Текст книги "Лицом к лицу"
Автор книги: Эрнст Бутин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
– Чо уставился, дед? Человека не видел? – лениво, врастяжку спросил Цыпа и вдруг сделал резкое движение, будто хотел ткнуть в живот двумя растопыренными пальцами с длинными грязными ногтями.
Юрий Иванович непроизвольно дернулся, прогнулся назад. Цыпа изобразил губами улыбку.
– Струхнул, поп? Не боись, я шучу, – и потребовал сонно: – Дай-ка закурить.
Юрий Иванович ощутил, как сердце отчаянно ударилось в грудную клетку; стало жарко и сразу же зябко.
– Пшёл вон, кретин, – сказал он четко.
– Чё-о-о? – протянул Цыпа. Оглянулся удивленно на Юру. Тот бледнел, краснел, глаза испуганно бегали. – С тобой, что ли, этот фраер? – И снова к Юрию Ивановичу: – Ну-ка, мужик, повтори.
– Пошел вон, – раздельно повторил Юрий Иванович.
Он успокоился, оперся спиной о перила. На шпаненыша смотрел насмешливо. Тот, глубоко всунув руки в карманы брюк, щерился, раздувал ноздри, буравил обретшим выражение, но не страшным, а изучающим взглядом.
– Дяденьки, пустите!
Худенький лопоухий мальчишка с всклокоченными мокрыми волосами деловито проскользнул между ними. Глянул торжествующе на берег, где замерли в ожидании приятели, потом – горделиво – на Юрия Ивановича: вот, мол, полюбуйтесь на меня, удальца-храбреца! Начал вскарабкиваться на перила,
– Ты еще, шмакодявка, тут... – Цыпа, не глядя, пихнул его растопыренной пятерней.
Мальчишка завизжал, сорвался с моста, дрыгая руками, Ногами. И не успел он еще долететь до реки, не раздался еще резкий, точно доской ударили, шлепок его тела, не взметнулся еще белый, литой, похожий на стеклянный сталагмит, выброс воды, как Юрий Иванович уже схватил Цыпу левой рукой за грудки, правой, развернув, за штаны.
– Ах ты, гад, звереныш!
Мелькнуло обезумевшее от страха лицо Цыпы, блеснули подковки на подошвах сапог, взметнулись серые полы пиджака. Пронзительный, как свист, вопль заложил уши, и парень закувыркался в воздухе.
Он вынырнул с выпученными глазами, выплюнул длинную струйку воды, разинул безмолвно рот и опять скрылся, отчего пиджак, распластавшийся на поверхности, плавно и величаво, будто шлейф, скользнул следом.
– Утонет еще, скотина! – мрачный Юрий Иванович торопливо пошел по мосту.
– Ну и пусть подыхает! – неожиданно и зло заявил Юра. – Вам что... Сегодня или завтра испаритесь, а этот останется.
Юрий Иванович уже ступил на мягкую траву пологого откоса. Остановился. Оглянулся удивленно.
– Однако, – качнул головой, – крут ты. Человек ведь все же.
– Человек? – Юра даже зашипел от негодования. – Что от него толку, зачем ему на свет-то надо было появляться? Душить таких мало... И не смотрите на меня так! – потребовал, поморщившись. – Мои мысли – ваши мысли. Сами говорили.
– Неужто я так думал когда-то? – Юрий Иванович, опустив голову, ковырнул носком башмака землю. – Не помню, прочитал ты уже "Преступление и наказание" или нет?
– Читал! Читал! – выкрикнул Юра. Облизнул губы. – И полностью согласен с Раскольниковым. Прав он и мыслил верно, только кончил дурацки... Во, выплыл, сволочь!
Цыпа, пошатываясь, выбирался на берег. Светлые струйки, весело журча, сбегали в воду; костюм почернел, прилип к тощему телу. Мальчишки врассыпную бросились от берега. Остановились вдалеке, со страхом и недоверием разглядывая некогда грозного, а сейчас жалкого, мокрого урку. Тот мотал головой, как от боли, стонал. Сорвал кепчонку, смял ее, отер с силой лицо.
– Ну, сука, ну, брюхатый, я тебе устрою, – закричал он булькающим от обиды, унижения голосом. – Ну, падла, ты меня вспомнишь, выпущу я тебе кишки... – Захлебнулся от ярости и бессилия. – Сделаю я тебя, сделаю! погрозил побелевшим кулаком.
И конечно, как всегда, невесть откуда появились зеваки. Они толпились на мосту, но – вот удивительно! – молчали, не возмущались, что здоровенный мужик связался с парнишкой: знали этого хулигана.
Юрий Иванович вперевалку направился к нему. Цыпа торопливо, задом, засеменил в воду.
– И ты, Бодрый, запомни. Не жить тебе. Слезами, паскуда, умоешься! визгливо, с отчаянием, пообещал он.
– Я-то тут при чем? Я, что ли, тебя сбросил? – взвыл Юра.
Голос был притворно сочувствующий, хнычущий и ехидно-довольный одновременно.
Юрий Иванович запнулся. Постоял. Развернулся.
– Не унижайся! – рявкнул. – Не позорь себя!
Пересек, не оглядываясь, дорогу, спустился с откоса и побрел узкой тропкой через чей-то огород. Слева зеленели на буро-серых конусах фонтанчики картофельной ботвы; справа шелестел ивняк, выворачивая изнанкой узкие листья, которые взблескивали, точно юркие серебристые рыбки; впереди ровно шумел кронами Дурасов сад; над головой – синее, веселое небо: хорошо, спокойно, благостно, но сопит обиженно за спиной Юра, и Юрий Иванович кривится, как от изжоги. Он не мог, не смел судить себя юного за страх перед Цыпой, сам только что почти испытал его, но вопль Юры был уж слишком откровенный, отчаянный и подловато-гаденький, – стыдно, обидно, противно за себя.
– Испугался, что мстить будет? – спросил Юрий Иванович. У него, как всегда после вспышки бешенства, наступил спад: накатила слабость, задрожали в запоздалом волненье пальцы. Он торопливо нащупал в карманах сигареты, зажигалку. – Свали все на меня. Отрекись.
– Так и сделаю, – сквозь зубы сказал Юра. – Зачем мне погибать от ножа какого-то ублюдка? У меня вся жизнь впереди: столько интересного можно узнать, увидеть, сделать, и вдруг – смерть! Из-за чего? Из-за какого-то Цыпы, из-за вас! Может, я стану...
– Ты станешь мной! – жестко напомнил Юрий Иванович.
– Нет, никогда! – закричал Юра и даже присел, выкинув в стороны крепко сжатые кулаки. – Не буду я вами. Не буду! Ни за что!
Лицо его было таким оскорбленным, таким возмущенно-негодующим, что Юрию Ивановичу стало жалко парня.
– Это сказка про белого бычка. Успокойся, – и хотел положить руку на плечо Юры, но тот отскочил.
– Ненавижу вас! Ненавижу. Вы думаете, с Цыпой справились, так герой? Что я вас сразу зауважал? Черта с два. Я понял. Я все понял, – он засмеялся, точно оскалился. – Это вы сделали, чтобы мне что-то доказать. Ничего вы не доказали. Если я боюсь, то и вы боитесь. Вон как пальцы дрожат... Слабак, неудачник. И вы думаете, я похож на вас? Вот вам! показал кукиш. – Я никогда не полезу напролом, я знаю, что можно делать, чего нельзя, что можно говорить, а что – нет. Я не дурак, не самоубийца, чтобы подставлять голову из-за пустяков, из-за каких-то там идиотских принципов...
– Да успокойся ты! – Юрий Иванович испугался, что у Юры началась истерика. Шагнул к нему, но тот, почти падая, ринулся, не разбирая дороги, в кусты.
Нашел его Юрий Иванович под огромной разлапистой липой. Нелета, ударяясь в крутой, обрывистый берег, играла желтыми, вылизанными водой корнями, лопотала в ивняке; Юрий Иванович вспомнил, что это было его любимое место в детстве и позже: здесь он готовился к экзаменам, здесь уединялся летом, уверенный, что с противоположного, пляжного, берега выглядит романтически одиноким. Юра сидел, положив подбородок на плотно сдвинутые колени и обхватив руками ноги. В этой позе вид у него был обиженный и несчастный.
С той стороны ему кричали, махали какие-то парни, девушки, вольготно и праздно валявшиеся на песке.
– Это наш класс? – Юрий Иванович узнал белый одуванчик головы Витьки Лазарева, мускулистый торс Леньки Шеломова.
– Ваш, ваш, – буркнул Юра. – Видите, притихли. Вас, соученика бородатого, рассматривают.
– Ты бы сплавал к ним. Нехорошо откалываться, – Юрий Иванович бросил пиджак на траву, уселся рядом. – Извинись, скажи, дядя приехал. Писатель, он хмыкнул, – фантаст. Одним враньем больше, одним меньше – экая беда.
– Нечего мне там делать. Обойдутся, и я обойдусь, – Юра выпрямился, уперся ладонями в землю, прищурился. – Я хочу вам сказать...
– Не надо, – перебил Юрий Иванович. – Твои мысли, планы, взгляды я хорошо помню. Последние сутки много размышлял над этим, – швырнул окурок в реку, проследил, как он, заплясав на струе, скрылся под берегом. – Не вздумай доказывать что-то. Все равно врать будешь, выкручиваться, себя в лучшем свете выставлять, а это лишнее. Твои раскольниковские да суперменские комплексы у меня вот где, – постучал сжатыми пальцами по лбу, по груди. – А что вышло? – Оттопырил губу, пшикнул презрительно. – Вышло то, что ты видишь.
– – И что же мне делать? – глухо спросил Юра и крепко зажмурился.
– Не знаю, – Юрий Иванович лег спиной на пиджак, прикрыл ладонью глаза. – Одно могу сказать: выкинь из головы бредовую дурь о своей исключительности. Ты такой же, как другие... И даже хуже.
– Это все?
– Это главное... Господи, как, оказывается, замечательно – просто жить: не гоняться за химерами, не пыжиться, изображая невесть что, быть самим собой.
Сквозь прищур, слегка раздвинув пальцы, он увидел, как у Юры пренебрежительно дернулись губы, и хотел добавить что-нибудь поучительное: не надо, дескать, понимать примитивно – можно быть самим собой, оставаясь значительной личностью, если активно бороться за возвышенные цели и высокие идеалы, но вовремя удержался. Вспомнил, что сам такую борьбу лишь умело имитировал – а значит, и Юра знает это, – оттого сентенции прозвучат особенно фальшиво и вызовут смех. Да и не хотелось суесловить, умничать: солнце тепло пятнало лицо, руки; пахло сырой землей, прелыми листьями, нагретой кожей пиджака; шелестела вверху листва, бормотала негромко и весело речушка; изредка долетали с того берега смех, крики одноклассников. Юрий Иванович улыбался, пытаясь вспомнить, о чем они ржали на берегу после сегодняшнего последнего экзамена, и не мог – рассказывали, наверно, кто и как дурачил учителей. Впрочем, а был ли Юрка Бодров в этот день с соучениками? Забылось, все забылось... Постепенно и шумы, и гомон стали таять, уплывать куда-то далеко-далеко; Юрий Иванович догадался, что засыпает, хотел встать, но не было ни сил, ни желания: сказались и бессонная ночь, и водка, выпитая сегодня – сегодня? – у Ларисы, и потрясение, испытанное утром, и обед, и Цыпа...
5
Проснулся он от легкого озноба и неясного ощущения тревоги. Открыл испуганно глаза – солнце уже сползло к горизонту, а в глубине рощи, между деревьями, накапливался еще не плотный, но явственно различимый сумрак. От реки тянуло прохладой, ныл бок, в который уткнулась банка с крабами, онемела затекшая рука. Юрий Иванович пошевелил ею, глянул машинально на часы: 19.00. "Ого, семь вечера! – Он выпрямился, помотал головой, потер ладонями щеки. Сонно огляделся, увидел Юру и ужаснулся. – Батюшки, весь день проспал!"
Юра, набросив на голые плечи куртку, все так же сидел под деревом. Рядом с ним развалился на-траве плечистый, широкогрудый, с руками, оплетенными, казалось, одними сухожилиями, Ленька Шеломов. Парни повернули головы, и по застывшим улыбкам Юрий Иванович понял, что они только что мирно и дружно беседовали. Это удивило Юрия Ивановича – Ленька никогда не был его приятелем: Юрий Бодров в упор не видел, не замечал здоровяка и тугодума Шеломова, особенно, когда тот помогал после школы отцу-конюху возил на лошади дрова,сено, навоз.
– Идиотизм какой. Тоже мне Рип Ван Винкль наоборот! – Юрий Иванович натянуто засмеялся. – Приехал бог весть из какой дали и дрыхну, точно пастушок на лужайке.
Ленька прыснул, сдерживая смех, отвернулся.
– Я не храпел? – смущенно поинтересовался Юрий Иванович.
– Храпели, – желчно подтвердил Юра.
– Извини, брат. Уснул я крепко: защитная реакция на стресс, нечто вроде анабиоза, – и вдруг удивленно ахнул: – Что это у тебя за фонарь?
Юра торопливо прикрыл ладонью левый глаз.
– Ну, я поплыл, – Ленька пружинисто вскочил, сиганул стремительным росчерком в воду.
– Ленька, что ли, врезал? – удивился Юрий Иванович.
– Ну да, еще чего, – обиделся Юра, Посопел, сорвал травку, закусил ее. – Цыпа с кодлой приходил, – пояснил неохотно. – Я на тот берег, к своим, плавал. Гляжу, а здесь, из кустов, – мотнул головой за спину Юрия Ивановича, – Цыпа и вываливается. Ну, я сюда. Витька Лазарев, Ленька – за мной... Гад, свинчаткой, наверно, зацепил. – Он потрогал пальцами щеку, качнул головой, усмехнулся. – Хорошо, что вас эта свора сразу не увидела.
– Да-а, история, – Юрий Иванович обрадовался было, что Юра подрался, но тут же ему стало страшно. Он уже в чайной уловил какое-то странное, двойственное отношение к себе юному и сейчас внезапно понял, осознал его это было чувство отца к любимому, но не оправдавшему надежды сыну. – Теперь этот дефективный тебе житья не даст.
– Не, – уверенно успокоил Юра. – Ленька с ним потолковал, Цыпа побоится его братьев.
Юрий Иванович вспомнил пятерых братьев Леньки. Все они, здоровенные, мордастые, уверенные в себе, работали в МТС, и Юра, когда встречал их, всегда испытывал странное раздражение и неприязнь: отчего Шеломовы вечно такие довольные и, пожалуй, счастливые, если стали обыкновенными работягами? Зачем заканчивали десятилетку, почему никуда не поступали и, видимо, не стремились ни к чему, кроме как жениться после школы и остаться до конца дней в этом затхлом Староновске.
– Бодрый! Юрка! Айда-ка сюда, сказать чего-то хочу! – заорал с того берега Ленька.
Он, подпрыгивая, пританцовывая, вытряхивал воду из уха, остановился, махнул рукой. И Витька с Лидкой – последние, кто не ушел с пляжа, – тоже замахали.
Юра вопросительно-неуверенно глянул на Юрия Ивановича.
– Надо бы уважить, – поощрил тот. – Да и мне искупаться не повредит. Взбодрюсь.
Он разулся, стянул рубаху, брюки, увязал все в пиджак. Раскинул руки, потянулся, похлопал по белой, дряблой груди.
– Чего это вы... чего это у вас трусы какие-то бабьи? – Юра поморщился, презрительно указал взглядом на пестрые, в лютиках-цветочках, плавки Юрия Ивановича.
– Темнота, – снисходительно улыбнулся тот, – пуритане... Это последний вопль моды. Специально для Черного моря купил, – и помрачнел.
Цепляясь за кусты, спустился к воде. Взвизгнул: "А, собака, хороша!" поплескал подмышки, окунулся, зажав пальцами ноздри и уши.
– Дай узел! – потребовал.
Принял от Юры пиджак с одеждой, поплыл, выставив сверток над поверхностью. Теплая и почти неощутимая наверху вода внизу свивалась в холодные жгуты, терлась скользкими, тугими, словно змеи проплывали, струями о ноги. Мелькнуло в голове: "А зачем ехать к морю? Можно и сейчас..." – но мысль показалась такой глупой и кокетливой, что Юрий Иванович фыркнул. И хлебанул, закашлялся.
– Давайте вещи, – решительно попросил Юра. – Утонете еще.
– О себе позаботься, гуманист. Мой час пока не пришел, – огрызнулся, отплевываясь, Юрий Иванович.
Он уже нащупал ступнями дно. Встал, побрел к берегу. "Старею. Задохся, – подумалось тоскливо. – Раньше этот паршивый ручеек и за речку-то не считал".
Выбрался из воды. Буркнул поджидавшему Юре:
– Я в сторонке посижу, мешать не буду. Не обращай на меня внимания.
Прошел мимо притихших одноклассников, заметил, что Лидка действительно сделала шестимесячную завивку и действительно стала похожей на овцу, остановился около покосившегося плетня огорода, который подполз к самому пляжу. Бросил на траву одежду, сел рядом. Отшвырнул ногой иссохшую, тонкую лепешку коровьего навоза, вспомнил опять первую поездку а колхоз, себя, Синуса, Владьку, вспомнил, как брезгливо подкладывал в костер такие вот лепехи, они лениво, но жарко горели, и сразу же зримо, до галлюцинации четко представил огонь и увидел, как корчится в пламени, извивается, чернея, исписанная бумага, превращаясь ненадолго в гримасничающие лица знакомых, бывших приятелей, бывших, так называемых, друзей, женщин, жен, не вызывающих ни радости, ни признательности, ни зависти. Стало тоскливо, пакостно на душе, и Юрий Иванович посмотрел на Юру.
Тот стоял рядом с уже одевшимся Ленькой, слушал, снисходительно улыбаясь, Лидку. Она, сложив ладошки перед лицом, что-то быстро и умоляюще говорила. Юра, словно почуяв взгляд Юрия Ивановича, встревоженно глянул в его сторону. Отвернулся. Но тут же оглянулся снова, всмотрелся. Ткнул кулаком в бок Леньку, отмахнулся от Лидки, как от надоедливой мухи, и побрел к Юрию Ивановичу.
– Юра, я прошу тебя. Я очень прошу, – крикнула девушка и прижала к груди кулачки.
– Отстань, не твоя забота! – рыкнул через плечо Юра.
Она потопталась и, беспрестанно оглядываясь, пошла вслед за Витькой и Ленькой.
– О чем тебя Матафонова просит? – полюбопытствовал Юрий Иванович.
– А, курочка-ряба. Хочет, чтобы я сегодня же уехал. Из-за Цыпы, – Юра, поискав место, бережно положил одежду на землю. – Ну и куда мы с вами теперь?
– Не знаю, – Юрий Иванович вытянул из узла джинсы. – Надо бы по городу походить, повспоминать.
– Давайте, – вяло согласился Юра. – Заодно к Борзенкову завернем. Ребята хотят, чтоб я упросил его мать отпустить Владьку на вечер.
– А свою-то ты предупредил? – ворчливо спросил Юрий Иванович. Он с кряхтением зашнуровал туфли. И замер, согнувшись.
Только сейчас сообразил Юрий Иванович, что ведь мать тоже здесь, рядом, и похолодел. Он увидел ее в воображении такой, какой та была в его семнадцать лет – красивой, тоненькой, с аккуратными волнами короткой стрижки, с ямочками на щеках, по которым можно сразу угадать притаившуюся улыбку, с большими карими глазами, иногда встревоженными, а чаще гордыми за сына. Ему стало страшно – ведь мать сейчас моложе его – и стыдно, и больно: во что превратился он, обрюзгший, потасканный, лысый, где растерял все ее ожидания и надежды?
– Я ей позвонил после экзамена, – бубнил Юра, одеваясь. – А на вечер все равно не пойду. Вас ведь одного оставлять нехорошо, – добавил с издевкой и осекся. – Что с вами?
– Не догадываешься? – Юрий Иванович улыбался и чувствовал, что ему становится совсем уж жутко. – Она ведь и моя мать.
– Ну и что? – машинально спросил Юра. Но лицо у него начало бледнеть, глаза расширялись и расширялись.
– Дошло? Вот именно: нельзя мне ей показываться, никак нельзя! – Юрий Иванович с силой шлепнул себя по лбу, стиснул его, застонал. – Зря, зря я здесь оказался. Ничего мне это не дало, кроме горечи, и чем дальше, тем горше...
– А может, все-таки вам стоит встретиться с матерью, – робко посоветовал Юра.
– С ума сошел! – испугался Юрий Иванович. – Это стопроцентный инфаркт. Ты вон какой непробиваемый и то... А она... Да и кем я ей представлюсь? Это Владька к своей может заявиться из будущего. Как же: академик, на белом коне.
– Ну и вы скажите... – начал было Юра, но Юрий Иванович возмутился.
– Врать?! Хватит, всю жизнь врал – надоело, – он сосредоточенно смотрел в воду. Долго смотрел. – Нет, не поверит она, догадается. – Устало поднялся. Достал очки, хотел надеть, но, взглянув на Юру, протянул ему. Возьми, нечего синяками сверкать.
– Не, не, – тот оттолкнул руку. – Не надо. Засмеют, скажут – стиляга.
Они прошли вдоль огородов по тропинке, белой от пыли, свернули в переулок, попетляли недолго окраиной и вышли на улицу Ленина.
Низкое солнце заползло за ровную пелену облаков, окрасив их в розовое, и выглядело огромным багровым кругом. Предвечерние сумерки разлились над землей; дали скрадывались в туманном зыбком мареве, точно перспективу улицы написали жидкой тушью по мокрому серому картону. В недвижимом воздухе плавал слабый запах начинающей цвести липы. Покрикивая, носились мальчишки на велосипедах; степенно, под ручку, прогуливались важные пары в светлых шелковых и габардиновых – несмотря на теплынь – плащах-пыльниках. В шипении и потрескивании тек от Дома культуры бурненький, усиленный репродуктором, ручеек фокстрота "Рио-рита".
Юрий Иванович остановился на перекрестке, хищно шевельнул мясистыми ноздрями.
– Ах ты, милая провинция, – нараспев, не то с насмешкой, не то с грустью протянул он. – У самовара я и моя Маша... Благовеста только не хватает.
– Скажите, – Юра откашлялся, – а мать в ваше время еще жива? – и по голосу слышно было, что он боится ответа.
– Да, купила кооператив рядом с моим бывшим домом, – помолчав, резко ответил Юрий Иванович. – Только она стала совсем седая и старая.
– Из-за меня? – уныло спросил Юра.
– Из-за меня, – не раздумывая, твердо заявил Юрий Иванович.
Он развернулся и пошел навстречу музыке; шел серединой тротуара, не сбавляя уверенный шаг, и владельцы шелковых да габардиновых плащей, знавшие, что все должны уступать им дорогу, отскакивали в растерянности, чтобы не столкнуться, и долго, возмущенно смотрели ему вслед. Около Дома культуры Юрий Иванович остановился.
Вились у освещенных окон пацаны, с деланно безразличным видом кучковались старшеклассники, которым школьная мораль запрещала ходить на танцы, мельтешили в фокстротном ритме фигуры за стеклами, монументально возвышался на крыльце легендарный в Староновске милиционер Гажушвили усатый, с побитой оспой физиономией, желчный. Он лениво ощупал взглядом Юрия Ивановича, в глазах на секунду блеснули настороженный интерес и подозрительность: "Чужой. Не наш!" Но сразу же блеск погас: рядом с неизвестным бородачом остановился известный всему городу хороший человек, правильный юноша Бодров.
Юрий Иванович нащупал Юрину руку, сжал ее – в двери мелькнул Цыпа. Он рванулся было на улицу, но, сделав лишь шаг, опять вильнул в глубь подъезда. Оттуда вынырнули одно за другим, как поплавки на воде, лица его дружков и снова исчезли. Юрий Иванович беззвучно засмеялся, забулькал горлом, захрюкал, заколыхал животом. Приобнял Юру. Тот, окаменевший видно, предчувствовал встречу с Цыпой, – расслабился, вяло улыбнулся серыми губами.
– Завтра спектакль? – Юрий Иванович прочитал вслух афишу. – "Свои люди – сочтемся". – Добавил, поразмышляв. – Он же "Банкрот", он же "Несостоятельный должник".
– Да, – Юра смутился. – Кружковцы решили в честь моего окончания школы сделать нечто вроде бенефиса.
Юрий Иванович не забыл этого, но ведь сегодня Юра не пойдет к Тонечке, поэтому, может, никакого спектакля не будет. Он вздохнул.
– Уйдемте отсюда, – тоскливо попросил Юра.
Они прошли квартал, свернули за угол, остановились около двухэтажного, с пристроями, балкончиками, лесенками, дома, в подвале которого жили в однокомнашой квартиренке Борзенковы.
– Ты хоть сейчас извинись перед Владькой.
– Без вас знаю, что делать, – огрызнулся Юра. Смутился. – Простите. Но, в самом деле, зачем вы все время поучаете?
"Ого, прощения попросил. С ума сойти можно!" – обрадовался Юрий Иванович, но виду не подал.
– Ты еще не слышал, как я поучаю, – буркнул сердито. – И не дай бог услышать.
– Ладно, я скоро, – Юра повернул кольцо калитки, скрылся во дворе.
А Юрий Иванович перешел на другую сторону, прислонился к забору и уже более внимательно оглядел жилище Владьки. Вспомнился утренний разговор с Ларисой-женщиной, ее шуточки, что вот, мол, в честь Бодрова, глядишь, улицы называть станут, и подумал без зависти, что со временем этот проулок действительно будет имени Борзенкова. Мемориальную-то доску наверняка когда-нибудь прикрепят на этой халабуде, экскурсанты будут приходить в квартиру, которая окажется почему-то на втором этаже, цокать языками, переступив порог отдельной комнаты будущего академика – "Сразу видно, что жил гений: какие редкие книги, какие сложные приборы!" – осматривать мебель, снесенную со всего города; пионеры школы имени Борзенкова надраят парту Владислава Николаевича до блеска, вытирая ежедневно пыль, – парта, скорей всего, окажется не та: без царапинки, сияющая лаком. Лучшие, а значит, самые прилежные и воспитанные дети будут бороться за право сидеть на ней, и никогда им не придет в голову, что Владька ой как редко выглядел ангелом, ой как часто получал нагоняи за поведение. Дряхлые старички и старушки на сборах и собраниях примутся рассказывать о том, какой необыкновенно милый, послушный, исполнительный мальчик был товарищ Борзенков, хотя никогда не знали его ребенком...
На улице Ленина разом зажглись все фонари, и полумрак, отброшенный яркими желтыми конусами света, уплотнился до темноты. Юрий Иванович повернул голову. По тротуарам главной улицы все так же степенно проплывали габардиновые и шелковые плащи. В Староновске никогда не было никакой промышленности, за исключением ликеро-водочного, пивного заводов и нескольких артелей, поэтому фланирующая элита состояла из служащих всяческих "загот" – "скот", "зерно", "сырье" – и городской администрации. Сколько помнит себя Юрий Иванович, они всегда поражали его безмятежно-самоуверенными лицами, которые прямо-таки излучали достоинство и значительность. В детстве Юра страстно хотел стать одним из этих людей; подрастая, уже знал, что займет место среди городского начальства; взрослея, был уверен, что пойдет дальше и выше, но уважение, при котором хочется снять шляпу, прижать ее к груди и опустить очи долу, к районному избранному обществу сохранил.
Теперь же, побывав в будущем, зная, почем сотня гребешков, он с неприязнью наблюдал за местным чиновничеством и подумал с непонятным злорадством: вот эти люди и не подозревают, что рядом, в подвальной комнатенке, сидит перед матерью и умоляюще глядит на нее очкастый мальчишка, который через десятка два лет растормошит Староновск, принесет ему мировую известность. И эти важные, уверенные в незыблемости сущего, местные значительные лица будут только покряхтывать, когда неизвестный им земляк Борзенков взбаламутит тихую благостность Староновска, швырнет, словно камень в болото, в вялые и привычные заботы горожан – о женитьбах, сметах, дефиците в магазинах, отчетности перед вышестоящими – новые, непредставимые, дикие идеи, за которые его почему-то вознесут и за которые они, отцы города, ничего не понимая в делах и проблемах товариш,а Борзенкова, должны будут восхищаться, восторгаться, гордиться им. "Кажется, я стал совсем уж злым и несправедливым, – недовольно поморщился Юрии Иванович. – Люди как люди..."
Калитка скрипнула, и он похвалил себя за то, что убрался от ворот, Владьку вышла провожать мать.
– Я понимаю вас, Юра, и все-таки мне кажется это несколько, несколько... – она так и не нашла нужного слова. – Ведь будет же выпускной вечер, для чего же эта – как ее назвать? – вечеринка?
Голос был встревоженный, и хотя мать Владьки, женщина интеллигентная, старалась следить за интонациями, слышно было, что она недовольна и огорчена.
– Ну, мама, ну договорились же, – стыдясь за нее, устало сказал Владька. – Выпускной – это официально, а тут – в последний раз вместе.
Он вышел почему-то с велосипедом, и Юрий Иванович, поднатужив память, вспомнил, что именно в конце десятого класса Владька сварганил какую-то сверхмощную динамо-машину, которая давала свет, как прожектор.
– Хорошо, Владислав, хорошо, больше не буду.
– Я обещаю вам, что все будет пристойно, – с достоинством заверил Юра, и Юрий Иванович насторожился: голос опять был бархатистый, и даже с покровительственными нотками.
– Я верю вам, Юра. Вы такой прекрасный товарищ моему сыну.
У Юры хватило ума не окликнуть Юрия Ивановича, и тот, выждав, когда мать Владьки уйдет, неспешно направился за приятелями. Они, поджидая, остановились на улице Ленина. Счастливый Владька, смущенно поглядывая на Юрия Ивановича, улыбнулся, дернуя головой, изображая поклон, поздоровался.
– Значит, договорились? Я покатил. Ты обязательно приходи, а то я не знаю, что там делать. До свидания, – еще раз дернул головой, прощаясь с Юрием Ивановичем.
Вскочил на велосипед. Электросистема оказалась действительно мощнейшей: габардиновые и шелковые плащи шарахнулись от луча фары подумали, наверно, что их бесшумно настиг мотоцикл...
– Где вечер? – Юрий Иванович искоса глянул на довольное лицо Юры, – У Шеломовых? У Лидки?
– Будто не знаете.
– Конечно, нат. Это для тебя кажется таким значительным – последний раз вместе с классом, а я... – Юрий Иванович увидел, как потускнело лицо собеседника. Хотел извиниться, сгладить впечатление, но решил остаться до конца честным: ведь он-то на эту вечеринку не ходил, не позвали. – А я, если помнишь, был приглашен к Тонечке и, если помнишь свое настроение до встречи со мной, быть с классом и не собирался.
– Помню, – Юра совсем перестал улыбаться, даже натянуто, – У Лидки встречаемся.
– Можно проводить тебя?
– Я не пойду! – отрубил Юра.
– Не изрекай, а главное – не делай глупостей. Ты обещал Владьке, обещал его матери. Старайся не быть трепачом, – Юрий Иванович говорил вяло, будто нехотя. Помолчал и добавил с неожиданной для самого себя грустью: Кроме того, как ни крути, вы встречаетесь действительно в последний раз. Десять лет жили, худо-бедно, но вместе... Это будет вспоминаться, поверь, и убоявшись, что выглядит или нравоучительным, или сентиментально-смешным, закончил грубо: – Не ломайся! Я не хочу, чтобы ты ради меня корчил из себя жертву.
– Не кричите! – так же резко ответил Юра. – Это вы жертва, а не я. Не поняли, что ли? У вас вса позади, у меня – впереди...
– У тебя впереди я! – привычно, не особенно-то и вдумываясь в эти слова, заметил Юрий Иванович.
– Исключено. Не дождетесь, – сдерживая себя, постарался как можно спокойней ответить Юра.
И все-таки реплика Юрия Ивановича испортила ему настроение. Он, ссутулившись, наклонившись вперед, словно боролся со встречным ветром, пошел вверх по улице. Юрий Иванович, посмеиваясь, посматривая по сторонам, двинулся следом.
Юра поджидал его у входа в скверик напротив церкви – там, где утром ошеломленный Юрий Иванович на цыпочках крался к своему дому.
– Хорошо, я пойду, если вы считаете нужным, – глядя в сторону, сказал юноша. – При условии – вы отправитесь со мной!
– Ни за что! – Юрий Иванович понимал, чего стоило предложить такое: наверняка Лидка упросила мать уйти, чтобы одноклассники веселились без помех, а тут явится Бодров со стариком. Вот так номер! – И не выдумывай. Я поброжу по городу, а потом мы встретимся...
– Еще чего! – возмутился Юра. – По городу, ха! Нечего по нему ночью бродить, – и Юрий Иванович догадался, что тот боится за него из-за Цыпы. Я тоже тогда не пойду.
– А-а, была не была, – Юрий Иванович махнул бесшабашно рукой. – Ты ведь ночуешь сейчас в сарайчике. Давай я тихонько прокрадусь туда и буду тебя ждать?
– Идея, – обрадовался Юра, но тут же сник. – Только...
– – Мать не догадается, я буду тише мыши,– – опередил Юрий Иванович и почувствовал, как опять заныло, заболело сердце. – Шагай вперед!
Они прошли сквериком, миновали дерево, возле которого Юрий Иванович нынче затравленно озирался, пролезли в дыру, и опять Юрий Иванович был близок к обмороку – в кухне дома его детства горел свет и даже скользнула-один раз по занавеске неясная тень.
– Дома, – почему-то шепотом сказал Юра. – Значит, так, когда я зажгу в комнате свет, идите смело в сарай. Пока мать расспрашивает меня да поздравляет, – он усмехнулся, – вы вполне устроитесь.
Юрий Иванович крадучись подошел к калитке, вцепился в ручку и замер.
