Текст книги "Рассказы. Прощай, оружие! Пятая колонна. Старик и море"
Автор книги: Эрнест Миллер Хемингуэй
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]
«На сон грядущий»(«Now I Lay Me»). – Впервые опубликован в сборнике «Мужчины без женщин».
[Закрыть]
Перевод Е. Калашниковой.
В ту ночь мы лежали на полу, и я слушал, как едят шелковичные черви. Червей кормили тутовыми листьями, и всю ночь было слышно шуршание и такой звук, словно что-то падает в листья. Спать я не хотел, потому что уже давно жил с мыслью, что если мне закрыть в темноте глаза и забыться, то моя душа вырвется из тела. Это началось уже давно, с той ночи, когда меня оглушило взрывом и я почувствовал, как моя душа вырвалась и улетела от меня, а потом вернулась назад. Я старался не думать об этом, но с тех пор по ночам, стоило мне задремать, это каждый раз опять начиналось, и только очень большим усилием я мог помешать этому. Теперь я почти уверен, что ничего такого не случилось бы, но тогда, в то лето, я не хотел рисковать.
У меня было несколько способов занять свои мысли, когда я лежал без сна. Я представлял себе речку, в которой мальчиком удил форель, и мысленно проходил ее всю, не пропуская ни одной коряги, ни одного изгиба русла, забрасывая удочку и в глубоких бочагах, и на светлеющих отмелях, и форель иногда ловилась, а иногда срывалась с крючка. В полдень я делал перерыв и садился завтракать, иногда на коряге у самой воды, иногда под деревом на высоком берегу; и ел всегда очень медленно, все время глядя на реку. Часто мне не хватало наживки, потому что, отправляясь на ловлю, я брал с собой не больше десятка червей в жестянке из-под табака. Когда этот запас приходил к концу, нужно было искать еще червей; и там, где кедры загораживали солнечный свет и трава на берегу не росла, сырую голую землю было очень трудно копать, и случалось, что я не мог найти ни одного червяка. Все же какая-нибудь наживка всегда находилась, но один раз на болоте я так и не нашел ничего, и мне пришлось изрезать на куски одну из пойманных форелей и ею наживить удочку.
Иногда на болотистых лугах, в траве или под папоротниками, я находил насекомых, которые годились для наживки. Попадались жуки, и какие-то букашки с длинными, точно стебельки травы, ножками, и личинки, водившиеся в старых, трухлявых колодах, – белые личинки с цепкими челюстями, они плохо держались на крючке, и в холодной воде от них оставалась одна оболочка; под колодами можно было найти лесных клещей, а иногда я находил и червяков, но они уползали в землю, как только приподнимешь колоду. Однажды я насадил на крючок саламандру, которую поймал под старой колодой. Саламандра была очень маленькая, складная, проворная и красивой расцветки. У нее были крошечные лапки, которыми она цеплялась за крючок, и больше я никогда не брал для наживки саламандр, хотя они часто мне попадались. Не брал я и сверчков, из-за того, что они так извиваются на крючке.
Иногда речка протекала среди лугов, и в сухой траве я ловил кузнечиков и брал их для наживки; а иногда ловил кузнечиков, и бросал их в воду, и смотрел, как они плыли на поверхности, подхваченные течением, а потом исчезали, как только всплывала форель. Иногда в одну ночь я проходил с удочкой четыре или пять рек, начиная от самого верховья и подвигаясь вниз по течению. Если я доходил до конца, а времени до утра было еще много, я пускался в обратный путь, вверх по течению, начиная оттуда, где речка впадала в озеро, и старался выловить всю форель, которую упустил, идя вниз по течению. Были ночи, когда я придумывал речки, и это бывало иногда очень интересно, точно сны наяву. Некоторые из этих речек я до сих пор помню, и мне кажется, что я на самом деле ловил в них рыбу, и в моей памяти они путаются с теми, где мне приходилось бывать. Я давал им названия и иногда ехал поездом, а иногда проходил целые мили пешком, чтобы добраться до них.
Но были ночи, когда я не мог думать о ловле форелей; и в такие ночи я лежал с открытыми глазами и твердил молитвы, стараясь помолиться за всех тех, кого я когда-либо знал. Это занимало очень много времени, потому что, если припоминать всех, кого когда-либо знал, начиная с самого первого воспоминания в жизни, – а для меня это был чердак дома, в котором я родился, и свадебный пирог моих родителей, подвешенный в жестянке к стропилам, и тут же на чердаке банки со змеями и другими гадами, которых мой отец еще в детстве собрал и заспиртовал, но спирт в банках частью улетучился, и у некоторых змей и гадов спинки обнажились и побелели, – так вот, если начать с таких ранних воспоминаний, то людей вспоминается очень много. Если за всех помолиться, прочитав за каждого «Отче наш» и «Богородицу», то на это уйдет много времени, и под конец уже рассветет, а тогда можно заснуть, если только находишься в таком месте, где можно спать днем.
В такие ночи я старался припомнить все, что со мной было в жизни, начиная с последних дней перед уходом на войну и возвращаясь мысленно назад от события к событию. Оказалось, что раньше того чердака в доме у моего дедушки я ничего припомнить не могу. Потом я начинал с него и вспоминал все в обратном порядке, пока не доходил до войны.
Я вспоминал, как после смерти дедушки мы переезжали из старого дома в другой, выстроенный по указаниям моей матери. На заднем дворе жгли вещи, которые решили не перевозить, и я помню, как все банки с чердака побросали в огонь, и как они лопались от жары, и как ярко вспыхивал спирт. Я помню, как змеи горели на костре за домом. Но в этих воспоминаниях не было людей; были только вещи. Я не мог даже вспомнить, кто бросал вещи в огонь, и я вспоминал дальше, и когда доходил до людей, то останавливался и молился за них.
Думая о новом доме, я вспоминал, как моя мать постоянно наводила там чистоту и порядок. Один раз, когда отец уехал на охоту, она устроила генеральную уборку в подвале и сожгла все, что там было лишнего. Когда отец вернулся домой и вышел из кабриолета и привязал лошадь, на дороге у дома еще горел костер. Я выбежал навстречу отцу. Он отдал мне ружье и оглянулся на огонь.
– Это что такое? – спросил он.
– Я убирала подвал, мой друг, – отозвалась мать. Она вышла встретить его и, улыбаясь, стояла на крыльце.
Отец всмотрелся в костер и ногой поддел в нем что-то. Потом он наклонился и вытащил что-то из золы. – Дай-ка мне кочергу, Ник, – сказал он.
Я пошел в подвал и принес кочергу, и отец стал тщательно разгребать золу. Он выгреб каменные топоры, и каменные свежевальные ножи, и разную утварь, и точила, и много наконечников для стрел. Все это почернело и растрескалось от огня. Отец тщательно выгреб все из костра и разложил на траве у дороги. Его ружье в кожаном чехле и две охотничьи сумки лежали тут же, на траве, где он их бросил, выйдя из кабриолета.
– Снеси ружье и сумки в дом, Ник, и достань мне бумаги, – сказал он.
Мать уже ушла в комнаты. Я взял обе сумки и ружье, которое было слишком тяжелым и колотило меня по ногам, и направился к дому.
– Бери что-нибудь одно, – сказал отец. – Не тащи все сразу.
Я положил сумки на землю, а ружье отнес в дом и на обратном пути захватил газету из стопки, лежавшей в отцовском кабинете. Отец сложил все почерневшие и потрескавшиеся каменные орудия на газету и завернул их.
– Самые лучшие наконечники пропали, – сказал он. Взяв сверток, он ушел в дом, а я остался на дворе возле лежавших в траве охотничьих сумок. Немного погодя я понес их в комнаты. В этом воспоминании было двое людей, и я молился за обоих.
Но бывали и такие ночи, когда я не мог вспомнить даже молитву. Я доходил до «яко на небеси и на земли» и потом должен был начинать все сначала, но снова застревал на этом месте. Тогда приходилось признать, что дальше я забыл, и на эту ночь отказаться от молитв и придумать что-нибудь другое. Иногда я принимался вспоминать названия всех животных, какие только есть на свете, потом птиц, потом рыб, потом все страны и города, потом названия всех известных мне кушаний, потом все улицы в Чикаго, а когда больше я уже ничего не мог вспомнить, я просто лежал и слушал. Не припомню такой ночи, когда совсем ничего не было бы слышно. Если можно было спать со светом, я не боялся уснуть, так как знал, что только в темноте моя душа может вырваться из тела. Конечно, мне часто приходилось проводить ночи в таких местах, где я мог не гасить света, и тогда я спал, потому что почти всегда чувствовал усталость, и меня постоянно клонило ко сну. И, наверно, мне не раз случалось засыпать незаметно для себя, но сознательно я никогда не решился бы заснуть в темноте. Вот и в эту ночь я лежал и слушал шелковичных червей. Ночью отчетливо слышно, как шелковичные черви едят, и я лежал с открытыми глазами и прислушивался к ним.
В комнате, кроме меня, был еще один человек, и он тоже не спал. Долгое время я слушал, как он не спит. Он не мог лежать так спокойно, как я, – быть может, потому, что у него не было привычки не спать. Мы лежали на одеялах, разостланных поверх соломы, и при каждом движении солома под нами хрустела, но шелковичных червей не пугал этот хруст, и они не переставали есть. За стенами дома ночь была полна обычных шумов прифронтовой полосы, но в темной комнате были совсем другие, свои, маленькие шумы. Человек, деливший со мной комнату, некоторое время старался лежать спокойно. Потом он заворочался снова. Я тоже стал ворочаться, чтобы он понял, что я не сплю. Он десять лет прожил в Чикаго. Его мобилизовали в девятьсот четырнадцатом, когда он приехал навестить родных, и так как он говорил по-английски, его приставили ко мне вестовым. Я почувствовал, что он прислушивается, и тогда я еще раз повернулся на своем одеяле.
– Не спится вам, signor tenente? [49]49
Господин лейтенант (итал.).
[Закрыть]– спросил он.
– Не спится.
– И мне тоже.
– А почему?
– Не знаю. Так, не спится.
– Вы, может быть, нездоровы?
– Да нет. Я здоров. Только вот не спится.
– Давайте поговорим о чем-нибудь, – предложил я.
– Давайте. Только о чем тут говорить, в этой проклятой дыре?
– Здесь не так уж плохо, – сказал я.
– Точно, – согласился он, – здесь ничего.
– Расскажите, как вы жили в Чикаго, – сказал я.
– Так ведь я вам уже об этом рассказывал, – сказал он.
– Расскажите, как вы женились.
– И об этом тоже рассказывал.
– То письмо, в понедельник, было от нее?
– Точно. Она мне все время пишет. Торговля у нее там идет хорошо.
– Вы, когда вернетесь, найдете налаженное дело.
– Точно. Она хорошо справляется. И барыши не плохие.
– А не разбудим мы остальных своими разговорами? – спросил я.
– Нет. Им не слышно. И потом, они спят, как сурки. А я вот не могу, – сказал он. – Я очень нервный.
– Говорите тише, – сказал я. – Курить хотите?
Мы осторожно закурили в темноте.
– Вы мало курите, signor tenente.
– Да, я почти бросил.
– Что ж, – сказал он, – это только на пользу, и, наверно, когда отвыкнешь, так уже и не хочется. Правда, что слепые не курят потому, что не могут видеть дым?
– Вряд ли.
– Ерунда, по-моему, – сказал он. – Хотя так говорят. Да, знаете, мало ли что говорят.
Мы оба замолчали, и я снова прислушался к шуршанью шелковичных червей.
– Вы слышите этих противных червяков? – спросил он. – Слышно, как они жуют.
– Да, забавно, – сказал я.
– Скажите, signor tenente, что такое с вами, что вы не спите по ночам? Я никогда не видел, чтобы вы спали. Вы ни одной ночи не спали, с тех пор как я при вас.
– Не знаю, Джон, – сказал я. – В начале прошлой весны я попал в скверную переделку, и с тех пор мне ночью всегда не по себе.
– Вот и мне тоже, – сказал он. – Не надо было мне идти на войну. Слишком я нервный.
– Может быть, это пройдет.
– Скажите мне, signor tenente, зачем вы-то пошли на войну?
– Не знаю, Джон. Захотелось пойти, и пошел.
– Захотелось? – сказал он. – Нечего сказать, хороша причина.
– Не надо так громко разговаривать, – сказал я.
– Да они спят, как сурки, – сказал он. – И потом, ведь они не понимают по-английски. Ни черта они не знают. Что вы будете делать, когда все это кончится и мы вернемся в Штаты?
– Думаю работать в газете.
– В Чикаго?
– Может быть.
– Вы читаете статьи этого Брисбэйна? Жена всегда вырезает их и посылает мне.
– Читаю, конечно.
– Вы с ним не знакомы?
– Нет, но я знаю его в лицо.
– Хотел бы я с ним познакомиться. Он здорово пишет. Жена хоть по-английски не читает, но газету выписывает, как при мне, а передовицы и страничку спорта вырезает и посылает мне сюда.
– Как ваши малыши?
– Хорошо. Старшая девочка уже перешла в четвертый. А знаете, signor tenente, если б не дети, не быть бы мне вашим вестовым. Меня бы все время держали на передовых позициях.
– Я очень рад, что у вас есть дети.
– Я и сам рад. Девочки хорошие, но мне бы хотелось сына. Три девочки и ни одного мальчика. Это уж значит – не везет.
– Ну, теперь полежите тихо, может быть, заснете.
– Нет, не засну. У меня весь сон пропал, signor tenente. Но вот вы-то не спите – это меня огорчает.
– Ничего, Джон, это пройдет.
– Такой молодой, и не спите по ночам.
– Все пройдет. Только не сразу.
– Надо, чтобы прошло. Так ведь жить нельзя, если совсем не спать. Может быть, вас тревожит что-нибудь? Что-нибудь у вас есть на душе?
– Да нет как будто.
– Жениться вам нужно, signor tenente. Тогда ничто вас не будет тревожить.
– Едва ли.
– Вам нужно жениться. Выбрали бы себе какую-нибудь хорошенькую итальяночку, с деньгами. За вас любая пойдет. Молодой, красивый, имеете отличия. Были ранены несколько раз.
– Я плохо говорю по-итальянски.
– Отлично говорите. И на кой тут черт говорить по-итальянски? Никаких разговоров и не требуется. Женитесь, и все тут.
– Я подумаю об этом.
– У вас ведь есть тут знакомые девушки?
– Есть, конечно.
– Вот и женитесь на той, у которой денег больше. Они здесь все так воспитаны, что любая будет вам хорошей женой.
– Я подумаю об этом.
– А вы не думайте, signor tenente. Вы действуйте.
– Ладно.
– Мужчине нужна жена. Вы об этом не пожалеете. Каждому мужчине нужна жена.
– Ладно, – сказал я. – Теперь попробуем поспать немного.
– Ладно, signor tenente. Попробую. Только вы не забывайте, что я вам сказал.
– Не забуду, – сказал я. – А теперь поспим немного, Джон.
– Ладно, – сказал он. – Желаю вам заснуть.
Мне было слышно, как он, хрустя соломой, завернулся в свое одеяло. Потом он затих, и я услышал его ровное дыхание. Вскоре он захрапел. Я долго слушал, потом я перестал к нему прислушиваться и снова стал слушать, как едят шелковичные черви. Они ели не переставая, и все время что-то падало в листья. У меня появилось новое занятие: лежа в темноте с открытыми глазами, я стал думать обо всех девушках, которых я знал, и о том, какие бы из них вышли жены. Это было очень интересно и на время вытеснило рыбную ловлю и помешало молитвам. Но в конце концов я вернулся к рыбной ловле, так как оказалось, что реки я все могу припомнить и в каждой всегда находилось что-то новое, тогда как девушки, после того как я подумал о них несколько раз, стали расплываться в моей памяти и в конце концов расплылись совсем и стали все на одно лицо, и я бросил думать о них. Но молитв я не бросил, и часто ночами я молился за Джона, и его разряд был отпущен с действительной службы до октябрьского наступления. Я был рад, что это так вышло, потому что он причинил бы мне немало забот. Несколько месяцев спустя он навестил меня в миланском госпитале и был очень огорчен, что я еще не женился, и представляю, как бы он расстроился, узнав, что я до сих пор не женат. Он думал вернуться в Америку, и не сомневался в пользе брака, и был уверен, что брак улаживает все.
ИЗ КНИГИ РАССКАЗОВ «ПОБЕДИТЕЛЬ НЕ ПОЛУЧАЕТ НИЧЕГО»«Там, где чисто, светло»(«А Clean Well-Lighted Place») – впервые опубликован в журнале «Скрибнерс мэгезин» в 1933 году. Включен в сборник «Победитель не получает ничего» («Winner Take Nothing», 1933 г.).
[Закрыть]
Перевод Е. Романовой.
Был поздний час, и никого не осталось в кафе, кроме одного старика, – он сидел в тени дерева, которую отбрасывала листва, освещенная электрическим светом. В дневное время на улице было пыльно, но к ночи роса прибивала пыль, и старику нравилось сидеть допоздна, потому что он был глух, а по ночам было тихо, и он это ясно чувствовал. Оба официанта в кафе знали, что старик подвыпил, и хоть он и хороший гость, но они знали, что если он слишком много выпьет, то уйдет, не заплатив; потому они и следили за ним.
– На прошлой неделе покушался на самоубийство, – сказал один.
– Почему?
– Впал в отчаяние.
– От чего?
– Ни от чего.
– А ты откуда знаешь, что ни от чего?
– У него уйма денег.
Оба официанта сидели за столиком у стены возле самой двери и смотрели на террасу, где все столики были пусты, кроме одного, за которым сидел старик в тени дерева, листья которого слегка покачивались на ветру. Солдат и девушка прошли по улице. Свет уличного фонаря блеснул на медных цифрах у него на воротнике. Девушка шла с непокрытой головой и спешила, чтобы не отстать.
– Патруль заберет его, – сказал официант.
– Какая ему разница, он своего добился.
– Ему бы сейчас лучше с этой улицы уйти. Прямо на патруль наскочит. И пяти минут нет, как прошли.
Старик, что сидел в тени, постучал рюмкой о блюдце. Официант помоложе вышел к нему.
– Вам чего?
Старик посмотрел на него.
– Еще коньяку, – сказал он.
– Вы будете пьяны, – сказал официант.
Старик смотрел на него. Официант ушел.
– Всю ночь просидит, – сказал он другому. – Я совсем сплю. Раньше трех никогда не ляжешь. Лучше бы он помер на прошлой неделе.
Официант взял со стойки бутылку коньяка и чистое блюдце и направился к столику, где сидел старик. Он поставил блюдце и налил рюмку дополна.
– Ну, что бы вам помереть на прошлой неделе, – сказал он глухому. Старик пошевелил пальцем.
– Добавьте еще, – сказал он.
Официант долил в рюмку еще столько, что коньяк потек через край, по рюмке, прямо в верхнее блюдце из тех, что скопились перед стариком.
– Благодарю, – сказал старик.
Официант унес бутылку обратно в кафе. Он снова подсел за столик у двери.
– Он уже пьян, – сказал он.
– Каждую ночь пьян.
– Зачем ему было на себя руки накладывать?
– Откуда я знаю.
– А как он это сделал?
– Повесился на веревке.
– Кто ж его из петли вынул?
– Племянница.
– И к чему это она?
– За его душу испугалась.
– А сколько у него денег?
– Уйма.
– Ему, должно быть, лет восемьдесят.
– Я бы меньше не дал.
– Шел бы он домой. Никогда раньше трех не ляжешь. Разве это дело?
– Нравится ему, вот и сидит.
– Скучно ему одному. А я не один – меня жена в постели ждет.
– И у него когда-то жена была.
– Теперь ему жена ни к чему.
– Ну, не скажи. С женой ему, может быть, лучше было бы.
– За ним племянница ходит.
– Знаю. Ты ведь сказал – это она вынула его из петли.
– Не хотел бы я дожить до его лет. Противные эти старики.
– Не всегда. Он старик аккуратный. Пьет, ни капли не прольет. Даже сейчас, когда пьяный. Посмотри.
– Не хочу и смотреть на него. Скорей бы домой шел. Никакого ему дела нет до тех, кому работать приходится.
Старик перевел взгляд с рюмки на другую сторону площади, потом – на официантов.
– Еще коньяку, – сказал он, показывая на рюмку.
Тот официант, который спешил домой, вышел к нему.
– Конец, – сказал он так, как говорят люди неумные с пьяными или иностранцами. – На сегодня ни одной больше. Закрываемся.
– Еще одну, – сказал старик.
– Нет. Кончено.
Официант вытер край столика полотенцем и покачал головой.
Старик встал, не спеша сосчитал блюдца, вынул из кармана кожаный кошелек и заплатил за коньяк, оставив полпесеты на чай.
Официант смотрел ему вслед. Старик был очень стар, шел неуверенно, но с достоинством.
– Почему ты не дал ему еще посидеть и выпить? – спросил официант, тот, что не спешил домой. Они стали закрывать ставни. – Ведь еще и половины третьего нет.
– Я хочу домой, спать.
– Ну, один час, какая разница?
– Для меня – больше, чем для него.
– Час для всех – час.
– Ты и сам, как старик, рассуждаешь. Может купить себе бутылку и выпить дома.
– Это совсем иное дело.
– Да, это верно, – согласился женатый. Он не хотел быть несправедливым. Просто он очень спешил.
– А ты? Не боишься прийти домой раньше обычного?
– Ты что, оскорбить меня хочешь?
– Нет, друг, просто шучу.
– Нет, – сказал тот, который спешил. Он запер внизу ставню и выпрямился. – Доверие. Полное доверие.
– У тебя и молодость, и доверие, и работа есть, – сказал официант постарше. – Что еще человеку надо.
– А тебе чего не хватает?
– А у меня всего только работа.
– У тебя все то же, что у меня.
– Нет. Доверия у меня никогда не было, а молодость прошла.
– Ну, чего стоишь? Перестань болтать глупости, давай запирать.
– А я вот люблю засиживаться в кафе, – сказал официант постарше. – Я из тех, кто не спешит в постель. Из тех, кому ночью нужен свет.
– Я хочу домой, спать.
– Разные мы люди, – сказал официант постарше. Он уже оделся, чтобы уходить. – Дело вовсе не только в молодости и доверии, хотя и то и другое чудесно. Каждую ночь мне не хочется закрывать кафе потому, что кому-нибудь оно очень нужно.
– Ну что ты, ведь кабачки всю ночь открыты.
– Не понимаешь ты ничего. Здесь чисто, опрятно, в кафе. Свет яркий. Свет – это большое дело, а тут вот еще и тень от дерева.
– Спокойной ночи, – сказал официант помоложе.
– Спокойной ночи, – сказал другой.
Выключая электрический свет, он продолжал разговор сам с собой. Главное, конечно, свет, но нужно, чтобы и чисто было и опрятно. Музыка ни к чему. Конечно, музыка ни к чему. У стойки бара с достоинством не постоишь, а в такое время больше пойти некуда. А чего ему бояться? Да и не в страхе дело, не в боязни! Ничто – и оно ему так знакомо. Все – ничто, да и сам человек – ничто. Вот в чем дело, и ничего, кроме света, не надо, да еще чистоты и порядка. Некоторые живут и никогда этого не чувствуют, а он-то знает, что все это nada у pues nada у nada у pues nada. [51]51
Ничто и только ничто, ничто и только ничто (исп.).
[Закрыть]Отче ничто, да святится ничто твое, да при-идет ничто твое, да будет ничто твое, яко в ничто и в ничто. Nada у pues nada.
Он усмехнулся и остановился возле бара с блестящим титаном для кофе.
– Для вас? – спросил бармен.
– Nada.
– Otro loco más, [52]52
Еще один полоумный (исп.).
[Закрыть]– сказал бармен и отвернулся.
– Маленькую чашечку, – сказал официант.
Бармен налил ему кофе.
– Свет яркий, приятный, а вот стойка не начищена, – сказал официант.
Бармен посмотрел на него, но ничего не ответил. Был слишком поздний час для разговоров.
– Еще одну прикажете? – спросил бармен.
– Нет, благодарю вас, – сказал официант и вышел.
Он не любил баров и погребков. Чистое, ярко освещенное кафе – совсем другое дело. Теперь, ни о чем больше не думая, он пойдет домой, в свою комнату. Ляжет в постель и на рассвете наконец уснет. В конце концов, сказал он сам себе, может быть, это просто бессонница. Со многими бывает.
