Текст книги "Иезуит."

Автор книги: Эрнесто Медзаботта

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

ДВОРЯНИН

– Фронтино?

– Господин кавалер!

– Кажется, уже давно день, который час?

– Уже за полдень. Господин кавалер так хорошо спал, что я не осмелился беспокоить.

– Ты, милый Фронтино, мне постоянно говоришь одно и то же. Помоги мне одеться.

Лакей приступил к одеванию своего барина. В то время это дело было не легкое. Тогда мужчины носили то же, что теперь носят дамы: ожерелья, браслеты, ленты, кружева и т. д. Пока будет происходить процедура одевания, познакомимся с кавалером и его помещением. Комнаты кавалера Гербольда были в доме, стоящем на «Frinita dei Monti» против дворца Тосканского посольства. Они были убраны весьма роскошно. Владелец их, которого товарищи в насмешку называли D'herbault, принадлежал к разряду тех мужчин, которые до сорокалетнего возраста носят название прекрасных молодых людей, после сорока лет их называют bell'hom'ами, а в старости симпатичными старичками. Черты лица Гербольда были совершенно правильны, он имел орлиный нос, бегающие черные глаза и несколько выдающийся подбородок, что служило доказательством его еврейского происхождения. Волосы густые черные, лоб хотя и не отличался особенной красотою, но был белым и прекрасно оттенялся падающими на него мелкими кудрями. Зубы кавалера Гербольда были частые, белые, голос приятный – вообще он считался красивым молодым человеком в придворном кружке. Гербольд имел чин лейтенанта гвардии и занимал почетную должность при посольстве. Небезынтересно знать, каким образом этот, как называют французы, bellatre (франт, красивый) добился почестей, которые получали только молодые люди аристократических фамилий. Многое было причиной этому. Прежде всего, Гербольд был очень ловок, он не прочь был порой рискнуть и жизнью, но лишь в том случае, когда этот риск принесет ему несомненную пользу.

На поле сражения он сумел обратить на себя внимание герцога Депернака и заручиться протекцией этого великодушного вельможи. Кроме того, Гербольд хотя и имел множество доброжелателей, но никак не мог себе объяснить причины этого таинственного явления. Какие то неизвестные друзья следили за ним и помогали ему во всем. Так, например, один из дворян, приближенных к королю, раз проиграл на слово очень большую сумму денег и был в страшном затруднении, как вдруг в одно прекрасное утро, проснувшись, этот королевский любимец находит у себя на столе именно ту сумму денег, которую он проиграл на честное слово, и около денег записку «от Гербольда». Само собой разумеется, вырученный таким образом придворный горячо благодарил Гербольда за его великодушный поступок, но Гербольд утверждал, что он тут ни при чем и что деньги послал кто-нибудь другой, написав его фамилию. Это последнее обстоятельство было отнесено к деликатности молодого человека, и Гербольд был вознесен на недосягаемую высоту. Впоследствии Гербольд и сам убедился, что деньги были даны его добрым гением, но кто этот добрый гений, молодой человек и сам не знал.

Какая-то невидимая рука помогала ему все время. Когда гвардейский лейтенант Крокту был убит на дуэли, Гербольд не смел и помыслить занять эту должность, тем не менее, король Генрих III произвел его в лейтенанты гвардии и назначил на место убитого Крокту. Не желая подвергать молодого человека нападкам со стороны аристократов-военных, король приказал прикомандировать его к римскому посольству. Все были крайне удивлены быстрым повышением безродного юноши.

Старый герцог Руде по этому поводу сказал: «Не удивляйтесь, господа, счастье – женщина!» И действительно, это была женщина, но не в том смысле, в котором предполагал герцог. Добрым гением для Карла Гербольда была его родная мать Барбара, из скромности и, не желая выдать тайну сына, назвавшая себя княгине Морани кормилицей Карла. Отец Карла, вельможа-христианин, соблазнил красивую еврейку Барбару, когда ей было шестнадцать лет, и потом, разумеется, бросил. Барбара оказалась на улице с ребенком на руках. Вскоре умерла ее тетка и оставила ей маленькое наследство в Лионе. Барбара отправилась туда и всем выдавала ребенка за сироту, сына одного благородного француза, умершего в Италии. Себя же выдавала за кормилицу маленького Карла. В Лионе она познакомилась с банкиром Соломоном Леви, который влюбился в нее и предложил ей выйти за него замуж. Но Барбара, желая исключительно посвятить всю жизнь своему милому Карлу, отказала. Тогда Соломон предложил ей войти с ним в компанию и управлять его делами. На это Барбара согласилась и вскоре ее участие в операциях Соломона Леви принесло блестящие плоды. С последним мы несколько уже знакомы, ибо присутствовали при расчетах старого ростовщика с Барбарой. Между тем Карл Гербольд был определен в одну из французских коллегий и отдан на попечение некоего разорившегося аристократа Куртабея, который имел хорошие связи при дворе. Воспитание, полученное молодым Карлом, позволило ему войти в аристократический круг и, наконец, быть представленным ко двору.

Мы уже видели, как прекрасно устроилась его карьера. В это время католическая лига во Франции начала творить ужасные дела, в особенности стали преследовать евреев. Соломон Леви уехал в Рим, хотя и в Риме положение евреев было дурно, как и повсюду в Европе, за исключением Турции, которая тогда показывала христианам пример веротерпимости, но все же в Риме было лучше, чем во Франции, где евреям и протестантам от католической лиги буквально житья не было. Барбара последовала в Рим за своим хозяином, но часто ездила во Францию к сыну. При помощи денег Барбаре удалось устроить сына при французском посольстве в Риме. Таким образом, она могла постоянно видеть своего ненаглядного Карла и быть для него добрым гением. Здесь, кстати сказать, что эта необыкновенная женщина даже сыну не сказала, что она его родная мать; Гербольд считал ее своей кормилицей. Коммерция или, правильнее, ростовщичество приносило такие громадные проценты дому Соломона, что в эпоху прибытия Карла Гербольда в Рим Барбара уже располагала весьма солидными средствами в верных билетах, которые постоянно носила при себе.

Фронтино, помогая барину одеваться, сообщил ему новости.

– Красавица Диомира, – говорил он, – бросила принца-кардинала Андреа, несмотря на все пожертвования, которые он ей делал.

– Вероятно, перешла к другому?

– Ни к кому.

– Да полно говорить вздор, – возразил Гербольд. – Диомира – без любовника! Это все равно, что море без воды или Рим без священников.

– Между тем это так. Говорят, будто куртизанка решила бросить греховную жизнь и посвятить себя Богу. Мне передавали верные люди, что Диомира спрашивала одно духовное лицо, может ли она основать монастырь на свой капитал, и что духовное лицо дало ей отрицательный ответ, так как деньги, нажитые греховными делами, должны принадлежать дьяволу, а не Богу, что самое лучшее – если она раздаст все свои богатства бедным и вступит сама в монастырь.

– Ну и что же, приняла она этот совет?

Потом она советовалась с иезуитом, и он ей сказал, что, так как она имеет благие намерения, то Господь благословит ее, несмотря на то, что богатство нажито греховными делами. Последствием этого совета состоялось окончательное решение Диомиры основать монастырь кающихся девушек, в котором она будет настоятельницей.

– Этот монастырь должен быть очень интересен, – заметил, смеясь Карл. – Как бы мне попасть туда в качестве исповедника?

– Ну, это для вас, синьор, было бы несколько рискованно. В таких случаях Сикст неумолим. Вы, конечно, знали клирошанку Тор ди Спекки?

– Еще бы мне ее не знать! Она была такая хорошенькая.

– Ну вот, изволите ли видеть, папа узнал, что красавица Спекки скоро должна была одарить папское правительство верноподданным или верноподданной и что многие монахини увеличили народонаселение Рима здоровыми младенцами.

– Превосходно! – вскричал, смеясь Гербольд. – Это так натурально!

– Да, но последствия-то были самые печальные. Монастырь весь раскассировали: настоятельницу запрятали куда-то в отдаленный монастырь, монашенок тоже, а исповедника заперли в тюрьму, где он и почил в мире.

– Да, дела несколько изменились, – пробормотал лейтенант, – при покойном папе, упокой Бог его душу, за подобные пустяки не поступали так строго; вообще можно было жить в свое удовольствие, не рискуя попасть на каторгу или болтаться между небом и землей. Кстати, что, за это время были казни?

– Пустячные! Нескольких бандитов повесили на мосту св. Ангела.

На некоторое время разговор прекратился. Фронтино ждал вопроса от своего господина, но он молчал, погруженный в думу. Лакей, видя, что его ни о чем не спрашивают, начал сам рассказывать и другие новости.

– Много толков о двух происшествиях, – говорил лакей. – Герцогиня Юлия Фарнезе взяла себе любовника, и очень красивого…

– Принца-кардинала австрийского, конечно, – прервал его Карл, – так как прелестная Диомира сделала вдовцом его имененцию?

– О, нет – кардинал должен будет вдовствовать, если не сыщет себе другую красавицу кроме Юлии Фарнезе. Новый фаворит герцогини – молодой кавалер Зильбер, личный адъютант герцога Александра Фарнезе, который послал его к своей сестре с письмом. По всей вероятности, посланный сумел угодить герцогине, потому что он в настоящее время полный хозяин во дворце: все служащие беспрекословно ему повинуются. Говорят, кавалер Зильбер уходит из дворца с утренней зарей.

– Странно! Ну, а великий кардинал Фарнезе смотрит на все это сквозь пальцы?

– Рассказывают, что сначала кардинал приходил в ярость, когда говорили ему об этой связи, но после свидания с племянником совершенно успокоился и теперь относится так же благосклонно к кавалеру Зильберу, как и его сестра.

– Понимаю. Ну, а другие новости из аристократического мира?

– Княгиня Морани…

– Смотри, Фронтино, – прервал его Гербольд, – если ты позволишь себе сказать хоть одно непочтительное слово о княгине Морани, я разобью тебе башку вот этим шандалом.

Фронтино сделал такую испуганную физиономию, что Карл не мог удержаться от смеха и сказал:

– Ну, продолжай же, только, пожалуйста, не забудь, о чем я тебе сейчас говорил.

– Да я ничего дурного и не желаю сказать, – отвечал лакей, – какая мне надобность, что княгиня вчера вечером не хотела принять барона Версье, несмотря на то, что он три раза приходил во дворец Морани.

– Как, княгиня не приняла барона Версье?! – вскричал Карл. – И ты, болван, мне не сказал этой новости прежде всего?

– Я эту новость хранил напоследок, – отвечал, плутовски улыбаясь, Фронтино.

– Рассказывай же, рассказывай! – нетерпеливо говорил Карл.

– Дело вот в чем. Барон, как вы знаете, совсем разорился, что нисколько не уничтожило в нем страсти к игре. Говорят, ему княгиня помогла. Правда это или нет, я ничего не знаю.

– Ну, ну, говори дальше, без комментариев.

– Дня четыре или пять тому назад, рассказывают, будто бы барон Версье проиграл на слово две тысячи скуди. В продолжение трех дней барон избегал весь Рим, побывал у всех ростовщиков и нигде не мог достать медного гроша, потому что уже известно каждому, что теперь у барона ровно ничего нет. Княгиня Морани также хлопотала достать деньги для барона, но безуспешно. Ей оставалось одно средство: адресоваться к мужу, но этого она не могла сделать, боялась, что муж ее убьет из ревности.

– Неужели же муж не знает того, что известно уже всем?

– Вы ошибаетесь, синьор, далеко не всем. Об этом деле знаем только мы, слуги, и более никто. А мы немы, как могила.

– Могу себе представить! – сказал, улыбаясь, лейтенант.

– Вы не верите потому, что я вам рассказываю, но вы другое дело. Прежде всего, секрет, вверенный вам, так тут и останется, потому что вы вполне благородный господин. Притом же, все, что касается княгини Морани, вы принимаете всегда очень близко к сердцу…

– Ты мне надоедаешь своей болтовней, продолжай, – вскричал нетерпеливо Гербольд.

– Рассказывают, будто княгиня уже поздно вечером отправилась к одному известному ростовщику-еврею, где пробыла более двух часов.

– Боже, как она его любит! – прошептал Карл.

– Таким образом, – далее говорил лакей, – благодаря княгине Морани барон заплатил свой долг, что очень подняло его кредит. Но когда он отправился поблагодарить княгиню, его не приняли. Три раза он приходил во дворец князя Морани, и каждый раз ему отказывали.

– Это в ее духе, – прошептал молодой человек, – спасти ближнего, подать ему руку помощи и самой остаться в тени. Сердце этой женщины пропасть; счастлив будет смертный, разгадавший ее тайны.

– Как прикажете завить вас? – спрашивал Фронтино.

– По-военному, без духов. Сегодня я должен сделать визит кардиналу Мадруччио. Кто там? – спросил лейтенант, услыхав шум в приемной.

Дверь отворилась, и на пороге показалась Барбара.

– А, это ты, кормилица? – вскричал Гербольд. – Садись ближе ко мне. Фронтино, – обратился он к слуге, – распорядись, чтобы приготовили хороший завтрак для моей дорогой кормилицы; потом возвращайся завить меня.

Лицо и вся фигура Барбары представляли совершенную противоположность тому, что мы видели в конторе Соломона Леви. На ней было надето черное платье и шляпка, ее шею украшало золотое ожерелье; волосы тщательно приглажены. Барбару уже нельзя было назвать старухой, она выглядела тридцатилетней женщиной-красавицей. Ее выразительные глаза блестели, улыбка играла на тонких губах. Барбара была счастлива, она видела своего дорогого Карла.

Гербольд, в свою очередь, был очень привязан к кормилице. С самого раннего детства она проявляла к нему самую нежную привязанность. Не подозревая в ней родную мать, он, тем не менее, ценил любовь Барбары как своей кормилицы. Гербольд, в сущности, был недурной человек, имел очень доброе сердце, хотя общество и наложило на него свою печать великосветского фата, но природа его осталась та же. Он искренне был привязан к кормилице и всегда с особенным удовольствием принимал ее.

– Представь себе, Карл, – говорила, усаживаясь, Барбара, – меня к тебе пускать не хотели. Лакей в приемной сказал мне, что ты занят своим туалетом. Будто бы я, вскормившая тебя, не имею права присутствовать при твоем одевании.

– Этот другой мой лакей совершенный осел, – вскричал Гербольд, – его надо прогнать. Как же ты с ним сладила?

– Очень просто, сунула ему в руку скуди, он меня и впустил к тебе.

– Скуди! – вскричал молодой человек. – Ты, кормилица, должно быть, очень богата.

Еврейка улыбнулась.

– У меня есть более, чем мне необходимо на мои маленькие расходы, – сказала она. – Когда я закрою глаза ты получишь небольшой сюрпризец. Но поговорим о более веселом. Я получила ответ из Ливорно.

– А! – с живостью вскричал Карл. – Это документы, о которых ты мне говорила?

– Именно. Вот свидетельство о твоем рождении, – продолжала Барбара, вынимая из кармана бумагу. – Это выписка из книги церкви св. Лоренцо; эта книга сначала исчезла, думали, что она сгорела, но старый священник сохранил другой экземпляр. Вот подписи четырех нотаблей Ливорно и их заявление, что они знали лично капитана кавалера Гербольда, находившегося на службе Франции, у которого родился сын Карл, вверенный опеке Барбары Перино после смерти капитана Гербольда.

Молодой человек весь просиял от радости, рассматривая документ.

– А вот родословное дерево, – продолжала еврейка, – и копия с духовного завещания, по которому глава дома твой дядя барон Гербольд делает тебя наследником своих титулов, замка и всего своего имущества; он умер два месяца назад.

– Богатое наследство? – спрашивал Карл.

– Ну, этого нельзя сказать, на замке было много долгов, которые я вынуждена была заплатить, не желая лишить тебя этого родового гнезда твоих предков. Долги заплачены, конечно, от твоего имени.

– Титул! Древний феодальный замок! – вскричал вне себя от радости молодой человек. – Кормилица, да ты просто мой добрый гений! Ты устраиваешь мое счастье на земле: деньги, почести, положение в обществе, ты все мне даешь!

– Не надо преувеличивать, милый Карл, – отвечала еврейка, целуя белый лоб молодого человека, на котором искусный Фронтино уже изобразил очень красивые кудри. – Я только практична, люблю тебя и желаю, чтобы ты был счастлив.

Гербольд с восторгом глядел на свою кормилицу.

– Знаешь, о чем я думаю? – сказал он после непродолжительного молчания.

– О чем, дитя мое?

– Я думаю, что, если бы я знал родную мать, я не мог бы ее любить более, чем я тебя люблю. Скажу более: мне кажется даже и менее…

Две незаметные слезы, скатившиеся из глаз счастливой матери, были ответом на эти слова сына. Она уже забыла все опасности и унижения, которые должна была перенести, чтобы незаконнорожденному еврейскому мальчику добыть почетное имя древнего дворянина. Она уже не думала о том, что каждая из этих подписей на документах куплена слишком дорогой ценой: старый барон Гербольд, известный мот и развратник, иначе не соглашался признать в своем духовном завещании милого племянника Карла наследником своих титулов, как за громадное вознаграждение, и, получив условленную плату, вдруг вознамерился изменить завещание, но тут помог доктор еврей, способствуя неожиданной кончине старого барона. Все это забыла любящая мать, она была истинно счастлива, видя, как сын ценит ее заботу о нем.

Тем не менее, лицо Карла вдруг совершенно неожиданно затуманилось, Барбара не могла не заметить этой перемены и спросила сына:

– Что с тобой?

– Ах, кормилица! – прошептал молодой человек. – Есть в моем сердце горе, которое не в силах ты уничтожить никаким золотом.

– Что же заботит тебя, скажи мне, Карл?

– Хорошо, я тебе признаюсь как самому моему дорогому другу. Я люблю одну женщину, люблю страстно, до безумия, и, на мой взгляд, ни одна женщина в мире не может сравниться с нею. К моему несчастью, она не только не отвечает на мою любовь, но, напротив, презирает меня. Я чувствую, что умру от горя! – прибавил молодой человек.

– Не ошибаешься ли ты, дитя мое, – сказала, улыбаясь, кормилица. – Если я не ошибаюсь, эту женщину зовут княгиней Морани?

– Да.

– Ну так можешь успокоиться, она будет принадлежать тебе, и так скоро, как ты и не ожидаешь.

Молодой человек с удивлением смотрел на свою кормилицу и не верил ушам своим. В это самое время дверь отворилась, вошел лакей и подал ему письмо следующего содержания: «Княгиня Морани будет ждать кавалера Гербольда у себя во дворце сегодня, от двух до четырех часов».

– Ну вот видишь, я тебе говорила! – вскричала еврейка.

Карл с криком радости бросился в объятия своей кормилицы.

СЫН ПАЛАЧА И ДОЧЬ ВЕДЬМЫ

МЕСТО, называемое Foro Romano, где совершались великие дела в древнем Риме, составляющие гордость римлян, папское правительство отвело для скотского рынка – campo Vaccino. В эпоху нашего рассказа эта площадь была совершенной пустыней и пользовалась самой дурной репутацией. Невежественная толпа утверждала, что здесь собираются ведьмы и устраивают свой адский шабаш. Папское правительство не уничтожало предрассудков, напротив, поддерживало их, вполне основательно сознавая свою силу в невежестве народа, слепо веровавшего в непогрешимость папы как наместника Христа. В конце Форо, граничившего с Колизеем, были развалины языческого храма, стены которого хорошо сохранились. Дверей в храме, конечно, не было и следа, свет туда падал сверху. Это место в особенности возбуждало страх, ибо в храме, по утверждению очевидцев, было главное сборище ведьм. Часто в темную, безлунную ночь изнутри храма виднелось пламя, что служило несомненным доказательством присутствия адской силы. Папская полиция, поддерживая в гражданах предрассудки, сама была далека от мысли приписывать всем этим явлениям сверхъестественный характер и некоторое время следила за храмом. Убедившись, что в нем не собираются политические заговорщики, а что он служит кровом для самых мирных бродяг, власти оставили храм в покое, не опровергая народную молву.

В одну темную и бурную ночь, два месяца спустя по приезде в Рим кавалера Зильбера, в храме жила молодая девушка из народа, нисколько не похожая на страшную ведьму. Таинственная обитательница, напротив, была красавица в полном смысле этого слова. Высокая, стройная, с правильными, выразительными чертами лица, черными глазами, блестевшими точно два раскаленных угля, густой косою до пят и коралловыми губами, сулившими муки inferno и блаженство paradise. В ночь, о которой идет речь, красавица стояла около котла, висевшего над огнем, мешая деревянной ложкой жидкость, варившуюся в котле. Была темная ночь, небо заволокло тучами, на всей пустынной площади не было живой души. Пламя, выходившее иногда из-за высоких стен храма, окончательно убеждало суеверных римлян в том, что это сборище ведьм совершающих свой адский шабаш. Запоздалый путник, видя огонь, выходивший из-за развалин, набожно крестился и спешил миновать это проклятое место. Занятия юной колдуньи были прерваны шумом шагов, вдруг раздавшихся у входа.

Красавица перестала мешать, чутко стала прислушиваться и спросила:

– Кто там, это ты, Тит?

– Кто же кроме меня? – отвечал мужской голос, и к котлу подошел красивый юноша лет двадцати. Это был тип, также мало соответствовавший народной фантазии. Высокий ростом, крепкого сложения, с красивым лицом, хотя несколько сурового выражения, Тит – так звали юношу – представлял собой идеал римского плебея, который изумлял мир своею храбростью и силой во времена древнего Рима.

Девушка повернула свою красивую головку к Титу и, улыбаясь, сказала:

– Ну, ты принес мне, что я тебя просила?

– Да, но с некоторыми хлопотами; мой отец до ночи был занят.

– Устал от работы?

– Да, и, к сожалению, заработал слишком мало. Повесил двух несчастливцев и получил за труд самые пустяки: по четыре скуди с головы. Когда суд приговаривает к плахе, заработок бывает гораздо лучше. За каждого обезглавленного преступника отец получает по пятьдесят и более скуди. А сегодня были лишь осужденные к виселице. Один из них ни за что не хотел умирать, отец никак не мог с ним справиться; пришлось мне помочь. Вот кровь этого повешенного, я с большим трудом мог ее добыть, – прибавил Тит, подавая пузырек девушке.

Молодая колдунья взяла пузырек с кровью и тотчас же вылила его в кипящий котел, потом из-за пояса достала также пузырек с жидкостью и вылила туда же, тщательно размешивая кипяток.

– Кроме этой медицины, я тебе еще принес кое-что, – говорил Тит, вынимая из кармана хлеб и большой кусок ветчины.

– Какой ты милый, Тит, – вскричала красавица, любовно глядя на молодого человека, – ты заботишься не только о необходимой мне медицине, но еще и о том, чтобы я была сыта; спасибо тебе!

– Вздор, о котором не стоит и говорить! – отвечал Тит. – Я всегда бываю истинно счастлив, когда мне удается сказать тебе маленькую услугу, потому что я люблю тебя, моя прелестная Роза, люблю всеми силами моей души. И ты меня любишь, я это знаю. А нас с тобой никто не любит, толпа с ужасом отворачивается от сына палача и дочери колдуньи, сожженной на площади Campo di Fiori.

– Ты прав, мой милый, – говорила Роза, принимаясь за ветчину, – нас никто не любит; мы с тобой существа, проклятые людьми, и, если будем издыхать с голода среди улицы, нам никто не бросит горелой корки, каждый с ужасом отвернется от нас. Мы одни с тобой на целом свете. Для нас одна отрада: любить друг друга.

– И мстить нашим ненавистникам, – глухим голосом сказал сын палача.

– Да, мой хороший Тит, – сказала красавица, – мы будем мстить этому обществу, которое нуждается в казнях, выдумало их и ненавидит тех, кто совершает казни.

– Но какая подлость, ты сама рассуди! – вскричал Тит, сверкая глазами. – Виноват ли я, что мой дед и отец были палачами? Виноват ли я, что общество приковало меня к ремеслу, ненавидимому всеми? Я не имею права заняться ничем, кроме ремесла моего отца. От колыбели я уже обречен быть исполнителем смертных приговоров. Здесь всего отвратительнее то, что люди презирают не судей, приговоривших преступника к смертной казни, а палача, этого невинного исполнителя их воли! Я и мой отец не смеем днем показаться на улице, мальчишки бросают в нас камнями, женщины с ужасом крестятся, точно они встретили дьявола, и спешат скрыться; мужчины делают то же самое. И место, в котором мы появляемся, мигом пустеет. Купить нам ничего нельзя, на нашем золоте лежит печать проклятья, его никто не хочет брать. Виновата ли ты, что твою несчастную мать считали колдуньей и живую сожгли на костре по приговору инквизиции. То же самое хотят сделать и с тобой, дочерью колдуньи. И ты должна скрываться от инквизиторов-сбиров. Великий Боже, как все это глупо, подло и лицемерно!

– Как назло нашим ненавистникам, мы счастливы с тобой, мой ненаглядный Тит. – говорила Роза, лаская своего милого. – Погоди, скоро мы разбогатеем и тогда оставим этот проклятый Рим!

– Значит, тебе известен секрет твоей матери? – спросил, улыбаясь Тит.

– Да, мне удалось отыскать пергамент, на котором был написан рецепт яда. Долго я не могла ничего разобрать, потому что записи на пергаменте были невидимы, но когда я поднесла его к огню, цифры эти обозначились.

– Да, твоя мать была страшная женщина, – говорил Тит. – Не знаю, правда ли, что будто она имела сношения с нечистой силой, как утверждали ее судьи, но что ей был известен яд, не оставляющий никаких следов, – это не подлежит сомнению. Мой отец мне рассказывал, что твоя мать была ученицей знаменитой отравительницы, всегда снабжавшей ядом Цезаря Борджиа. И если ты, моя красавица, заручилась рецептом твоей матери, то наука даром не пропала, ты ее унаследовала.

– И мы вместе воспользуемся этим наследством, мой милый Тит. – Мы будем продавать яд, который не оставляет ни малейших следов и убивает моментально. Таким образом, мы будем иметь двойное наслаждение: обогатимся и заставим трепетать наших злодеев – синьоров, которые наказывают нас не за нашу вину. О друзья мои! – вскричала Роза, сверкая глазами. – Трепещите, сын палача и дочь ведьмы готовят вам ужасные минуты!

Тит с восторгом глядел на красавицу Розу, он разделял ее воодушевление. Ему было известно, что папское правительство, не желая компрометировать римскую аристократию, приговорило к сожжению на костре мать Розы не за яд, который она приготовляла и которым снабжала сильных римского двора, а за то, что она будто бы общалась с дьяволом. Все это было известно молодому человеку, и его душа возмущалась лицемерием благочестивых отцов католической церкви.

И эти два юных прекрасных существа, созданных для украшения человечества, были поставлены обществом в такое положение, что все их силы оказались направлены на дурное. Роза стала страшная отравительницей, а Тит – ее сообщником.

Кончив скромный ужин, Роза сказала:

– Теперь мы можем идти, микстура готова.

– Пойдем, – отвечал юноша.

Они отошли в угол здания. Роза отыскала кольцо, ввинченное в камень, подняла его и стала спускаться вниз в подземелье. Тит последовал за нею. Подземелье, в которое спустились молодые отщепенцы, служило им убежищем, оно не имело ни окон, ни дверей и находилось под развалинами храма; в одном углу был устроен камин, дым от которого выходил через пролом в стене, в другом лежал пук сухих листьев – это была постель – и висел ночник из бараньего сала, освещая мрачные своды подземелья.

– Лукреция Борджиа, выучившая мою мать приготовлять этот яд, – говорила Роза, садясь на сухие листья, – ставила непременным условием, чтобы эта жидкость была добавлена в кушанье или в питье тому, кто должен быть отравлен, но впоследствии доказано путем опыта, что яд можно употреблять и другим способом. Достаточно положить одну каплю в мыло, духи, или цветок, и если вымыть руки этим мылом, надушить платье, понюхать цветок, человек умрет непременно. Но самая главная особенность этого яда, – продолжала, оживляясь, Роза, – заключается в том, что сообразно дозе бывает и действие. Можно убить человека сразу, как молнией, можно продлить его страдания на месяц, два, три, даже на год, смотря по надобности. О, колдунья, сожженная на Campo di Fiori, не унесла с собой секрета!

– Значит, моя прелестная Роза, – сказал Тит, – в этом пузырьке мы носим десятки смертей.

– Нет, не десятки и не сотни, а если понадобится, даже тысячи, мой ненаглядный, – отвечала Роза. – Вскоре Рим будет поражен ужасом, произойдет целая серия смертей. Будут умирать князья, негоцианты, дворяне, воины: смерть не пощадит даже дворец Ватикана.

– Страшно подумать, – сказал Тит, обнимая талию красавицы, – ты и твоя бедная мать никогда не слыхали ни от кого ласкового слова!

– Правда, Тит. С тех пор, как я себя помню, ни я, ни моя покойная мать не только не имели ни от кого ласки, но даже не видели взгляда, который бы не выражал ненависти и презрения. Между тем было время, когда моя бедная мать могла назваться совершенной красавицей. В моей памяти сохранились воспоминания раннего детства. Двух лет от роду я была невинным и беззащитным ребенком, способным обезоружить тигра; но моих преследователей моя невинность и беззащитность не обезоружила. Сколько раз моя несчастная мать, защищая меня своим телом, была ранена камнями, которыми в нас швырял народ в то время, когда мы шли по улице. С тех пор в моей груди умерла жалость к этому подлому народу, и я с наслаждением думаю, что в числе отравленных моим ядом будут и те, которые швыряли камнями и грязью в мою бедную мать пятнадцать лет; назад!

– Неужели никто никогда не проявил к тебе милосердие? – спросил Тит.

– Только один раз, когда я была еще совсем маленькой, – продолжала Роза, – какой-то старый капуцин сжалился надо мною. Около Форо на нас с мамой напали мальчишки, в это время проходил старый монах и защитил нас. Несмотря на его дряхлость и немощность, в его голосе было столько силы и величия, что мальчишки тотчас же разбежались. Я помню, монах взял меня на руки, стал ласкать и расспрашивал у мамы о нашей бедности.

– Ну, а ты что же?

– Я тогда еще ничего не понимала, мне было всего четыре года, однако тотчас же заметила, что к поясу монаха был привешен большой серебряный крест; ты понимаешь, для нас целый капитал. У меня в кармане всегда были маленькие ножницы, меня мать учила употреблять их в случае надобности, и я часто, пользуясь своим возрастом, воровала. Потихоньку вынув из кармана ножницы, я мигом отрезала крест от пояса монаха и хотя сделала это очень ловко, однако старик заметил и поймал меня на месте преступления.

– Могу себе представить, как разгневался благочестивый отец! – смеясь, сказал Тит.

– Напротив, на глазах старика показались слезы, и я помню, он прошептал: «Боже великий, с этих лет! Как велика должна быть их бедность». Потом подал крест матери моей и сказал: «Продай этот крест, потому что я не могу помочь тебе деньгами, у меня их нет, но помни: всякий грех этого ребенка падет на твою голову». Сконфуженная, мама бросилась перед монахом на колени, но он не хотел слушать ее благодарности и, уходя, сказал: «Прощай, помолись Господу Богу за грешную душу Феликса». С тех пор я никогда его более не видела.