Текст книги "Победитель не получает ничего (другой перевод)"

Автор книги: Эрнест Миллер Хемингуэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

– Брось, – сказала Алиса своим мягким, певучим голосом. – Нет у тебя никаких воспоминаний, разве только о том, как тебе перевязали трубы и как ты первый раз ходила на шестьсот шесть. Все остальное ты вычитала в газетах. А я здоровая, и ты это знаешь, и хоть я и толстая, а мужчины меня любят, и ты это знаешь, и я никогда не вру, и ты это знаешь.

– Тебя не касаются мои воспоминания, – сказала пергидрольная. – Мои чудные, живые воспоминания.

Алиса посмотрела на нее, потом на нас, и выражение обиды сошло с ее лица. Она улыбнулась, и мне показалось, что я никогда не встречал женщины красивее. У нее было очень красивое лицо и приятная гладкая кожа, и певучий голос, и она была очень славная и приветливая. Но, господи, до чего же она была толста. Ее толщины хватило бы на трех женщин. Том увидел, что я смотрю на нее, и сказал:

– Пошли. Нечего тут сидеть.

– До свидания, – сказала Алиса. У нее в самом деле был очень приятный голос.

– До свидания, – сказал я.

– Вы в какую сторону, мальчики? – спросил повар.

– В другую, – ответил ему Том.

Переводчик: Е. Калашникова

4. Счастливых праздников, джентльмены!

В те времена расстояния были совсем другими, пыль несло с холмов – теперь их сровняли с землей, – и Канзас-Сити больше всего походил на Константинополь. Быть может, вам не верится. Никому не верится, хоть это и правда. В тот вечер шел снег, и в витрине магазина автомобилей, светлея на фоне ранних сумерек, стояла гоночная машина, вся посеребренная, с надписью «Дансаржан» на капоте. По-моему, это значило не то серебряный танец, не то серебряный танцор, и хотя я точно не знал, что правильней, я шел по заснеженной улице, любуясь красотой машины и радуясь знанию иностранного языка. Шел я из салуна братьев Вульф, где на Рождество и в День благодарения бесплатно угощали жареной индейкой, к городской больнице, стоявшей на высоком холме, над дымами, домами и улицами города. В приемном покое больницы сидели два хирурга «Скорой помощи» – док Фишер у письменного стола и доктор Уилкокс – в кресле, у стенки.

Док Фишер был худощавый рыжеватый блондин, с тонкими губами, насмешливым взглядом и руками игрока. Доктор Уилкокс, низкорослый и чернявый, всегда носил при себе справочник «Спутник и друг молодого врача», где для каждой болезни были указаны симптомы и лечение. В справочнике был указатель, и по нему, отыскав симптомы, можно было поставить диагноз. Док Фишер предлагал в следующем издании добавить такой указатель, чтобы по способу лечения можно было бы угадать болезнь и симптомы. «Для освежения памяти», – говорил он.

Доктор Уилкокс стеснялся справочника, но обойтись без него не мог. Книжка была переплетена в мягкую кожу, легко умещалась в кармане пиджака, и купил он ее по совету одного из профессоров, который сказал:

– Врач вы никуда не годный, Уилкокс, и я приложил все усилия, чтобы вам не выдавали диплом. Но так как вы все же стали представителем сей ученой профессии, советую вам, для блага человечества, приобрести справочник «Спутник и друг молодого врача» и пользоваться им. Научитесь хотя бы этому.

Доктор Уилкокс ничего не ответил, но в тот же день приобрел книжку в кожаном переплете.

– Привет, Хорейс, – сказал док Фишер, когда я вошел в приемную, где пахло табаком, йодоформом, карболкой и перегретыми радиаторами.

– Джентльмены! – сказал я.

– Что нового в Риальто? – спросил док Фишер. Он любил несколько вычурные фразы. Мне это казалось верхом изысканности.

– Бесплатная индейка у Вульфа, – ответил я.

– И вы вкусили?

– Обильно.

– Много ли коллег присутствовало?

– Все, весь штат.

– Бурно веселились, как положено в сочельник?

– Не очень.

– Вот доктор Уилкокс тоже слегка вкусил, – сказал док Фишер.

Доктор Уилкокс поглядел на него, потом на меня.

– Выпьем? – спросил он.

– Нет, спасибо, – сказал я.

– Как хотите, – сказал доктор Уилкокс.

– Хорейс, – сказал док Фишер, – вы не возражаете, что я называю вас просто Хорейс?

– Нет.

– Славно, Хорейс, старина. А у нас тут был презанятный случай.

– Да уж, – сказал доктор Уилкокс.

– Помните мальчика, того, что приходил сюда вчера вечером?

– Это какого?

– Того, что избрал удел евнуха.

– Помню.

Я был тут, когда он пришел. Мальчику было лет шестнадцать. Он вошел без шапки, очень взволнованный и перепуганный, но решительный. Он был кудряв, хорошо сложен, с крупным выпуклым ртом.

– Тебе что, сынок? – спросил доктор Уилкокс.

– Хочу, чтоб меня кастрировали, – сказал мальчик.

– Зачем? – спросил док Фишер.

– Я и молился, и чего только не делал – не помогает…

– Чему не помогает?

– Изгнать гнусную похоть.

– Гнусную похоть?

– То, что со мной творится. И никак не остановить. Всю ночь молюсь – не помогает.

– А что с тобой делается? – спросил док Фишер.

Мальчик объяснил.

– Слушай, мальчик, – сказал док Фишер. – Ничего плохого в этом нет. Все так, как надо. Ничего тут плохого нет.

– Нет, это плохо, – сказал мальчик. – Это грех против целомудрия. Грех против Господа и Спасителя нашего.

– Нет, – сказал док Фишер. – Все это естественно, так и надо, потом ты поймешь, что в этом – счастье.

– Ах, ничего вы не понимаете, – сказал мальчик.

– Выслушай меня, – сказал док Фишер и стал ему объяснять всякие вещи.

– Нет, не буду я вас слушать. Вы меня не заставите.

– Да ты выслушай, прошу тебя, – сказал док Фишер.

– Дурак ты, и больше ничего, – сказал доктор Уилкокс.

– Значит, не сделаете?

– Чего это?

– Не кастрируете меня?

– Слушай, – сказал док Фишер. – Никто тебя кастрировать не станет. Ничего плохого в твоем теле нет. У тебя прекрасное тело, и перестань об этом думать. А если ты верующий, так помни, что то, на что ты жалуешься, вовсе не греховное состояние, а средство принятия таинства.

– Никак не могу остановиться, – сказал мальчик. – Всю ночь молюсь и днем молюсь. Нет, это грех, вечный грех против целомудрия.

– Да иди ты… – сказал доктор Уилкокс.

– Когда так со мной говорят, я не слушаю, – сказал мальчик с достоинством доктору Уилкоксу. – Я вас очень прошу, сделайте! – обратился он к доку Фишеру.

– Нет, – сказал док Фишер. – Нет, мальчик, я уже тебе сказал.

– Гоните вы его отсюда! – сказал доктор Уилкокс.

– Я сам уйду! – сказал мальчик. – Не троньте меня! Я сам уйду.

Это было вчера, часов в пять.

– Так что же случилось? – спросил я.

– А то, что нынче, в час ночи, к нам привезли этого мальчика, – сказал док Фишер, – искалечил себя бритвой…

– Кастрировался?

– Нет, – сказал док Фишер, – он не понимал, что такое кастрация.

– Помрет, наверно, – сказал доктор Уилкокс.

– Почему?

– Крови много потерял.

– Наш добрый врачеватель, доктор Уилкокс, мой коллега, был на посту, но не смог найти указания на такой случай в своем справочнике.

– Идите вы к черту с вашими разговорчиками, – сказал доктор Уилкокс.

– Но я же выражаю лишь самое дружественное сочувствие, доктор, – сказал док Фишер, глядя на свои руки, – руки, причинившие ему столько неприятностей из-за его постоянной готовности помочь и полного пренебрежения к федеральным законам. – Вот и Хорейс подтвердит, что мои слова полны самых дружественных чувств. Дело в том, что юноша произвел себе ампутацию, Хорейс.

– Ну и нечего ко мне цепляться, – сказал доктор Уилкокс, – я бы вас попросил ко мне не цепляться.

– Цепляться к вам, доктор? Да еще в такой день – в день Рождества Господа нашего и Спасителя?

–  НашегоСпасителя? Вы ведь, кажется, еврей? – сказал доктор Уилкокс.

– Верно, верно. Да, верно. Вечно я об этом забываю. Как-то не придаешь значения. Благодарю вас за напоминание, вы очень добры. Правильно. ВашСпаситель, без всякого сомнения – именно вашСпаситель, – тут и весь путь к светлому Христову воскресению.

– Больно вы умный, – сказал доктор Уилкокс.

– Блестящий диагноз, доктор. Всегда я был больно умный. Во всяком случае, для тех краев. Никогда не умничайте, Хорейс. Правда, особых наклонностей к этому у вас нет, но проблески иногда замечаются. Но какой диагноз! И притом – без справочника!

– Катитесь к черту в зубы! – сказал доктор Уилкокс.

– Все во благовремении, доктор, все во благовремении. Если есть ад, то я, непременно, посещу его. Я даже как-то туда заглядывал. Мельком, конечно. Сразу отвернулся, тут же. А знаете, что сказал этот юноша, когда наш добрый доктор привез его сюда? Он сказал: «Я же просил вас – сделайте сами! Я вас так просил…»

– Да еще на Рождество! – сказал доктор Уилкокс.

– Вряд ли торжественность этого дня имеет тут особое значение, – сказал док Фишер.

– Может, для вас и не имеет, – сказал доктор Уилкокс.

– Слышите, Хорейс? Доктор обнаружил мое уязвимое место, так сказать, мою ахиллесову пяту, и сумел обратить это в свою пользу.

– Больно вы умный, – сказал доктор Уилкокс.

Переводчик: Р. Райт-Ковалева

5. Перемены

– Ну, – сказал молодой человек. – Так как же?

– Нет, – сказала девушка. – Не могу.

– То есть не хочешь?

– Я не могу, – сказала девушка. – Не вкладывай другого смысла в мои слова.

– Смысл такой, что не хочешь.

– Что ж, – сказала девушка. – Пусть будет по-твоему.

– Это как раз не по-моему. А хотелось бы, чтобы было по-моему.

– До сих пор так и было, как тебе хотелось, – сказала девушка.

В этот ранний час в кафе, кроме бармена за стойкой, только эти двое сидели у столика в углу. Лето подходило к концу, и оба они были такие загорелые, что выглядели совсем не по-парижски. На девушке был твидовый костюм, ее гладкая кожа отливала темным золотом, белокурые волосы были коротко подстрижены и откинуты со лба, открывая его прекрасную линию. Молодой человек посмотрел на нее.

– Я ее убью, – сказал он.

– Не надо, прошу тебя, – сказала девушка. У нее были прелестные руки, и молодой человек перевел взгляд на них. Узкие, загорелые и очень красивые руки.

– Убью. Клянусь Богом, убью.

– Легче от этого тебе не станет.

– Ничего умнее ты не могла выдумать? Не могла впутаться в какую-нибудь другую историю?

– Видимо, нет, – сказала девушка. – Что же ты по этому поводу думаешь делать?

– Я уже говорил тебе.

– Нет, правда?

– Не знаю, – сказал он. Она посмотрела на него и протянула ему руку.

– Бедный мой Фил, – сказала она. Он посмотрел на ее руки, но той, что она протянула, не коснулся.

– Спасибо, не надо, – сказал он.

– Просить прощения не стоит?

– Не стоит.

– Может, объяснить – почему?

– Нет, уволь.

– Я очень люблю тебя.

– Да, доказательства налицо.

– Как жаль, – сказала она, – что ты не понимаешь.

– Я понимаю. В том-то и беда. Я все понимаю.

– Да, ты понимаешь, – сказала она. – И от этого, конечно, тебе тяжелее.

– Еще бы, – сказал он, глядя на нее. – И все время буду понимать. И днем и по ночам. Особенно по ночам. Буду, буду понимать. На этот счет можешь не беспокоиться.

– Прости, – сказала она.

– Если б это был мужчина…

– Зачем ты так говоришь? Мужчины бы не было. Ты это знаешь. Ты не веришь мне?

– Вот интересно! – сказал он. – Верить! Очень интересно.

– Прости, – сказала она. – Я, кажется, одно это и твержу. Но если мы понимаем друг друга, стоит ли притворяться, будто понимания нет.

– Верно, – сказал он. – Действительно, не стоит.

– Если хочешь, я вернусь к тебе.

– Нет. Не хочу.

Несколько минут они молчали.

– Ты не веришь, что я люблю тебя? – спросила девушка.

– Перестанем молоть чепуху, – сказал молодой человек.

– Ты правда не веришь, что я тебя люблю?

– А ты бы доказала это на деле.

– Ты раньше был не такой. Ты никогда не требовал от меня доказательств. Это невежливо.

– Смешная ты девочка.

– А ты нет. Ты хороший, и у меня сердце разрывается, оттого что я тебя бросаю и ухожу.

– Да ведь ты иначе не можешь.

– Да, – сказала она. – Не могу, и ты это знаешь.

Он замолчал, и она посмотрела на него и опять протянула ему руку. Бармен стоял у дальнего конца стойки. Лицо у него было белое, и такая же белая была куртка. Он знал этих двоих и считал их красивой парой. Ему много пришлось перевидать, как такие вот молодые, красивые расходились, потом сходились в новые пары и не так уж долго сохраняли свою красоту. Сейчас он думал не о них, он думал о лошади. Через полчаса можно будет послать через дорогу и справиться, не выиграла ли его лошадка.

– Отпусти меня, почему ты не сжалишься надо мной? – спросила девушка.

– А что я, по-твоему, собираюсь сделать?

В кафе вошли двое и остановились у стойки.

– Слушаю, сэр, – сказал бармен, приняв заказ.

– И ты не можешь простить меня? Когда все знаешь? – спросила девушка.

– Нет.

– По-твоему, все, что между нами было, все, что мы с тобой испытали, не научило нас понимать?

– Порока мерзостную харю, – с горечью сказал молодой человек, – та-та-та-та когда узришь. Потом что-то там еще и та-та в объятия заключишь. – Всех слов он не помнил. – Я не силен в цитатах.

– Почему же порок? – сказала она. – Невежливо так говорить.

– Извращение, – сказал он.

– Джеймс, – обратился к бармену один из вошедших. – Ты прекрасно выглядишь.

– Вы сами прекрасно выглядите, – сказал бармен.

– Старина Джеймс, – сказал другой. – Ты толстеешь, Джеймс.

– Так меня разносит, – сказал бармен, – страшное дело!

– Не забудь подлить коньяка, Джеймс, – сказал первый.

– Что вы, сэр, – сказал бармен. – Можете не сомневаться.

Двое у стойки посмотрели на тех двоих за столиком, потом опять на бармена. В этом направлении смотреть было спокойнее.

– Я тебя все-таки прошу не говорить таких слов, – сказала девушка. – Такие слова ни к чему.

– Как же прикажешь это называть?

– А никак не надо. Не надо давать этому название.

– Так это называется.

– Нет, – сказала она. – Мы слеплены из разных кусочков. Ты это знал. И пользовался этим, сколько хотел.

– Этого можешь не повторять.

– Я хочу, чтобы тебе было понятнее.

– Ну, хорошо, – сказал он. – Хорошо.

– Говоришь, хорошо, а думаешь, плохо. Да, я знаю. Это плохо. Но я вернусь к тебе. Я же сказала, что вернусь. Вот сейчас вернусь.

– Нет, не вернешься.

– Вернусь.

– Нет, не вернешься. Во всяком случае, не ко мне.

– Вот увидишь.

– Да, – сказал он. – В том-то и весь ужас. Очень может быть, что и вернешься.

– Конечно, вернусь.

– Тогда уходи.

– Правда? – Она не поверила ему, но голос у нее был радостный.

– Уходи. – Он сам не узнал своего голоса. Он смотрел на нее, на извилинку ее губ и на линию скул, на ее глаза и на то, как у нее были откинуты волосы со лба, и на кончик ее уха, и на шею.

– Нет, правда, можно? Какой ты милый, – сказала она. – Какой ты добрый.

– А когда вернешься, все мне подробно расскажешь. – Голос у него звучал странно. Он сам не узнал своего голоса. Она быстро взглянула на него. Что-то в нем устоялось.

– Ты хочешь, чтобы я ушла? – серьезно проговорила она.

– Да, – серьезно проговорил он. – Сейчас уходи. Сию же минуту. – Голос у него был чужой и во рту пересохло. – Немедленно, – сказал он.

Она встала и быстро пошла к двери. Она не оглянулась. Он смотрел ей вслед. До того как он сказал «уходи», лицо у него было совсем другое. Он поднялся из-за столика, взял оба чека и подошел с ними к стойке.

– Меня будто подменили, Джеймс, – сказал он бармену. – Перед тобой уже не тот человек.

– Да, сэр? – сказал Джеймс.

– Порок, – сказал загорелый молодой человек, – очень странная вещь, Джеймс. – Он выглянул за дверь. Он увидел, как она идет по улице. Поймав свое отражение в стекле, он увидел, что его действительно будто подменили. Двое у стойки подвинулись, освобождая ему место.

– Что верно, то верно, сэр, – сказал Джеймс.

Те двое подвинулись еще немного, чтобы ему было удобнее. Молодой человек увидел себя в зеркале за стойкой.

– Я говорю, меня будто подменили, Джеймс, – сказал он. Глядя в зеркало, он убедился, что это так и есть.

– Вы прекрасно выглядите, сэр, – сказал Джеймс. – Наверно, хорошо провели лето.

Переводчик: Н. Волжина

6. Какими вы не будете

Атака развертывалась по лугу, была приостановлена пулеметным огнем с дорожной выемки и с прилегающих строений, не встретила отпора в городе и закончилась на берегу реки. Проезжая по дороге на велосипеде и временами соскакивая, когда полотно было слишком изрыто, Николас Адамс понял, что происходило здесь, по тому, как лежали трупы.

Они лежали поодиночке и вповалку, в высокой траве луга и вдоль дороги, над ними вились мухи, карманы у них были вывернуты, и вокруг каждого тела или группы тел были раскиданы бумаги.

В траве и в хлебах вдоль дороги, а местами и на самой дороге было брошено много всякого снаряжения: походная кухня, – видимо, ее подвезли сюда, когда дела шли хорошо; множество ранцев телячьей кожи; ручные гранаты, каски, винтовки – кое-где прикладом вверх, а штык воткнут в грязь: в конце концов здесь принялись, должно быть, окапываться; ручные гранаты, каски, винтовки, шанцевый инструмент, патронные ящики, ракетные пистолеты с рассыпанными вокруг патронами, санитарные сумки, противогазы, пустые коробки от противогазов; посреди кучи пустых гильз – приземистый трехногий пулемет, с выкипевшим пустым кожухом, с исковерканной казенной частью и торчащими из ящиков концами лент, трупы пулеметчиков в неестественных позах, и вокруг в траве все те же бумаги.

Повсюду молитвенники, групповые фотографии, на которых пулеметный расчет стоит навытяжку и осклабясь, как футбольная команда на снимке для школьного ежегодника; теперь, скорчившиеся и раздувшиеся, они лежали в траве; агитационные открытки, на которых солдат в австрийской форме опрокидывал на кровать женщину: рисунки были весьма экспрессивные и приукрашенные, и все на них было не так, как бывает на самом деле, когда женщине закидывают на голову юбки, чтобы заглушить ее крик, а кто-нибудь из приятелей сидит у нее на голове. Такого рода открыток, выпущенных, должно быть, накануне наступления, было множество. Теперь они валялись вперемешку с порнографическими открытками; и тут же были маленькие снимки деревенских девушек работы деревенского фотографа; изредка карточка детей и письма, письма, письма. Вокруг мертвых всегда бывает много бумаги, так было и здесь после этой атаки.

Эти были убиты недавно, и никто еще ничего не тронул, кроме карманов. Наших убитых, отметил Ник, или тех, о ком он все еще думал как о наших убитых, было до странности мало. У них тоже мундиры были расстегнуты и карманы вывернуты, и по их положению можно было судить, как и насколько умело велась атака. От жары все одинаково раздулись, независимо от национальности.

Ясно было, что в конце боя город обороняли только огнем с дорожной выемки и почти некому из австрийцев было отступать в город. На улице лежало только три австрийца, видимо, подстреленных на бегу. Дома вокруг были разрушены снарядами, и улица вся завалена штукатуркой и мусором, и повсюду исковерканные балки, битая черепица и много пробоин, некоторые с желтой каемкой от горчичного газа. Земля была вся в осколках, а щебень усеян шрапнелью. В городе не было ни души.

Ник Адамс не встретил никого от самого Форначи, хотя, проезжая по густо заросшей низине и заметив, как струится воздух над листьями, там, где солнце накаляло металл, он понял, что слева от дороги – орудия, скрытые тутовой листвой. Потом он проехал улицей, удивляясь тому, что город пуст; и выбрался на нижнюю дорогу, проходившую под откосом берега, у самой воды. На окраине был большой открытый пустырь, по которому дорога шла под гору, и Нику видна была спокойная поверхность реки, широкий изгиб противоположного низкого берега и белая полоска высохшего ила перед линией австрийских окопов. С тех пор как он был здесь в последний раз, все стало очень сочным и чрезмерно зеленым, и то, что место это вошло в историю, ничуть его не изменило: все то же низовье реки.

Батальон расположился вдоль берега влево. В откосе высокого берега были вырыты ямы, и в них были люди. Ник заметил, где находятся пулеметные гнезда и где стоят в своих станках сигнальные ракеты. Люди в ямах на береговом склоне спали. Никто его не окликнул. Ник пошел дальше, но когда он обогнул высокий илистый намыв, на него навел пистолет молодой лейтенант с многодневной щетиной и налитыми кровью воспаленными глазами.

– Кто такой?

Ник ответил.

– А чем вы это докажете?

Ник показал ему свою тессеру; удостоверение было с фотографией и печатью Третьей армии. Лейтенант взял ее.

– Это останется у меня.

– Ну, нет, – сказал Ник. – Отдайте пропуск и уберите вашу пушку. Туда. В кобуру.

– Но чем вы мне докажете, кто вы такой?

– Мало вам тессеры?

– А вдруг она подложная? Дайте ее сюда.

– Не валяйте дурака, – весело сказал Ник. – Отведите меня к вашему ротному.

– Я должен отправить вас в штаб батальона.

– Очень хорошо, – сказал Ник. – Послушайте, знаете вы капитана Паравичини? Такой высокий, с маленькими усиками, он был архитектором и говорит по-английски?

– А вы его знаете?

– Немного.

– Какой ротой он командует?

– Второй.

– Он командует батальоном.

– Превосходно, – сказал Ник. Он с облегчением услышал, что Пара невредим. – Пойдемте к батальонному.

Когда Ник выходил из города, он видел три высоких шрапнельных разрыва справа над одним из разрушенных зданий, и с тех пор обстрела не было. Но у лейтенанта было такое лицо, какое бывает у человека под ураганным огнем. Та же напряженность, и голос звучал неестественно. Его пистолет раздражал Ника.

– Уберите это, – сказал он. – Противник ведь за рекой.

– Если б я думал, что вы шпион, я пристрелил бы вас на месте, – сказал лейтенант.

– Да будет вам, – сказал Ник. – Пойдемте к батальонному. – Этот лейтенант все сильнее раздражал его.

В штабном блиндаже батальона в ответ на приветствие Ника из-за стола поднялся капитан Паравичини, замещавший майора, еще более сухощавый и англизированный, чем обычно.

– Привет, – сказал он. – Я вас не узнал. Что это вы в такой форме?

– Да вот, нарядили.

– Рад вас видеть, Николо.

– Я тоже. У вас прекрасный вид. Как воюете?

– Атака была на славу. Честное слово. Превосходная атака. Я вам сейчас покажу. Смотрите.

Он показал по карте ход атаки.

– Я сейчас из Форначи, – сказал Ник. – По дороге видел, как все это было. Атаковали хорошо.

– Атаковали изумительно. Совершенно изумительно. Вы что же, прикомандированы к полку?

– Нет. Мне поручено разъезжать по передовой линии и демонстрировать форму.

– Вот еще выдумали.

– Воображают, что, увидев одного американца в форме, все поверят, что недолго ждать и остальных.

– А как они узнают, что это американская форма?

– Вы скажете.

– А! Понимаю. Я дам вам капрала в провожатые, и вы с ним пройдете по линии.

– Словно какой-нибудь пустобрех-министр, – сказал Ник.

– А вы были бы гораздо элегантней в штатском. Только в штатском выглядишь по-настоящему элегантным.

– В котелке, – сказал Ник.

– Или в мягкой шляпе.

– Собственно, полагалось бы набить карманы сигаретами, открытками и всякой чепухой, – сказал Ник. – А сумку шоколадом. И раздавать все это с шуточками и дружеским похлопыванием по спине. Ни сигарет, ни открыток, ни шоколада не оказалось. Но меня все-таки послали проследовать по линии.

– Ну конечно, стоит вам показаться, и это сразу воодушевит войска.

– Не надо, – сказал Ник. – И без того тошно. В принципе я бы охотно прихватил для вас бутылочку бренди.

– В принципе, – сказал Пара и в первый раз улыбнулся, показывая пожелтевшие зубы. – Какое прекрасное выражение. Хотите граппа?

– Нет, спасибо, – сказал Ник.

– Оно совсем без эфира.

– Этот вкус у меня до сих пор во рту, – вспомнил Ник внезапно с полной ясностью.

– Знаете, я и не подозревал, что вы пьяны, пока вы не начали болтать в грузовике на обратном пути.

– Я накачивался перед каждой атакой, – сказал Ник.

– А я вот не могу, – сказал Пара. – Я пробовал в первом деле, в самом первом деле, но меня от этого вывернуло, а потом зверски пить хотелось.

– Ну, значит, вам не надо.

– Вы же гораздо храбрее меня во время атаки.

– Нет, – сказал Ник. – Я себя знаю и предпочитаю накачиваться. Я этого ни капли не стыжусь.

– Я никогда не видел вас пьяным.

– Не видели? – сказал Ник. – Никогда? А в ту ночь, когда мы ехали из Местре в Портогранде, и я улегся спать, и укрылся велосипедом вместо одеяла, и все старался натянуть его до самого подбородка?

– Так это же не на позиции.

– Не будем говорить о том, какой я, – сказал Ник. – По этому вопросу я знаю слишком много и не хочу больше об этом думать.

– Вы пока побудьте здесь, – сказал Паравичини. – Можете прилечь, если вздумается. Эта нора прекрасно выдержала обстрел. А выходить еще слишком жарко.

– Да, торопиться некуда.

– Ну, а как вы на самом-то деле?

– Превосходно. Я в полном порядке.

– Да нет, я спрашиваю, на самом деле?

– В полном порядке. Не могу спать в темноте. Вот и все, что осталось.

– Я говорил, что нужна трепанация. Я не врач, но я знаю.

– Ну, а они решили – пусть лучше рассосется. А что? Вам кажется, что я не в своем уме?

– Почему. Вид у вас превосходный.

– Нет хуже, когда тебя признали полоумным, – сказал Ник. – Никто тебе больше не доверяет.

– Вы бы вздремнули, Николо, – сказал Паравичини. – Это вам, конечно, не тот батальонный блиндаж, к какому мы привыкли, но мы ждем, что нас отсюда скоро перебросят. Вам не следует выходить в такую жару, – это просто глупо. Ложитесь вот сюда на койку.

– Пожалуй, прилягу, – сказал Ник.

Ник лег на койку. Он был очень огорчен тем, что ему плохо, и еще больше тем, что это так ясно капитану Паравичини. Блиндаж был меньше того, где его взвод 1899 года рождения, только что прибывший на фронт, запсиховал во время артиллерийской подготовки, и Пара приказал ему выводить их наверх по двое, чтобы показать, что ничего с ними не случится, и сам он туго подтянул губы подбородным ремнем, чтобы не дрожали. Зная, что не удержаться, если бы атака не удалась. Зная, что все это просто чертова каша. Если он не перестанет нюнить, расквасьте ему нос, чтобы его малость встряхнуло. Я бы пристрелил одного для примера, но теперь поздно. Их еще пуще развезет. Расквасьте ему нос. Да, перенесено на пять двадцать. В нашем распоряжении только четыре минуты. Расквасьте нос и тому сопляку и вытолкайте его коленкой под задницу. Как вы думаете, поднимутся они? Если нет, пристрелите двоих-троих и постарайтесь так или иначе выкурить их отсюда. Держитесь сзади, сержант. Совершенно бесполезно шагать впереди, когда никто за тобой не идет. Волоките их отсюда за шиворот, когда пойдете сами. Что за чертова каша. Так. Ну, ладно. Потом, поглядев на часы, спокойным тоном, этим веским, спокойным тоном: «Савойя». Пошел не накачавшись, не успел глотнуть, а потом где было ее искать, когда завалило, завалился весь угол, тут оно и началось; и он пошел, не глотнув, туда, вверх по склону, единственный раз, когда шел не накачавшись. А когда вернулись обратно, оказалось, что головной госпиталь горит и кое-кого из раненых через четыре дня отправили в тыл, а некоторых так и не отправили, и мы снова ходили в атаку и возвращались обратно и отступали, – неизменно отступали. И, как ни странно, там была Габи Делис, вся в перьях, ты называл меня своею год назад, та-ра-ра-ра, ты говорил, меня обнять всегда ты рад, та-ра-ра-ра, и в перышках, да и без них, Габи всегда прекрасна; а меня зовут Гарри Пильцер, мы с вами, бывало, вылезали из такси на крутом подъеме на холм; и каждую ночь снился этот холм и еще снилась Сакре-Кер, вздутая и белая, словно мыльный пузырь. Иногда с ним была его девушка, а иногда она была с кем-нибудь другим, и это трудно было понять, но вспоминалось это ночами, когда река текла неузнаваемо широкая и спокойная, и там, за Фоссальтой, на берегу канала был низкий, выкрашенный в желтое дом, окруженный ивами, и с длинной низкой конюшней; он бывал там тысячу раз и никогда не замечал этого, а теперь каждую ночь все это было так же четко, как и холм, только это пугало его. Этот дом был важнее всего, и каждую ночь он ему снился. Именно этого он и хотел, но это пугало его, особенно когда лодка спокойно стояла там между ивами, у берега канала, но берега были не такие, как у этой реки. Они были еще ниже, как у Портогранде, там, где те переправлялись через затопленную луговину, барахтаясь и держа над головой винтовки, да так и ушли под воду вместе с винтовками. Кто отдал такой приказ? Если бы не эта чертова путаница в голове, он прекрасно бы во всем разобрался. Вот почему он пробовал запомнить все до последней черточки и держать все в строгом порядке, так, чтобы всегда знать, что к чему, но вдруг, безо всякой причины, все спутывалось, вот как сейчас, когда сам он лежит на койке в батальонном блиндаже, и Пара командир батальона, а тут еще на нем эта проклятая американская форма. Он привстал и огляделся; все на него смотрели. Пара куда-то вышел. Он снова лег.

Начиналось всегда с Парижа, и это не пугало его, разве только, когда она уходила с кем-нибудь другим или когда было страшно, что им два раза попадется один и тот же шофер. Только это его и пугало. А фронтовое нет. Теперь он никогда больше не видел фронта; но что пугало его, от чего он никак не мог избавиться, – это желтый длинный дом и не та ширина реки. Вот он опять здесь, у реки, он проехал через тот самый город, а дома этого не было. И река другая. Так где же он бывает каждую ночь, и в чем опасность, и почему он каждый раз просыпается весь в поту, испуганный больше, чем под любым обстрелом, все из-за этого дома, и низкой конюшни, и канала?

Он привстал, осторожно спустил ноги; они деревенели, если он долго держал их вытянутыми; посмотрел на глядевших на него сержанта и сигнальщиков и двух ординарцев у двери и надел свою каску в матерчатом чехле.

– Очень сожалею, что у меня нет с собой шоколада, открыток, сигарет, – сказал он. – Но форма-то все-таки на мне.

– Майор сейчас вернется, – сказал сержант.

– Форма не совсем точная, – сказал им Ник. – Но представление она дает. Скоро здесь будет несколько миллионов американцев.

– Вы думаете, что к нам прибудут американцы? – спросил сержант.

– Несомненно. И какие американцы – вдвое выше меня ростом, здоровые, приветливые, спят по ночам, никогда не были ни ранены, ни контужены, ни завалены землей; не трусят, не пьют, верны своим девушкам, многие даже не знают, что такое вошь, – замечательные ребята, вот увидите.

– А вы итальянец? – спросил сержант.

– Нет, американец. Взгляните на форму. Шил ее Спаньолини, но только она не совсем точная.

– Северо– или южноамериканец?

– Северо, – сказал Ник. Он чувствовал, что опять начинается. Надо поменьше говорить.

– Но вы говорите по-итальянски.

– Ну так что же? Вам не нравится, что я говорю по-итальянски? Разве я не имею права говорить по-итальянски?

– У вас итальянские медали.

– Только ленточки и документы. Медали присылают потом. Или дашь их кому-нибудь на сохранение, а тот уедет, или они пропадут вместе со всеми вещами. Впрочем, можно купить новые в Милане. Важно, чтобы были документы. И вы не расстраивайтесь. Вам тоже дадут медали, когда вы подольше побудете на фронте.