Текст книги "Победитель не получает ничего (другой перевод)"

Автор книги: Эрнест Миллер Хемингуэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Эрнест Хемингуэй
ПОБЕДИТЕЛЬ НЕ ПОЛУЧАЕТ НИЧЕГО (сборник рассказов)

1. После шторма

Началось ни с чего, с какой-то ерунды насчет выпивки, а потом мы подрались, и я поскользнулся, и он повалил меня, и придавил коленом, и сжал мне обеими руками горло, точно хотел задушить, и я все время старался достать из кармана нож, чтобы ударить его и высвободиться. Все так перепились, что некому было оттащить его. Он душил меня и колотил головой об пол, но я все-таки достал и раскрыл нож, полоснул его по руке, и он отпустил меня. Теперь уж он не мог бы меня удержать. Потом он откатился в сторону, сжал раненую руку и стал кричать, а я сказал:

– Какого черта ты вздумал меня душить?

Я, кажется, убил бы его. Я целую неделю не мог глотать. Он сильно помял мне горло.

Ну, я вышел оттуда, а его компания осталась с ним, но кое-кто из них вышел за мной, а я кружным путем спустился к пристани, и какой-то встречный мне сказал, что здесь, поблизости, убили человека. Я сказал: «Кто убил?», а он сказал: «Не знаю, кто убил, только он умер»; было темно, и на улице стояли лужи, и фонари не горели, а окна побиты, и лодки все на причале, и деревья повырывало из земли, и кругом обломки; и я сел в ялик, и поплыл, и нашел свою моторную лодку там, где оставил, с внутренней стороны Манго-Ки, и она была в целости, только полна воды. Я выкачал и вычерпал воду, а луна светила, но облака все время набегали на нее, и все еще порядком качало. Я вышел в море, и когда рассвело, я уже миновал Восточную гавань.

Да, скажу я вам, шторм был нешуточный. Я первый вышел в море, и такой воды вы, наверно, никогда не видели. Она была белая, как щелок, и от Восточной гавани до Саут-Уэст-Ки берега было не узнать. А по самой середине в песке промыло широкий пролив. Деревья повырывало из земли, и вода в новом проливе вся белая, как мел, и на ней всякая всячина: ветки и целые деревья, а мертвые птицы так и плавают. За островами собралось пеликанов видимо-невидимо, и летали всякие птицы. Наверно, укрылись здесь, когда почуяли, что приближается буря.

Я просидел в лодке у Саут-Уэст-Ки целый день, и никто за мной не явился. Я первый вышел в море и увидел на воде обломок мачты и понял, что где-то затонул корабль, и стал искать его. Я его нашел. Это была трехмачтовая шхуна, и остатки ее мачт чуть торчали из воды. Она затонула на глубоком месте, так что я ничем не мог поживиться. Тогда я двинулся дальше, высматривая, нет ли еще чего-нибудь. Я всех опередил и знал, что вся, какая ни на есть, добыча должна достаться мне. Я плыл над мелями с того места, где оставил трехмачтовую шхуну, и ничего не нашел и заплыл очень далеко. Я добрался до зыбучих песков и ничего не нашел и поплыл дальше. И вот, когда уже стал виден маяк Ребекка, я заметил в одном месте очень много птиц и двинулся к ним посмотреть, что там такое, а птиц там была целая туча.

Из воды торчало что-то вроде мачты, и когда я приблизился, птицы взлетели и стали кружиться в воздухе. Вода в этом месте была чистая, а над водой чуть виднелась какая-то мачта, и когда я подошел еще ближе, я увидел, что внизу, под водой, что-то темнеет, какая-то длинная тень, и я совсем наехал на нее, и там, под водой, был пароход; так и лежал весь под водой, огромный-преогромный. Я проехал над ним. Он лежал на боку, и корма погрузилась очень глубоко. Иллюминаторы все были закрыты, и я видел, как блестело стекло в воде, и видел весь его корпус; такого большого парохода мне еще никогда не приходилось видеть, и я проехал над ним до конца, а потом отвел немного лодку и бросил якорь, подтащил ялик на нос, спихнул его в воду и пошел на веслах, а птицы так и вились вокруг меня.

У меня был водяной телескоп, трубка такая, с ним мы ездили на ловлю губок, и рука у меня так дрожала, что я чуть не выронил его. Все иллюминаторы, которые я видел, когда проплывал над пароходом, были закрыты, но где-то внизу около днища было, должно быть, отверстие, потому что оттуда все время всплывали какие-то куски. Невозможно было разобрать, что это такое. Просто куски. На них-то и зарились птицы. Птиц было без конца. Они так и вились надо мной; крик стоял отчаянный.

Я видел все совершенно отчетливо. Я видел, что борт у парохода выпуклый, и под водой он казался длиной в целую милю. Он лежал на чистой белой песчаной отмели, а то, что я увидел сначала, была фок-мачта или какая-то рея, которая наискось торчала из воды, потому что пароход лежал на боку. Носовая часть ушла не очень глубоко. Когда я встал на буквы на его борту, вода доходила мне до подбородка. Но ближайший иллюминатор был на глубине двенадцати футов. Я еле-еле достал до него багром и попробовал разбить, но не мог. Стекло было слишком толстое. Тогда я вернулся к лодке, взял гаечный ключ и привязал его к концу багра и все-таки не мог разбить стекло. Так я и сидел, глядя в трубку на пароход, полный всякой всячины, – я ведь первый нашел его, а попасть в него не мог. А в нем, наверно, было добра на пять миллионов.

Меня даже в пот ударило, когда я подумал, сколько в нем всякого добра. Через иллюминатор, который был ближе всего ко мне, что-то виднелось, но я не мог разобрать через трубку, что именно. От багра тоже не было никакого толку, и я разделся и, стоя, несколько раз глубоко вдохнул воздух, а потом нырнул с кормы, зажав в руке ключ, и поплыл вниз. Секунду я держался за край иллюминатора и смог заглянуть в каюту, а в каюте была женщина, волосы у нее распустились и лежали на воде. Я ясно видел, как она там плавает, и два раза сильно ударил по стеклу ключом и слышал звук удара, но стекло не разбилось, и мне пришлось выплыть наверх.

Я отдышался, держась за борт ялика, влез в ялик, несколько раз глубоко вдохнул воздух и опять нырнул. Я поплыл, крепко ухватился пальцами за край иллюминатора и изо всех сил ударил по стеклу ключом. Я видел через стекло, как женщина плавает там в каюте. Ее волосы были связаны лентой у самой головы и свободно лежали на воде. На одной руке у нее я разглядел кольца. Она была у самого иллюминатора, и я два раза ударил по стеклу, но оно даже не треснуло. Поднимаясь на поверхность, я думал, что не вытерплю и начну дышать еще в воде.

Я нырнул еще раз и надколол стекло, только надколол, и когда я поднялся, из носу у меня шла кровь, и я постоял на борту парохода, касаясь босыми ногами букв и высунув голову из воды, а потом поплыл к ялику, подтянулся, влез в него и сидел, дожидаясь, когда перестанет болеть голова, и глядел в трубку, но кровь текла так сильно, что трубку пришлось выполоскать. Тогда я лег на спину и зажал рукой нос, чтобы остановить кровь, и долго лежал, закинув голову, глядел в небо, а птицы тысячами вились вокруг меня.

Когда кровь остановилась, я еще раз посмотрел в трубку и стал грести к лодке, чтобы поискать чего-нибудь потяжелее, чем ключ, но ничего не мог найти, даже багра для губок. Я повернул обратно, и вода становилась все прозрачнее, и было видно все, что всплывало там, над белой песчаной отмелью. Я оглянулся, нет ли акул, но их не было. Акулу я увидел бы издали. Вода была совсем прозрачная, и песок – белый. На ялике был крюк, который служил якорем, я отрезал его и прыгнул с ним в воду. Он потянул меня вниз, мимо иллюминатора, я хватался за что попало и не мог удержаться и погружался все глубже и глубже, скользя вдоль выпуклого борта. Пришлось разжать пальцы и выпустить крюк. Я слышал, как он ударился обо что-то, и мне показалось, что прошел целый год, прежде чем я всплыл на поверхность. Ялик далеко утянуло отливом, и я поплыл к нему, а из носу у меня текла кровь прямо в воду, и я порадовался, что нет акул; но я очень устал.

Голова у меня трещала, я отдохнул, лежа в ялике, а потом стал грести обратно. Дело шло к вечеру. Я еще раз нырнул с ключом и опять без толку. Ключ был слишком легкий. Не имело смысла нырять без большого молотка или еще чего-нибудь тяжелого. Тогда я опять привязал ключ к багру и, глядя в трубку, стучал и колотил по стеклу, пока ключ не сорвался, и я увидел в трубку совершенно отчетливо, как он скользнул вдоль борта, а потом прямо вниз и ушел в зыбучий песок. Больше я ничего не мог сделать. Ключ пропал, крюк я тоже упустил, оставалось только вернуться к лодке. Я так устал, что не мог втащить ялик на борт, а солнце уже садилось. Птицы разлетались, покидали пароход, и я двинулся к Саут-Уэст-Ки, таща ялик на буксире, а птицы летели передо мной и позади меня. Я порядком устал.

Ночью опять налетел шторм и бушевал целую неделю. Невозможно было добраться до парохода. Из города пришли и сказали мне, что тот человек, которого мне пришлось полоснуть ножом, живехонек, только рука болит, и я вернулся в город, и меня отпустили на поруки за пятьсот долларов. Все кончилось хорошо, потому что несколько человек, всё мои приятели, показали, что он гонялся за мной с топором, но к тому времени, когда мы доплыли до парохода, греки уже взорвали его и обобрали дочиста. Сейф они высадили динамитом. Так никто и не узнал, сколько им досталось. Пароход вез золото, и они взяли все. Обобрали его дочиста. Я нашел его, а сам не получил ни цента.

Вот уж действительно не повезло людям. Когда налетел ураган, пароход был у самой Гаваны, но не мог зайти в порт, а может быть, владельцы не позволили капитану повернуть к берегу, ведь это тоже было рискованно; капитан-то, говорят, хотел попытаться; так и пришлось им идти в шторм, и в темноте их гнало ветром, и они старались пересечь залив между маяком Ребекка и Тортугасом, и тут пароход наскочил на зыбучие пески. Может быть, у него снесло руль. Может быть, он вообще потерял управление. Как бы то ни было, они не могли знать, что пески зыбучие, и когда ударились о дно, капитан, наверно, приказал открыть кингстоны, чтобы пароход сидел крепче. Но он наткнулся на зыбучие пески, и когда открыли кингстоны, ушел в песок кормой, а потом повернулся на бок. На нем было четыреста пятьдесят пассажиров и команда, и все они, наверно, были там, когда я нашел его. Кингстоны, наверно, открыли, как только он ударился о дно, и не успел он сесть, как зыбучие пески стали его засасывать. А потом, наверно, взорвались котлы, от этого-то и всплывали те куски, которые я видел. Странно только, что совсем не было акул. Ни одной рыбы не было. Уж я бы увидел ее на чистом белом песке.

Теперь-то рыб сколько угодно; морские окуни, и самые крупные. Пароход теперь почти весь ушел в песок, но они живут внутри него; самые крупные окуни. Некоторые весят по триста – четыреста фунтов. Как-нибудь надо будет выехать половить их. С того места, где он затонул, виден маяк Ребекка. Теперь там поставили буй. Пароход лежит в самом конце зыбучих песков, у самого входа в залив. Еще каких-нибудь сто ярдов – и он бы проскочил. В темноте, в шторм, он только чуть-чуть отклонился от курса, а маяка не было видно, очень уж сильный лил дождь. Да и не привыкли они к таким передрягам. Капитаны пассажирских пароходов не привыкли удирать от ураганов. Они знают свой курс, и я слыхал, у них там есть какой-то компас, который сам управляет пароходом. Вряд ли капитан знал, где находится, когда их гнал шторм, но пароход вполне мог бы проскочить. Возможно, впрочем, что он потерял руль. Во всяком случае, попади он только в залив, дальше до самой Мексики им не на что было бы натыкаться. Да, весело было, наверно, когда они ударились о дно в такой дождь и ветер и капитан приказал открыть кингстоны. Конечно, на палубе в такую погоду никого не было. Все, наверно, ушли вниз. На палубе никто бы не выдержал. Внутри, там, наверно, было на что посмотреть, потому что погружался он, сами понимаете, быстро. Я ведь видел, как мой ключ ушел в песок. Капитану и в голову не пришло, что пески тут зыбучие, вряд ли он хорошо знал эти воды. Он знал только то, что ударился не о камни. И, наверно, он все видел из рубки. Наверно, понял в чем дело, когда пароход начал оседать. Интересно, сколько времени это продолжалось. Интересно, был ли с ним старший помощник. Вы как думаете, они остались в рубке или выскочили? Трупов так и не нашли. Ни одного. Никто не всплыл. А со спасательными поясами иногда плавают долго. Наверно, все погибли внутри. Так вот все и досталось грекам. Все решительно. Они, верно, не мешкали. Обчистили его на совесть. Сначала явились птицы, потом я, потом греки, и даже птицам досталось больше, чем мне.

Переводчик: М. Лорие

2. Там, где светло и чисто

Был поздний час, и никого не осталось в кафе, кроме одного старика – он сидел в тени дерева, которую отбрасывала листва, освещенная электрическим светом. В дневное время на улице было пыльно, но к ночи роса прибивала пыль, и старику нравилось сидеть допоздна, потому что он был глух, а по ночам было тихо, и он это ясно чувствовал. Оба официанта в кафе знали, что старик подвыпил, и хоть он и хороший гость, но если он слишком много выпьет, то уйдет, не заплатив; потому они и следили за ним.

– На прошлой неделе он пытался покончить с собой, – сказал один.

– Почему?

– Впал в отчаяние.

– От чего?

– Ни от чего.

– А откуда ты знаешь, что ни от чего?

– У него же уйма денег.

Оба официанта сидели за столиком у стены возле самой двери и смотрели на террасу, где все столики были пусты, кроме одного, за которым сидел старик в тени дерева, листья которого слегка покачивались на ветру. Солдат и девушка прошли по улице. Свет уличного фонаря блеснул на медных цифрах у него на воротнике. Девушка шла с непокрытой головой и спешила, чтобы не отстать.

– Патруль заберет его, – сказал официант.

– Какая ему разница, он своего добился.

– Ему бы сейчас лучше с этой улицы уйти. Прямо на патруль наскочит. И пяти минут нет, как прошли.

Старик, что сидел в тени, постучал рюмкой о блюдце. Официант помоложе вышел к нему.

– Вам чего?

Старик посмотрел на него.

– Еще коньяку, – сказал он.

– Вы будете пьяны, – сказал официант. Старик смотрел на него. Официант ушел.

– Всю ночь просидит, – сказал он другому. – Я совсем не сплю. Раньше трех никогда не ляжешь. Лучше бы помер на прошлой неделе.

Официант взял со стойки бутылку коньяку и чистое блюдце и направился к столику, где сидел старик. Он поставил блюдце и налил рюмку до краев.

– Ну, что бы вам помереть на прошлой неделе, – сказал он глухому.

Старик пошевелил пальцем.

– Добавьте еще, – сказал он.

Официант долил в рюмку еще столько, что коньяк потек через край, по рюмке, прямо в верхнее блюдце из тех, что скопились перед стариком.

– Благодарю, – сказал старик.

Официант унес бутылку обратно в кафе и снова сел за столик у двери.

– Он уже пьян, – сказал он.

– Он каждую ночь пьян.

– Зачем ему было на себя руки накладывать?

– Откуда я знаю.

– А как он это сделал?

– Повесился на веревке.

– Кто ж его из петли вынул?

– Племянница.

– И зачем же это она?

– За его душу испугалась.

– А сколько у него денег?

– Уйма.

– Ему, должно быть, лет восемьдесят.

– Я бы меньше не дал.

– Шел бы он домой. Раньше трех никогда не ляжешь. Разве это дело?

– Нравится ему, вот и сидит.

– Скучно ему одному. А я не один – меня жена в постели ждет.

– И у него когда-то жена была.

– Теперь ему жена и к чему.

– Ну, не скажи. С женой ему, может быть, лучше было бы.

– За ним племянница ходит.

– Знаю. Ты ведь сказал – это она вынула его из петли.

– Не хотел бы я дожить до его лет. Противные эти старики.

– Не всегда. Он старик аккуратный. Пьет, ни капли не прольет. Даже сейчас, когда пьяный. Посмотри.

– Не хочу и смотреть на него. Скорей бы домой шел. Никакого ему дела нет до тех, кому работать приходится.

Старик перевел взгляд с рюмки на другую сторону площадки, потом – на официантов.

– Еще коньяку, – сказал он, показывая на рюмку.

Тот официант, который спешил домой, вышел к нему.

– Конец, – сказал он так, как говорят люди неумные с пьяными или иностранцами. – На сегодня ни одной больше. Закрываемся.

– Еще одну, – сказал старик.

– Нет, кончено.

Официант вытер край столика полотенцем и покачал головой.

Старик встал, не спеша сосчитал блюдца. Вынул из кармана кожаный кошелек и заплатил за коньяк, оставив полпесеты на чай.

Официант смотрел ему вслед. Старик был очень сгорблен, шел неуверенно, но с достоинством.

– Почему ты не дал ему еще посидеть и выпить? – спросил официант, тот, что не спешил домой. Они стали закрывать ставни. – Ведь еще и половины третьего нет.

– Я хочу домой, спать.

– Ну, что значит один час.

– Для меня – больше, чем для него.

– Час для всех – час.

– Ты и сам, как старик, рассуждаешь. Может, купишь себе бутылку и выпьешь дома.

– Это совсем другое дело.

– Да, это верно, – согласился женатый. Он не хотел быть несправедливым. Просто он очень спешил.

– А ты? Не боишься прийти домой раньше обычного?

– Ты что, оскорбить меня хочешь?

– Нет, друг, просто шучу.

– Нет, – сказал тот, который спешил. Он запер внизу ставню и выпрямился. – Доверие. Полное доверие.

– У тебя и молодость, и доверие, и работа есть, – сказал официант постарше. – Что еще человеку надо.

– А тебе чего не хватает?

– А у меня всего только работа.

– У тебя все то же, что и у меня.

– Нет. Доверия у меня никогда не было, а молодость прошла.

– Ну, чего стоишь? Перестань говорить глупости, давай запирать.

– А я вот люблю засиживаться в кафе, – сказал официант постарше. – Я из тех, кто не спешит в постель. Из тех, кому ночью нужен свет.

– Я хочу домой, спать.

– Разные мы люди, – сказал официант постарше. Он уже оделся, чтобы уходить. – Дело вовсе не в молодости и доверии, хоть и то и другое чудесно. Каждую ночь мне не хочется закрывать кафе потому, что кому-нибудь оно очень нужно.

– Ну что ты, ведь кабаки всю ночь открыты.

– Не понимаешь ты ничего. Здесь, в кафе, чисто и опрятно. Свет яркий. Свет – это большое дело, а тут вот еще и тень от дерева.

– Спокойной ночи, – сказал официант помоложе.

– Спокойной ночи, – сказал другой.

Выключая электрический свет, он продолжал разговор с самим собой. Главное, конечно, свет, но нужно, чтобы и чисто было и опрятно. Музыка ни к чему. Конечно, музыка ни к чему. У стойки бара с достоинством не постоишь, а в такое время больше пойти некуда. А чего ему бояться? Да не в страхе дело, не в боязни! Ничто – и оно ему так знакомо. Все – ничто, да и сам человек ничто. Вот в чем дело, и ничего, кроме света не надо, да еще чистоты и порядка. Некоторые живут и никогда этого не чувствуют, а он-то знает, что все это ничто и снова ничто, ничто и снова ничто. Отче ничто, да святится ничто твое, да приидет ничто твое, да будет ничто твое, яко в ничто и в ничто. Nada y pues nada [1]1
   Ничто и снова ничто (исп.)


[Закрыть].

Он усмехнулся и остановился возле бара с блестящим титаном для кофе.

– Что вам? – спросил бармен.

– Nada.

– Otro loco mas [2]2
  Еще один полоумный (исп.)


[Закрыть], – сказал бармен и отвернулся.

– Маленькую чашечку, – сказал официант.

Бармен налил ему кофе.

– Свет яркий, приятный, а вот стойка не начищена, – сказал официант.

Бармен посмотрел на него, но ничего не ответил. Был слишком поздний час для разговоров.

– Еще одну? – спросил он.

– Нет, благодарю вас, – сказал официант и вышел.

Он не любил баров и погребков. Чистое, ярко освященное кафе – совсем другое дело. Теперь, ни о чем больше не думая, он пойдет домой, в свою комнату. Ляжет в постель и на рассвете наконец уснет. В конце концов, сказал он сам себе, может быть, это просто бессонница. Со многими бывает.

Переводчик: Е. Романова

3. Свет мира

Когда мы показались в дверях, хозяин бара поднял голову, потом протянул руку и накрыл два блюда с бесплатной закуской стеклянными крышками.

– Кружку пива, – сказал я.

Он нацедил пива, лопаточкой смахнул пену и взглянул на меня, не выпуская кружки из рук. Я положил на стойку деньги, и он подвинул пиво ко мне.

– А тебе? – спросил он Тома.

– Тоже.

Он нацедил еще кружку пива, смахнул пену и, увидев монету на стойке, поставил кружку перед Томом.

– В чем дело? – спросил Том.

Хозяин бара ему не ответил. Он посмотрел мимо нас и спросил человека, который только что вошел:

– Тебе?

– Виски, – сказал тот.

Хозяин достал бутылку, стакан и еще стакан с водой.

Том протянул руку и снял крышку с блюда с закуской. На блюде лежало заливное из поросячьих ножек и тут же деревянная штука, похожая на ножницы, сделанные из двух деревянных вилок.

– Нет, – сказал хозяин и опять накрыл блюдо стеклянной крышкой. Вилочные ножницы остались у Тома в руке. – Положи на место, – сказал хозяин.

– Идите вы знаете куда, – сказал Том.

Хозяин, не спуская с нас взгляда, нагнулся и сунул руку под стойку. Я положил на тарелку пятьдесят центов, и он снова выпрямился.

– Чего еще? – спросил он.

– Пива, – сказал я, и прежде чем нацедить пива, он снял крышки с обоих блюд.

– Ваше заливное провоняло, – сказал Том и выплюнул на пол то, что откусил. Хозяин ничего не сказал. Человек, который пил виски, заплатил и вышел не оглядываясь.

– Сам ты провонял, – сказал хозяин бара. – Такие – всегда вонючие.

– Он говорит, что мы такие, – сказал мне Томми.

– Слушай, – сказал я, – давай уйдем отсюда.

– Убирайтесь вон, паршивцы, – сказал хозяин.

– А мы и так уходим, – сказал я. – Без вас решили.

– Мы придем еще, – сказал Томми.

– Суньтесь только, – сказал ему хозяин.

– Объясни ему, что он ошибся, – попросил меня Томми.

– Ладно, пошли, – сказал я. На улице было темно и хорошо.

– Куда это мы с тобой попали? – сказал Томми.

– Не знаю, – сказал я. – Идем на станцию.

Мы вошли в город с одного конца, а выходили теперь с другого. В воздухе пахло кожей, дубильным экстрактом и наваленными повсюду опилками. Когда мы подходили к городу, уже темнело, а теперь стало совсем темно, и подморозило, и лужи на улицах затянуло по краям льдом.

На станции сидели пять шлюх, дожидавшиеся поезда, шестеро белых мужчин и три индейца. В станционном помещении было тесно, жарко от печки и полно едкого дыма. Когда мы вошли туда, все молчали, и окошечко кассы было заперто.

– А дверь не надо закрывать? – сказал кто-то.

Я повернулся, чтобы посмотреть, кто это сказал. Это был один из белых. Он был, как и все, в кожаных штанах, клетчатой рубахе и резиновых сапогах лесоруба, но без шапки, и лицо у него было белое, и руки тоже белые и тонкие.

– Что ж, закроете вы дверь или нет?

– Можно и закрыть, – сказал я и закрыл дверь.

– Спасибо, – сказал он. Лесоруб, сидевший рядом, фыркнул.

– Ты никогда не водился с поваром? – спросил он меня.

– Нет.

– Вот попробуй с нашим. – Он поглядел на соседа. – Он это любит.

Повар, поджав губы, смотрел в другую сторону.

– Он натирает руки лимонным соком, – продолжал лесоруб. – Он ни за что на свете не окунет их в лохань с посудой. Посмотри, какие они у него белые.

Одна из шлюх громко захохотала. Я никогда не видел такой толстой шлюхи и вообще такой толстой женщины. На ней было шелковое платье из такого шелка, что кажется то одного цвета, то другого. Рядом с ней сидели еще две, тоже очень толстые, но эта, наверно, весила пудов десять. Трудно было поверить собственным глазам, глядя на нее. Все три были в платьях из такого шелка. Они все сидели рядом на скамье. Они казались огромными. Остальные две были самые обыкновенные шлюхи, с крашенными пергидролем волосами.

– Посмотри на его руки, – сказал лесоруб и кивнул на повара. Толстая шлюха опять захохотала и вся затряслась.

Повар обернулся и сердито крикнул ей:

– Молчи ты, слоновая туша.

Она продолжала хохотать и трястись.

– Ой, господи, – сказала она. У нее был приятный голос. – Ой, господи боже мой.

Две другие толстые шлюхи сидели тихо и смирно, как будто не очень хорошо понимали, что делается вокруг; они были очень толстые, почти такие же, как первая. В них тоже было пудов по семи. Остальные две молчали с достоинством.

Кроме повара и того, кто говорил о нем, в помещении было еще два лесоруба – один только слушал, с интересом и немного стыдясь, другой как будто собирался вступить в разговор – и двое шведов. На краю скамьи сидели двое индейцев, а третий стоял у стены.

Лесоруб, который собирался вступить в разговор, сказал мне почти шепотом:

– Наверно, похоже, будто влезаешь на стог сена.

Я засмеялся и повторил его слова Томми.

– Черт его знает, в жизни не видал ничего подобного, – продолжал он. Посмотрите на эту троицу.

Тут заговорил повар.

– Сколько вам лет, ребятки?

– Мне девяносто шесть, а ему шестьдесят девять, – сказал Томми.

– Ха-ха-ха! – Толстая шлюха тряслась от хохота. У нее был удивительно красивый голос. Остальные шлюхи даже не улыбнулись.

– И зачем говорить гадости, – сказал повар. – Я ведь по-хорошему спросил.

– Одному семнадцать, другому девятнадцать, – сказал я.

– Ты что это? – оглянулся на меня Томми.

– Ничего, сиди спокойно.

– Можете звать меня Алисой, – сказала толстая шлюха и снова затряслась.

– Это твое настоящее имя? – спросил Томми.

– Настоящее, – сказала она. – Алиса. Правда? – обратилась она к тому лесорубу, что сидел рядом с поваром.

– Алиса. Верно.

– Это ты хотела бы, чтоб тебя так звали, – сказал повар.

– Меня так и зовут, – сказала Алиса.

– А этих как зовут? – спросил Томми.

– Хейзл и Этель, – сказала Алиса. Хейзл и Этель улыбнулись. Они, видно, не отличались умом.

– А тебя как зовут? – спросил я одну из пергидрольных блондинок.

– Фрэнсис, – сказала она.

– Фрэнсис, а дальше?

– Фрэнсис Уилсон. Тебе-то что за дело?

– А тебя как? – спросил я вторую.

– Отстань, чего привязался, – сказала она.

– Он просто хочет, чтобы мы все подружились, – сказал лесоруб, который говорил про повара. – Ты разве не хочешь с нами подружиться?

– Нет, – сказала блондинка. – С тобой – нет.

– Ну и злюка, – сказал лесоруб. – Самая настоящая злюка.

Блондинка посмотрела на другую блондинку и покачала головой.

– Дубье стоеросовое, – сказала она.

Алиса снова захохотала и затряслась всем телом.

– Ничего смешного, – сказал повар. – Вы все смеетесь, но тут нет ничего смешного. Скажите лучше, мальчики, куда вы едете?

– А вы куда? – спросил его Том.

– Я хочу попасть в Кадильяк, – сказал повар. – Вы никогда там не бывали? У меня там сестра замужем.

– Он бы сам не прочь замуж, – сказал лесоруб в кожаных штанах.

– Ну что это, в самом деле! – сказал повар. – Неужели нельзя без гадостей?

– Стив Кетчел был из Кадильяка, и Эд Уолгэст тоже оттуда, – сказал до сих пор молчавший лесоруб.

– Стив Кетчел, – сказала одна из блондинок пронзительным голосом, как будто ее вдруг прорвало от звука этого имени. – Родной отец застрелил его. Да, как бог свят, родной отец. Таких, как Стив Кетчел, больше нет и не будет.

– Разве его звали не Стэнли Кетчел? – спросил повар.

– Заткнись, ты, – сказала блондинка. – Что ты знаешь о Стиве Кетчеле? Стэнли! Это, может, ты – Стэнли. Стив Кетчел был самый лучший и самый красивый мужчина на свете. Никогда я не видела мужчины чище телом и красивее, чем Стив Кетчел. Такого и не было никогда. Он был похож на тигра, – а кто еще умел так тратить деньги, как Стив Кетчел?

– А ты разве его знала? – спросил кто-то.

– Я его не знала? Я его не знала? Ты еще, может, скажешь, я его не любила? Я его знала, как ты самого себя не знаешь, и я его любила, как ты любишь Бога. Он был самый сильный, самый лучший и самый красивый мужчина на свете, Стив Кетчел, и родной отец пристрелил его, как собаку.

– Ты и на побережье с ним ездила?

– Нет. Я его знала раньше. Из всех мужчин я его одного любила.

Все с уважением слушали пергидрольную блондинку, рассказывавшую все это театральным, приподнятым тоном, только Алиса опять начала трястись. Я сидел рядом с ней и чувствовал это.

– Что ж ты за него замуж не вышла? – спросил повар.

– Я не хотела портить ему карьеру, – сказала пергидрольная блондинка. – Я не хотела быть ему обузой. Ему не нужно было жениться. Ох, господи, что это был за мужчина.

– Очень благородно с твоей стороны, – сказал повар. – Но я слыхал, что Джек Джонсон нокаутировал его.

– Это было жульничество, – сказала пергидрольная. – Грязный негр обманом сбил его с ног. Ему ничего не стоило сделать нокдаун этой толстой скотине, Джеку Джонсону. Чистая случайность, что черномазый побил его.

Отворилось окошечко, и все три индейца подошли к кассе.

– Стив сделал ему нокдаун, – сказала пергидрольная. – Он оглянулся, чтобы улыбнуться мне.

– Ты же говорила, что не ездила на побережье, – сказал кто-то.

– Я нарочно приезжала на этот матч. Стив оглянулся, чтобы улыбнуться мне, а эта черномазая сволочь подскочила и сбила его с ног. Стиву и сотня таких была бы нипочем.

– Он был классный боксер, – сказал лесоруб.

– А что, скажешь, нет? – сказала пергидрольная. – Скажешь, теперь есть такие боксеры? Он был как бог, честное слово. Такой белый, и чистый, и гладкий, и красивый, и ловкий, и быстрый, как тигр или как молния.

– Я видел этот матч в кино, – сказал Томми. Мы все были очень растроганы. Алиса все тряслась, и я посмотрел и увидел, что она плачет. Индейцы уже вышли на перрон.

– Он мне был лучше всякого мужа, – сказала пергидрольная. – Мы были все равно что обвенчаны перед Богом, и я теперь принадлежу ему, и всегда буду принадлежать, и все, что во мне есть, все только его. Пусть другие берут мое тело. Душа моя принадлежит Стиву Кетчелу. Это был мужчина, черт подери.

Все сидели как на иголках. Было грустно и неловко. Вдруг Алиса заговорила, продолжая трястись:

– Врешь ты все, – сказала она своим грудным голосом. – В жизни ты не спала со Стивом Кетчелом, и ты сама это знаешь.

– Как ты смеешь так говорить? – гордо откликнулась пергидрольная.

– Смею, потому что это правда, – сказала Алиса. – Из всех вас я одна знала Стива Кетчела, потому что я из Манселоны, и я там встречалась с ним, и это правда, и ты знаешь, что это правда, и пусть меня господь бог разразит на этом месте, если это неправда.

– И меня пусть разразит, – сказала пергидрольная.

– Это правда, правда, правда, и ты это знаешь. Я-то ничего не вру, я знаю, что он мне говорил.

– Ну, что ж он тебе говорил? – снисходительно спросила пергидрольная.

Алису так трясло от слез, что язык ее не слушался.

– Он сказал: "Ты славная баба, Алиса", – вот что он сказал.

– Неправда, – сказала пергидрольная.

– Правда, – сказала Алиса. – Именно так и сказал.

– Неправда, – гордо сказала пергидрольная.

– Нет, правда, правда, правда, вот как перед богом, правда.

– Стив не мог сказать так. Он никогда так не говорил, – самодовольно сказала пергидрольная.

– Это правда, – сказала Алиса своим приятным голосом. – И мне наплевать, веришь ты мне или нет. – Она уже перестала плакать и успокоилась.

– Не может этого быть, чтобы Стив так сказал, – заявила пергидрольная.

– А вот сказал, – повторила Алиса и улыбнулась. – И я очень хорошо помню, когда он это сказал, и я в самом деле была славная баба в то время. Да я и теперь получше тебя, старая ты грелка без воды.

– Не смей оскорблять меня, – сказала пергидрольная. – Болячка десятипудовая, вот ты кто. Не тронь моих воспоминаний.