Текст книги "Ошибки (Перевод Н М Берновской)"

Автор книги: Эрнст Теодор Амадей Гофман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

– Вы забываете, – заговорил барон с самой нежной и прелестной улыбкой, какую можно увидеть разве что у греческого принца, – вы забываете, дражайший дядюшка, что мой дед, совершивший множество весьма примечательных путешествий, привёз с острова Кипра жену, которая была, как говорят, необыкновенно красива, портрет её и по сей день находится в нашем дворце.

– Ну да, – ответил дядюшка, – можно простить отцу, что, будучи молодым и горячим, он влюбился в прекрасную гречанку и был настолько глуп, что, недолго думая, женился на ней, хотя она была простого звания и, как мне не раз рассказывали, торговала цветами и фруктами. Но ведь вскоре она умерла бездетной.

– Нет, нет, – вскричал Теодор со страстью, – цветочница была принцессой, и моя мать родилась от этого счастливейшего брака, который увы! – был так недолог!

Дядя с ужасом отпрянул на два шага назад.

– Теодор, – начал он, – Теодор, ты в бреду, в лихорадке, в безумии? Около двух лет прошло после смерти гречанки, когда твой дед женился на моей матери. Мне было четыре года, когда родилась моя сестра. Каким же образом, чёрт побери, твоя мать могла быть дочерью той гречанки?

– Должен признать, – возразил Теодор совершенно спокойно, – должен признать, что, если смотреть на дело с обычной точки зрения, то моё утверждение представляется совершенно невероятным, но прекрасная непостижимая тайна, мистика, которая не каждому доступна, подстерегает нас в жизни на каждом шагу, и часто самое невероятное и есть настоящая правда. Вы утверждаете, дорогой дядюшка, что вам было четыре года, когда родилась моя мать, но может оказаться, что это основано на странном заблуждении. Однако не будем углубляться в мистические комбинации, которые так часто вовлекают нашу жизнь в царство волшебства, сейчас, дорой дядюшка, я представляю вам свидетельство, которое одним ударом разрушит все ваши возражения! свидетельство моей матери! Вы удивляетесь! Вы смотрите на меня с сомнением во взоре? Так слушайте же! Как-то раз, – рассказывала моя мать, – ей было в ту пору лет семь, она была в большом зале, где висел портрет гречанки, он притягивал её к себе с невидимой силой. Смеркалось. Она смотрела на портрет с любовью и вдруг увидела, что черты прекрасного лица как будто оживают всё больше и больше, наконец величественная фигура принцессы выступила из рамы, чтобы обнять мою мать, как своё единственное любимое дитя. С этого времени портрет ласково и бережно пестовал мою мать, заботился о её воспитании. Среди прочего портрет учил мою мать новогреческому языку, и ребёнком она говорила только на нём. Но так как по каким-то ничтожным и странным причинам материнство портрета должно было оставаться тайной, новогреческий язык, на котором говорила моя мать, люди принимали за французский, а если портрет иной раз садился к столу, чтобы выпить кофе, его принимали за француженку-гувернантку. Когда мать вышла замуж, портрет вернулся в свою раму и не покидал её до тех пор, когда стало известно, что мать ждёт ребёнка. Тогда верный дорогой портрет открыл матери наше княжеское происхождение и сообщил, что сын, который у неё родится, избран провидением, чтобы в прекрасной Греции вновь добиться тех прав, которые казались утерянными. Счастливое благословение судьбы, которое часто примитивно называют случаем, направит его туда. Потом портрет напомнил матери, что при моём рождении она должна исполнить все те священные действия, какие приняты на родине, чтобы уберечь меня от бед. Поэтому, едва родившись, я был обсыпан солью с ног до головы, поэтому по обеим сторонам моей колыбели положили по куску хлеба и деревянной палочке, в комнате, где я находился, была подвешена большая связка чеснока, а на шее я носил мешочек с тремя кусочками угля и тремя зёрнышками соли. Из книги Соннини вы знаете, любезный дядюшка, что эти превосходные обычаи имеют распространение на островах архипелага. О, это была великая святая минута, когда мать рассказала мне об этом. Тогда впервые в жизни она сильно рассердилась на меня. К нам в комнату забежала ласка и я как раз собирался её поймать, когда вошла мама и очень выругала меня. Потом она ласково позвала зверька, который спрятался под шкафом, и обратилась к нему так: "Сударыня, позвольте вас приветствовать от всего сердца! Никто не сделает вам ничего дурного. Вы здесь дома и всё к вашим услугам!" Эти слова показались мне до того забавными, что я расхохотался во всё горло, ласка убежала и в тот же момент мама дала мне пощёчину, так что в голове у меня загудело. Я поднял такой рёв, что до сих пор его стыжусь, а моя милая мама очень огорчилась, со слезами на глазах заключила меня в объятия и рассказала мне, что она гречанка и поэтому не может по-другому общаться с лаской. Потом она рассказала мне историю с портретом. И вы, любезный дядюшка, теперь конечно понимаете точно так же, как и я, что найденный мною голубой бумажник это и есть благой счастливый случай, предсказанный портретом, дорогой моей бабушкой. Поэтому, собираясь сесть в экипаж и отправиться прямо в Патрас к господину Андреасу Кондогури, который, как человек воспитанный, надеюсь, укажет мне, что делать дальше, я действую вовсе не как легкомысленный молодой фантазёр, а как мужчина, храбрый и решительный. Надеюсь, мой дорогой дядюшка, вы согласны с этим, чувствуете доверие ко мне и понимаете, что я вполне способен бороться за высшее счастье моей жизни.

Дядя, всё это время спокойно слушавший племянника, теперь заговорил:

– Храни тебя Бог, Теодор, но ты большой дурак! Твоя мать, да будет земля ей пухом, имела склонность к фантазиям, и твой отец часто жаловался мне, что, когда ты родился, она велела проделать над тобой разные странные операции. Это верно. Но то, что ты рассказываешь обо всяких там греческих принцессах, живых портретах, солёных детях и ласках, всё это, прости меня, ты вырастил в своём мозгу, который является прямо-таки атласом всех глупостей и сумасбродств! Итак, я вовсе не намерен вставать на пути твоих решительных планов. Отправляйся в Патрас, передай привет господину Кондогури. Может быть, путешествие будет для тебя полезным, может быть, если конечно турки не убьют тебя по дороге, ты вернёшься домой более разумным? Не забудь, когда приедешь на остров, где растёт великолепный нюхательный корень, воспользоваться им в полной мере. Счастливого пути!

И тут прозаический дядюшка покинул своего романтического племянника.

По мере того, как день отъезда приближался, барона охватил всё же какой-то страх, так как буквально каждый говорил ему о тех опасностях, которые могут подстерегать его в пути.

Как-то в порыве печали, вызванной этими опасениями, он решил высказать свою последнюю волю: свои написанные и напечатанные стихи он завещал владелице голубого бумажника, что же до новогреческих костюмов, то они предназначались для театральной костюмерной. После этого он решил, что помимо охотника и молодого итальянца, подхватившего где-то пару новогреческих слов, который должен был служить переводчиком, взять с собой ещё могучего пруссака – ширина спины его достигала примерно пяти с половиной футов, поэтому козлы кареты пришлось значительно расширить.

Три дня ушло у барона на то, чтобы совершить все надлежащие прощальные визиты. Путешествие в романтическую Грецию, таинственное приключение, прощание и, может быть, навеки – разве этого мало, чтобы нежные барышни пришли в экстаз? Разве была среди них хоть одна красотка, которая не подавила бы тайный вздох, в то время как барон демонстрировал портреты прекрасных островитянок, приобретённые им у Каспара Вайса специально для того, чтобы как можно интереснее рассказывать о Греции, которую так скоро ему предстояло увидеть. И могла ли хоть одна из них произнести: "Адьё, мон шер барон!", не всхлипнув при этом? А самые серьёзные, так же как и легкомысленные, мужчины, разве не говорили они барону, с грустью тряся его руку? "Надеюсь вновь увидеть вас здоровым, довольным и счастливым, дорогой барон! Вам предстоит замечательное путешествие!"

Повсюду прощание было трогательным и потрясающим душу. Многие и в самом деле сомневались, что когда-нибудь ещё встретятся с юным авантюристом, и печаль распространилась в тех кругах, для которых он прежде служил украшением. Карета, нагруженная доверху, стояла у ворот. Барон в своём новогреческом одеянии, скрытом под плащом, сел в карету. Охотник и широкоплечий пруссак, вооружённые ружьями, пистолетами и саблями, заняли место на козлах, весело протрубил рожок почтальона, и прочь понеслась карета, рысью через Лейпцигские ворота в Патрас!

В Целендорфе барон высунулся из окна кареты и крикнул сердитым тоном пусть скорее перепрягают лошадей, он в большой спешке! И тут он увидел молодого профессора, с которым познакомился всего пару дней назад и который выказал большой энтузиазм относительно Греции.

Профессор как раз возвращался из Потсдама. Увидев барона, он подскочил к его карете и воскликнул:

– О, счастливейший из баронов! Итак, я вижу, вы уже в пути, в Грецию! Но подарите мне немного времени, всего несколько мгновений, чтобы я мог сделать для вас несколько важных заметок, почёрпнутых в путевых дневниках Бартольди с целью дальнейшего исследования. Я хотел бы также добавить кое-что для памяти, касательно турецких шлёпанцев, например.

– Бартольди, – перебил барон, – у меня с собой в карете, что до обещанных шлёпанцев, то вы получите самые красивые, какие только существуют, даже если для этого мне пришлось бы сорвать их с ног того или иного паши! Потому что, о профессор! вы укрепили во мне уверенность и надежду и, находясь на древней земле, я буду постоянно заглядывать в карманное издание Гомера, бесценный, дорогой подарок. Правда, по-гречески я не понимаю, но это, я надеюсь, обойдётся, стоит оказаться в стране. Однако пишите, дорогой, вы успеете написать – ни одной гривы не видно поблизости.

Профессор вытащил грифельную доску и начал записывать на ней всё, что приходило ему в голову. В это время барон открыл папку, желая убедиться, что его собственные бумаги находятся в надлежащем порядке. И тут ему попался тот самый листок из "Газеты Хауде и Шпенера", который он как-то обнаружил в казино, послуживший основанием для всех его решений, для этого опасного далёкого путешествия.

– Роковой листок, – заговорил он с пафосом, – роковой, но всё же милый, дорогой листок, ты открыл мне прекраснейшую тайну моей жизни! Всеми надеждами, тоской, всем моим счастьем я обязан тебе! Невзрачный, серый, похожий на промокашку, даже слегка грязноватый – такой ты имеешь вид, и всё-таки ты драгоценность, сделавшая меня богачом. О листок, ты то сокровище, которое я сохраню до конца моей жизни! О листок всех листков!

– Какой листок, – прервал барона профессор, подавая ему сои записи, какой листок приводит вас в такой восторг, мой дорогой барон?

Барон объяснил, что это тот самый роковой листок из "Газеты Хауде и Шпенера", который содержит приглашение к нашедшему голубой бумажник, и подал его профессору. Профессор взял листок, бросил взгляд на него и отшатнулся поражённый, ещё раз вгляделся, как будто не веря своим глазам, и громко воскликнул:

– Барон, барон, дорогой барон! Вы собираетесь в Грецию, в Патрас, к господину Кондогури? О барон! Милый барон!

Барон посмотрел на листок, который профессор держал у самого его лица, и опустился на сидение, совершенно уничтоженный.

В этот момент появились лошади, почтмейстер, отодвинув занавеску, вежливо извинился, что дело с лошадьми продлилось несколько дольше, чем хотелось бы, и заверил, что через полтора часа самое позднее господин барон будет в Потсдаме.

И тут барон закричал ужасным голосом:

– Прочь отсюда, назад в Берлин, назад в Берлин!

Охотник и пруссак в ужасе переглянулись. Почтальон разинул рот. А барон кричал всё громче:

– В Берлин! Ты что, оглох, мерзавец? Дукат чаевых, скотина! Дукат чаевых! Но, поезжай, мчись как ветер! Галопом, каналья! Галопом, несчастный! Получишь дукат!

Почтальон повернул и погнал изо всех сил галопом назад в Берлин!

Дело в том, что когда в руки барона попал листок "Газеты Хауде и Шпенера", он не обратил внимания на одну маленькую деталь – дату. То, что он тогда прочёл, был листок прошлогодней газеты, макулатура, один Бог знает, как он попал на стол в казино, может быть, просто как обёртка для чего-то; таким образом, как раз сегодня, двадцать четвёртого июля, когда барон собрался в Патрас, прошёл тот самый год, о котором говорилось в приглашении, и наступил срок появиться либо в Греции, либо в "Солнце" у мадам Оберманн, чтобы найти разрешение загадки.

Итак, барону ничего не оставалось, как незамедлительно отправиться в Берлин и прибыть в отель "Солнце", что он и сделал.

Мечта и действительность.

– Это судьба, – говорил барон, растянувшись на софе в "Солнце", а именно в 14-м номере, – это роковая судьба играет мной. Разве Патрас был тем местом, до которого я добрался? Разве господин Андреас Кондогури был тем, кто указал мне дальнейший путь? Нет! Целлендорф стал конечной целью моего пути, не кто-нибудь, а почтмейстер направил меня сюда, профессор также оказался всего лишь мёртвым рычагом, приводившим в действие неизвестные силы.

Вошёл охотник и сообщил, что в этот день здесь наверняка не остановился никто из чужих господ. Это немало раздосадовало барона, которого развитие событий и разгадка тайны держали в постоянном напряжении. Между тем он подумал о том, что день ведь длится до полуночи и, лишь когда пробьёт двенадцать, можно с чистой совестью сказать – двадцать пятое июля, а кое-кто из серьёзных людей делает это и после часа. Такая мысль послужила ему утешением.

Он решил, заставив себя сохранять спокойствие, оставаться в номере в ожидании дальнейших событий и, несмотря на то, что был не в состоянии думать ни о чём, кроме прекрасной тайны, а душу его всецело наполнял чарующий волшебный образ, он не без удовольствия увидел кельнера, когда тот ровно в десять часов появился в комнате и накрыл маленький столик, на котором вскоре благоухало великолепное рагу. Барон полагал также, что в его душевном состоянии весьма кстати будет что-то вдохновляющее, и заказал шампанское. Заканчивая трапезу последним куском жареной курицы, барон воскликнул:

– Какое значение имеют земные потребности, когда душа ощущает близость божественного!

И тут он уселся на софу, скрестив ноги, взял гитару и принялся исполнять новогреческие романсы, слова он научился произносить с большим трудом и сам сочинял мелодии, которые звучали достаточно омерзительно, чтобы сойти за нечто очень необычное и специфическое, вследствие этого не было такого случая, чтобы исполнение вышеозначенных романсов всем девицам от "а" до "я" не вызывало бы в них глубокого изумления и даже некоторого не лишённого приятности ужаса. Чтобы поддержать своё вдохновение, барон, опустошив бутылку шампанского, приказал подать вторую.

Внезапно у барона возникло такое чувство, будто аккорды гитары отделялись от инструмента и начинали парить в воздухе, полнозвучные и прекрасные. Он услышал странную, незнакомую мелодию и решил, что голос, который пел, есть его собственный дух, отделившийся от него и устремившийся в сферы небесного мелоса. Потом зазвучал таинственный шёпот. Шорох у двери, затем дверь распахнулась и появилась высокая величественная женская фигура, окутанная густой вуалью.

– Это она! Это она! – вскричал барон в экстазе восторга, бросился на колени и протянул небесно-голубой бумажник. Женщина откинула вуаль, неземное блаженство охватило Теодора, блеск дивной красоты едва не ослепил его. Прекрасная дева взяла бумажник и тщательно проверила содержимое. Потом наклонилась к Теодору, всё ещё стоящему на коленях, подняла его и заговорила чудным голосом:

– Да, это ты. мой Теодор! Наконец-то я нашла тебя!

– Да, это он, синьор Теодоро. Ты нашла его, – раздался низкий голос. И только тут барон увидел маленькую, очень странную фигуру в красном таларе и сверкающей огненной короне на голове, стоявшую чуть поодаль. Каждое из слов, произносимых странным существом, тотчас превращалось в свинцовый шарик и ударяло в мозг Теодора, и поэтому не стоит удивляться, что он отшатнулся в некотором ужасе.

– Не путайся, – начала дева, – не пугайся, о высокородный! Малыш – мой дядя, король Кандии. Он и мухи не обидит. Разве ты не слышал, дорогой, что поёт дрозд, а это ведь означает, что ничего плохого не может случиться.

Только тут барону удалось выдавить из себя несколько слов.

– Значит, это правда, то, о чём шептали мне мои сны и сладкие предчувствия? Значит, ты и впрямь моя, самая прекрасная и самая желанная из женщин? Но теперь открой мне сладкую тайну твоей и моей жизни!

– Только посвящённому, – ответила дева, – только посвящённому может открыться тайна, только святая клятва послужит на то благословением! Поклянись, что ты меня любишь!

Барон снова бросился на колени и произнёс:

– Клянусь волшебной луной, которая освещает Пафосский храм.

– О, не клянись, – перебила его дева словами Джульетты, – о, не клянись изменчивой луной, то и дело принимающей иной облик, для того, чтобы твоя любовь не стала такой же непостоянной. Но ты, мой нежный Ромео, вспомнил святые места, где продолжает звучать грозный голос оракула далёкой древности, таинственно и мрачно предсказывая его судьбу. Старший советник консистории наверняка разрешит нам войти в храм! Ещё и другое благословение должно дать тебе возможность поспешить туда вместе со мной и резким словом поставить на место короля Кандии, если ему придёт вдруг в голову говорить тебе грубости – с ним это иногда бывает.

Дева вновь подняла барона, всё ещё стоявшего на коленях, вынула ножичек из голубого бумажника, обнажила левую руку барона и, не дав ему опомниться, вскрыла вену. Кровь брызнула струёй, и барон ощутил сильное головокружение. Но в этот же момент дева обвила магической лентой руку барона и свою собственную руку. Тут в бумажнике возник голубоватый ароматный дым, поднялся вверх, и потолок исчез. Стены раздвинулись, пол растворился, барон парил в объятиях девы по бескрайнему светлому небосводу.

– Стой, – завизжал король Кандии, хватая за руку барона, – стой, такого я не потерплю, я тоже хочу летать!

С силой вырвав руку, барон закричал на него:

– Вы наглец, а не король! Даже не надо быть таким хорошим статистиком, каким я являюсь в действительности, чтобы знать, что не существует никакого короля Кандии! Вас нет ни в одном перечне государств, а если бы вы куда-то и попали, то в самом лучшем случае оказались бы опечаткой! Прочь, говорю я! Убирайтесь прочь, освободите воздух!

Малыш начал как-то очень противно хрюкать, тогда дева коснулась его головы, он скрючился и заполз в бумажник, висевший у неё на шее на золотой цепочке, подобно амулету.

– О барон, – сказала дева, – ты храбр и не чужда тебе божественная грубость! Но смотри, к нам приближаются посланцы Пафоса!

Тут с высоты опустился увитый цветами трон из "Армиды", окружённый сотнями гениев. Барон взошёл на него вместе с девой, и они понеслись вперёд с шумом и свистом.

– О Боже, – вскричал барон, голова его кружилась всё сильнее, – о Боже! Если бы я, следуя достойному примеру моих высокочтимых друзей графского происхождения, хоть один раз принял участие в полёте с господином Рейхгардом и его супругой, то сейчас я был бы опытным бароном и разбирался в воздухоплавании, а так... Что толку от того, что я сижу на розах рядом с прекрасным божественным существом, если это проклятое головокружение перевёртывает всё моё нутро.

В этот самый момент король Кандии выскользнул из бумажника и повис на ногах барона с громким свистом и хрюканьем, барон чуть не упал вниз, с трудом удержался и вновь взобрался на трон. Злосчастный кандийский король становился всё тяжелее и в конце концов окончательно сдёрнул вниз бедного барона. Гирлянда роз, за которую он было уцепился, оборвалась, с криком ужаса барон рухнул на землю – и проснулся! Вся комната сияла в лучах яркого утреннего солнца. С трудом приходя в себя, барон тёр глаза, ноги и спина его сильно болели.

– Где я? – воскликнул он. – Что это за звуки?

Свист, ворчание и хрюканье короля Кандии раздавались по-прежнему. Наконец, барон поднялся с пола, на котором лежал рядом с софой, и тут же обнаружил причину странных звуков. В кресле спал итальянец и ужасно храпел. Гитара, лежавшая рядом, как видно, выскользнула у него из рук.

– Луиджи, Луиджи, проснитесь! – закричал барон и потряс итальянца за плечо. Но тот никак не мог стряхнуть с себя тяжёлую сонливость. Наконец, повинуясь настойчивым требованиям барона, он рассказал, что вчера вечером, с позволения господина барона, видимо, из-за большой усталости после путешествия господин барон были несколько не в голосе – что случается и у лучших певцов – и, надо признать, издавали очень непривлекательные звуки. Это заставило его тихонько взять гитару из рук господина барона и пропеть несколько благозвучных итальянских канцонетт. Под них господин барон крепко заснули в не очень удобной позе, сидя на подвёрнутых ногах на восточный манер. Он же, вообще-то не любитель спиртного, позволил себе допить немножко шампанского, оставленного господином бароном, и также впал в глубокий сон. Ночью ему казалось, что он слышит глухие голоса и кто-то трясёт его с силой. Проснувшись наполовину, он как будто бы видел в комнате каких-то чужих людей и слышал женский голос, говоривший по гречески, но колдовская сила вновь заставила его закрыть глаза, он заснул, как убитый, и спал, пока вот сейчас господин барон его не разбудили.

– Что это значит? – вскричал барон. – Это был сон или правда? Был ли я действительно с нею, счастьем моей души, на пути в Пафос и дьявольская сила совлекла меня на землю? Ха! Я утону в этих тайнах! Может быть, меня схватил жестокий сфинкс, чтобы швырнуть в бездонную пропасть?! Или я...

В этот момент, прерывая монолог барона, вошёл охотник вместе с портье. Они рассказали странную историю, случившуюся ночью.

С последним ударом часов, пробивших полночь, рассказали они, подъехала дорожная карета, очень красивая и тяжело нагружённая. Из неё вышла высокая дама с густой вуалью и спросила на ломаном немецком языке с большой настойчивостью, не остановился ли в отеле иностранец, приехавший сегодня днём. Портье, который тогда ещё не знал имени господина барона, мог сообщить только то, что действительно в этот день приехал красивый молодой человек, которого по одежде можно было принять за юного путешественника из богатой семьи, армянина или грека. "Тут дама выразила величайшую радость и воскликнула несколько раз подряд: "Экколо, экколо, экколо!", что означает, согласно немногим словам, известным мне из итальянского: "Это он, это он!" Дама потребовала, чтобы её немедленно отвели в комнату барона, всё время повторяя, что приехавший господин – это её супруг, которого она ищет уже больше года." Именно поэтому портье очень сомневался, надо ли выполнять её требования, потому что, кто знает... Тут-то он и разбудил охотника и лишь, когда тот назвал господина барона по имени и торжественно поклялся, что господин барон не женаты, они спокойно поднялись в номер господина барона и нашли дверь не запертой. Рядом с дамой всё время находилось нечто, а что это такое, нельзя было понять, но так как существо передвигалось на двух ногах, то можно было подумать, что это маленький престранный человечек. Дама подошла к господину барону, крепко заснувшему, сидя на софе, потом отшатнулась, как будто в ужасе, и громко произнесла несколько слов на непонятном языке таким тоном, что им стало не по себе, а то, что подошло за нею следом, нагло захохотало. Тут дама откинула вуаль, посмотрела на него, портье – глаза её сверкали гневом – и сказала нечто такое, что невозможно повторить из почтения к господину барону.

– Выкладывай, – сказал барон, – я должен и желаю всё знать!

– С милостивого соизволения господина барона, – продолжал рассказывать портье, – дама сказала следующие слова: "Болван! Это вовсе не мой супруг! Это тот бездельник из Тиргартена!" Господина Луиджи, который очень громко храпел, они пытались разбудить, чтобы дама могла с ним поговорить, но это оказалось невозможным. Дама собралась уходить, но в этот момент увидела маленький голубой бумажник, лежавший на столе. Она схватила бумажник, положила его в руку господина барона и встала на колени возле софы. Очень странно было видеть, что господин барон улыбнулись во сне и подали даме бумажник, который она тотчас спрятала на груди. Тут она подхватила на руки странное существо, которое следовало за ней, с невероятной скоростью спустилась с лестницы, села в карету, и карета понеслась прочь.

К этому портье ещё добавил, что, назвав его болваном, дама нанесла ему глубокое оскорбление, ему, который вот уже тридцать лет носит ленту и шпагу, ничем не запятнав своей чести, однако он готов претерпеть много новых оскорблений, если только за это ему будет дано ещё хоть один-единственный раз увидеть образ, прекраснее которого он ничего не знает в жизни.

От этого рассказа у барона разрывалось сердце. Не могло быть сомнений в том. что дама была гречанка, владелица голубого бумажника, а маленький уродец – маг, о котором шла речь в записке незнакомки. Он проспал главный час своей жизни! Но горькое чувство пробудили в нём слова "бездельник из Тиргартена", которые он, видимо, не мог отнести ни к кому иному, как к себе самому, и которые, казалось, сводили на нет всё то положительное и хорошее касательно своей особы, что удалось ему расшифровать в листке. Помимо этого, крайне неприятно было то, как он лишился бесценного бумажника вместе с его таинственным содержимым.

– Несчастный, – набросился он на охотника, – несчастный! Это была она, она сама, а ты меня не разбудил – она, моя жизнь, моё божество, та самая, за которой я хотел ехать в далёкую Грецию!

Охотник возразил с усмешкой, что если она, эта дама, была та самая, то господин барон, как ему показалось, не были тем самым, и от того, подумал он, будить господина барона, видимо, не имело смысла.

Весьма неприятно для барона было то, что ежедневно, даже ежечасно кто-нибудь спрашивал его, пряча улыбку, что заставило его так скоро возвратиться из Греции.

Чтобы не стать мишенью для ещё больших насмешек, а это было бы именно так, скажи барон правду, он ссылался на болезнь и в самом деле от тоски и огорчения так тяжело заболел, что врач видел единственное средство для спасения его жизни в минеральных ванных, известных своей остротой и страшной силой воздействия на любую, самую крепкую натуру. Пришлось отправиться в Фрайенвальде...

Волшебная сила музыки

Собственно говоря, из Фрайенвальде барон собирался сразу отбыть в Мекленбург к своему старому дядюшке, но после того, как вода оказала своё действие, он почувствовал непреодолимое стремление увидеть резиденцию и в последних числах сентября вновь благополучно прибыл в Берлин. Так как он действительно предпринял путешествие, правда, не в Патрас, а в Фрайенвальде, то он чувствовал себя уже более уверенно и спокойно смотрел в лицо наглым насмешникам. А если к этому прибавить, что о путешествии в Грецию, которую он собирался посетить, он умел рассказать со знанием дела, увлекательно и в то же время серьёзно, то больше не было препятствий к тому, чтобы барон, вновь вернувший себе всё своё обаяние, без труда отбивал любую насмешку и опять стал кумиром многих девиц, как это всегда и было...

Однажды, когда солнце уже склонялось к закату, он решил отправиться в Тиргартен и вдруг на Парижской площади у самых Бранденбургских ворот увидел пару, приковавшую его внимание. Очень маленький кривоногий старик с уродливой фигурой, одетый до смешного старомодно, прижимая к груди громадный букет цветов, с огромной тростью в руке вёл высокую даму под вуалью, которая была одета как чужестранка, двигалась величественно и благородно. Но самым странным была, без всякого сомнения, косичка: из-под маленькой шляпы старика она сползала змейкой до самой земли. Два весёлых уличных мальчугана из той симпатичной породы, что продают в Тиргартене угольные палочки с тлеющим концом, всё время пытались наступить на косичку, но это было невозможно, потому что, вертясь и извиваясь подобно угрю, она ускользала. Старик, казалось, ничего не замечал. Очень хорошо, что как раз в этот момент мимо проходил господин Вольф, точно так же, как барон фон С., внимательно рассматривавший странную пару и благодаря этому получивший возможность нарисовать маленького старика и его даму с полнейшим портретным сходством. Благосклонному читателю достаточно дать себе труд и посмотреть на прилагаемый листок, чтобы любое дальнейшее описание оказалось излишним. Душа барона трепетала, его охватило таинственное предчувствие, ему хотелось опуститься на колени прямо в грязь Парижской площади, когда дама обернулась и, как молния вдруг прорезает густые облака, так сквозь густую вуаль сверкнул ему навстречу огненный взгляд прекрасных чёрных глаз.

Наконец барон пришёл в себя и в то же мгновение понял, что дерзость уличных мальчишек может служить прекрасным поводом для знакомства со стариком и дамой. С громким шумом прогнав озорников, он приблизился к старику и заговорил, вежливо приподнимая шляпу:

– Сударь, вы, кажется, не замечаете, что эти маленькие бестии, мальчишки, вознамерились разрушить вашу замечательную косу, наступая на неё ногами.

Старик смотрел на барона неподвижным взглядом, как будто и не замечая вежливого обращения, потом вдруг громко захохотал, мальчишки вместе с подмогой, подоспевшей тем временем от Бранденбургских ворот, радостно присоединились, так что барон в полном смущении не знал, что ему теперь делать.

Между тем вся компания медленно продвигалась по Унтер ден Линден, барон бросил несколько монет ученикам школы растениеводства Шпандау и продолжал идти вслед за парой, которая к его большой радости свернула в кондитерскую Фукса.

Когда барон вошёл, старик вместе с дамой уже заняли места в зеркальном кабинете, скрытом от взглядов вьющимся виноградом. Барон уселся в соседней комнате, причём так, что в отражении зеркал пара была ему хорошо видна.

Старик мрачно опустил глаза, а дама что-то энергично ему говорила, причём так тихо, в самое ухо, что барон не мог расслышать ни единого слова. Наконец им принесли заказанное – мороженое, ликёр и пирожные. Дама схватила старика за голову и к немалому изумлению барона отвинтила косичку, открыла её, как футляр, и вынула оттуда салфетку, нож и ложку. Затем повязала салфетку вокруг шеи старика, так обычно поступают с детьми, чтобы они не измазались во время еды. Старик вдруг повеселел и приветливо смотрел на даму чёрными, как уголья глазами, затем стал есть с отвратительной жадностью мороженое и пирожные. Наконец дама откинула вуаль и совсем не надо было обладать впечатлительностью барона для того, чтобы испытать то потрясение, которое он испытал, от этой дивной красоты. Может быть, кто-то, впервые почувствовав на себе этот взгляд Турандот, сказал бы, что лицу и всему облику чужестранки недостаёт того очарования, которое, пренебрегая требованиями формы, безоговорочно побеждает, другой, возможно, стал бы утверждать, что разрез глаз и лоб Изиды как-то пугающе необычны, но – как бы там ни было – каждый должен был признать в чужестранке явление необычайное. Барон мучительно искал средства, как подобающим образом приблизиться к незнакомой паре. "А что если, – подумал он, попытаться воздействовать на чувства красавицы с помощью волшебной силы музыки!" От мысли к делу! Он уселся за прекрасный кистинговский инструмент, который, как известно, имеется в кондитерской Фукса, и начал импровизировать, причём так, что если не всем остальным, то ему самому это казалось просто божественным. Вдруг как раз на журчащем пианиссимо раздался шум, он покосился в сторону кабинета и увидел, что дама встала. А на месте, где она прежде сидела, лежала, а вернее прыгала и скакала косичка старика, пока он не прихлопнул её ладонью с громким возгласом: "Куш, куш, Фрипон!" Слегка испуганный странным поведением косы-Фрипона барон тотчас впал в фортиссимо, а затем перешёл к чувствительным мелодиям. Тут он почувствовал, что дама, привлечённая сладостными звуками, тихо подошла и встала за его спиной. Всё, что он слышал когда-либо нежного, душещипательного, вся музыка этих итальянских маэстро на "ини", "ана", "елли", "ичи" пригодилась ему сейчас. Он собирался уже закончить в восторженном дурмане, когда прямо над его головой раздался глубокий вздох. "Ну, время пришло!" – подумал он, вскочил и оказался перед ритмейстером фон Б., который всё это время стоял за его стулом и теперь начал говорить о том, как это нехорошо со стороны барона, что своими ужасными стенаниями и грохотом за роялем он разогнал всех посетителей господина Фукса. Вот только что дама, чужестранка по виду, проявлявшая все признаки нетерпения, не выдержала и поспешно бежала вместе со своим спутником, маленьким курьёзным старичком.