Текст книги "Лицом к лицу"
Автор книги: Эрнст Бутин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
Синус улегся рядом и вот тут-то, разглядывая небо, сказал задумчиво, что две вещи наполняют его все большим удивлением: это звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас. Юрка не знал, что такое "нравственный закон", но спросить не решился, побоялся выглядеть глупым, поэтому лишь мудро и многозначительно вздохнул, чтобы было ясно; о да, да, он, Бодров, полностью согласен. Владька поинтересовался, кто так красиво сказал о звездах и нравственности? Синус ответил: Кант. Юрка насторожился, посмотрел сбоку на классного руководителя – не шутит ли он? – но лицо учителя, смутно белевшее в темноте, было серьезным и немного торжественным. И тогда Бодров встревоженно удивился: Кант? Как же так? Ведь он идеалист! Синус поднял голову, посмотрел внимательно на Юрку и согласился, не скрывая раздражения, что да, Кант – идеалист, но он-то, Евгений Петрович, учитель математики и завуч, убежденный материалист, поэтому, дескать, у Бодрова не должно быть причин для беспокойства. Владька приглушил смешок, Юрка огорченно и испуганно сжался – понял, что чем-то обидел любимого преподавателя, но чем? Чем? И Синус, видно, почувствовал неловкость. Помолчав, он поинтересовался деловито, что думают Бодров и Борзенков о "Туманности Андромеды", которая как раз в это время печаталась с продолжением в "Пионерской правде". Юрка, чтобы реабилитироваться, принялся с жаром рассуждать о нейтронных звездах, гравитации, антивеществе, Владька поддакивал, ерзал, пытался вставить хоть слово и, когда умудрился вклиниться, выпалил, что самое невероятное, самое удивительное – парадокс времени, которое, ну прямо в голове не укладывается, может, оказывается, ускоряться, замедляться и даже остановиться...
– М-да, нравственный закон, – Юрий Иванович, кряхтя, поднялся с крыльца. Восток уже налился прозрачной зеленью, переходящей внизу в яркое свечение; небо над головой опустилось, вылиняло, звезды, прилипнув к нему, стали плоскими, поблекли.
Юрий Иванович медленно направился вдоль стены. Остановился около пришкольного участка, навалился животом на заборчик. В младших классах они каждый.год высаживали на этом огороде какие-то кустики, каждый год те не приживались, а вот у нынешней малышни дело, видать, наладилось: плотной стеной по периметру, рядками в центре, стояли крепенькие, бодрые малины-смородины.
Рядом со школой была площадь, казавшаяся в детстве бескрайней, но Юрий Иванович не удивился, когда, выйдя на нее, увидел, что площадь оказалась обыкновенной, хотя и уютно-травянистой, поляной. Обошел церковку, прежде огромную, с высоченной колокольней, а теперь съежившуюся, точно старушка на исходе дней; прочитал у входа: "Краеведческий музей г. Староновска", с уважением посмотрел сперва на табличку "Памятник архитектуры XVII в. Охраняется государством", потом на облупившиеся стены, окна-щели, заколоченные дощатыми щитами.
Близ неуклюжего и нелепого строения – полуподвал каменный, верх, накренившийся к дороге, наполовину кирпичный, наполовину из бревен – опять остановился. Теперь здесь гортоп, а раньше была почта. Отсюда Ю. Бодров отправлял письма со стихами и заметками сначала в "Пионерскую правду", потом в "Комсомольскую правду". Стихи не печатали: книжные, мол, живого чувства нет, да и форма хромает. Заметку одну опубликовали. В "Пионерке". О сборе металлолома. Да и то старшая пионервожатая рассердилась – с нее в райкоме комсомола потребовали те тонны "ценного вторичного сырья для металлургии", о которых писал юнкор Бодров, а во дворе школы сиротливо мокла под дождем, раскалялась на солнце, прижатая ржавой койкой, кучка дырявых ведер, помятых тазов и корыт.
Юрий Иванович прошел мимо веселого, с кирпичными розетками, длинного здания. В нем была редакция районной газеты и типография – а может, и сейчас они тут? – но сюда Ю. Бодров со своим творчеством не совался: стеснялся, думал, что осмеют – вот, дескать, посмотрите, писака нашелся, да и несолидной считал он, в глубине души, газетку. То ли дело получать фирменный, пусть даже с отказом, конверт из Москвы.
Свернул в переулок, побрел, пугая сонных кур, мимо серых изгородей, серых поленниц с пересохшими дровами и внезапно остановился – вот куда, гляди-ка, занесло! Веселое, яркое солнце, поднявшись над крышами, кинуло через улицу длинные тени, осветило громоздкий, без ставней, дом, заиграло, растеклось сверкающими пятнами по его стеклам. Здесь когда-то жила первая любовь Юрия Бодрова.
Влюблялся Юрка Бодров и раньше: то в пепельноволосую, "типичную представительницу", как ее называли ученики, учительницу литературы, то в итальянскую кинозвезду Джину Лоллобриджиду, то в рыжую продавщицу киоска "Союзпечать", но чувство, которое обрушилось на него, когда увидел на сцене Дома культуры Лариску Божицкую, оказалось ни с чем ни сравнимым, неожиданным, удивительным, невыносимо мучительным, окрыляющим и оглупляющим одновременно.
Был смотр школьной самодеятельности, и Лариска исполняла монолог из какого-то водевиля. В широкополой соломенной шляпке, с чем-то розовым на плечах, она жеманничала, кокетничала, лукаво прикрывала лицо веером, и ее черные глаза блестели, то щурились, то распахивались изумленно, а Юрка сидел в первом ряду, обмирал, готов был от счастья шпынять локтями соседей, хватать их за руки, но не шелохнулся, окаменел и, чувствуя, что краснеет, с радостью и испугом прислушивался к себе – кружилась голова, хотелось смеяться, орать от восторга. Совсем забыл, что это та же самая Лариска второгодница из девятого "А", которую, как ответственный за учебный сектор, отчитывал он на бюро, вернее, не забыл, а не хотел об этом думать: та была двоечница в коричневом платье, в черном переднике, школьница с настороженными, недобрыми глазами, а эта, на сцене, другая – веселая, соблазнительная, праздничная. И ему тоже стало весело, легко, празднично. В этом состоянии "телячьего восторга", как тогда говорили, он отыграл во втором отделении сцену из "Машеньки" Афиногенова и улыбался во весь рот, даже когда, изображая якобы уставшего жить Виктора, должен был ныть: "Как тяжело ходить среди людей и притворяться непогибшим", даже когда поцеловал в щеку заранее съежившуюся от смущенья Машеньку – Лидку Матофонову, потому что видел вместо этой бездарной партнерши, с ее неуклюжими движениями, с ее шарнирными руками, воздушную, порхающую Ларису.
С этого дня началась для него жизнь, полная страдания и восторга: он, встретив Божицкую, или вышагивал мимо ходульной, солдафонской походкой, или, обомлев, говорил и себе-то противным то писклявым, то хриплым голосом, а на бюро, когда Ларису опять ругали за двойки, Бодров, который и троечников-то презирал, страдал из-за нее, убежденный, что она умница, что скрывает свои редкостные способности по каким-то ей одной ведомым причинам, и изнывал от умиления и этими тонкими, в чернильных пятнах, пальцами, и этими спиральными кудряшками на висках, и кружевным воротничком на форменном, но таком симпатичном платье.
Он отчаянно завидовал Генке Сазонову, который мог без робости болтать с Божицкой и даже – подумать только! – ходил с ней в кино. А однажды чуть не задохнулся, чуть не закричал от обиды и оскорбления, когда увидел Ларису рядом с Цыпой. Этого шпаненыша с косой сальной челкой и всегда приоткрытым ртом Юрка панически боялся и ненавидел, как боялся и ненавидел, содрогаясь от брезгливости, мокриц, пиявок, мохнатых пауков. Но даже еще не раз встретив Ларису с Цыпой, уходил по-прежнему почти каждый вечер к дому Божицких, потому что не мог избавиться от наваждения – ее лица, ее глаз, ее улыбки. До поздней ночи, в снег ли, в метель ли, иногда и в дождь, прятался Юрка Бодров в тени на другой стороне улицы и, презирая себя за пошлость и литературность такого бдения, смотрел на окна Ларисы, где, если повезет, мелькал изредка на белом стекле стремительный гибкий силуэт.
Так длилось почти год. Но потом все кончилось. К очередному смотру самодеятельности драмкружок Дома культуры решил поставить "Свои люди сочтемся". Подхалюзина должен был играть Бодров, а роль Олимпиады, Липочки, дали медсестре, которую все мужчины звали Тонечкой. Юрка, как увидел ее, заскучал. Крепенькая, пышногрудая, румяная Тонечка была, конечно же, похожа на купеческую дочь, но... перед глазами стояла Лариса: в соломенной шляпке, в розовой накидке, обаятельная, веселая, милая. Юра представил, как было бы отлично работать с ней на сцене, а потом вместе идти после репетиции домой...
И он решился. В воскресенье отправился к Божицким. Прошагал с независимым видом мимо ворот; еще раз, потом другой. Наконец, с отчаяньем развернулся, вошел во двор, холодея от страха, стыда и смущенья. И сразу увидел ее. Лариса, задумавшись, возвращалась из огорода, оступаясь на узенькой, глубокой тропке, пробитой в снегу, а за спиной возлюбленной еще поднимался парок от мокрой проплешины на желтой ледяной куче с вмерзшими тряпками, бумагой, объедками. В красной от стужи руке Ларисы было черное помойное ведро, и от него тоже поднимался парок. Она шла, опустив голову, а Юрий Бодров изумленно разглядывал её большую, не по росту, лоснящуюся телогрейку, клетчатый старушечий платок, обмотавший вкривь и вкось голову, огромные подшитые валенки, заляпанные навозом, подоткнутый подол застиранного бурого платья, из-под которого выглядывали красные, как и руки, ноги с синими коленками
Лариса подняла голову, взвизгнула, присела на секунду, сбивая ладонями подол. "Чего пришел? Чего надо? – закричала зло. Поставила ведро, стремительно пошла к воротам, взмахивая рукой, словно выгоняя заблудшую корову. – Ну-ка, проваливай отсюда!" Он, прижавшись к калитке, принялся торопливо рассказывать про пьесу, про роль. Лариса, запахнув ватник, смотрела исподлобья, хмуро. От нее пахло не то клеенкой, не то мокрой тряпкой, которой вытирают стол, и это неприятно поразило Юрку. "На фиг нужна мне твоя роль, – процедила Лариса по-уличному, сквозь зубы. – Играй ее со своей Тонечкой", – и засмеялась. Нехорошо, с ехидцей засмеялась...
Юрий Иванович вспомнил этот смех, вспомнил и парной запах, который долго-долго преследовал его и от которого зачахло, скисло ощущение праздника, пока вместо него не всплыли удивление, досада, а потом и стыд за себя.
И все же Юрий Иванович почти с нежностью смотрел на дом Божицких, потому что та радость, которую подарила его душе Лариса, была самым сильным и ярким воспоминанием далеких лет. Он испугался, что его могут увидеть, и хотел уже уйти, но калитка ворот широко распахнулась и в проеме ее появилась женщина.
– Заходите, заходите, – певуче пригласила она не совсем.трезвым голосом. – Я в окно вас увидела, вышла встретить. Вы, наверно, родственник Володи?
– Нет, нет, – испугался Юрий Иванович, – Извините. Я не к вам. Я тут случайно.
Солнце высветило женщину, шагнувшую навстречу, и он сразу узнал Ларису. Конечно, она постарела, отяжелела, но голос тот же, те же черные блестящие глаза, та же манера кривить рот, растягивая слева.
– Так вы не на свадьбу? – слегка удивилась Лариса, поджала в раздумье губы. – Прошу прощенья, – но, оценивающе оглядев Юрия Ивановича с головы до ног, взмахнула беспечно ладонью. – Все равно заходите. У меня дочка женится, то есть... – мелко засмеялась, помотала головой, – замуж выходит. Поздравьте ее.
– Ну что вы, неудобно. Спасибо. Извините, – Юрий Иванович попятился.
– Неудобно только штаны через голову надевать, – решительно заявила Лариса. Подошла, слегка покачиваясь, и от этого казалось, что она, обтянутая серебристым, переливающимся платьем, подкрадывается. Взяла осторожно, но властно под локоток. – Идемте, идемте... – Почувствовав сопротивленье, взглянула удивленно. – Вы что, обидеть хотите?
Юрий Иванович, улыбаясь, смотрел сверху и сбоку на нее, прислушивался к себе, к легкому запаху духов, к требовательному усилию ладони, и ему было одновременно и смешно и тоскливо. Лицо Ларисы ужесточилось, четче проступили морщинки на переносице и около прищуренных глаз, но вдруг глаза эти медленно раскрылись, в них мелькнуло недоверие, потом растерянность, потом изумленье, потом радость.
– Бодров? – с сомненьем и надеждой спросила она. Отступила на шаг, заулыбалась натянуто. – Ну, конечно, Бодров! – Дотронулась мизинцем до подбородка Юрия Ивановича, отдернула руку. – Надо же... Борода. Колючая какая. Откуда ты взялся?
– Да вот, еду... к морю, – Юрий Иванович смущенно почесал нос. Завернул на денек.
– Господи, да ведь и впрямь Бодров! – женщина ахнула, хлопнула перед своим лицом в ладоши, отчего кольца на пальцах металлически стукнули. Покачала головой. – Солидный какой стал, важный. В больших чинах, наверно, ходишь, в большие люди выбился, – и переполошилась: – Чего же мы стоим? Пошли, я тебя дочке покажу, гостям представлю, – и уже уверенно схватила Юрия Ивановича под руку, прижалась к нему.
– Неловко как-то. Да и спят, пожалуй, еще... – упирался Юрий Иванович, хотя ему очень хотелось бы взглянуть на дочь Ларисы.
– Ничего, разбудим, – твердо пообещала женщина. – Нечего дрыхнуть, раз такой человек пришел.
– Не делай этого, не надо, – взмолился Юрий Иванович. Глянул на часы "06.07" – и нарочито громко встревожился. – Опаздываю! Меня машина ждет.
– Подождет, никуда не денется, – голос у Ларисы был властный, пренебрежительный, но неожиданно сразу же изменился, стал неискренне умильным, чуть ли не заискивающим. – А вот и дочка моя, Оленька. Познакомьтесь.
В калитке, уперевшись руками в столбы, стояла, слегка постукивая носком белой туфельки, девушка в белом же, затейливом, платье. Лицо у нее было утомленное, бледное после бессонной, сумбурной свадебной ночи.
– Что это значит, мама? – холодно спросила Ольга.
– А ничего не значит. Мала еще допросы устраивать, – резко, почти крикливо, ответила мать. – Поздороваться надо сначала, – она еще плотней прижалась к Юрию Ивановичу.
Дочь еле заметно повела плечами, еле заметно усмехнулась.
– Здравствуйте.
А Юрий Иванович глядел на нее и видел ту, давнюю, хрупкую и стройную, Ларису – так похожа была Ольга на мать в молодости. Только у этой девушки взгляд независимей и уверенней, чем у Ларисы в юности, и губы откровенней кривятся в снисходительной усмешечке.
– Я школьный Друг вашей мамы, – кашлянув в кулак, пояснил Юрий Иванович. – Мы целую вечность не виделись, и вот – случай помог. Я тут ненароком оказался. Мы с Владькой, с Борэенковым... – уточнил, глянув на Ларису: помнит ли она Владьку?
– Ах, так вы с Владиславом Николаевичем приехали? – Ольга смутилась. Простите меня, я не знала. – Она слегка отступила в глубь двора. Проходите, пожалуйста. Мы очень рады, – но в голосе была неуверенность, почти растерянность. Юрий Иванович догадался, что девушка обеспокоена: мало ли как гость воспримет беспорядок после пира.
– Прошу, ради бога, не обижаться и не сердиться, я не могу, – он прижал руку к груди. – Никак не могу... В семь у нас очень важный эксперимент, – и сделал серьезное, значительное лицо.
– Знаю, знаю. Пуск установки "Ретро". Я ведь тоже у Владислава Николаевича работаю. Программисткой, – Ольга откровенно обрадовалась, что приезжий отказался зайти, но сочла нужным сделать опечаленный вид.
– Все же надеюсь, что вы как-нибудь заглянете к нам? – и с уважением посмотрела на мать.
Та победно глянула на нее, приказала:
– Принеси нам сюда чего-нибудь, – открыла калитку в палисадник. – Мы выпьем за встречу и за твое счастье...
– Но товарищу...
– Бодрову, – с гордостью подсказала Лариса.
– Товарищу Бодрову, наверно, нельзя? – с утвердительными интонациями предположила дочь.
– Можно, – резко заявил Юрий Иванович. Ему не понравилось, что эта девочка решает за него, да еще так уверенно.
– Ты же знаешь, мама, что у нас... – Ольга сделала страшные глаза, растопырила в сдержанном возмущении пальчики.
– Ничего, давай, что осталось. Тащи водку, – разрешила Лариса. Пропустила Юрия Ивановича вперед, похлопала его по широкой кожаной спине. Он хоть и академик, а прежде всего – мужик.
– Что-то очень уж ты меня вознесла – академик! – хмыкнул Юрий Иванович, втискиваясь между хлипким садовым столиком и скамейкой.
– А чем ты хуже Борзенкова? – удивилась Лариса. – Ты был способней, напористей, всегда на виду. – Она села напротив, перекачнулась, поерзала, устраиваясь поудобней. Оправила платье. – Владька членкор, а тебе, выходит, сам бог велел действительным быть. Пожалуй, уж и Героя Труда получил? А? без любопытства, из вежливости, поинтересовалась и польстила неумело. Глядишь, в твою честь улицы называть будут.
Юрий Иванович, хакнув, наморщил лоб, яростно почесал его. "Владька членкор! – ошалело повторил он. – Академик! С ума сойти..."
– Чего молчишь? Засекреченный, что ли? – насмешливо полюбопытствовала Лариса. Уперлась локтями в стол, положила подбородок на сцепленные пальцы, и взгляд женщины, доброжелательный, ласковый, постепенно затуманился, стал далеким и печальным. – Ох, Юрий Иванович, – неглубоко, по-бабьи, вздохнула она, – как же я тебя, дура, любила, как сохла по тебе, как ревела... Сейчас даже вспомнить смешно.
Юрий Иванович рывком поднял лицо, заморгал, чувствуя, что кровь ударила в голову.
– Не веришь? – Лариса вяло улыбнулась. – И не надо, – потерла щеки ладонями, потом аккуратно, точно школьница, положила руки на стол, навалилась на них грудью. – Я ведь почти из-за тебя на второй год в девятом осталась. Думала, вместе учиться будем. А потом испугалась, в "А" попросилась. – Она засмеялась, крутанула головой. – Вот дуреха-то была, ей-богу. С Лидкой Матофоновой, выдрой этой, сдружилась. Она мне все про тебя рассказывает, лопочет вот так, – закатила глаза, прижала ладони к груди, быстро-быстро зашевелила губами, – а я думаю: придушила бы тебя, ведьму... Потом Тонечка эта появилась. Нашел тоже! – презрительно поджала губы, передернулась.
Юрий Иванович почувствовал, что покраснел окончательно, удивился: "Смотри-ка, краснеть не разучился!" Хотел сказать, что и он к ней, Ларисе, был, как бы это выразиться, неравнодушен, Что ли, но вместо этого зло буркнул:
– Что же ты тогда с Цыпой? С Генкой?
– С Цыпой? – поразилась женщина. Всплеснула руками и даже от стола откачнулась. – Так ведь тебе назло! Знала, что ты его ненавидишь. Вот и решила побесить. А с Генкой... – склонила, словно в вальсе, голову, плавно повела руками. – Здесь дело сложнее. Во-первых, он сидел с тобой на одной парте, во-вторых...
Но тут припорхнула Ольга. За ней, как в классической драме, шел высокий парень в черном костюме и белом галстуке, держал в вытянутых руках поднос, прикрытый салфеткой.
– Вы извините, у нас ничего такого особенного нет. Мы ведь не думали, что вы придете, поэтому уж не обессудьте, – щебетала Ольга, составляя на стол графинчики, тарелочки, рюмки и посматривая на гостя восхищенно, хотя и с некоторым испугом. – А это Володя, мой муж, – показала взглядом на парня с подносом, поалела секундочку, посмущалась, но тут же с трогательной и неумелой властностью молодой жены прикрикнула на него: – Помоги, чего стоишь!.. Он у меня застенчивый, – пояснила деловито,
Юрий Иванович с улыбкой наблюдал, как она хлопочет, стараясь выглядеть опытной хозяйкой, как неумело тычется, пытаясь помочь ей, действительно застенчивый и симпатичный Володя, который то и дело вытягивал шею: туго затянутый галстук почти придушил его.
– Ну вот, кажется, все, – Ольга придирчиво окинула взглядом стол. – Мы пойдем.
– Куда вы? Так нельзя, – Юрий Иванович поднялся, зацепив животом край стола. Качнулись рюмки, Лариса придержала их, а молодые даже не глянули. Они, выпрямившись, вытянувшись, почтительно смотрели на друга Владислава Николаевича.
– Извините, что я без подарка. Как-нибудь, при случае, исправлю промах, – Юрий Иванович взял услужливо пододвинутую стопку, кивком поблагодарил Ларису, а в голове мелькнуло: "Зачем вру? При каком еще случае?" – Очень рад с вами познакомиться. Вы такие славные, такие молодые, все-то у вас еще впереди. – Вздохнул и, выпив одним глотком, повелел: Горько!
Рюмка в руках Ольги слегка плеснула; девушка опустила ресницы, повернула к мужу серьезное лицо и ткнулась в его губы вытянутыми в трубочку губами.
– Эх, разве так любимого целуют! – выкрикнула отчаянно Лариса. Выпила, рубанула удальски воздух ладонью. – Дай-ка я тебя, Юрий свет Иванович, поцелую хоть один раз в жизни. Вот уж горько так горько! – и потянулась всем телом через стол, обреченно закрыв глаза.
– Мама! – полным ужаса голосом простонала Ольга. – Извините ее, молниеносно изобразила Юрию Ивановичу улыбку и снова зашипела, даже посерев от стыда: – Мама, прекрати!
– Ничего, дочка, я шучу, – мать уперлась кулаками в стол, опустила голову. – Идите, а то нехорошо: родню бросили, гостей. Они уже встали...
Юрий Иванович проследил за взглядом женщины, увидел бледные пятна лиц за стеклами окон и демонстративно посмотрел на часы: "06.30".
– Ого! Мне пора. Время.
– Сейчас пойдешь, – Лариса, не глядя на Ольгу, приказала раздраженно: – Иди, доченька, я скоро.
Юрий Иванович подождал, пока Ольга и парень выйдут из палисадника, скроются во дворе, и, повернувшись к Ларисе, почувствовал внезапно такую изжогу на сердце, такую тоску, что чуть не застонал.
– Давай-ка мы с тобой по полному, – предложил. – За нас.
– Лей, – женщина слабо дернула плечом. Она отрешенно смотрела в сторону, но когда Юрий Иванович, разлив водку, деликатно постучал стопкой по ее рюмке, встрепенулась. – Что это я раскисла? – удивленно спросила сама себя. – Ну и дела! – Чокнулась, отпила, вытерла ладонью губы. – Накатило что-то, вспомнилось. С кем не бывает, верно? – Она с мучительной гримасой наблюдала, как Юрий Иванович, морщась, нюхал корочку хлеба, и, когда он, облегченно выдохнув, повеселел, заметила обиженно: – Хоть бы пожевал чего, а то заглотил, как грузчик.
– Будь здорова! – пробормотал Юрий Иванович и, сконфузившись за эту необязательную, уместную лишь с собутыльниками, скороговорку, напомнил деловито: – Ты хотела еще что-то сказать про Генку, какое-то "во-вторых".
– Ах, Генка... – рука женщины замерла над столом. – Будешь еще есть? Увидела, что гость отрицательно покачал головой, встала. – Пошли. Скоро семь. Нехорошо людей подводить.
Юрий Иванович удобно раскинул локти по столу. Хотя он и был до этого голоден – со вчерашнего дня не ел, – почувствовал, как всегда после выпитого, что аппетит пропал; стала таять и тоска, пока не пришла вместо нее, тоже как всегда, спокойная уверенность в себе. Ему хотелось сидеть так долго, попивать – благо есть что, рассуждать о жизни – благо есть с кем, порасспрашивать Ларису – вот новость, она, оказывается, любила его! Но, наткнувшись на строгий взгляд женщины, нехотя поднялся.
Лариса деловито прошла вперед и, когда Юрий Иванович, нагнав ее на улице, пристроился рядом, сказала равнодушно:
– Подлец он, твой Генка, Ольга-то ведь от него, – помолчала, глядя под ноги. – Я после школы никуда не поступила, пошла в торговлю. А он какой-то техникум коммунального хозяйства закончил. Вернулся. Ну и началось у нас все такое, – она брезгливо дернула губой, пошевелила пальцами. – Словом, забеременела я. Геночка сразу хвост дугой и прости-прощай. Знать меня не знает, ведать не ведает.
Юрию Ивановичу стало неприятно и как-то неловко.
– Да, тяжело тебе было одной, – постаравшись, чтобы голос звучал как можно сострадательней, посочувствовал он.
– Еще чего! – обиделась Лариса. – Ольга ни в чем нужды не знала. Да и я не в лаптях ходила, квасом с редькой не питались. В торговле жить можно, – хвастливо заявила, но сообразила вовремя, что слова эти некстати, не для этого разговора, и выкрикнула поспешно: – Не жалей ты меня, ради бога! Были у меня мужья, знаю им цену. Кого вытурила, кто сам ушел, а Витенька помнишь Лазарева? – на мотоцикле разбился.
Юрий Иванович сделал подобающее моменту печальное лицо, вздохнул, качнул скорбно головой,
– Золотой был человек. Только пил много, – Лариса повернулась к нему. Уголки губ женщины устало и привычно опустились. – Вот и ты пьешь нехорошо – жадно. И меняешься сразу. Но все равно... – зажмурилась крепко-крепко, обхватила себя за плечи. – Позови ты меня сейчас, пошла бы, не задумываясь, пусть даже босиком по битому стеклу.
– Некуда звать, – насмешливо ответил Юрий Иванович. – Разве что к морю.
– А хоть в тундру! Дай-ка я тебя все-таки поцелую, – подсмотрела жадно, с болью. Обняла, вытянувшись на цыпочках, отыскала теплыми губами в бороде-усах рот Юрия Ивановича и застыла.
Потом оттолкнулась и, не оглядываясь, пошла непринужденной, раскованной походкой.
Юрий Иванович, жмурясь от солнца, глядел ей вслед. Хотел усмехнуться, но вместо ухмылки получилась растерянная улыбка. Проследил, как женщина скрылась за палисадником своего дома, повернул в переулок и, все еще ощущая на губах ее губы, а в усах тоненький аромат ее духов и ее кожи, вышел на площадь. И вдруг в голову стремительно и сладко ударило расслабляющей истомой, и тело, казалось, исчезло, перед глазами поплыл розовый туман...
3.
"Однако слаб я стал, – огорчился Юрий Иванович. – Две стопки – и готов! Обморок".
Посмотрел на часы – "07.01" – и огорчился еще больше: опоздал! Резво, переходя иногда на рысцу, заспешил он через площадь, но около церкви чуть не упал, сбившись с шага, и остолбенел.
Церквушка стояла беленькая, чистенькая, с пронзительно синими куполами. И не было на ней табличек "Памятник архитектуры XVII в. Охраняется государством", "Краеведческий музей г. Староновска", не было и деревянных щитов на узких окнах. Юрий Иванович ошалело смотрел на нее, потом испуганно развернулся, оглядел площадь – нет, ничего не изменилось! Те же старые, памятные еще по детству, добротные строения, те же липы в небольшом скверике напротив. Солнце весело переливалось в стеклах окон, лежали на трава синие тени, бродили, переваливаясь, сытые голуби. Иногда они заполошно срывались с места, взмывали на колокольню, туго свистя крыльями. Тихо, уютно, дремотно было вокруг, но Юрий Иванович чувствовал, как нарастает в душе беспокойство, какое-то неясное ощущение беды. Он осторожно, чуть ли не на носочках, отошел от церкви, глянул озабоченно вверх по улице – краснела кирпичными стенами школа, видны были вдали два одиноких прохожих. Глянул вниз – улица привычная, узнаваемая, но все же тревожный холодок в груди не исчезал, успокоенность не приходила. Юрий Иванович, почему-то воровато оглядываясь, вошел через знакомые железные воротца в сквер, пробежал по нему трусцой – кратчайшая дорога к бывшему дому Бодровых – и... Ему стало жутко.
Учебного центра не было. Вместо него, на той стороне улицы, стояли деревянные дома, и среди них, напротив, – желтый, веселый коттеджик, в котором жил когда-то он, Юрий Иванович, Юрка Бодров. Сердце гулко и беспорядочно заколотилось.
– Так, – он облизнул губы. – Приехал к морю... Или я шизанулся с Ларискиного угощения, или сплю. Допился, алкаш!
Но говорил больше для порядка, чтобы услышать свой голос, потому что знал: и рассудком не тронулся, так как голова была на удивление ясной, мысли четкими, и не спит – стучало, успокаиваясь, сердце, затихал в ушах ритмический, похожий на шелест волн, шум крови, покалывало, отпуская, ноги – ощущения были нормальными, естественными. Юрий Иванович достал все еще подрагивающими руками сигареты, зажигалку. Прижег сначала, на всякий случай, для проверки, ладонь, отдернул ее, – больно! Прикурил, затянулся несколько раз, не выпуская дым. Закашлялся, поплевал на окурок, отбросил его. Проделал все это, не отрывая глаз от домика напротив: серый шифер крыши, белые шторы в освещенных солнцем окнах, светлые планки штакетника, калитка – все это материально, вещественно, фактурно. Звонко трещали воробьи, шумела листвой липа – Юрий Иванович спиной ощущал бугристость ее коры, – промчалась по улице, пробренчав какой-то железкой, "Победа", оставила после себя медленно оседающую пыль и слабый запах выхлопов – и это все было реально: видимо, осязаемо, обоняемо.
– Ситуа-ация! – Юрию Ивановичу опять стало жутко; он, успокаивая себя, забормотал: – Значит, так, разберемся. Если я не сошел с ума и не сплю, значит... Значит, я оказался в прошлом. Вот привязалось: "значит", "значит"! Ни черта это ничего не значит. Стоп! Если я оказался в прошлом, то... Мать честная! – ахнул, вытаращил глаза, уставился на свой дом: все еще не верил, боялся спугнуть догадку. – Это получается, что я смогу увидеть самого себя, – торопливо прижал руку к опять зачастившему сердцу, снова облизнул губы. – Спокойно, спокойно... Бред какой-то. Я – встречу самого себя?! Сейчас я точно чокнусь.
Он нервно хихикнул, принялся ощупывать, осматривать себя. Допустим, он действительно оказался в прошлом, но тогда, может, превратился в Бодрова тех лет: пацана, отрока, юношу. Но нет: кожаный пиджак, джинсы, малиновая нейлоновая рубаха, лысина – он даже пошлепал по ней ладонью, – борода, пузо, наконец, – все на месте. Юрий Иванович растерянно оглаживал бороду и вдруг замер, зажав ее в кулаке: припомнил, как на последней остановке перед Староновском брякнул, что мечтал встретить бы себя семнадцатилетнего, а Владька и смотрел странно, и говорил загадочно.
– А, ладно, – решил Юрий Иванович, взмахнув рукой. – Поживем – увидим!
Откачнулся от дерева, побрел, загребая ногами, к той части ограды, где должна быть дыра. Дыра оказалась на месте. Он, отдуваясь и пыхтя, протиснулся в нее.
На другой стороне улицы Юрий Иванович с праздным видом, но напрягшись и обмирая, прошел мимо своего дома. Провел ладонью по доскам штакетника, глянул через забор на широкую полосу зелени во дворе, на полотенца, майки, трусы, что сушились на веревке, протянутой от скворечника до самодельного турника. Все будничное, обыденное, знакомое. Удивившись, что не потрясен и не упал в обморок, дошел до ворот дома Матофоновых. На этой вот скамейке он частенько сиживал вечерами, слушая с ироническим видом болтовню Лидки; около этих ворот умело целовался с ней, наученный Тонечкой, чувствуя и гордость за себя, и почему-то жалость к этой худенькой девчонке, которая вообще-то была безразлична ему. И опять Юрий Иванович поразился, что не волнуется, что все ему кажется таким, словно еще вчера был он здесь. Сел на скамейку, откинулся к спинке, глядя сквозь прищур на свой дом.
Лязгнул засов, скрипнули петли калитки. Вышла худая, загорелая женщина с суровым и властным лицом. Юрий Иванович невольно принял позу примерного школьника, подтянул живот.
– Здравствуйте, тетя Валя, – невольно вырвалось у него. И вот тут-то он вздрогнул, тут-то понял всю нелепость, весь трагикомизм положения: мать Лидки была едва ли старше Юрия Ивановича.
