Ушиблась, да мне еще от мамы влетело.

Мама нас никогда не жалела и не хвалила. Бывало скажет: «Молодец против овец, а против молодца и сам овца». Очень любила мама пословицы и поговорки, знала она их очень много и употребляла всегда к месту. Особенно много украинских. Некоторые из них я еще помню: «Не кажи гоп, пока не перескочишь». «Цыплят по осени считают». «Пока солнце выйдет, роса очи выест». Мама у нас была молодая, здоровая, красивая, жизнерадостная, неунывающая.

Тридцатые годы были голодные, хотя мы в Опочке и не голодали. Мама сама пекла хлеб. Ржаную муку покупали на рынке. Мама выбирала сухую, пушистую, чтобы припек был. В деревянной кадушке (в «ночвах») сохранялся кусок теста – закваска, с кисловатым запахом, – для следующей выпечки. Еще с осени собирали мы широкие желто-красные кленовые листья, на которых выпекался хлеб. Листья пучками висели у печки. Мама отделяла кусок теста, придавала ему круглую форму, шлепала на деревянную лопату с подстеленными листьями и ловко сбрасывала хлеб на под русской печи. Печь протапливалась заранее березовыми дровами. Угли и золу мама разгребала по углам, а в центр сажала несколько буханок хлеба. Ведь хлеб выпекался на неделю! В самом конце сажала маленький хлебец специально для нас с братом.

Когда хлеб был готов, мама вытаскивала его кочергой, выкладывала на деревянную доску и накрывала белым холщовым полотенцем. Хлебный аромат разносился по всему дому. Мы с братом отламывали ломоть горячего душистого, с хрустящей корочкой хлеба. И не было для нас ничего вкуснее, чем этот хлеб с постным маслом и луком. А если к нему была еще и селедка – восторг!

В 1932–1933 годах на Украину обрушился голод. С Украины приезжали люди и меняли вещи на муку, хлеб, сало, пшено. Помню, однажды пришли к нам во двор две женщины и предложили купить или сменять на продукты украинский красный с узорами тканый ковер и льняную вышитую скатерть. Продуктов лишних у нас не было. Мама их накормила, и они продали ей эти вещи за деньги. Я помню, с каким ужасом я слушала рассказы о том, как люди пухли с голоду, как они падали и умирали на улицах в городах и селах. Я думала о том, что все это происходит в украинских селах, прославленных своими урожаями пшеницы, своими богатыми закромами.

Из Кривого Рога приехала мамина сестра Аня с мужем и маленькой дочкой Людочкой, которой было месяцев восемь. Нам очень нравилось дразнить малышку: «Люда, Люда, сядь на блюдо, ножки свесь, а мы тебя будем есть!» Из Харькова приехала мамина тетя Берта с сыном Рафкой, девяти лет. Он был очень нервный, подвижный, капризный – единственный сын не очень молодых родителей. Тетя Берта была очень больная женщина. У нее была болезнь Паркинсона. Она с трудом говорила, руки ее сильно тряслись. В начале войны она погибла в харьковском гетто, куда немцы согнали всех евреев, которые не успели или не сумели эвакуироваться.

Рафаила я видела в Харькове в 1947 году. Он окончил институт и стал крупным инженером, как говорила моя мама, «атомщиком». А в начале тридцатых бритоголовый черноглазый мальчишка добавил нашей маме хлопот. Нам пришлось потесниться. Одну комнату мы отдали родственникам, но жили дружно и весело. Особенно нравился нам дядя Мося, тети Анин муж, – молодой, красивый, веселый. Он играл с нами в детские игры.

В 1932 году заболел отец. У него обнаружили туберкулез легких. Ему надо было хорошо питаться. Тогда туберкулез «заливали» смесью из яиц, масла и столетника (алоэ).

А продукты выдавали по продовольственным карточкам. Хотя папа и имел литерную карточку как главный бухгалтер Госбанка, но этого было недостаточно. В это время открылись торгсины, в которых можно было за серебро и золото получить продукты. Золота у нас не было – все было «прожито» еще в Великих Луках, кануло в «нэпмановскую» лавочку сестер моего отца. Из серебра остался только папин портсигар. Курил он немилосердно, но когда заболел туберкулезом, пытался бросить курить. И портсигар оставлял дома, чтобы мама не волновалась. Сам же продолжал курить.

Портсигар лежал на столике в большой комнате и вдруг исчез. Заявили в милицию. Поиски ничего не дали. Однажды отец пришел с работы и сказал, что обнаружил портсигар, в сданных в банк торгсиновских вещах. Выяснилось, что сдал их дядька, с которым жил Вовка – четырнадцатилетний переросток, сирота, одноклассник брата. Вовка и украл портсигар. Портсигар был превращен в лом, и его уже было не вернуть. Дядька нам отдал часть продуктов, которые они еще не успели съесть. Был суд, но что с них было взять, – ведь сделали они это от голода и нищеты.

Болезнь отца становилась все тяжелее. Каждый год он ездил на два месяца в санаторий в Ялту. Там он слегка поправлялся, но появились каверны в легких, он сильно кашлял. Мама жила в постоянном страхе, а мы – дети – жили своей веселой школьной жизнью.

Однажды мы с Катей пошли на Вал, где собирали спичечные коробки. Мы, как и все дети, коллекционировали спичечные этикетки и бумажные фантики от конфет. А перед этим прошел ливень, который смыл слой земли; и нашему взору предстала горсть рассыпанных серебряных монет. Монеты были бесформенные, с изображением всадника. Позднее я узнала, что это были монеты шестнадцатого века, времен Ивана Грозного. Кроме монет я нашла большой, тяжелый серебряный перстень с изображением черепа со скрещенными костями, окруженного звездами. При прикосновении перстень рассыпался на четыре части. Подошел какой-то мужчина и сказал, что перстень этот не простой: в древние времена был он наполнен ядом, но затвор потерян.

Монеты и кольцо мама сдала в торгсин и получила какие-то продукты, а еще она получила продукты в скупке мехов за шкурку хорька, придушенного кошкой у нас в кладовке. Все это поддержало нас в трудное время.

Глава 6
Годы 1933 – 1934. Поездка в Кривой Рог. Семья бабушки. Кража на железной дороге

Летом 1933 года мы поехали на Украину к бабушке с дедушкой, которые после разгрома НЭПа в Каневе переселились всем семейством в Кривой Рог.

К поездке мама сшила себе у модистки очень красивое платье спортивного типа из белого крепдешина с красной отделкой. Было у нее еще шерстяное синее платье с «передником», отделанным снизу крепдешином апельсинового цвета. У меня сохранилась даже фотография мамы в этом платье. Взяла она с собой и жемчужное (естественно, ненатуральное) ожерелье, которое ей очень шло. Мне тоже сшили два платья: «татьянку» из сатина-«либерти» и платье в цветочках с рюшами и воланами из какого-то хлопчатобумажного материала, от которых я была в восторге. Мама сложила все эти вещи в чемодан, и мы поехали.

Мамины родители были нам очень рады. Мамины младшие сестры – Аня, Геня и Рита работали и учились на бухгалтера на каких-то вечерних курсах. Старшая – тетя Оля – была замужем, и у нее была дочка Фира – моя тезка. Девочка была капризная. Если тетя Оля надевала на нее не то платье, которое она хотела, она могла выскочить во двор, схватить ком грязи и бросить его в тетю Олю, которая уже была одета в выходной наряд. Фиру шлепали, а тетя Оля переодевалась.

Дедушка научился делать чемоданы. Он замачивал фанеру, гнул ее, клепал красивыми гвоздиками с золотыми шляпками, красил в желто-коричневый цвет, ставил замки и обивал железными уголками. Изнутри он оклеивал их обоями. Чемоданы получались на славу. По воскресеньям он выносил чемоданы на базар продавать, благо базар был рядом с домом. Были у него и конкуренты, но его чемоданы считались самыми лучшими, их брали нарасхват.

Лето подходило к концу. Пора было отправляться домой, к папе в Опочку. Бабушка наварила вишневого варенья и необыкновенного повидла из сливы, называемой на Украине «угоркой». Эта слива особенная, в ней хорошо отделяются косточки. Варенье варили пудами, раскладывали в специальные глиняные горшки. Стояли эти варенья из года в год, засахаривались, а их все продолжали варить. И еще дала нам бабушка для папы бутыль (четверть) вишневой наливки. Все эти вкусности упаковали в плетеную корзину. В чемодан мама положила купленные в торгсине туфли для папы.

Мама купила билеты на поезд, и мы поехали. На станции Пятихатка была пересадка, а оттуда шел прямой поезд до Опочки. Как мама умудрялась с двумя детьми и кучей вещей совершать такие поездки – для меня осталось загадкой.

Поезд шел через Белоруссию: Могилев, Минск, Оршу, и далее – в Россию. К Орше поезд подъезжал ночью. Ехали мы в плацкартном вагоне. На нижней полке спали мы с мамой, на верхней спал брат. В вагоне был полумрак. Почти все спали, и только какая-то парочка любезничала на боковых местах. Для большей сохранности мама поставила большой чемодан себе «в голову» – «на попа». На него поставила маленький, где была еда, а сверху положила свою дамскую сумочку, в которой в сущности не было ничего ценного, кроме проездных билетов и денег на извозчика. Под столик, у края полки, поставила корзину с вареньем.

Проснулись мы от маминого плача и крика: «Дети, нас обокрали!» Кто-то ловко вытащил большой чемодан, при этом снял маленький и оставил мамину сумку, но прихватил корзину с вареньем и наливкой. Действовали, не опасаясь быть застигнутыми на месте преступления. Говорили, что вагон был чем-то «окурен» и что вещи украли работники поездной бригады. Вполне возможно, что так оно и было, так как некоторое время спустя в газетах публиковались статьи о задержании целой преступной группы, действующей на белорусской дороге. Но, не пойман – не вор. В Орше мама заявила о краже в милицию, где обещали сообщить, если что-то найдется. Но так и не сообщили. Мама была убита горем. С ужасом думала она о том, как сказать об этом больному отцу. Поэтому мама не решилась послать отцу телеграмму о нашем приезде, и он, естественно, не мог нас встретить.

В Опочку мы приехали поздно вечером. Оставшийся скарб, которым мы были накрыты в вагоне, мама завязала в какой-то темно-коричневый платок. И мы с этим узлом и маленьким чемоданчиком погрузились на простую подводу, запряженную ломовой лошадкой. Удрученные, расстроенные и притихшие проехали мы через весь город к нашему дому. Тьма стояла осенняя, одинокий фонарь раскачивался на мосту, и было страшно тоскливо.

Когда мы подъехали к дому, в доме было темно: отец спал. Его разбудил стук в дверь. Наше неожиданное появление испугало его гораздо больше, чем пропажа вещей. Он был потрясен нашим видом и страшно сердился, что мы не сообщили ему дату нашего приезда. Выглядел он очень плохо. Без нас, без маминого ухода он осунулся и сильно кашлял. Болезнь прогрессировала.

Поздней осенью отец снова уехал в санаторий в Ялту. Он прислал оттуда свои фотографии и много видовых открыток Ялты. На этих открытках мы впервые увидели море. Папа любил фотографироваться и случайно прислал фото, где он во время демонстрации 7 Ноября стоит с папиросой в руке. Мама плакала: он был неисправим. Но все же его подлечили, и он снова стал сидеть в своем «проклятом банке», работая днями, а когда составлялся годовой отчет, то и ночами.