Текст книги "Гелиополь (Ретроспектива города)"

Автор книги: Эрнст Юнгер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Вот то, что касалось внешних обстоятельств моей жизни. Они не оставляли желать лучшего. Но одновременно я чувствовал себя несчастным в той же мере, в какой возрастали моя власть и авторитет. Сначала это была скука, все мучительнее овладевавшая мною. Я ощущал, что недоставало внутреннего напряжения, неизвестности, всех "за" и "против", "красного" и "черного", придававших жизни остроту вкуса. Я играл роль того, кто сражается, но не может пасть. Я всегда предвидел свой шанс. Он был лишен для меня таинственности, неопределенности, что заставляет сильнее биться сердце. Я уже говорил, что азартные игры вскоре утратили для меня свою прелесть. То же самое произошло и со всеми остальными жизненными комбинациями. Скоро мне надоело огребать деньги дураков, просто навязывавших их мне. Я часто испытывал искушение снять ставку еще до того, как началась игра. Ну кому интересно отгадывать загадку, если заранее известен ответ. Единственное, что меня еще как-то привлекало, так это наблюдение за волнением и отчаянием других. На следующее утро они появлялись и унижались передо мной. Но со временем мне наскучило и это. Я больше не был игрушкой судьбы, но зато сам стал судьбой тех, кто встречался на моем пути. Дутая важность и спесь усиливали жестокость во мне. Пожалуй, в этом и кроется объяснение того, что, добившись неограниченной власти, люди, например, кесари, прибегают к убийству. Земной шар превращается в цирк, становится театром, в котором разыгрывается вечный спектакль. Так же складывались у меня отношения и с женщинами; в первую очередь я ощущал свою власть над ними. Они приближались ко мне, словно пестрые бабочки, летящие на яркий свет. Лаская их, я никогда не убирал когти. Я разыгрывал с ними партии, оставаясь не знающим поражения партнером. И, как Шейлок(1), я следил, чтобы они сполна платили мне плотью и кровью. Я слышал малейшую фальшь в их мелодиях. Странным был сам по себе тот страх, что меня могут обмануть в корыстных целях. Я хорошо знал цену вещам, следил за тем, чтобы меня не надували. Чем больше росло мое богатство, тем все более мелочным и придирчивым я становился. У кого больше денег, тот и покупает дешевле. При абсолютном богатстве все достается почти даром. Картина, дом, мебель становились мне особенно дороги, если с ними связывалось воспоминание о выгодной сделке. То была логика денег, все больше занимавшая меня и завладевавшая мною. А параллельно рос сплин, я чувствовал, что все меньше получаю удовлетворения от наслаждений. По мере возрастания моих материальных возможностей они все больше теряли для меня цену. После стольких лет вольного босяцкого разгула я оказался обреченным вести жизнь, какой она бывает в дорогих санаториях. Я полюбил нейтральные краски, безмолвное обслуживание, дневные часы при зашторенных окнах, пресные блюда, безликие разговоры, женщин, в которых внешняя элегантность сочеталась с внутренней ничтожностью. Однако было еще одно обстоятельство, тревожившее меня куда больше, чем душевная вялость, безрадостность существования, утрата жизнелюбия. Оно возникло сразу же после первого триумфа. Я все больше понимал, что ношу в себе ужасную тайну, от которой нельзя – –(1) Персонаж пьесы У. Шекспира "Венецианский купец" (1596) олицетворение зла. избавиться. И все отчетливее тайна эта осознавалась мною как преступная. Удар, наносимый мною людям, был чудовищной силы, словно я был их заклятым врагом, обладавшим такой мощью, что находился вне закона. Вор, разведывающий верное дельце, шулер, метящий свои карты, преступник, замышляющий зло в своей норе, – все они лишь претенденты на шанс и находятся во власти всеобъемлющего закона. Они действуют как люди, в то время как я был наделен самопроизвольной неподотчетной силой. У них могли быть соучастники, в то время как предпосылкой для моего искусства было полное одиночество. Я обратил внимание на то, что мне бесконечно милее было бы прослыть фальшивомонетчиком, чем если бы кто разгадал мою тайну. Ловкость рук, безотказность везения, восхищавшие всех во мне, вызвали бы отвращение, ужас и чудовищную ненависть, если бы стал известен их исток. Ростовщик, знающий суть денег лучше самих бедняков, на крови которых жиреет, Дон Жуан, хладнокровно тиражирующий технические приемы соблазна, словно крутящий ручку шарманки, играющей одну и ту же мелодию, даже и близко не приближались ко мне, не ведавшему промаха. Я отдалился от человеческого рода и перешел в другую категорию. Человек, приобретающий магическую силу, символами которой являются шапка-невидимка или волшебное кольцо, теряет чувство равновесия, натяжения жизни, позволяющее ему удержаться на ее поверхности; он хватается за рычаги, непосильные для него. И ответный удар могучих сил не заставляет себя долго ждать. Я и почувствовал его, ощутив поначалу глухое беспокойство в душе, поскольку все отчетливее осознавал ту беду, в которую попал. Мир обезлюдел вокруг меня, превратился в пустыню, где двигались по законам механики какие-то тени. Я чувствовал, что блуждаю в потемках, что зарвался, и меня охватила жуткая тоска, мне захотелось стать прежним. Пустота вокруг меня росла – я завидовал самым несчастным на этом свете. Они знали голод, испытывали жажду, питали надежды, у них была своя судьба – все, чего не было у меня. Тогда-то я и постиг, что, помимо механики, миром правит другой закон и приносит свои плоды. Я догадывался, что войти в соприкосновение с ним можно только через человека, щедрого на добро. Пустота гнала меня туда, где била ключом жизнь, внутренний холод – к душевному теплу. Я чувствовал, что должен привязаться к кому-то сердцем, что только в этом мое спасение. Но был так ослеплен, что вновь прибегал к магической силе, отправляясь на поиски.

Однажды вечером, когда беспокойство стало невыносимым, я пошел бродить по улицам и почувствовал, что меня тянет к Силезскому вокзалу. Я вошел в его огромный зал, где сновали при свете дуговых ламп приезжающие и отъезжающие. Как часто бывает в подобных ситуациях, меня охватило выжидательное напряжение – любопытство, почему, собственно, я пришел именно сюда. Я был похож на охотника, не сомневающегося, что встретит дичь, которую ищет. И я встретил ее, увидев Хелену. Она сидела в нише глухого окна на дорожной корзине с висячим замком, в которой девушки, поступающие в услужение, обычно возят свой скарб. Я еще издали заметил дешевое пальто и согнутые плечи несчастной, плачущей в одиночестве. С первого взгляда я понял всю ситуацию: без места, без денег и знакомых людей, чувствуя себя покинутой в чужом городе. Одна из тех жертв, на поиски которых выходят сводни, вербовщики и сутенеры. Я подошел к ней и заговорил. Она была мне очень благодарна, поскольку находилась в положении, когда хватаются за соломинку. А кроме того, ее сердце было отходчиво. Она видела во мне самого близкого ей человека, к которому взывают в душе, оказавшись в беде, и она доверилась мне. Я предложил ей кров и хлеб. Мы отнесли ее корзину в дрожки и поехали в Трептов; у меня была там одна из моих запасных квартир, в которых я временами жил под чужим именем, предаваясь сплину. Это было скромное убежище – маленький домик с садиком на берегу Шпрее. Хелена поселилась в одной из комнат. Мы поужинали вместе – пили чай и болтали. Она была молода и свежа, чувствовала себя непринужденно и не задумывалась над нашей странной встречей. Она принимала меня за рыцаря, благородного и доброго человека и не могла даже предположить, что это – встреча чистого наивного существа с посланником дьявола. Потом я проводил ее в ее комнату и дал ей ключ, хотя знал, что она не будет запираться. Она была, словно птичка, в моих руках. Выйдя от нее, я еще долго гулял по саду. Ночь была темной; время от времени по Шпрее проходила баржа с разноцветными огоньками. Я знал, что нет ничего проще, как совратить невинную. Но мне нужно было другое. Я хотел вернуть свой интерес к жизни, опять почувствовать ее внутренний смысл. А это было возможно только в том случае, если я сам себе наложу запреты в моем мире неограниченной свободы. Я знал, что осуществить это можно только через общение с другим человеком. Я хотел посвятить себя этому человеку, окружить его заботой, опекать как бесценное существо, созданное для моего выздоровления, моего спасения. Хелена – то девственно-чистое зеркало, на которое я буду проецировать свои тайные лучи, получая их обратно насыщенными согревающим меня теплом. Я не понял, что таким образом только усугубил свое преступление, вызвав с помощью магии любовь Хелены. Поначалу события развивались так, как я и задумал. Я предоставил Хелене ведение несложного хозяйства, а сам углубился в свои книги и расчеты. До обеда я уезжал в Ваннзее или в центр города и следил оттуда за ходом операций на бирже. Дела шли, как никогда, удачно. Правда, я утратил право говорить о том, что мне везет. Хелена принимала меня за банковского служащего с хорошим доходом. Я не разуверял ее в том, что хотя у меня и нет нужды в постоянной экономии, однако счет деньгам я веду, – мое богатство напугало бы ее. Я лепил ее, словно скульптор, развивая ее природные качества. Вскоре я увидел, что она почувствовала вкус к тем краскам, формам и запахам, какие любил я. Время от времени мы ездили по магазинам и покупали ткани, посуду, мебель. Я дарил ей книги, выбирая их сам. По субботам мы ходили в театр, по воскресеньям обедали вне дома, в хорошую погоду – за городом. При всем при том я воздерживался от роскоши или тщательно маскировал ее, прикрывая покровом солидности и рассудительности. Я исполнял все желания Хелены, читая их по глазам. Так что неудивительно, что мой план удался. Я мог бы овладеть ею уже в первый вечер, и мы зажили бы потом в домашнем уюте и согласии. Вместо этого мы вступили в духовную связь. Я замечал, как она, словно мимоза, все крепче прирастала ко мне своими корнями. Я стал самым любимым для нее в том смысле, как .холят и лелеют диковинный цветок или изысканное произведение искусства. Отношения оставались девственными – на нетронутой почве росли кристаллы, один краше другого, и цвели пышным цветом цветы. Передо мной разворачивался спектакль распускавшейся души, которая таинственным образом набирала силу в процессе своего роста. В течение промелькнувшего года все перевернулось. Я стал тем, кого одаривали, – созревший плод оказался мне не под силу. Хелена превратилась в источник моей духовной жизни; я видел мир ее глазами. Чем больше я зависел от нее, тем сильнее делался вернувшийся страх. И я все яснее понимал, что хотя я и держал шанс в руках, однако превратился теперь в машину счастья, бездушный автомат, пустое ничто. Я носил в себе тайну, даже похуже той, что была у человека, потерявшего свою тень, и, осознавая это, я привязал к себе с ее помощью живого человека. В миг прозрения, проникнув в мою тайну, любовь ее сменится брезгливостью, даже отвращением ко мне. Мне уже порой казалось, что Хелена временами задумчиво смотрит на меня; я допускал, что она, благодаря своей сильной природной интуиции, догадывалась о том обмане, которым я ее опутал. На этот период и пришелся мой крах. Я дошел до того поворотного момента, который все может сотворить с человеком, достигшим его, – как уничтожить, так и поставить перед новым выбором. Каждому это хорошо известно по собственному жизненному опыту. Такой крах выражается и физически тоже: задолго мы ощущаем по мельчайшим признакам, что в глубине нашего еще здорового организма происходят какие-то изменения. Нам нужно бы ослабить вожжи, однако мы не прислушиваемся к предупредительным сигналам изнутри. А потом вдруг следует неожиданный удар, который валит с ног. Точно так же и перед душевным срывом мы оставляем без внимания тонкие голоса, звучащие в нас, пока не ощутим толчок, сразу выбивающий всю жизненную систему из колеи. Полному банкротству предшествует даже короткая полоса особой уверенности в удаче. Но вдруг наступает надлом, моральный крах, превосходящий по силе как сердечный удар, так и безумие, – рушатся устои. Да, поистине зловеща встреча с бездонной пустотой. Мне открылось, что я лишился внутреннего стержня, разрушил себя и что богатство обманом завлекло меня, покрыло тонким слоем лака, как живую мумию. И меня охватило еще сильнее, чем прежде, пока я находился только в стадии внешней деградации, чудовищное отвращение к самому себе. Хелена думала, что я тяжело болен, она ходила по врачам. Я же знал, что никакая медицина мне не поможет, а тем более ухищрения психологов, обучавшихся своему ремеслу у таких же бездарей. Мир наводнен этими шарлатанами, они скорее могут подтолкнуть к дьяволу, чем помочь человеку. Я хотел молиться, но чувствовал, что мои уста запечатаны. Наружу вырывались отвратительные слова. Напротив нашего домика, в Штралау, на берегу, находилась маленькая церковь; я пошел к пастору. Он знал меня, поскольку я был причислен к его епархии и делал время от времени пожертвования. Он принял меня очень почтительно. Я попытался объяснить ему свое положение, но тут же заметил, что он не понимает меня. Настрой моих мыслей обеспокоил, смутил его; наверняка он решил, что я тронулся умом. Он говорил мне вежливые ласковые слова, как юродивому, от которого хотят подобру-поздорову скорее избавиться, и настоятельно посоветовал мне обратиться к врачу. Я бросился в старую церковь, искать спасения у католиков, для которых опыт изгнания злых духов еще не был такой далекой стариной. Клирик внимательно выслушал меня и в ужасе выпроводил за дверь. Я часто бродил по центру, чтобы отыскать квартиру доктора Фэнси, но не находил ее. Иногда я даже думал, что все это игра моего воображения, результат бредовых фантазий воспаленного мозга, однако это не смягчало гнетущую меня боль. Я знал, что обречен и потерян.

И тогда я опять запил; часы опьянения были единственно сносными. В моей пустыне они были словно пестрые шатры, раскинутые над головой. Хелена приносила мне вино, как медицинская сестра приносит лекарство. Мой вид огорчал ее, однако она чувствовала, что я не могу не пить. Что толку прописывать несчастному строгое воздержание? Хмель для него – последнее прибежище, последние радужные краски в беспросветной тьме. Позднее, после полуночи, я отправлялся в те кварталы, где жизнь никогда не замирает. Меня тянуло смешаться с толпой, которая при свете неярких фонарей занята своим беспокойным промыслом. В каждом большом городе есть свои злачные места, где гнездятся зло и порок. Они притягивали меня, я ведь хорошо знал, где они расположены – на пересечении с Гренадирштрассе. Здесь в это время суток, пожалуй, не было никого, кроме полицейских, кто не прибегнул к спиртному или наркотикам: от продажных женщин до элементов преступного мира. Не находя себе места, кружил я в этой толпе, то собиравшейся под красными фонарями в районе Александерплац, то растекавшейся до тихих мостиков над Шпрее. Я смешивался то с одной,то с другой группой, образовывавшейся вокруг арестуемого или подвыпившей распутной девки, а то и вокруг тех, кто занимался грязным бизнесом. Потом заходил в какое-нибудь кафе, сверкающее по стенам зеркалами, и сидел, тупо уставившись перед собой, как и другие посетители, под звуки механического оркестра. Вид внутреннего убранства будил во мне мрачные мысли. Как и прежде, все свои похождения я заканчивал в полном изнеможении на одном из вокзалов. Есть такие формы жизни, которые независимо от того, богаты мы или бедны, становятся нашим уделом, отводятся нам свыше. И вот опять наступило утро, когда я почувствовал принуждение извне пойти на самоубийство. Я не заметил, что сижу на том же самом месте, что и тогда. Как всегда в такой час, я был сильно пьян. Я то и дело хватался рукой за нагрудный карман ощупывал там стеклянную трубочку с ядом, которую носил с собой. Сообщение о внезапно наступившей смерти неизвестного забулдыги еще успеет попасть в утренние газеты. Я высыпал порошок в свой бокал. В этот самый момент в зал поспешно вошел человек в синем дорожном костюме и приблизился к моему столику. С тупым удивлением я увидел, что это был доктор Фэнси. Он сел напротив и посмотрел на меня испытующим взглядом: – Вот тебе и раз, старый пациент, если не ошибаюсь. Как обстоят дела с глазами, позвольте вас спросить, не подводит ли зрение? Я смотрел на него угрюмо, с ненавистью: – Об этом вам, пожалуй, легче судить, чем мне. Только на сей раз я сам справлюсь со своими трудностями. Доктор Фэнси улыбнулся и стал насвистывать старую мелодию. – Нам известны случаи с пациентами, выражающими свое недовольство после того, как им удалили катаракту. Они жалуются, что видят все слишком ясно. Состояние средней разрешающей способности глаза, похоже, самое удобоваримое из всех – clair obscur(1). Он взял мой бокал и стал с наслаждением втягивать в себя запах. Я злорадно смотрел на него с напряженным ожиданием. Доктор снова улыбнулся и просвистел свою мелодию еще раз, только тоном повыше: – Я вижу, вы преуспели в этом деле. Пахнет очень хорошо – горьким миндалем. – –(1) Рассеянный свет (фр.). Он выплеснул содержимое на пол и продолжил: – Давайте поговорим серьезно – похоже, что проведенную операцию вы находите неудачной для себя, хотя она прошла весьма успешно. Я даже намеревался опубликовать результаты в научных журналах. Однако не составит большого труда вернуть вам ваше прежнее зрение. Я не поверил своим ушам и воскликнул: – Если вы это сделаете, доктор, я пожертвую вам свое состояние. Вы знаете, что оно огромно. – Я знаю. Однако я отношусь к той категории артистов, которые работают без гонорара. Так как вы в некотором роде опять на пороге драмы, то разворот событий следовало бы начать в обратном порядке – вы угощаете меня рюмочкой blackberry brandy, и тогда мы, можно считать, будем квиты. Он позвал кельнера, и я заказал две порции бренди. Мы выпили и отправились, как и тогда, в путь. Он привел меня в дом и в свой кабинет, который я так давно искал. Надев белый халат, Фэнси попросил меня сесть в клеенчатое кресло и осмотрел через большую лупу мои глаза. Раскладывая инструменты, он углубился по привычке многих врачей в разговор с самим собой, который частично предназначался для меня. – Глаз, – сказал он, – несовершенный орган, как и все остальные, созданные демиургом. Немножко влаги, немножко краски в темной камере с окном, пропускающим умеренную полосу света, в котором все кажется неясным и расплывчатым. Возможности этого инструмента познания ограничены разными непредвиденными обстоятельствами. И когда мы делаем его чуть острее, увеличиваем его разрешающую способность, чтобы можно было яснее видеть слепую игру сил и случая, пациенты жалуются на боль из-за слишком резкого света. Они требуют, чтобы им вернули назад их иллюзии. Они предпочитают туманные изображения. Глаз создан для царства теней, не для абсолютного, чистого света. Свет – могучая сила универсума – сожжет вас, если ке будет покрова. Красоту, истину, свет знаний затуманенный взор не в состоянии вынести, для него достаточно лишь тени всего того. Что сможет выбить вас из вашего привычного круга? Однако же, – добавил он еще, – иначе и быть не может. Универсум – это вершина искусства, и с ним соотносится несовершенство всего остального, как бы запрограммированное им. Он повернулся ко мне: – Я придал остроту зрения вашим глазам с помощью кислоты. Ее можно нейтрализовать щелочью. Однако вам придется смириться с тем, что зрение ваше ухудшится. – Приступайте к делу – будь что будет. Доктор пожал плечами и повернулся к своим инструментам. Потом придал креслу горизонтальное положение и капнул мне в глаза две капли. Опять меня пронзила жгучая боль, и опять я потерял сознание. Когда я пришел в себя, доктор Фэнси уже снял халат. Он посмотрел на меня, прищурившись, и сказал: – Вы можете идти. – Я думал, вы дадите мне еще кое-какие наставления? – Ах так, вы имеете в виду, что ваше богатство нужно теперь распределить между всеми бедняками? Не ломайте себе над этим голову. Он открыл дверь и выпустил меня. Я чувствовал себя хуже некуда и шел, держась за стены. Все предметы плыли передо мной, как в тумане, но казались мне разнообразнее по краскам. На перекрестке меня задел экипаж и сбил меня с ног. Из последних сил добрался я до дому. Хелена ждала меня, едва взглянув на меня, она поняла, в каком я состоянии. Она подхватила меня, обняла и прижала к себе... – Наконец-то... – услышал я возле своего уха.

Мое здоровье сильно пошатнулось, глаза болели, и зрение сильно ослабло. Нервная лихорадка чуть не стоила мне жизни. Болезнь затянулась, проходили недели, и я смутно чувствовал, как Хелена борется за меня, иногда я узнавал ее при проблесках сознания. Потом мне разрешили сидеть в саду, совершать первые прогулки. Настоятельно и часто за мной посылали мои прокуристы. Наконец я выбрался в центр, чтобы ознакомиться с состоянием дел. Я нашел их в крайнем расстройстве. Убытки страховых компаний, понесенные в результате катастроф, падение курса ценных бумаг, злоупотребление доверием съели за несколько недель то, что было накоплено за годы. Но прежде всего – я перестал чувствовать свойство денег, утратил острое чутье, необходимое для ведения финансовых операций. Я лишился присущего мне состояния бездонной ненасытности, оказывающего воздействие на перемещение абстрактных денежных сумм, направляющего их. Склонность к спекулятивному мышлению угасла во мне, и символы потеряли для меня свой смысл и реальность. Я распорядился составить список моих ценных бумаг, недвижимого и движимого имущества. Все вместе взятое могло сбалансировать убытки. Нашелся ликвидатор, который, пойдя на риск, взял на себя заботы по всей совокупности моих долговых обязательств и претензий кредиторов. Мне остался только домик вблизи Штралау и подарки, которые я дарил Хелене. Благодаря им я смог открыть маленькую антикварную лавку. Мой вкус к старинным и изысканным вещам сослужил мне на сей раз добрую службу. Мы поженились и зажили, как все обыкновенные люди на свете. В маленькой скромной суете буден с их повседневными заботами прошлое стало мне вскоре казаться фантастической историей, причудами сновидений и болезненным бредом. Мощный вал налетел, обдав пеной, и так же откатил назад без всякого на то моего участия. Я отрекся от сил зла и сопутствующего им богатства, но не столько из отвращения к нему, сколько потому, что это оказалось мне не по плечу. Силы зла взяли меня к себе на службу и уволили с нее словно по доверенности очень далекого невидимого хозяина. И причиной тому, что я не сгинул окончательно, было то, что в каком-то одном пункте я еще не утратил контакта с силами добра. Моя жизнь, приспособившись, протекала в ослабленной форме трансформации зла, и оно как бы исторгло меня, вернув опять в прежнее состояние. И в лоно церкви я тоже вернулся – как тот, кого вселенский страх гонит к алтарю. Я следовал заповедям, соблюдал закон. Однако чувствовал, что таинства утратили для меня свою силу и молитвы не проникают в душу. Я не заслуживал праведности. Ничто не отзывалось во мне эхом. Поэтому я и сказал в самом начале, что имя мое недостойно быть названным – оно не для истории. Я живу, как и мои современники, в безымянной стране и уйду безвестным, как и они. Человек воззвал к могучим силам, до ответа которых еще не дорос. Вот тут его и охватывает ужас. Он думает, стоя перед выбором: переступить ли порог, за которым мир таинственных зловещих сил, или вернуться назад в родовую вотчину человечества, где можно спокойненько, бездумно существовать, пока земля все еще плодоносит.

Ортнер закрыл свою папку и отдал ее Костару, чтобы тот отнес ее на место. Во дворе и в коридорах слышна была смена ночного караула. В мастерской стало светло. Солнце поднималось из морских глубин. Первые ласточки стремительно проносились над еще серыми зубцами стен и башен Гелиополя. Ортнер выключил аэроионизатор. – Меня не остановить, когда я погружаюсь в материалы по старому Берлину, люблю их так же, как и Фернкорн. За истекшее время многие вопросы стали яснее. Ну пора и отдыхать, во всяком случае, де Гееру нужно хоть часок поспать. Луций улыбнулся. – С вашими темами не до сна, они просто захватывают. А кроме того, мне показалось, что вы несколько раз строго подняли указательный палец. – Это было бы моей ошибкой как рассказчика. Но я не буду ничего оспаривать. Возможно, это произошло оттого, что времена повторяются и проблемы, угнетавшие моего бесцветного героя, никогда не утрачивают своей актуальности. Не каждому написано на роду быть удачливым, как Фортунио. Вы, Луций, хотите знать, каким способом и в каких формах можно еще прожить жизнь. Может, вы включите в них и будущую встречу со своей Хеленой. Это старый-престарый рецепт. Они поблагодарили художника и разошлись.

ПОЕЗДКА НА ВИНЬО-ДЕЛЬ-МАР

После непродолжительного сна Луций в привычное время вошел в свой служебный кабинет, примыкавший к бронированной комнате Патрона. Помещение было строгим: письменный стол, сейф, шкаф с папками, несколько стульев вот и вся обстановка. На стенах пробковое покрытие. Карты с обозначением демаркационных линий. Напротив стола доска с надписью: "Военная школа". На табличках – фамилии, достаточно взглянуть, чтобы установить как звание и практическое использование каждого слушателя Военной школы, так и его местонахождение. Луций подошел, чтобы посмотреть, какие произошли изменения за время выполнения им спецзадания. Из раздела "Отпуск" он вернул на прежнее место две таблички: "фон Винтерфельд" и "Бомануар". Потом подошел к окну и посмотрел на внутренний двор. Стекло было тонированным, но обладало только двумя переходными позициями: "светло" "темно". Тереза, как всегда, поставила цветы. Она следовала предписаниям Патрона. Тот стремилея не только смягчить подобными нюансами аскетизм службы, но и придать ей эстетические черты. Почта была разобрана и лежала на столе – приказы, секретные – в общем красном конверте, пресса и, чуть ближе к букету цветов, почтовые конверты с письмами личного содержания. Луций просмотрел сначала газеты, освещавшие на первых полосах беспорядки в городе. По заголовкам безошибочно можно было определить, какие из газет держали сторону Дворца, а какие состояли на службе у Центрального ведомства. Так, "Друг народа" сообщал крупным шрифтом: "Вспомогательные отряды полиции препятствуют погромам в квартале парсов". Под текстом – фотография, обведенная красным карандашом. Луций увидел на ней себя с Марио и Костаром. Шпионивший газетчик ухитрился заснять тот момент, когда Марио поднял серебряную ложку. Кадр надо было признать удачным, возможно, изображение уже попало на экраны. Луций включил аэроионизатор и отложил газету в сторону, чтобы заняться приказами, которых за время его отсутствия скопилась целая стопка. Среди них один касался его непосредственно: "Сетования командиров на молодое поколение возрастают с каждым днем. В общем и целом констатируется, что уровень технических знаний возрос. Однако это не должно происходить в ущерб формированию личности. Я обращаю внимание на то, что воспитание должно нацеливать слушателей на принятие самостоятельных решений. С этой целью в Военной школе вводится старший класс. Предметы обучения: верховая езда и фехтование, светские манеры и нормы общественной жизни. Академия набирает преподавателей логики, риторики, международного права и богословской морали. Уточнения и подробные указания разрабатываются. Контроль за проведением соответствующих курсов и подачу рапорта об исполнении возложить на командора де Геера". Судя по всему, Проконсул, всегда пекшийся о том, чтобы армия стала чем-то вроде мамлюков или в лучшем случае лично ему преданным и послушным инструментом, хотел этим актом осуществить одну из своих любимых идей. Патрон подписал сформулированный им приказ, хотя и был другого мнения и постоянно следил за тем, чтобы молодежь не изнеживали. Потом пошли обычные объявления и приглашения в соответствии с тем, как текла жизнь Гелиополя. Космические "охотники" объявляли о докладе на тему "Ловля гигантских рыб". Фернкорн читал лекцию о богословском романе. Луций заносил даты и сроки в настольный календарь. Самым последним оказался узкий конверт, надписанный неопытной рукой. Он вскрыл его и прочел: "Вы еще помните Мелитту? Господин Марио наверняка рассказал вам, что я благополучно добралась до своей тети. Вы приглашали меня на прогулку возможно, в шутку, возможно, из вежливости. Я спрашивала себя, что Вы могли найти во мне, в той, которая ничего для Вас не значит. Вам незнакомо чувство одиночества, полного одиночества. Примите от меня привет. Мелитта, с благодарностью к Вам". В письме было немало ляпсусов и ошибок. Луций взвесил его в руке с полусожалением. Письмо пришло слишком поздно. Время мимолетных встреч миновало. Патер Феликс оговорил это как условие, прежде чем принял на себя духовные заботы о нем. Он придерживался мнения, что купирование таких побочных побегов гарантирует вызревание настоящего, возвышенного плода, однако Луций чувствовал, как его естество восставало против этого. Он пригласит Мелитту на острова, чтобы дружески поболтать с ней и совершить прощальную прогулку. Этим он их договоренность не нарушит. Дверь бронированной комнаты открылась, вошел Патрон. – Уже на ногах? Я слышал за завтраком, что празднование дня рождения затянулось. Он сел. – Что вы скажете по поводу фото в "Друге народа "? Вы уже видели? Луций ответил утвердительно: – Это такие знаки внимания, на которые лучше всего не реагировать. – Если для вас это важно, "Друг народа" поместит опровержение например, под заголовком: "Командор де Геер отрицает факт кражи серебряных ложек". – Этим парням стоило бы отплатить другой монетой. – Я того же мнения. Если они будут наглеть, чего я от них ожидаю, я распоряжусь нанести визит в Кастелетто. А затем мы поместим заметку, озаглавив ее так: "Бандиты, переодетые вспомогательной полицией, освобождают заключенных". – Не мешало бы вытащить разок на свет все темные дела этого злодейского места. На всякий случай я прошу не забыть при этом про меня, Патрон. – Взято на заметку; мы не вправе уклоняться от операции. Назовите мне потом в качестве сопровождающих вас лиц того или иного слушателя Военной школы. – Я думаю, что нужно взять и таких людей, как капрал Калькар, отличившийся на баррикадах. – Очень правильно, я хочу отметить его в приказе по части – напомните мне его имя. Луций написал на бумажке имя капрала, а генерал продолжил: – Однако это заботы на потом, я хотел обсудить с вами совсем другое ваш меморандум относительно астурийских переговоров. Я послал его Князю в шале, высказав по нему и свою точку зрения, где особо подчеркнул ваше конкретное суждение, что скоропалительная акция Дона Педро в перспективе принесет нам одни неприятности. Мы довольны, в какой манере вы осветили вопрос. А вот одобрить ваши общие оценки, напротив, я никак не могу. Луций подавил усталость и заставил себя сосредоточиться. Не часто бывало, чтобы Патрон пускался в пространные рассуждения принципиального характера, – лишь в тех случаях, когда он намеревался решительно пресечь возникшее недоразумение. Поэтому Луций выпрямился и слушал его с большим вниманием.