Текст книги "Евангелия и второе поколение христианства"

Автор книги: Эрнест Жозеф Ренан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

"Я отвечал и сказал: вот мое слово первое и последнее: лучше было не давать земли Адаму, или, когда уже дана, удержать его, чтобы не согрешал. Что пользы людям – в настоящем веке жить в печали, a по смерти ожидать наказания? О, что сделал ты, Адам? Когда ты согрешил, то совершилось падение не тебя только одного, но и нас, которые от тебя происходим. Что пользы нам, если нам обещано бессмертие, а мы делали дела, достойные смерти?".

Псевдо-Ездра признает волю, но воля имеет мало смысла при системе, где господствует преувеличенная идея о предопределении. Мир, был создан для Израиля, остальная часть человечества проклята.

"И ныне, Господи, я не буду просить за других людей (ты лучше знаешь, чем я, относительно их). Но скажу о народе Твоем, о котором соболезную, о наследии Твоем, о котором проливаю слезы... Спроси землю, и она скажет тебе, что ей-то должно оплакивать падение столь многих, рождающихся на ней, ибо все рожденные из нее от начала и другие, которые имеют произойти, едва не все погибают и только множество их предается истреблению...

"Не старайся более испытывать о множестве погибающих. Ибо они, получивши свободу, презрели Всевышнего, пренебрегли закон Его и оставили пути Его, а еще и праведных Его попрали и говорили в сердце своем: нет Бога, хотя и знали, что они смертны. Как вас ожидает ??, о чем сказано прежде, так и их жажда и мучение, которые приготовлены. Бог не хотел погубить человека, но сами сотворенные обесславили имя Того, Кто предуготовил им жизнь...

"Я сохранил для Себя одну ягоду из виноградной кисти и одно насаждение из множества. Пусть погибнет множество, которое напрасно родилось, и сохранится ягода Моя и насаждение Мое, которое Я вырастил с большим трудом!.."

Специальное видение предназначено, как почти во всех Апокалипсисах, для изображения в загадочном виде философии современной ему истории, и, по обыкновению, можно определить точное время выхода книги. Огромный орел (орел – символ римской империи у Даниила распростер свои крылья над всей землей и держит ее в своих когтях. У него шесть пар больших крыльев и четыре пары подкрыльев или контр-крыльев, и три головы. Шесть пар больших крыльев это шесть императоров. Второй из них правит так долго, что правление ни одного из его преемников не равняется и половине лет его правления. Ясно, это Август; шесть императоров, о которых говорится, принадлежат к дому Юлия: Цезарь, Август, Тиберий, Калигула, Клавдий, Нерон, властители Востока и Запада. Четыре пары малых крыльев или контр-крыльев, четыре узурпатора или анти-цезаря, Гальба, Отон, Вителий и Нерва, которые, по мнению автора, не могут рассматриваться, как настоящие императоры. Правление трех первых анти-цезарей – период волнений, во время которых являлась мысль о гибели империи; но империя подымается опять, однако, не такой, какой была первоначально. Три головы (Флавий) представляют эту новую возрожденную империю. Эти три головы всегда действуют вместе, вводя много нового, превосходя в тирании Юлиев, доводят до предела нечестия империи орла (разрушением Иерусалима) и означают конец. Средняя голова (Веспасиан) самая большая; все три пожирают малые крылья (Гальбу, Отона и Вителия), желающих царствовать. Средняя голова умирает; другие две (Тит и Домициан) царствуют, но правая голова пожирает левую (ясный намек на народное поверие о братоубийстве Домициана; правая голова, убив другую, убита в свою очередь; только большая голова умирает в своей постели, но не без мучений (намек на раввинские басни о болезнях, причинивших смерть Веспасиану в наказание за его преступления против еврейской нации).

Тогда наступает черед последней пары малых крыльев, т. е. Нервы, узурпатора, наследовавшего правой голове (Домициану), находящегося в таком же отношении к Флавиям, в каком Гальба, Отон и Вителий находились к Юлиям. Это последнее правление коротко и полно волнений; вернее, это не царствование, а устроенный Богом переход к концу времен. И действительно, через несколько мгновений, согласно нашему ясновидцу, последний анти-цезарь (Нерва) исчез; тело орла охватывается огнем, и вся земля поражена изумлением. Наступает конец языческого мира, появляется Мессия и осыпает пламенными упреками римскую империю:

"Ты правил миром ужасом, а не по правде; ты утеснял кротких, обижал миролюбивых, любил лжецов, разорял жилища тех, которые приносили пользу, и разрушал стены тех, которые не делали тебе вреда. И взошла ко Всевышнему обида твоя, и гордыня твоя – к Крепкому. И воззрел Всевышний на времена гордыни, – и вот, они кончились, и исполнилась мера злодейств ее. Поэтому исчезни ты, орел, с страшными крыльями твоими, с гнусными перьями твоими, с злыми головами твоими, с жестокими когтями твоими и со всем негодным телом своим, чтоб отдохнула вся земля и освободилась от твоего насилия – и надеялась на суд и милосердие своего Создателя".

Затем римляне будут судимы, судимы живыми и на месте же уничтожены. Тогда еврейский народ вздохнет свободно. Бог сохранит его в радости до Судного Дня.

После этого нельзя сомневаться, что автор писал в правление Нервы, казавшееся, непрочным и не имевшим будущего, благодаря преклонному возрасту и слабости императора, вплоть до усыновления Траяна (конец 97 года). Автор Апокалипсиса Ездры, как и автор Апокалипсиса Иоанна, чуждый настоящей политике, верил, что ненавистная ему империя, необъятных ресурсов которой он не замечал, приходит к своему концу. Авторы обоих страстных еврейских откровений аплодируют вперед гибели своего врага. Впоследствии мы увидим возобновление этих надежд при неудаче Траяна в Месопотамии. Постоянно предостерегая моменты слабости империи, еврейская партия при каждой черной точке на горизонте, вперед, по предположению, поднимала крик торжества и аплодировала. Надежда на еврейскую империю, наследницу римской, еще наполняла горячие души, ужасные избиения 70 г. не уменьшили ее. Автор Апокалипсиса Ездры в своей молодости, может быть, дрался в Иудее; и no временам кажется, он сожалеет, что не погиб там. Чувствуется, что огонь не погас, что он тлеет в пепле; раньше чем потерять окончательно надежду, Израиль еще раз попытает свою судьбу. Восстания евреев при Траяне и Адриане послужили ответом на крик энтузиаста. Пришлось уничтожить Бетар, чтобы подавить новое поколение революционеров, вышедшее из пепла героев 70-го года.

Судьба Апокалипсиса Ездры не менее странная, чем и само произведение. Как книгой Юдифь и речами о "господстве разума", так и им пренебрегли евреи; книга, написанная по-гречески, скоро стала им чуждой; но с самого своего появления она с горячностью была принята христианами и считалась одной из книг канона Ветхого Завета, и действительно написанной Ездрой. Автор послания, приписываемого Варнаве, автор апокрифического послания, называемого вторым Посланием Петра, конечно, читали его. Лже-Гермас, по-видимому, подражал плану, порядку, расположению видений и способу беседы. Климент Александрийский придавал ей большое значение. Греческая церковь все более удалялась от иудео-христианства, уходя и теряя из виду свой оригинал. Латинская церковь различно смотрела на разбираемую нами книгу. Ученые, как святой Иероним, замечали апокрифический характер ее и с презрением ее отвергали, а святой Амвросий пользовался ей более, чем какой другой священной книгой и не делал никакого различия между ей и Священным Писанием. Вигилий черпает из нее зачатки своей ереси о бесполезности молитвы об умерших. Кое-что из нее попадает в литургию. Роджер Бэкон ссылается на нее с уважением. Христофор Колумб находит в ней доказательства другой земли за океаном. Энтузиасты XVI в. питались ей. Фанатичка Антуанетта Буриньон считала ее прекраснейшей из всех священных книг.

Действительно, мало книг доставили так много основ христианской теологии. Члены, первоначальный грех, малое число избранных, бесконечность страданий в аду, мучения огнем, свободное предпочтение Богом нашли там свое несмягченное выражение; если ужас смерти усилен христианством, то это на книги, подобные нашей, надо возложить ответственность. Мрачная служба, полная великих грез, справляемая над гробами умерших, по-видимому, внушена видениями или, правильнее, кошмарами псевдо-Ездры. Сама христианская иконография много заимствовала из этих причудливых страниц относительно всего, что касается изображения положения умерших: византийские мозаики и миниатюры, изображающие воскресение и последний суд, по-видимому, составлены, согласно описанию "склада" душ нашего автора. Из его же утверждения создалась идея о восстановлении Ездрой утерянных писаний. Ангел Уриил обязан ему своими изображениями в христианском искусстве; присоединение этого нового небожителя к Михаилу, Гавриилу и Рафаилу дало соответствующих хранителей четырем углам престола Бога, а, следовательно, и четырем главным пунктам. Совет тридцати исключил из латинского канона эту почитавшуюся древними отцами книгу, что не помешало перепечатать ее вслед за изданиями Вульгаты, в ином виде.

О быстроте, с которою лже-пророчество Ездры было принято христианством, можно судить по тому, как ей воспользовались для маленького писания, подражания "Посланию к Евреям", которое в древности приписывали Варнаве. Автор этого произведения цитирует лже-Ездру одинаково с Даниилом, Енохом и древними пророками. Одна вещь в особенности поразила его у Ездры, это дерево, из которого текла кровь; конечно, в этом он усмотрел изображение креста. Все дает повод думать, что послание, приписанное Варнаве, составлено, как и Апокалипсис Ездры, во время правления Нервы. Тот, кто его составил, прилагает или, вернее, подгоняет к своему времени пророчество Даниила о десяти царствах (Цезарь, Август, Тиберий, Калигула, Клавдий, Нерон, Гальба, Отон, Веспасиан, Тит) и о "маленьком царе" (Нерва), который появится, чтобы унизить трех (Флавиев) и уничтожить одного (Домициана), ему предшествовавшего.

Легкость, с которой автор считал себя в праве признать пророчество лже-Ездры, тем более странна, что многие ученые христианства и он сам высказывались за необходимость отделиться от иудаизма. Даже гностики в этом отношении не высказывались сильнее. Автор представляется нам как бывший еврей, очень сведущий в ритуале, агаде и раввинских спорах, но очень восстановленный против религии, которую покинул. Обрезание, по его мнению, всегда было заблуждением евреев, недоразумением, внушенным им каким-нибудь развращенным гением. Храм – тоже ошибка; культ, совершавшийся в Неле, был почти идолопоклонством; он целиком был основан на языческой идее, на возможности поместить Бога в одном доме. Храм, разрушенный по вине евреев, не восстановится более; истинный храм тот, который создается в сердце христиан. Иудаизм в общем не более, как аберрация, дело злого ангела, который понудил евреев понимать навыворот приказания Бога. Автор более всего боится, чтобы христианин не принял вида еврейского прозелита. Все было изменено Иисусом, даже суббота. В прошлое время суббота, представлявшая окончание одного мира, перенесена теперь на восьмой день и выражает радость, с какой относятся к началу нового мира, созданного вознесением и воскресением Иисуса Христа. Покончили с жертвоприношениями, покончили с Законом; весь Ветхий Завет был ничто иное, как символ. Крест Иисуса разгадка всех загадок; автор находит его повсюду при посредстве самых причудливых ghematrioth. Страсти Иисуса -очистительная жертва, все другие были ее изображением. Пристрастие к аллегории, господствовавшее в древнем Египте и в еврейском Египте, проявилось в этих объяснениях, не имеющих в себе ничего, помимо предвзятости. Как все читатели Апокалипсиса, автор считает, что наступил канун суда. Времена тяжелые; Сатана имеет полную власть в делах здешнего мира; но недалек тот день, когда он и его близкие погибнут: "Господь близок со своей наградой".

Сцены беспорядка, происходившие изо дня в день в империи, оправдывали мрачность предсказаний псевдо-Ездры и предполагаемого Варнавы. Правление слабого старика, получившего власть по согласию всех партий, в минуту неожиданности, вызванной смертью Домициана – было агонией. Нерешительность, приписываемая ему, была ничем иным, как мудростью. Нерва чувствовал, что армия продолжает сожалеть Домициана, и с нетерпением переносит господство гражданского элемента. Честные люди были у власти; но правление честных людей, когда оно не опирается на армию, всегда слабо. Одно ужасное происшествие показало всю глубину зла. Около 27 октября 97 г. преторианцы, найдя себе вождя в некоем Casperius Elianus, окружили дворец и стали громко требовать наказания убийц Домициана. Несколько мягкий по темпераменту, Нерва не был создан для подобных сцен. Он честно предложил пожертвовать собою, но не мог воспрепятствовать убийству Парфения и тех, которые сделали его императором. Этот день был решающим – и спас республику. Нерва, как настоящий мудрец, понял, что он должен присоединить к себе молодого полководца, который бы своей энергией пополнил то, чего недоставало ему. Он имел родных; но, озабоченный единственно пользой государства, он хотел выбрать наиболее достойного. В либеральной партии был прекрасный полководец Траян, который командовал на Рейне в Кельне. Нерва выбрал его. Этот великий акт политической добродетели обеспечил победу либералов, которая до тех пор была сомнительной с самой смерти Домициана. Истинный закон цезаризма, усыновление, был найден. Солдатчина была обуздана; логика требовала, чтобы какой-нибудь Септимий Север со своим отвратительным правилом: "ублажи солдата; и смейся лад всем", наследовал Домициану. Но благодаря Траяну, неизбежность истории была отсрочена на один век. Зло было побеждено, не на тысячу лет, как думал Иоанн, не на четыреста, как мечтал псевдо-Ездра, но на сто лет, что уже много.

Глава 17. Траян – Добрые и великие императоры

Усыновление Траяна обеспечило человеческой цивилизации после жестоких испытаний – целый век благополучия. Империя была спасена. Дышащие ненавистью, предсказания писателей Апокалипсиса получили полное опровержение. Мир хотел еще жить; империя, несмотря на гибель Юлиев и Флавиев, нашла в своей военной организации силы, которых не подозревали поверхностные провинциалы. Траян, которого выбор Нервы поставил во главе империи, был великим человеком, истинным римлянином, господином самого себя; хладнокровный в распоряжениях, державший себя достойно и важно. Конечно, он имел менее политического гения, чем Цезарь, Август, Тиберий; но он был выше их по справедливости и доброте; в военных талантах он не уступал Цезарю; он не делал себе специальности из философии, как Марк Аврелий, но равнялся ему по практической мудрости и доброжелательству. Его твердая вера в либерализм никогда не обманывала его. Он показал великий пример, что партия до героизма оптимистическая, утверждающая, что нужно считать людей хорошими, если не доказано, что они дурны, может примириться с твердостью властелина. Поразительная вещь! Мир идеологов и людей оппозиции, которых смерть Домициана привела к власти, сумел управлять. Он искренне примирился с необходимостью, и получилась прекрасная вещь: монархия, созданная обращенными республиканцами. Старый Виргиний Руф, великий гражданин, всю жизнь мечтавший о республике и который сделал все, что было в его силах, дабы провозгласить ее по смерти Нерона, как она была провозглашена после смерти Калигулы; Виргиний, знаменитый своими многочисленными отказами от империи, вполне присоединился и служил центром этого избранного общества. Радикальная партия отказалась от своей химеры и признала, что если до сих пор принципат и свобода были непримиримы, то теперь, благодаря счастливым временам, это чудо совершилось.

Гальба один момент предвидел подобную комбинацию элементов, по внешности противоречивых, Нерва и Траян ее осуществили. При них империя стала республикой, или вернее, император стал первым и единственным республиканцем империи. Великие люди, которых восхваляли во всем мире, окружили императора. Это были: Тразей, Гельвидий, Сенецион, Катон и Брут греческие герои, изгнавшие тиранов из своей страны. Это и объясняет тот факт, что, начиная с 98 г., нет более протестов против принципата. Философы, составлявшие в некотором отношении душу радикальной оппозиции и ведшие себя враждебно во время Флавиев, вдруг смолкли; они были удовлетворены. Между новым режимом и философией был заключен тесный союз. Нужно сказать, что никогда не было, чтобы во главе правительства стояла подобная группа людей. Это были Плиний, Тацит, Виргиний Руф, Юлий Маврикий, Гратилла и Фанния. Благородные мужчины и целомудренные женщины, которых всех преследовал Домициан и каждый из которых имел родственника или друга, погибшего во время его отвратительного царствования.

Время чудовищ прошло. Великая раса Юлиев и семейств, с ней связанных, развернула перед миром страшную картину безумия, величия и разврата. Отныне острота римской крови как бы истощилась. Рим истратил всю свою злобу. Это принадлежность аристократии, которая вела свою жизнь несдержанно, делаться к старости порядочной, правоверной, нравственной. Римская знать, самая ужасная из когда-нибудь существовавших, приобретает изящество крайней добродетели, деликатности и скромности.

Эта перемена произошла, главным образом, благодаря Греции. Греческий педагог добился того, что его приняла римская знать, для чего ему пришлось переносить ее презрение, ее грубость, ее отвращение ко всему разумному. Во времена Юлия Цезаря, Секстий-отец перенес из Афин в Рим гордую нравственную дисциплину стоицизма, испытание совести, аскетизм, воздержание и любовь к бедности. После него Секстий-сын, Сотион Александрийский, Аттала, циник Димитрий, Метроний, Кларан, Фабиан, Сенека представляют образцы деятельной и практической философии, употребляя все средства, проповедь, влияние на совесть и сознание, для пропаганды добродетели. Благородная борьба философов с Нероном и Домицианом, их изгнание и мучения сделали их дорогими для лучшего римского общества. Их влияние все росло вплоть до Марка Аврелия, при котором они царствовали. Сила партии всегда пропорциональна числу ее мучеников. Философия имела своих мучеников, она страдала, как и все благородное, от недавно пережитых ужасных режимов; она выиграла, благодаря моральной реакции, вызванной излишествами зла. Тогда родилась идея, дорогая для риторов; что тиран прирожденный враг философии, а философия прирожденный враг тирана. Все учителя Антонина были переполнены этой идеей; добрый Марк Аврелий провел свою юность, проповедуя против тиранов; отвращение к Нерону и к тем императорам, которых Плиний старший называл "факелы, сжигающие человечество", наполняло литературу того времени. Траян всегда относился к философам с большим уважением и деликатным вниманием. Между греческим воспитанием и римской гордостью был заключен тесный союз. "Жить, как подобает римлянину, как подобает человеку, было мечтой всякого уважавшего себя; человека Марка Аврелия не было еще на свете; но нравственно он уже родился; идейное господство, из которого он вышел, уже вполне установилось. Конечно, древняя философия по временам бывала более великой в своей оригинальности, но она никогда так глубоко не проникала в жизнь и в общество. Различие школ почти стерлось; общие системы были оставлены. Поверхностный эклектизм, подобный тому, какой любят люди общества, стремящиеся поступать хорошо, был в моде. Философия становилась красноречивой, литературной, проповеднической, заботясь более об улучшении морали, чем об удовлетворении любопытства. Масса людей делала ее правилом и даже законом своей внешней жизни. Музоний Руф и Артемидор были настоящими исповедниками своей веры, героями стоической добродетели. Евфрат Тирский представлял идеал философа, светского человека. Его личность была полна очарования, манеры он имел наиболее изысканные. Дион Златоуст создал конферондии, похожие на проповеди, и приобрел огромный успех, никогда не сходя с наиболее высокого тона. Добрый Плутарх писал для будущего "Мораль в действии", полную здравого смысла, честности, и представлял греческую античность мягкой и отеческой, мало похожей на действительную (блиставшую красотой, свободой и гением), но лучше приспособленной к действительным потребностям воспитания. Эпиктет проповедовал то, что вечно, занимал место рядом с Иисусом, не на золотой горе Галилеи, освещенной солнцем царства Божия, но в мире идеала безупречной добродетели. Без воскресения, без химерического Фавора, без царствия Божия, он проповедовал жертву, отречение и самопожертвование. Он был восхитительной снежной вершиной, которую человечество созерцает с некоторым ужасом на своем горизонте; у Иисуса была более приятная роль – бога среди людей; улыбка, веселость, прощение ему были дозволены.

Литература, с своей стороны, ставшая внезапно серьезной и достойной, свидетельствовала об огромном улучшении нравов высшего общества. Уже Квинтилиан в самые тяжелые дни правления Домициана набросал кодекс ораторской честности, который оказался в таком полном согласии с нашими лучшими умами XVII и ХVIII веков, с Роланом и господами Порт-Рояля; а между тем честность литературы никогда не бывает сама по себе: только серьезные века могут иметь серьезную литературу. Тацит писал историю с тем высоким чувством аристократа, которое, не предохраняя его от ошибок в мелочах, внушало ему тот добродетельный гнев, который сделал из него вечный призрак для тиранов. Светоний серьезными научными трудами подготавливался к своей роли точного и беспристрастного биографа. Плиний, человек высокообразованный, либеральный, гуманный, добродетельный и деликатный, основывает школы и общественные библиотеки; можно сказать, настоящий француз наиболее приятного общества ХVIII в. Ювенал, искренний в своем красноречии и нравственный в описании порока, имеет прекрасные гуманные чувства, и сохраняет, несмотря на запятнанную жизнь, чувство римской гордости. Это был как бы поздний расцвет прекрасной интеллектуальной культуры, созданной сотрудничеством греческого гения с гением итальянским. Эта культура уже в глубине была поражена смертью; но раньше, чем умереть, она дала пучок цветов и листьев.

Мир, наконец, будет управляться разумом. Философия будет пользоваться в течении ста лет правом, которым, предполагается, она обладает, делать народы счастливыми. Масса прекрасных законов, составляющих лучшую часть римского права, принадлежат этому времени. Начинается общественная помощь; в особенности, дети явились предметом забот государства. Истинно нравственным чувством было проникнуто правительство; никогда, вплоть до восемнадцатого века, не было сделано так много для улучшения судьбы человечества. Император – это бог, путешествующий по земле и знаменующий свой проезд благодеяниями. Это не значит, что подобный режим не отличался сильно от того, который мы считаем обязательным для либерального правительства. Напрасно бы искали каких-нибудь следов парламентских или представительных учреждений; положение мира не соответствовало ничему подобному. Мнение политиков того времени считало, что власть принадлежит, по некоторого рода естественной доверенности, людям честным, разумным и умеренным. Это назначение делается судьбой, fatum; раз это случилось, император управляет империей также, как баран ведет свое стадо, а бык свое. Рядом с этим язык вполне республиканский. Самым искренним образом эти прекрасные властители верили, что они представляют государство, основанное на естественном равенстве всех граждан, царство, имеющее основой уважение к свободе. Свобода, правосудие, уважение к оппозиции были их основными правилами. Но эти слова, заимствованные из греческих республик, которыми были пропитаны образованные люди, не имели большого смысла для настоящего общества того времени. Гражданское равенство не существовало. Различие между богатым и бедным было записано в законе; римский аристократ или италиец сохранял свои привилегии; сенат, восстановленный при Нерве в своих правах и достоинствах, оставался таким же замкнутым, как и всегда; cursus honorum был исключительной привилегией знати. Знатные римские фамилии приобрели опять исключительное господство в политике; вне их нельзя было достигнуть ничего.

Победа этих семейств, несомненно, была правильной победой, так как при гнусных правлениях Нерона и Домициана они служили убежищем, куда укрылись добродетель, самоуважение, инстинкт разумного повелевания, хорошее литературное и философское воспитание. Но эти семьи, как всегда, составляли замкнутый мир. Дело партий консервативно-либеральной и аристократической, приобретение власти Нервой и Траяном, положило конец двум вещам беспорядкам казармы и значению людей Востока, лакеев и фаворитов императоров. Отпущенники и люда Египта и Сирии не могли уже заставлять трепетать все, что было лучшего в Риме. Эти презренные, сделавшиеся господами, благодаря своей угодливости, во время правлений Калигулы, Клода и Нерона, которые были даже советниками и наперсниками распутства Тита в начале его царствования, впали в ничтожество. Раздражение, которое чувствовали римляне при виде почестей, оказываемых Ироду Агриппе и Тиберию Александрийскому, уже не имело повода проявляться после падения Флавиев. Сенат поднялся, но влияние провинции уменьшилось. Попытки разбить лед официального мира окончились почти полной неудачей.

Эллинизм не пострадал; так как он сумел, благодаря своей гибкости или своему высокому достоинству, заставить признать себя лучшим римским обществом. Но иудаизм и христианство пострадали. Мы видели, как в первом веке, при Нероне и при Флавиях, евреи и христиане два раза приближались к дому императора и приобретали серьезное влияние. От Нервы до Коммода они не допускались и на тысячу миль. Да к тому же евреи не имели знати: светские евреи, как иродиане и Тиверий Александрийский, умерли; с этих пор все израильтяне представляются фанатиками, отделенными от общества пропастью презрения. Собрание беззаконий, глупостей и нелепостей – вот чем представлялся моисеизм в глазах наиболее просвещенных людей того времени. Евреи представлялись одновременно суеверными и неверующими, атеистами и склонными к самым грубым верованиям. Их культ представлялся миром перевернутым вверх дном, вызовом разуму, преднамеренным противоречием всем обычаям других наций. Искаженная смешным образом, их история служит предметом бесконечных шуток. В ней находят некоторый род культа Бахуса. "Антиох", говорили, "тщетно пытался улучшить эту ненавистную расу"... Наиболее убийственным обвинением являлось обвинение в том, что они ненавидят все, что не их, так как оно основывалось на особых мотивах и имело целью ввести в заблуждение общественное мнение. Еще более опасной была распространенная идея о том, что первым требованием от еврейского прозелита были презрение к богам и обязательство забыть своих родителей, детей и братьев. Их добродетель, говорили римляне, ничто иное, как эгоизм; их нравственность только показная; между ними все дозволено. Траян, Адриан, Антонин, Марк Аврелий держат себя в отношении иудаизма и христианства далеко и высокомерно. Они их не знают и не хотят их изучать. Тацит, пишущий для большого света, говорит о евреях, как об чужеземной диковинке, вполне неизвестной тем, для кого он пишет, и его ошибки нас удивляют. Исключительная вера этих благородных умов в римское воспитание делало их невнимательными ко всем доктринам, которые представлялись им чуждыми и абсурдными. История должна говорить с уважением о честных и смелых политических людях, вытащивших мир из той грязи, в которую бросили его последний Юлий и последний Флавий; но они имели недостатки, как совершенно естественные последствия их достоинств. Это были аристократы, люди традиций, предрассудков, некоторый род английских тори, почерпывающих свою силу в самых своих предрассудках. Они были вполне римлянами, убежденными в том, что кто не богат и не хорошего происхождения, тот не может быть честным человеком. Они не чувствовали той склонности к чужеземным доктринам, от которых Флавии, более буржуазные, не могли уберечься. Их окружало общество, достигшее власти вместе с ними. Тацит и Плиний питают то же презрение к этим варварским доктринам. В течение всего второго столетия, как бы ров отделял христианство от всего официального мира. Четыре великие и добрые императора относились к нему вполне враждебною И только при чудовище Коммоде мы опять находим, как при Клавдии, при Нероне и при Флавиях "христиан в доме цезаря". Недостатки этих добродетельных императоров – недостатки самих римлян, излишняя вера в латинскую традицию, печальное упорство не признавать достоинств вне Рима. Много гордости и жестокости к низшим, бедным, иностранцам, ко всем людям, которых Август презрительно называл греками, которым дозволялась лесть, запрещенная итальянцам. Эти презренные впоследствии взяли свое, показав, что они имеют свою знать и что они способны к добродетели.

Вопрос о свободе был поставлен так, как не был поставлен ни в одной из античных республик. Античный город, представлявший из себя ничто иное, как разросшуюся семью, не мог иметь другой религии, кроме религии самого города, которой почти всегда был культ мистических основателей, идея самого города. Не признавая ее, исключали себя из числа горожан. Подобная религия вполне логична в своей нетерпимости; но Александр был неблагоразумен, а Антиох Епифан еще более в своих преследованиях в пользу одного специального культа, так как их государства, создавшиеся при помощи побед, состояли из разных городов, потерявших политическую самостоятельность. Цезарь понял это своим проницательным умом. Впоследствии узкая идея римского города брала верх в слабой степени и на короткие промежутки времени в течение первого столетия, и с большей последовательностью в течение второго века. Уже при Тиберии, некто Валерий Максим, производитель плохих книг и недобропорядочный человек, с видом удивительной уверенности проповедует религию. Мы видели также Домициана, оказывающим сильное покровительство латинскому культу и пытающимся создать нечто вроде союза "трона с жертвенником". Все это было результатом чувства, аналогичного тому, которое удерживает в католицизме массу маловерующих людей, убежденных, что этот культ религия Франции. Марциал и Стаций, писатели скандальной хроники своего времени, сожалевшие в глубине души о прекрасных днях Нерона, стали серьезными, религиозными, аплодировали цензуре нравов, проповедовали уважение к власти. Социальные и политические кризисы обыкновенно производят подобного рода реакции. Общество в опасности уцепляется за то, за что может. Угрожаемый мир сплачивается; уверенный, что всякая мысль ведет ко вреду, он становится нерешительным, как бы сдерживая дыхание; так как он боится, что всякое движение может разрушить хрупкое здание, служащее ему убежищем.