Текст книги "Гелиополь (Ретроспектива города)"

Автор книги: Эрнст Юнгер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

"Голубой авизо" шел теперь полным ходом, приближаясь к выходу из пролива Кастельмарино перед его впадением в Гелиопольский залив. Рифы остались позади, а слева по борту выросла серая сторожевая башня, каких на этом побережье во времена морского разбоя сооружалось великое множество, отчасти для наблюдения за морем, отчасти в качестве площадок для разведения ночного огня. Проконсул разместил тут небольшой отряд для наблюдения за Кастельмарино. Порою случалось, что он опротестовывал аресты; поэтому ему хотелось иметь информацию о том, кого перевозят на остров. Сторожевая башня стояла на выдававшемся в море утесе острова Виньо-дель-Мар, находившегося по другую сторону пролива Кастельмарино. Только на Виньо-дель-Мар не было рифов; светлая полоса дюн отделяла остров от моря. На острове нещадно палило солнце, выжигая серое лессовое плато. С тех пор как здесь стали заниматься виноградарством, земли эти были признаны лучшими для разведения винограда. Сами виноградари жили здесь в маленьких хижинах с глубокими подвалами и были искусными мастерами по выращиванию лозы работа в винограднике была для них радостью. Им был известен весь путь винограда от его жизни на солнце до брожения в чанах в погребах, и его дальнейшее чудесное превращение тоже, когда дух его, возродясь в вине, радовал душу весельчака-кутилы. Они производили золотистое вино, славившееся прекрасным букетом, вино достигало своей полной зрелости на пятом году. Знатоки восхваляли его, говоря, что радость Аполлона дополнялась в нем весельем Диониса: светлое начало спорило с буйством темного. Так и возница входит в азарт, погоняя стоя резвую четверку рысаков. Был и еще один сорт – "веккьо". Виноград этот рос на острове только на одном склоне, а вино делали уже из побуревших, сморщенных и перезрелых ягод. С возрастом вино становилось все тоньше и изысканнее. Оно искрилось и играло, как янтарь; когда им наполняли бокалы, в воздухе разливался волшебный аромат. Его не пили во время оргий. Оно предназначалось для торжественных случаев и знаменательных событий, которыми отмечена жизнь. Им потчевали из одного кубка молодую чету на пороге к их брачному ложу. Его подносили князьям и пили в дни празднеств, его давали испить умирающему. В южной части острова многие богатые гелиополитанцы построили себе в более счастливые времена загородные виллы в сельском духе, им тоже хотелось проследить на лоне природы за тайнами жизни виноградной лозы. Они приглашали к себе своих друзей на праздники местных пастухов и виноделов, а также на рыбную ловлю, когда тунцы косяками шли через пролив. С тех пор как Ландфогт обосновался на соседнем острове, веселья в здешних местах поубавилось. Виллы опустели, стены и увитые виноградом беседки пришли в запустение, а статуи в садах оплел дикий плющ. В жаркий полдень на мозаичных плитах грелись гадюки, а в ночные сумерки из круглых чердачных окон под крышами с башенками бесшумно вылетали в парк совы. В виллах по соседству со сторожевой башней поселились дозорные и давным-давно уже сожгли в каминах деревянные витые лестницы и обшивку холлов. Настенные росписи почернели от дыма. Там, где прежде собиралось изысканное общество для праздничного застолья, раздавались теперь пьяные возгласы и солдатские шутки, как на привале у костра. Однако виноград все еще созревал в таком изобилии, что из лопнувших ягод сочился виноградный сок и капал, как кровь, в жаркий полдень на землю. Горожане еще навещали порой остров, прибывая в черных гондолах и разукрашенных лодках. Они чувствовали, что привычное вольное житье уходит – то ли от всеобщей ненависти, то ли от духовного обнищания. Они жили в печали, несмотря на роскошные покои, которыми владели; богатство таяло в их руках. Боги отвернулись от них. И тогда им подумалось: а не вернет ли им вино те золотые времена назад? И потекло вино рекой, и хлынуло вместе с ним былое раздолье. В вине нашли они согласие, и все, что разделяло их, опять исчезло. Времена, когда все люди были братья, вернулись вновь. Слышались песни, ставились на улице, как прежде, столы перед домами виноделов, под сенью рощ опять встречались влюбленные, а на узких дорожках между виноградниками вели беседы закадычные друзья, обняв друг друга. Мелькала догадка, какие глубокие и пламенные речи произносились ими, зажигательный дух которых, как искра, перекидывался на других: брожение умов приняло необратимый характер. Происходило сближение возрастов и полов. Лодки и гондолы возвращались в город поздно ночью. Факельные огни и лампионы отражались в воде, плескавшейся под мягкими ударами весел. Далеко было слышно хоровое пение, сопровождавшее большие весельные лодки, звучала убаюкивающе нежная песнь гондольера, доставлявшего в порт влюбленную парочку. В ответ раздавались соленые шутки полуголых рыбаков, выходивших в море на ловлю осьминогов с горящими плошками на борту. Они приветствовали, потрясая своим трезубцем, влюбленных романтиков, изображая посланцев Нептуна. А далеко в гавани вертелись в небе огненные колеса и рассыпались брызгами пущенные в небо ракеты. В такие часы забывалось, сколько нищеты и опасностей таило в себе переживаемое ими время. Призрак смерти усиливал потребность в наслаждении. Ловили момент, как ловят, ныряя на опасную глубину, жемчужины. И праздничные оргии казались порой последним пиром перед всеобщим крушением.

Сторожевая башня стояла у самой воды, корабль прошел рядом с ней. Волны разбились в пену на прибрежной гальке. Бастион стоял на прочном цоколе, плотно заросшем вокруг цветущими алоэ; с корабля видны были огромные метелки крупных ярких цветов. До самого верха башни в трещинах каменной кладки росли желтая лакфиоль и покрытые оранжевыми звездочками каперсы, облюбовавшие для себя это место. Зеленые ящерки юрко взбегали вверх по стене. Зубцы башни украшал проконсульский орел, державший в когтях змею. Над бруствером мелькали порой головы в шлемах. Совершив маневр, "Голубой авизо" повернул и вошел в залив. Выгнутый широкой дугой и имеющий форму раковины, залив был усеян острокрылыми парусами, а его акваторию бороздили большие суда. Тучи чаек кружились над рыбачьими лодками, где рыбаки сортировали улов, с берега тянуло запахами рынка и испарениями темных, пропитанных солью морских водорослей. Светлан песчаная полоска берега протянулась промеж двух остроконечных скал, отличавшихся друг от друга цветом горных пород и называвшихся Белый и Красный мыс, где по ночам горели сигнальные огни. Там были разбиты висячие сады и выдолблены в скале ступени, а внизу, наполовину скрытые темными приморскими соснами, ютились старые и новые постройки, береговые укрепления и аквариум, в котором Таубенхаймер руководил изучением морских животных. Из кофеен и маленьких харчевен, наполовину вмурованных своими подвалами в береговой шельф, валил клубами дым из открытых очагов. Гелиополитанцы любили оба этих мыса, которые, словно острия полумесяца, очерчивали залив, как близлежащие места прогулок и отдыха, с висячих террас которых они обозревали и море, и корабли, и острова, и морской ракетодром Регента, пока хозяин кабачка подавал вино, а его жена, поддерживая жар в пылающих углях, махала опахалом из тростника. К Белому мысу степенно направлялись по Aliee des Flamboyants. Высокие деревья стояли как раз в цвету; ярко-красной цепочкой пламенеющих крон выделялись они на фоне светлого берега. Живые изгороди из кенафа окаймляли газоны, тянувшиеся вдоль аллеи, а по ту сторону чугунных оград и каменных стен, окружавших дворцы, расположенные вдоль морского берега, садовое искусство поражало воображение своим совершенством– В сумерках парков царила тишина, какая всегда окружает резиденций богачей и сильных мира сего. Свет дворцов падал далеко в море. Особой роскошью отличались особняки могущественных Орденов. Дорога к Красному мысу, напротив, пролегала через многолюдную суматоху Большой гавани, защищенной от моря волнорезом. Нужно было пройти вдоль закованной в камень набережной, от которой отходило, выдаваясь в море, несколько пирсов, а на ее широкой, как спина, площади шумели базары, лежали доставленные судами грузы и стояли бесчисленные ларьки торговцев. С суши к ней примыкали кварталы, обычные для портовых городов: склады и арсеналы вперемежку с конторами и увеселительными заведениями. Если для прогулки и отдыха выбирался Красный мыс, то благоразумнее было убраться восвояси вовремя: шум и гам, развлекавшие при дневном свете, нагоняли страх в ночные часы. Между двумя мысами, поросшими высокими соснами, разместился, поднимаясь от моря широким полукругом вверх, Гелиополь. Город раскинулся вокруг Старой гавани, служившей внутренним портом, от которого лучами расходились кверху улицы. Город ослепительно сверкал над голубым морем в полуденном зное, яркое солнце гасило все краски, пока вечернее не оживляло опять тот красноватый камень, из которого был построен Старый город. Новый город воздвигли после последнего из Великих пожаров уже из белого мрамора. Вся территория долго лежала в руинах, пока, с одной стороны, технический прогресс не обезопасил город от повторных разрушительных действий, а с другой – применение тяжелой военной техники не стало монополией Регента. Вот тогда и осуществили планы знаменитых градостроителей. Природный обогрев, аэроионизаторы, бестеневое освещение улиц и другие роскошные новшества, ставшие частью коллективного люкса, придали жизни в этом квартале особый стиль. На беломраморных улицах, сверкавших белизной и при ярком освещении, одинаково царили и днем, и ночью уют и покой. Только две архитектурные композиции в этом квартале пережили шквальный огонь: одна из них – группа небоскребов из зеленой стеклостали, не пострадавших от огня, лишь верхние этажи вздулись пузырями, опаленные сверхъестественным жаром. Небоскребы стояли со своими искусственно возникшими барочными куполами, как памятник той страшной ночи. Вторая Центральное ведомство в верхней восточной части холма, к которому оно прилепилось своими пятью лучами, словно морская звезда. Оно было построено из огнеупорного стеклобетона и вжималось всей своей плоской конструкцией в скалу, чтобы избежать сокрушительных ударов ураганного ветра. Подобно айсбергу, оно показывало городу только самую малую свою часть. Словно шлем, накрывало оно подземные этажи. Здание распласталось на земле во всем своем уродстве, свойственном свирепым временам, когда разнузданные враждебные силы, беспрепятственно учинявшие разгромы, породили эти панцирные формы в архитектуре, возникшие из противоборства страха и насилия. Стены эти будили и среди белого дня воспоминания о полных страха ночах, когда воздух сотрясали чудовищные взрывы. Дух ужаса навсегда поселился в этом ведомстве; на его шпиле развевался красный флаг с вышитым на нем фаустпатроном. На западном склоне холма поднимался, возвышаясь над Старым городом, Дворец Проконсула. Частично стены его примыкали к старинному акрополю, ядром которого была мощная Главная башня древнего Гелиополя. Античные и средневековые флигели были соединены новым фронтоном и надстроены. Вместо узких бойниц и готических арок виднелись широкие окна, лоджии и балконы, украшенные цветами. Застройка смотрелась как единый комплекс и имела внушительный вид, хотя каждая из эпох оставила на нем свой след, словно на платье сюзерена, становившемся от столетия к столетию все наряднее и удобнее. Орел со змеей в когтях был водружен на Главной башне акрополя и обозревал с нее в полуденные часы далекие морские просторы. Ориентиром для кораблей, возвращавшихся с островов, служил, однако, крест Морского собора в честь Девы Марии. Он сиял ночью в бестеневом освещении. Собор возвышался в самом центре города; он стал жертвой Великого огневого удара и был отстроен вновь в неоклассическом стиле. Считалось, что на его месте стоял когда-то храм Афродиты; поваленные колонны послужили собору фундаментом. Вершина холма была очень живописной; весь склон покрывали виноградники. Таверны, могилы, заброшенные крестьянские хутора тонули в зелени, и древней земле, казалось, снился сон, что она в городе. Неф собора имел продолговатую форму, колокольня была очень высокой, однако наверху заканчивалась площадкой. Эклектика стилей четко просматривалась – частично это произошло из-за включения в сооружение древнего античного храма, а частично из-за того, что он воздвигался как кафедральный собор. Духовная разнонаправленность, проистекавшая из истории города, справедливо нашла в нем свое отражение. Собор укреплял надежду, сильно возросшую после великого разрушения, причиненного огнем, – как чудо богословского учения, он победоносно выстоял, противопоставив свою духовную мощь дьявольским силам уничтожения. Хенгстман, мастер, построивший собор, высек над главным входом изображение птицы Феникс, которая своими крыльями как бы обнимала главный портал. Ведь черные силы могли возродиться вновь, поднимается же каждую ночь из болота туман. Однако волшебная птица, сквозь объятия которой шли верующие к алтарю, должна была как бы свидетельствовать о том, что нет на земле ни одного сооружения, в краеугольный камень которого уже не была бы заложена сама идея возможного разрушения. И еще в большей степени символизировала она собой ту мысль, что, как разрушенные камни возрождаются из руин, так и дух воскрешается заново и даже восстает из пепла. Гелиополь – древний город с замками и дворцами, базарами и густонаселенными жилыми кварталами – открылся взору во всем своем великолепии в ярких лучах солнца. Словно магнит, притягивал он к себе корабль. Уже слышен был гомон и шум, как из морской раковины, в которой запеклась морская пена. Со времен героев-прародителей селились здесь по берегам залива люди; первые суда бороздили именно его воды. По ту сторону залива, в пещерах Пагоса, можно было видеть наскальные изображения древнейшей охоты в те времена; при раскопках в земле находили древних идолов. Династии как богов, так и князей сменяли друг друга. Фундаменты построек более поздних времен покоились на культурном слое былых цивилизаций, следы великих пожаров и войн оставили в нем свой ленточный след цвета ржавчины и крови. Несметные поколения жили здесь, любили, надеялись и бесследно ушли, приняв смерть. И если так воспринимать этот город, с позиций его истории, то конкретная действительность как таковая как бы растворялась в ней и была сравнима разве с цветком на древнем дереве, который скоро сорвет и унесет ветер. Первые строители провели когда-то вокруг него борозду, определив границы города. Но он не переставал расти с тех пор, хотя время от времени по судьбоносным для него дням коса проходилась по нему, оставляя после себя кровавый след. Однако земля его уподоблялась ниве, постоянно давая все новые всходы. И если дать мысленный простор полету времени, то возникновение и становление Гелиополя и дальнейший его уход в вечность сравнимы разве с мощным источником, бьющим из земли фонтаном, чьи брызги в падении уносит ветер. И как встает у воды сверкающая радуга, так и город раскинулся дугой подле брызжущих каскадов, засверкав чище и ярче, чем алмаз. Так глаз улавливает порой свет веков, исходящий от колонн и арок над ними, неподвластный тлену времени. Города стоят, как стены Илиона в гекзаметрах Гомера. Именно это и захватывает так мощно наш дух при виде их и побуждает к действиям, равно как красота пробуждает в нас любовь.

БЕСПОРЯДКИ В ГОРОДЕ

На мачте лоцманской службы подняли флажок, разрешающий вход в гавань. "Голубой авизо" тихо вошел во внутреннюю акваторию. С двух сторон входа в гавань повернулись к нему огромные круглые зеркала и загорелись дрожащим красноватым светом. Винты работали против течения и баламутили воду, поднимая со дна желтый ил. Корабль осторожно приближался к центральной портовой площади, запруженной народом, где стояли в ожидании машины. Жужжали камеры, корреспонденты пытались получить первые интервью. Пассажиры толпились у поручней, разговаривали кто еще по фонофору, а кто уже кричал через борт в толпу. На набережной махали маленькими флажками, поднимали детей и букеты цветов. Подали трап. Взгляд упал на Корсо, главный проспект, который вел от портовой площади наверх, к самым ступеням кафедрального собора. По обе стороны от зеленой полосы посредине двигались в четыре потока машины, каждая в своем ряду. Два красных обелиска указывали на его протяженность, а высокие фонтаны делили на части и освежали раскаленный полуденный воздух. Над Старым городом, в квартале парсов, стоял дым пожарища. Костар поднялся с багажом на палубу и разговаривал с Марио, ждавшим их в машине. У Луция до условленного с Терезой часа еще была уйма времени. У него даже мелькнуло в голове, что он мог бы отправиться во Дворец пешком через квартал парсов, и, как часто уже бывало в его жизни, он взял и последовал первому порыву души. Очень кстати оказалось, что он еще не написал донесения и потому у него не было при себе секретных документов. А чтобы не казаться самому себе праздношатающимся, он решил зайти переговорить с Антонио Пери, парсом-переплетчиком, которому доверил перед отъездом одну рукопись. Он поручил своему сопровождающему отдать чемодан донне Эмилии и отправился в путь вместе с Костаром и Марио. Луций был без оружия, у Марио имелась автоматическая винтовка, а Костар надел на правое запястье стальную плетку. Сначала они пересекли улицу Регента, похожую скорее на длинный парк. Она была обсажена редкими, большей частью очень старыми деревьями, свободно расположенными по обеим сторонам. Дома, стоявшие на ней, не пострадали во время Большого огня; здесь жили самые родовитые семьи. Сзади к особнякам примыкали конюшни, каретники, хозяйственные постройки. Потом шел узкий судоходный канал, заполнявшийся водой из внутренней акватории порта. Здесь спокон веков занимались торговлей, однако со строительством Большого порта склады опустели, и лебедки на остроконечных крышах не поднимали больше тюков с грузами. Здесь угнездились теперь тихие ремесла и поселились люди, род занятий которых было трудно определить. Еще пустыннее выглядели переулки в квартале парсов; здесь тишина настораживала. Кое-где еще стояли старинные дома с резными башенками на крышах; переход в другой квартал был заметен только по вывескам перед лавками, написанными на чужом языке, да по воротам с нарисованными на них символами счастья – огнем, зайцем, собакой или бычьим рогом. Когда после изгнания англосаксов Среднему Востоку угрожало нашествие безбожников, то наряду с другими народами бежали от них и парсы, рассеявшись по всему свету. Одна их ветвь в тысячу душ добралась до Гелиополя и осела в Старом городе, полностью тогда опустевшем. Они размножились и частично смешались с местным населением. Однако остались верны своей религии, строгость которой, правда, с течением времени во многом смягчилась. Четкие предписания и жесткие принципы морали, регламентировавшие жизнь, как и многие старые культовые обычаи, почти стерлись. Из них всех парсы строго придерживались только обряда погребения. Вскоре город расценил их прибытие как весьма выгодное для себя; влияние их тоже скоро оказалось значительно заметнее, чем можно было ожидать при их малочисленности. Они выделялись своим искусством в ремеслах, особенно тонких – таких, как выделка шелка, кожи, обработка драгоценных камней и благородных металлов; став денежными менялами, они добились влияния и на крупные торговые дома. С давних пор они занимались науками и демонстрировали большие успехи в них, особенно в филологии. Происхождение от древнейших племен наложило отпечаток и на их внешний облик. Красота женщин расцвела в Гелиополе еще больше; они были словно редкостные цветы, чья природа в тепличных условиях становится тоньше и краше. У представительниц высших каст появился даже налет изысканности и духовности. Так в Старом городе сложилась цивилизованная раса, которая, правда, несколько изнежилась и размягчилась. Это была теневая сторона их добродетели, заключавшейся в тонкости познания и умения, которые развивались как в чувственном, так и духовном направлении. Особый осязательный дар пальцев позволял им заняться таким трудом, результаты которого красили жизнь, – было ли то изготовление предметов роскоши или вдохновенное служение музам. Особенности их таланта объяснялись их отношением к страху, обостряющему людские чувства, а страх они испытывали веками. Еще там, где они жили прежде, ислам безжалостно преследовал их как магов и почитателей огня. И в Гелиополе парсов тоже окружали ненависть и зависть. Чернь всегда проявляет склонность верить во все дурное – что бы ни выдумывали про них недоброжелатели, все оборачивалось против них. После того как Регент проявил заботу о евреях и выделил им, согласно решениям Сидона, а также планам "Штиглиц" и "Карфаген", землю, парсы унаследовали от них бремя преследований и гонений. Им была предопределена такая судьба по причине их богатства и инородности. И кроме того, они были малочисленны, и нелепые слухи прилипали к ним навечно. Именно поэтому народец этот пришелся весьма кстати Ландфогту и мессиру Гранде, когда тем требовалось учинить путч и пустить потом в ход насилие. В Центральном ведомстве любили заимствованные из мира техники сравнения и обыкновенно говорили о "переключении напряжения с помощью парсов" или о том, что они "отлично выполняют роль запала ". Поэтому беспорядки в квартале парсов обычно предшествовали осуществлению далеко идущих планов, создавая прецедент для непосредственного применения силы. Они будили в демосе дремавший инстинкт, направляли стихийные разрушительные действия в нужное для Ландфогта русло, сотрясая древние устои и основы законодательства. Даже тот, кто не принимал участия в карательных операциях, все равно стремился держаться от преследуемых подальше – настолько умело сеяли повсюду страх и ужас, как бы наглядно демонстрируя, что можно сделать с человеком. Волнения и беспорядки в квартале парсов были к тому же весьма выгодны для казны и пополняли ее. Доход приносила не столько та добыча, которую можно было унести в руках, сколько шантаж, следовавший за погромом. Милостью властей дозволялось откупиться. Тем самым парсы для Ландфогта были таким же денежным мешком, как раньше евреи для наместника. Он выжимал их, как губку. Однако главным оставалось то, ради чего они и были нужны ему, – стать средством для изменения политического климата. Так было и сегодня, когда астурийский вопрос волновал умы людей и был вынесен на всенародный референдум. Перед таким важным моментом не мешало освежить в памяти, как выглядит красный цвет, и наверняка труп на Кастельмарино был частью этой кровавой программы. Погромщики, видимо, уже ушли, потому что шуму не было. Потом на красных лакированных колесах промчалась пожарная команда, с лестницами и цистернами, с пронзительными свистками и звонками, выросшая словно из-под земли и тут же затерявшаяся в хаосе кривых переулков. Это был признак того, что из Центрального ведомства поступило разрешение начать тушить пожары. Охота закончилась. Они пересекли площадь Древа жизни Хом и завернули в одну из улочек, где жили мелкие ремесленники и торговцы. Здесь только что свирепо бесчинствовала чернь или, выражаясь иначе, "народ дал выход своему справедливому недовольству, пресечь которое немедленно оказалось невозможным", как стояло в официальных сообщениях Ландфогта. Брусчатка была усыпана черепками и осколками, хрустевшими под ногами. Витрины магазинов были разбиты, а наверху развевались занавески, так как ставни с окон были сорваны. Улицы были завалены разодранным тряпьем и побитой домашней утварью. Среди мертвой тишины слышались женские всхлипывания. Они медленно продвигались по петлявшему переулку, карабкавшемуся в гору, под ноги им то и дело попадались разные предметы. В одном месте Марио поднял серебряную ложку из кучи хлама, чтобы получше рассмотреть чернение. – Марио, бросьте немедленно! – крикнул ему Луций. В тот же момент раздались крики о помощи, шедшие из дома, где дверь наполовину была сорвана с петель. Они увидели, как оттуда выскочила девушка, судя по одежде служанка. Ее платье было разорвано от ворота, выглядывало голое плечо. За ней гнался поджарый тип. Он был из той когорты, кого можно увидеть только в такие дни, и, скорее всего, замешкался тут, тогда как основная группа погромщиков уже отправилась восвояси. Он преследовал ее, словно дичь на охоте. Через несколько прыжков он бы уже схватил девушку, как сокол голубку, и тут Луций окликнул ее. Оторопев, она замерла на месте, все еще ослепленная ярким солнечным светом после полумрака внутри дома, потом бросилась к нему и ухватилась за его руку. Парень подлетел, нагнав жертву, и рванул ее за одежду. – Бей! – крикнул Луций. Костар взмахнул рукой для удара, он мог бы оказаться смертельным, но парень в последний момент отвернул голову. И тогда стальная плетка только порвала ему в клочья рубашку да оставила кровавый рубец на груди. Он пошатнулся и отскочил. Потом уставился на своих противников с опаской и недоверием. Он, видимо, редко показывался на люди и не привык к свету, лицо его было желтым, как пергамент, и словно измятым. Только раздувались ноздри, а рот и глаза скорее напоминали прорези в маске. Он переводил бегающий взгляд с одного на другого, глядя на них как из-за решетки, потом взгляд его упал на винтовку, которую Марио направил на него. Его охватил внезапный ужас – он вытянул, защищаясь, руки. В следующее мгновение его и след простыл, он шмыгнул в сторону, как крыса, метнувшаяся вслед за стаей. Марио повесил винтовку опять на плечо. – Этот наверняка от мессира Гранде, вылез откуда-то с самого низу. Я все ждал, когда он полезет рукой в карман. – Честную пулю жалко на таких вонючих кротов, – пробормотал Костар, мой автограф продержится на нем не одну неделю. – И почерк у тебя, Костар, не дурен, – похвалил его Луций. Потом он повернулся к девушке, которая все еще так и стояла, вцепившись в него. Челка из темных волос спадала ей на лоб, словно у молоденькой кобылки. Ужас еще не исчез с ее лица, и толчками, грозя разорвать лиф, вздымалась грудь, просвечивавшая сквозь разорванное платье. Словно почувствовав кожей на себе взгляд, она прикрыла наготу рукой. Она служит здесь у одной пожилой супружеской пары, врача и его жены, спрятавшихся в подвале, и пошла наверх, чтобы посмотреть плиту. "Тут этот тип и ворвался. Я хочу немедленно выбраться отсюда, не хочу больше иметь ничего общего с парсами". Мужчины успокаивали ее. Луций гладил по голове. В Верхнем городе у нее тетка, она найдет у нее защиту. Она бы хотела только еще собрать свой узелок, но не решалась войти в дом одна, и Марио пошел вместе с ней. – Всегда одно и то же: от пострадавших бегут, как от чумы, пробормотал Луций. Через некоторое время оба они вернулись. Марио нес в чемоданчике, сплетенном из ивовых прутьев, ее пожитки. Она не забыла и коробку со шляпкой и бережно держала ее, обхватив левой рукой. По воскресеньям таких девушек из простых семей можно было видеть прогуливавшимися по Корсо или по аллее Белого мыса; их там невозможно было узнать, они превращались в прекрасных бабочек, выпорхнувших из куколки. Они следовали моде, пусть скромно, но с большим вкусом. Теперь они вчетвером поднимались на гору и весело шутили; было очень жарко. Временами веяло прохладой, ветерком со стороны Нового города. Луций украдкой рассматривал спасенную девушку, непринужденно болтавшую без умолку. Слезы и смех еще по-детски чередовались в этой юной душе, с легкостью сменяя друг друга, как солнце и тучи в майский день. Она еще успела наскоро зашить разорванное платье, да так, что стежков почти не было видно. Луций видел сбоку темные волосы, спадавшие на лоб, прямой носик. Так когда-то резец скульптора формировал профиль Афродиты, чей храм прежде был здешним святилищем. Потом шли пухлые, слегка вздернутые губки и, наконец, нежный подбородок. Во всей фигурке было много одухотворенности – естественный природный дух сливался с силами весны и молодости. Ему уже довольно часто встречались такие девушки на побережье в заливе и на островах, где выращивали виноград. Древняя гармония края воплотилась в этих дочерях виноделов и земледельцев, рыбаков и гондольеров, спокон веков населявших острова. Все они были как само море, как жемчужины, выросшие в его раковинах, как благодатная почва, соками которой наливалась виноградная лоза. И они же потом, через несколько лет, по-крестьянски выносливые и огрубевшие, вели полностью все хозяйство; часто на верхней губе появлялся легкий пушок. Их можно было видеть в портовых кварталах официантками в тавернах, рассыпанных вдоль дороги на Красный мыс, куда они перебирались, выйдя замуж. Но все они неизменно обладали большой физической силой. Они были хорошими женами, крепкими, здоровыми матерями; они же становились зачинщицами бунтов, мятежный дух которых вынесли с островов поры вольнолюбивой своей юности. Жизненная мудрость и опыт падали, как свет, на давно уже подспудно вызревшую почву. Они подошли к лестнице, отделявшей Верхний город от квартала парсов, вросшего со временем в эту часть города, так как с годами многие из парсов стали селиться и наверху, когда возросло их богатство и окрепло положение в обществе. Успешная карьера отражалась и на местожительстве. Прежде всего сюда переместились парсы-банкиры, ювелиры и торговцы предметами роскоши. Там, где лестница кончалась, стояла охрана Проконсула. Здесь водрузили даже орла со змеей. Видно было, что велась стрельба – то ли бандиты рвались к богатствам Верхнего города, то ли отступали по лестнице, обращенные в бегство. Перед самой баррикадой, за которой стояли солдаты, лежали трупы, остальных раскидало по ступеням, с каменных плит стекала кровь, постепенно запекаясь темными пятнами. В воздухе еще вился пороховой дымок. Они взошли на баррикаду. Луций почувствовал, как девушка опять ухватилась за его рукав. Из узкого прохода навстречу им вышел капрал и отрапортовал. Луций спросил, как его зовут, и похлопал его по плечу: – Господин Проконсул будет вами доволен. Капрал, его звали Калькар, засмеялся: – Здесь была простая работа, она не в счет. А нам хочется показать, на что мы способны. Луций кивнул. Солдаты уже давно соскучились по настоящему делу. По эту сторону баррикады он чувствовал себя привольнее, оружие здесь носили открыто, силой правил порядок. И не было разгула насилия, захлестнувшего все вокруг и утопившего во лжи даже старую добрую порядочность. Только вот правда и неправда слишком уж тесно переплелись, чтобы простой человек мог отделить одно от другого. Все попытки как-то восстановить старые добрые традиции проваливались. Правители сменяли один другого. И поэтому вера и доверие повернулись спиной ко всем институтам власти, из которых одни были просто смешны, а другие внушали страх. Опору все видели только в сильных мужчинах и наделяли их прекрасными качествами. После ухода Регента Проконсул и Ландфогт стремились придерживаться политики равновесия, как это обычно бывает в подобных ситуациях. Оба они знали, что сокрушительный удар можно нанести только один раз и в случае неудачи он станет концом для одного из них. Они делали ход за ходом ради выигрыша в позиции и времени. Ландфогт укрепился на Кастельмарино, тогда Проконсул занял Виньо-дель-Мар; Ландфогт отдавал распоряжение устроить погром в квартале парсов и тут же наталкивался на огневые точки солдат Проконсула. Еще велась тактическая игра: Ландфогту, как в данном случае, хотелось привести в движение массы, в то время как Проконсулу важно было сохранить крупные банки, такие, как банк Шолвина, и обеспечить покой Верхнего города. Но, абстрагируясь от конкретных шагов, символичным было одно: власти мистифицировали друг друга. Примечательным было, что распад единства совпал с небывалым усилением и расширением власти. Так некогда сильные мира сего враждовали друг с другом на том коротком отрезке времени, который предшествовал смене эпох. Красный цвет имел двоякий смысл – символ восстаний и пожаров, он с легкостью переходил в пурпур, возвеличиваясь в нем. Но, как ни толкуй знаки и символы эпохи, испить приходилось ту чашу, какую она подносила. Улицы стали оживленнее. Теперь они уже могли разделиться: Марио пошел провожать Мелитту – так звали девушку – к ее родным, а Костар отправился предупредить донну Эмилию. Мелитта поблагодарила Луция. Он отшутился: – Это для нас одно удовольствие, да и стоило того. Один из нас готов стать вашим кавалером, когда вы наденете шляпку и пойдете гулять на Белый мыс. Я уже как-то видел вас там. – Вы, вероятно, обознались. Я лучше возьму в руки четки и помолюсь за вас. Луций свернул на улицу Митры. Роскошные особняки чередовались здесь с лавками, торговавшими предметами роскоши, железные решетки на окнах были опять подняты. Назад во Дворец по улице шел танк. Солнце стояло в зените. Голубые и желтые паруса-тенты затеняли витрины. Перед одним цветочным магазином вместо витринного стекла был "натянут" занавес из струящейся воды, благоухавшей прохладным ароматом. Вслед за цветами шел Зербони знаменитый пекарь-пирожник; перед его крошечной лавкой уже снова отведывали вино для возбуждения аппетита. Сам пекарь – с огромным животом и в высоком белом колпаке – стоял в дверях и приветливо кивал головой посетителям. Следующими в ряду были торговцы жемчугом и ювелирными изделиями, потом антикварные магазины старинного серебра, ручных ковров и фарфора. На одной двери простыми буквами было написано: "АНТОНИО ПЕРИ, сафьяновые переплеты". Витрины не было. Отдать рукопись в переплет Пери было привилегией немногих; требовалась рекомендация. Маленькая мастерская изготовляла шедевры и делала это исключительно для узкого круга. Луций вошел в переднюю. Он знал, где вход; древние символы парсов охраняли его. Когда открывалась дверь, раздавался звон медных трубочек. Для мастера в его мастерской это было сигналом, что в передней – кабинете с тусклым освещением – посетитель. Стулья в шелковых потрепанных чехлах стояли вокруг стола, над которым низко висела лампа. Ее мерцающий свет отражался в глубине зеленоватых, старинной изогнутой формы зеркал и в витринах шкафов, где Пери держал книги. Они стояли не как в библиотеках, корешками к смотрящему, а были обращены к нему крышкой, показывая образцы тиснения кожи, чтобы мастер мог принять заказ от клиента, взвесив и выверив все предварительно гораздо тщательнее, чем при раскрое дорогих тканей для пошива роскошных туалетов. Потому что те, как часто говорил Пери, износятся с годами, в то время как добротный переплет не только переживет века, но станет со временем еще краше, так что художник может лишь предугадывать, как будет выглядеть его творение в период своего расцвета. И не одно только время, неустанно смягчающее резкий блеск золота, приглушающее свежесть красок, разглаживающее поры кожи, способствует этому – человеческая рука, прикасающаяся к книге, также работает над совершенствованием переплета. А сыновья и внуки продолжают дело своих отцов. Книги становятся краше и оттого, к кому они попадают, они несут на себе отпечаток любви их владельца. Пери утверждал, что эта безымянная история книг – самое важное в них. Поэтому он и окружил себя ими, как зеркалами, – они излучали свет, пронизывавший все помещение. Эта магическая субстанция была для него важнее отдельных элементов техники изготовления и особенностей стиля. Его ремесло требовало многого – умения обращаться с кожей, знания шрифтов, переходивших по наследству в старых печатных мастерских от отца к сыну, вкуса и чутья того нежного сплетения линий, складывающихся в узор, по которым узнаются эпохи, а также приверженности к литературе разных народов и их наукам. И наконец, был необходим еще небольшой круг знатоков, коллекционеров и сведущих людей, имевших достаточно свободного времени и унаследовавших приличное состояние, для которых общение с изысканными вещами стало их душевной потребностью, их второй натурой. Мастерские, подобные Пери, были как скрытые от глаз цветы, а их покровители – словно пчелы, собиравшие с них мед и одновременно оплодотворявшие их. К ним принадлежал Проконсул и его окружение. Собранные книги действовали благотворно. Луций с ужасом подумал о том, что эта коллекция образцов могла стать жертвой бесчинств – тех, свидетелем которых он только что был. Грубых действий одной варварской руки было бы достаточно, чтобы уничтожить всю эту красоту, стереть ее, словно пыльцу с крыльев бабочки. Чернь делает это с наслаждением. Тут хранились пергаменты, которым столетия придали цвет меда и старинной слоновой кости. На самых изысканных из них стояли папские гербы, таким редкостным было это собрание, о котором Пери имел обыкновение говорить: даже самое знаменитое Пятикнижие, которое пророк Елисей подарил Птолемею Филадельфу в день одержанной на море победы над Антигонидами, вряд АЛ было прекраснее. По этим книгам молено было наглядно изучать шкалу, по которой бледнеют с течением времени и теряют свой цвет краски – от свежести зеленого яблока до темного померкшего малахита, от ярко-красной до малиновой, от темно-вишневой до белесой, выцветше-розовой. Оттенки цветов действовали успокаивающе, умиротворяюще на человеческие чувства; сочные сильные аккорды прошлых лет звучали все мягче, постепенно затухая. Здесь были и спектры золотого лака – от бархатных тонов лакфиоли до нежных догорающих красок ночных левкоев s заброшенном саду. И на всем поблескивало неяркое золото гербов, знание которых требовало владения особой наукой. Иначе как разобрать, какая ветвь живая, а какая мертвая в этом лесу? Волшебство очарования с полной силой завладело Луцием. Вот, значит, и в библиотеках тоже можно еще жить – не хуже, чем рыбаком на острове, погрузившимся в наблюдение за всем живым. Сокровища, накопленные и оставленные после себя различными культурами, целиком могут заполнить короткую жизнь человека, давая ему занятие, приносящее удовлетворение. Мир так и пребудет бесконечным, если блюсти в себе его меру, а время неисчерпаемым, если самому держать чашу в руках. Красная портьера отделяла мастерскую от передней. Горьковатый привкус мака, проникавший сюда с колечками дыма из мастерской, казалось, передался даже книгам и тканям. Антонио Пери любил, как и многие парсы, вдыхать опиум. Те, кого угнетает жизнь, легко ищут забвения в мире грез. Углубившись в изучение старых книг и гербов, Луций упустил момент, когда портьера приоткрылась. Он подумал, что вышел мастер – в круглой шапочке, которую надевал на голову во время работы, держа вверх ладони, блестевшие от сусального золота. Но вместо него он увидел перед собой молодую женщину, застывшую на месте и разглядывавшую его. Луций тоже смотрел на нее, не двигаясь, несколько смущенный. Незнакомка была миниатюрна и изящна; темные волосы обрамляли лицо, напоминавшее камею. Ничто в ее чертах и одежде, за исключением кошти, не указывало на ее парсийское происхождение. И на лбу знака касты тоже не было. Ее можно было назвать красивой, и она, без сомнения, была привлекательна, однако ей не хватало экзотики. Но что же тогда казалось ему в ней таким странным? Обеими руками держалась она за портьеру, как ребенок за подол матери. И Луций догадался, что она испытывала страх, сковавший ее, ощущала его безмолвное присутствие. Так можно, по-видимому, слышать язык цветов вздох барвинка, когда над ним сверкнет серп косы. Он еще никогда не видел столь сильного, столь неприкрытого страха – исходя из самой глубины этого живого существа, он словно коснулся его, заставив содрогнуться. Он оглядел сам себя, как бы проверяя, что же в нем внушает такой ужас. И увидел свой мундир и понял, в чем причина страха девушки. Он поспешил назвать свое имя и сказал: – Я проходил мимо и зашел, чтобы поприветствовать мастера Пери и справиться о его здоровье. Слова его, казалось, сразу прорвали оцепенение, пальцы разжались и выпустили красный бархат. Повисшее в воздухе напряжение исчезло, и все в помещении стало вновь, как прежде. Свет от книг и зеленых зеркал опять заполнил его. Однако Луций все же услышал волнение в голосе, ответившем ему: – Пожалуйста, садитесь. Меня зовут Будур Пери – мой дядя пошел во Дворец, за ним прислали. Но он мне вчера сказал, что футляр готов. Она пошла в мастерскую, где хранились рукописи. На Проконсула это было похоже, что в такой день он как раз решил заняться своей библиотекой. В его окружении одни считали это его слабостью, другие – признаком превосходства, чертой аристократа-вельможи. И в том, и в другом была доля правды. Луцию нравилась эта его легкость. Власть князя проявляется не столько в конкретных действиях, сколько в его облике и стиле жизни. Будур Пери снова вошла в комнату и передала ему футляр из красного сафьяна. – Мой дядя надеется, что вы останетесь довольны. Он открыл футляр, в котором лежало всего лишь несколько рукописных листков. Это были фрагменты из наследия Хайнзе: наброски к его роману из эпохи Возрождения. – Прекрасный манускрипт. Я рад, что ему нашлось достойное обрамление. Он провел кончиками пальцев по чуть волнистой поверхности кожи, словно стараясь разгладить ее. – Дядя просил передать вам, что он мог бы под прессом выпрямить эти места, но он решил все оставить так, как то создала сама природа. – И правильно сделал. Кожа не панцирь; она чувствует и дышит. Пусть будут видны ее поры. Декор, избранный Пери, был очень скромен – узкая золоченая рамка по краю футляра. Клеймо, поставленное мастером, как обычно, на свою работу, было размером не больше герба Луция на его перстне с печаткой – копья и девиза вокруг него: "Поражающее цель без промаха". – Прекрасный девиз, господин де Геер, – ваше имя указывает на франкское происхождение? – Так может показаться на первый взгляд, хотя мы саксонских кровей. "Де rep" – копье, и "де" в нашем имени не столько уже родительный, сколько именительный падеж и выражает скорее характер, чем указывает на происхождение рода. Он показал на эмблему герба, обвитую девизом: – То же самое произошло и с острием копья, постепенно принявшим форму лилии, которую вы видите здесь. Оно стало растительным орнаментом, украшающим визитные карточки и книжные переплеты. – Мне кажется, вы говорите об этом с сожалением, а должны бы быть благодарны вашим франкским предкам по материнской линии. Складывается впечатление, что саксы так и остались довольно диким племенем. – Может, это и самое лучшее в наше время. Нам следует поговорить об этом более обстоятельно, когда я опять как-нибудь зайду сюда. – С удовольствием. Приходите, пожалуйста, к чаю. Дядя будет очень рад; он мне много рассказывал о ваших беседах с ним. Мне хотелось бы порасспросить вас и о Хайнзе – не из простого любопытства: я защищалась у Фернкорна. Луций поднялся. – Я его только что видел. Говорят, в ближайшие дни он будет делать доклад на тему "Рождение индивидуума". – Это его конек. Подождите, я вам запакую. – Она покачала головой. Нет, тот страх, который напал на меня, – мне самой за себя стыдно. Однако, как вы полагаете – все уже позади? – Можете быть в этом уверены. Зербони уже опять печет пирожки. Но если вы почувствуете опасность, позвоните мне. Вы всегда найдете во мне друга. – Это вы говорите только так, из вежливости. Он протянул ей руку: – Ловите меня на слове.