Текст книги "Сценарий счастья"
Автор книги: Эрик Сигал
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
– Конечно, почему бы нет. Тем более, если ты хочешь.
Вечер выдался длинный. Волнующий, но утомительный. Я не мог дождаться, когда наконец упаду на подушку.
– Мне одна мысль пришла в голову, – произнесла Сильвия, когда мы складывали книги. – Директор нашего японского филиала только что прислал моему отцу крошечный магнитофон. Новая модель. Что, если тебе записать несколько кассет? Мы их возьмем в Африку и будем там слушать.
У меня есть идея получше, – возразил я. – Поскольку нам не на что тратить деньги, мы можем купить записи каких-нибудь настоящих исполнителей, например, Ашкенази или Даниэля Баренбойма…
– Я предпочитаю тебя, – не унималась Сильвия.
– Пора отвыкать, – посоветовал я.
Мы вышли из кафе и медленно зашагали к отелю.
– С чего у тебя все началось? – спросила она. – Я имею в виду музыку.
– Ты хочешь услышать длинную или короткую версию?
– Я никуда не спешу. Хочешь, я покажу тебе хлебопекарню, и мы там купим себе по багету на завтрак? – Она улыбнулась.
В детстве меня часто посещала одна и та же фантазия: отец приходит к нам в школу на традиционный семейный спортивный праздник и побеждает всех других пап в стометровке. Само собой, это было из области нереального, поскольку в такие дни он всегда оказывался «не в духе».
Иногда отец все же объявлялся, »но садился в сторонке, как погруженный в свои мысли наблюдатель, и украдкой потягивал виски из фляжки. Так что я никогда не видел; чтобы он проявлял какую-то активность в физическом плане, пока в то утро он не появился у входа в школу. Я понял, что он направляется к мистеру Портеру, преподававшему математику у моего братца.
Я старался сосредоточиться на игре в баскетбол (она шла на половине площадки), и вдруг Томми Стедман как закричит: «Ну, Хиллер, твой отец и дает!»
В первый момент меня почему-то охватил минутный и ни на чем не основанный восторг. Мне ни разу не доводилось испытывать гордости за отца. К несчастью, радость так же быстро сменилась стыдом. Ведь восторженный возглас Томми был вызван не чем иным, как ловким хуком, который отец нанес мистеру Портеру. От удара математик потерял равновесие, и отец повалил его на землю.
Не успел я подбежать на помощь учителю, как он уже опять был на ногах и сердито грозил отцу пальцем.
– Ты еще об этом пожалеешь, пьяный дурак! – громко крикнул он и поспешил войти в здание.
Отец остался стоять на улице. Он часто дышал, а на лице его расплылась обычная торжествующая ухмылка. Он заметил меня и окликнул:
– Привет, Мэтью. Видел, как я этого верзилу уложил ?
Сердце у меня упало. Никогда еще я не испытывал подобного унижения. Мне захотелось распасться на отдельные капельки и просочиться в песок.
– Пап, ты это зачем сделал? Мама же тебя просила… – Тут я одернул себя. – Чазу только хуже будет.
Он присвистнул.
– Извини, сынок. Но не мог же я позволить, чтобы этот неандерталец преследовал твоего брата. Думаю, ты можешь мной гордиться. Идем, свожу вас пообедать.
– Не получится, пап. У нас еще четыре урока. Ты лучше иди домой.
Я видел, что он не уйдет, если я не возьму инициативу в свои руки, поэтому крепко ухватил его за рукав и довел до ворот. Спину мне жгли огнем пристальные взгляды одноклассников, но я не смел обернуться.
К несчастью, от ворот я краем глаза все-таки увидел ребят. Они все стояли и смотрели на меня и отца, храня многозначительное молчание.
От этого мне сделалось еще хуже. Я понимал, что насмешек не избежать, и в ужасе приготовился выслушать их, пусть не сейчас, а в другой раз.
Я двинулся назад, к одноклассникам, глядя только себе под ноги.
– Мэтью, с тобой все в порядке ?
Я поднял глаза и с изумлением увидел мистера Портера. Никакой враждебности я в его лице не заметил.
– Да, сэр. Все в порядке.
– И часто с ним такое ?
Я не знал, что ответить. Усугубить позор признанием, что отец хронический алкоголик? Или попытаться сохранить толику достоинства ?
– Время от времени, – туманно ответил я и не спеша направился к Томми Стедману. – Эй, мы играем или нет ?
– Играем, играем, Хиллер.
Как ни парадоксально, но больнее всего в этом, как ни крути, болезненном эпизоде было то, что мои друзья повели себя так благородно. Это мучило меня во сто крат сильней.
Слава богу, отец больше не предпринимал таких донкихотских вылазок во внешний мир. Он засел дома, «работая над книгой» и громко возмущаясь несправедливостью мироустройства.
Тот эпизод заставил меня со всей остротой почувствовать, что судьба ко мне не очень-то расположена. Но я несколько утешился вечером, когда отыгрался на Чазе.
Он, к счастью, быстро взрослел и вскоре уже был в состоянии убираться со мной по очереди. После этого он обычно удалялся к себе и учил уроки. Я оставался один и мог сесть за пианино. Играть я мог часами напролет, давая выход своей злости и демонстрируя самодисциплину, которой так недоставало моему отцу.
К старшим классам я уже был настолько загружен, что не имел возможности сидеть и выслушивать его, теперь уже ворчливые, лекции. А однажды он и вовсе перешел все границы.
Как-то поздним вечером я потел над «Фантазией-экспромтом» Шопена, как вдруг в дверях появился пошатывающийся отец и рявкнул:
– Я пытаюсь работать! Обязательно нужно играть так громко?
Я на секунду опешил, вспомнив, что наверху корпит над учебниками Чаз, однако не ропщет на громкую музыку. Я посмотрел отцу прямо в глаза и со злостью, но не повышая голоса, огрызнулся:
– Да.
После чего повернулся к инструменту.
С того момента отец перестал для меня существовать навсегда.
Я немного помолчал, потом тихо сказал:
– А вскоре он наложил на себя руки.
Сильвия крепко сжала мне руку.
– Он сроду никуда не ездил, но в гараже у него стояла машина. Иногда он выходил, садился за руль и, наверное, воображал, как мчится по дороге в какие-то дивные края. И вот однажды он надел на выхлопную трубу шланг… Я воспринял это как его окончательный отказ контактировать с миром.
Я взглянул на Сильвию. Она не могла найти слов.
– Вообще-то я редко об этом рассказываю…
– Конечно, – она меня поняла. – Об этом и не нужно часто говорить. Это всегда с тобой, за тонкой дымкой воспоминаний, так и ждет, чтобы выйти наружу, когда ты меньше всего ожидаешь.
Она меня понимала, эта девушка. На самом деле понимала.
Остаток пути мы прошли в полном молчании.
Дойдя до отеля, она тихонько меня поцеловала, снова сжала мою руку и ускользнула.
Была глубокая ночь, самое ненавистное для меня время суток. Но сейчас мне было не так одиноко, как всегда.
5
Как ни странно это звучит, но смерть отца принесла нам своего рода освобождение, хотя в нашей жизни наступил сложный период.
Смотреть на него было все равно что следить за человеком, балансирующим на канате над Ниагарским водопадом. Хотя окончательно отец сломался не сразу, можно сказать, что судьба его фактически была предрешена, едва он стал опускаться. И его кончина стала для меня всего лишь разочарованием.
Надо отдать должное священнику: он не стал говорить приторных надгробных речей. Не было нелепых слов о замечательном человеке, трагически вырванном из жизни в расцвете лет.
Пастор в нескольких коротких фразах выразил нашу общую надежду на то, что мятущаяся душа Генри Химера наконец обретет покой. И этим ограничился.
Как ни странно, слова горькой правды принесли мне куда большее утешение, чем могли бы принести какие-нибудь лицемерные мифы, доведись их выслушивать.
Неудивительно, что в нашей жизни со смертью отца мало что изменилось. Он просто исчез с ее периферии, а мы продолжали существовать как неполная семья, в которую превратились еще задолго до его смерти.
Что для меня действительно переменилось, так это темп жизни. Как раз в этот момент я был отобран представлять нашу школу на конкурсе молодых пианистов штата и занял там второе место.
Год назад я бы прыгал от радости, что меня вообще послали. Теперь же был разочарован тем, что получил вторую премию, а не первую.
В автобусе по дороге домой мой учитель мистер Адам утешал меня, говоря, что обладательница первого места Мариза Гринфилд «переиграла» меня не исполнением, а умением эффектно держаться на сцене.
– Она держалась с видом триумфатора, выглядела уверенно и одухотворенно и целиком отдавалась музыке.
– Но ведь то же самое можно сказать и обо мне!
– Знаю, знаю. Но она сумела создать себе в глазах жюри образ загадочной личности, в то время как ты оставался все тем же честным перед собой, открытым парнем. Но играл ты безупречно! Если бы конкурсанты выступали за ширмой, первая премия была бы твоя, это точно.
Вообще-то эта Марта потом подошла ко мне на банкете по случаю окончания конкурса и предложила выступить вместе на концерте фортепианных дуэтов. Я был польщен, и, наверное, мне надо было согласиться. Но у меня в планах было поступление в школу медицины, предстояло одолеть несколько курсов по естественнонаучным дисциплинам, не говоря уже о вступительных экзаменах как таковых.
И все же мы обменялись телефонами и пообещали друг другу не теряться. Один раз она мне даже звонила, но я в тот день выступал на вечере в школе (шлифовал свой сценический образ). Я так и не собрался ей перезвонить.
После двух часов прослушивания музыкальный факультет Мичиганского университета предложил мне полную стипендию. Я был на седьмом небе от счастья и домой, кажется, летел на крыльях. Но по-настоящему радость дошла до меня только тогда, когда я поделился ею с мамой и братом.
На семейном торжестве я сказал маме, чтобы она взяла все деньги, которые с таким трудом откладывала мне на образование, и купила себе новую машину. Старая уже давно требовала замены. Но мама возразила, что я не должен страдать из-за моего же успеха, и настояла, чтобы я купил себе что-то такое, что действительно доставит мне удовольствие. Выбор был очевиден – подержанное пианино. В одну из моих разведывательных поездок в Анн Арбор, где мне предстояло учиться, я набрел на необычайно симпатичную даму, которая не только была готова сдать комнату, но и разбиралась в классической музыке. Она согласилась пустить меня вдвоем с инструментом. («Мэтью, я делаю вам большое одолжение, так что, пожалуйста, никаких рок-н-роллов!»)
Естественно, чем ближе был момент расставания с домом, тем больше меня одолевали смешанные чувства. В глубине души мне было неловко, что я бросаю маму с Чазом. Одновременно я и сам боялся остаться без них.
Следующие четыре года прошли для меня крайне насыщенно.
Надо сказать, что науки, которые требуется осилить, прежде чем поступить на медицинский, несомненно, призваны разрушать душу. Однако моя душа была крепко защищена музыкой. Мои интересы теперь простирались далеко за пределы фортепиано, я стал изучать оркестр с его поистине неограниченными возможностями. Кроме того, я влюбился в оперу и в качестве иностранного языка взял итальянский. Теперь я мог не просто слушать «Свадьбу Фигаро» и видеть, как искусство либреттиста и композитора взаимно дополняют друг друга. Моцарт и сам по себе был велик. Но Моцарт в паре с да Понте рождал божественное пиршество чувств.
Течение моей жизни изменилось кардинально.
Сколько себя помнил, я всегда был занят тем, что мучительно продирался через лабиринт, выстроенный из тяжкого труда и повседневных забот. Теперь я наконец оказался на залитой солнцем равнине, простиравшейся до самого горизонта. Синего и безоблачного. Я даже обнаружил, что это новое, непривычное для меня состояние имеет название: счастье.
Выступая в качестве солиста с различными камерными ансамблями и оркестрами, я вскоре превратился в университетскую знаменитость. Это дало мне новую уверенность в себе, и я больше не робел при знакомстве с другими студентами, в том числе писаными красавцами и интеллектуалами.
Однако главным событием первого курса для меня стала встреча с Эви.
Это была хорошенькая и славная девушка, розовощекая, с коротко стриженными каштановыми волосами, заразительной улыбкой и большими карими глазами, лучащимися оптимизмом. Но самое важное заключалось в том, что Эви была талантливая виолончелистка.
С раннего детства – которое прошло в Эймсе, штат Айова – она стремилась подражать своему кумиру, Жаклин Дю Пре. И теперь мы с ней повсюду искали пластинки с записями Джеки в дуэте с ее мужем-пианистом Даниэлем Баренбоймом. Мы слушали эти записи до бесконечности, пока не стирались желобки на пластинках.
Хотя мы почти все дневное время проводили вместе, Эви не была для меня подругой в романтическом смысле. Мы просто видели друг в друге те качества, которые считали неотъемлемыми для лучшего друга.
Когда мы познакомились, она уже училась на втором курсе. И поначалу я заподозрил, что за ее дружеским расположением к зеленому первокурснику кроются подспудные мотивы: виолончелистам вечно требуется аккомпаниатор, а я умею играть с листа.
Думаю, в то время мы еще не до конца ценили уникальность наших отношений. Они начинались с Моцарта и Баха, а заканчивались всем миром. Наверное, это была подлинная гармония взаимопонимания.
Мы поверяли друг другу тайны, которых не доверили бы никому другому: Не только рассказывали о своих романах, но и делились самым сокровенным. Например, сомнениями о том, чему посвятить свою жизнь.
Мистер и миссис Уэбстер очень не хотели, чтобы дочь становилась профессиональным музыкантом. Они искренне полагали, что эта профессия несовместима с замужеством, которое каждая девушка должна почитать для себя главной целью в жизни.
Поступи она так, как хотели мама с папой, Эви бы пошла в местный педагогический колледж, возможно, несколько лет проучительствовала бы в средней школе, после чего устроила бы свое счастье с каким-нибудь парнем, вернувшимся в родной Эймс с университетским дипломом.
– Неужели они не понимают, что для тебя значит музыка? – недоумевал я.
Она неохотно распространялась на эту тему.
– Мама у меня хороший человек, но она искренне убеждена, что мои музыкальные «потребности» с лихвой можно удовлетворить участием в воскресном хоре и исполнением генделевского «Мессии» на Рождество.
– Откуда же у тебя страсть к виолончели ?
От тети Лили, маминой сестры. Она училась в Италии, какое-то время в составе трио гастролировала по Европе, а здесь до конца дней занималась преподаванием. Она никогда не была замужем. С пяти лет брала меня на все концерты, куда можно было добраться на машине, – иногда это занимало целый день, как, скажем, в Де-Муанс. Должна признаться, что мое восхищение виртуозами типа Рубинштейна или Хейфеца отчасти основано на том, что они не ленились тащиться сквозь пургу и метель, чтобы выступить перед нами, провинциалами. Когда Лили умерла, она оставила мне свою виолончель и некоторую сумму. Это называлось «на дальнейшее музыкальное образование Эви».
– Красивая история. Первого ребенка ты должна назвать в ее честь.
– И назову, – улыбнулась Эви. – Но только если это будет девочка!
Конечно, наше общение не ограничивалось высокими материями. Мы ведь виделись изо дня в день, а значит, неизбежно обсуждали и вполне обыденные вещи, такие, как курсовые работы, футбольные матчи или приближающийся фестиваль фильмов Жана Кокто.
Однако Эви частенько приходилось разубеждать своих парней относительно характера наших с ней отношений. Кое-кто ей так и не поверил, даже после того как она устроила мне свидания с парой своих самых симпатичных подружек. Но я был слишком заворожен своей музыкой – и новообретенной свободой, – чтобы завязывать длительные отношения с девушками.
Еще были долгие субботние вечера, когда мы с Эви, как двое истовых монахов, отринув земные наслаждения своих товарищей – пиво или боулинг, – запирались в созданном своими руками мире и работали над какой-нибудь новой пьесой.
Самыми «страстными» моментами тех лет для меня были эти совместные репетиции с Эви. Мы отдавали им столько времени, что, кажется, освоили все основные произведения, написанные для наших двух инструментов. Я обожал ее привычку машинально облизывать нижнюю губу, отрабатывая какой-нибудь особенно сложный пассаж:. Мы могли провести целый час и даже больше, не обмолвившись ни словом. Когда играешь с человеком, которого хорошо знаешь, общение происходит на инстинктивном уровне – слишком глубинном, чтобы облекать его в слова. Именно совместный опыт музицирования еще больше сблизил нас.
Конечно, мы оказывали друг другу не только творческую, но и моральную поддержку. Тут мне приходит на память один случай, когда я аккомпанировал Эви в «Сицилийской сюите» Габриэля Форе, которую она выбрала на последнем курсе для выпускного экзамена. Я достаточно твердо знал свою партию, чтобы периодически поглядывать на членов комиссии, и видел, что ее игра производит благоприятное впечатление.
Как я и предсказывал, Эви заслужила высший балл – а я заслужил от нее самые долгие и нежные объятия. На другое утро мой свитер все еще хранил запах ее духов.
Век буду благодарен ей за то, что была рядом в момент моего глубочайшего душевного кризиса: меня все больше мучил вопрос самоопределения, ибо с каждым семестром я все ближе подходил к неизбежной развилке.
Какой дорогой пойти?
Факультет никак не облегчал мне принятия решения. Со стороны педагогов это было какое-то перетягивание каната – меня тянули то в сторону музыки, то в сторону медицины. Я физически ощущал, как рвусь на части.
Эви была единственным человеком, с кем я мог об этом говорить. Она не подталкивала меня ни в ту, ни в другую сторону, зато укрепляла мою уверенность в себе, чтобы я мог сам сделать свой выбор.
– Ты вполне можешь стать профессиональным музыкантом, – заверяла она. – В тебе есть божественная искра, которая составляет разницу между техничным исполнителем и подлинным виртуозом. Да ты и сам это знаешь, Мэт, ведь так?
Я кивнул. Нет вопроса: музыку я бросать не хотел. До конца дней. Но в глубине души я не представлял себе жизни без того, чтобы тем или иным способом помогать другим людям, отдавать что-то взамен того, что даровано мне свыше. Должно быть, это стремление передалось мне от мамы.
Эви и это понимала и всеми силами старалась не влиять на меня ни в ту, ни в другую сторону. Она просто сидела и сочувственно выслушивала мои бесконечные споры с самим собой.
То лето было для меня решающим.
Пока Эви находилась на Аспенском фестивале, где посещала мастер-класс Роджера Джозефсона, я вкалывал санитаром в университетской больнице.
Помню, как-то вечером, когда я дежурил в детском отделении, одна девочка не переставая хныкала. Я сказал об этом сестрам, но те заверили, что ей уже вкололи столько обезболивающего, что она не может чувствовать никакой боли.
Тем не менее, сменившись, я подошел к ее кровати, присел и взял малышку за руку. И она вдруг успокоилась.
Я просидел у ее постели, пока не рассвело. Девочка, по-видимому, поняла, что я все время был рядом с ней, потому что, очнувшись, она слабо улыбнулась и сказала: «Спасибо, доктор».
Я позвонил Эви и объявил, что решение принято.
– Мэтью, как я рада!
– Тому, что я иду в медицину?
– Нет, – нежно произнесла она. – Тому, что ты наконец решился.
А уж я-то как был рад!
В середине последнего курса Эви получила счастливое известие, что ходатайство за нее Джозефсона возымело действие и ей выделена стипендия в Джульярдской школе в Нью-Йорке.
Она умоляла меня подать документы на медицинский в Нью-Йорке, чтобы мы могли и дальше играть вместе. Затея показалась мне заманчивой, несмотря даже на то, что Чаза приняли в Мичиганский университет и уже осенью он должен был поселиться в нашем студенческом кампусе.
Как бы то ни было, я сходил к куратору по медицине, взял пачку буклетов про медицинские школы университетов Нью-Йорка и стал их изучать.
И вот настал момент отъезда Эви. Думаю, большинство закадычных друзей закатились бы куда-нибудь на прощальный ужин. Однако у нас имелись собственные представления о том, как провести последний вечер. Мы спустились в свою любимую репетиционную и пробыли там с шести вечера почти до полуночи, пока нас не пришел выгонять вахтер по имени Рон. Выслушав объяснения по поводу нашего особого случая, он разрешил нам закончить пьесу, которую мы в тот момент играли, пока он запирает остальные помещения.
И в завершение мы сыграли сонату Сезара Франка, которую недавно записали на пластинку Жаклин Дю Пре и Даниэль Баренбойм.
Музыка была исполнена печали и тоски, и мы оба играли с таким чувством, какого никогда не было во всех наших предыдущих исполнениях.
На другое утро я отвез Эви в аэропорт. Мы обнялись, а потом она исчезла.
Домой я ехал в осиротевшем автомобиле.
В сентябре в Анн Арбор приехал мой талантливый брат. Он очень вырос и был готов к самостоятельной жизни.
Естественно, его представление об этой самой жизни было в большой степени обусловлено душевными терзаниями нашего детства. Создавалось такое впечатление, что Чаз торопится поскорее обзавестись семьей и обрести некую душевную стабильность.
В подтверждение, еще даже не выбрав себе специализацию, он завел постоянную подружку.
Не прошло и нескольких месяцев, как они с Эллен Моррис, его веснушчатой однокурсницей-гитаристкой, счастливо зажили под одной крышей. Это была квартира на верхнем этаже дома на две семьи в Плейнфилде, в двадцати пяти минутах езды от университета на автобусе.
Я тем временем был с головой погружен в дипломную работу по музыке и одновременно продирался сквозь дебри органической химии – для меня это был своего рода аналог сильной зубной боли.
По нескольку раз в неделю мы с Эви созванивались. Это происходило по вечерам, обычно в одиннадцать, когда оплата производится по льготному тарифу. Звонки, разумеется, не могли компенсировать нам живого общения и уж, конечно, не шли ни в какое сравнение с совместным музицированием. Тем не менее мне доставляло удовольствие выслушивать ее суждения по самым разным вопросам – от моих девушек до дипломной работы. Эви больше интересовало последнее. Она даже считала мой диплом достойным публикации.
Я писал об одном-единственном, самом плодотворном годе в творчестве Верди, когда были созданы его вдохновенные оперы «Трубадур» и «Травиата». Я усматривал в них схожесть стиля и прослеживал эволюцию, какую претерпело мастерство великого композитора в оркестровке. Это было все равно что проникать в глубины его сознания. Оба рецензента, по-видимому, разделили мнение Эви – работа была оценена на «пять с плюсом».
На День благодарения нас с Чазом приехала навестить мама. Не одна, а с сюрпризом. Сюрпризом был некий Малкольм Хэрн, доктор медицины. Я давно заподозрил, что в маминой личной жизни кто-то появился, и оказался прав.
Малкольм был хирург. Разведенный, с двумя взрослыми детьми. Он не только произвел на нас впечатление душевного и солидного человека, не лишенного чувства юмора (и противоположного отцу взгляда на мир), но оказался еще и причастен к музыке. У него был оперный тенор, причем самый настоящий – Малкольм мог чисто и без перехода на фальцет взять верхнее до. Одного этого было достаточно, чтобы сделать его желанным гостем на любом певческом мероприятии. Малкольм был звездой больничного мужского квартета. Слушая его высокую партию в «Не будь такой бессердечной», самые отъявленные скептики таяли. Но самое главное, он, похоже, действительно любил маму, а значит, у нее появлялась новая надежда обрести свое счастье.
Эви обрадовалась, когда я рассказал ей о Малкольме. («Хирург, хороший мужик, да еще и верхнее до? Даже не верится!»)
Я сказал, что она может сама в этом убедиться, когда познакомится с ним на Рождество.
– Ой, Мэтью, я никак не решалась тебе сказать. Боюсь, я не смогу приехать. Мы с Роджером…
– Роджером ? – Я вдруг взревновал ее. – Ты говоришь о маэстро Джозефсон?
– Ну да. Собственно, он и подходил к телефону.
– Вот тебе на! – вдруг смутился я. – Что ж ты не сказала, что я не вовремя…
– Ты не бываешь «не вовремя». А кроме того, я ему все про нас с тобой рассказала. Послушай, поехали с нами в Шугарбуш на недельку! На лыжах покатаемся…
– Черт, как жаль! Я не смогу. У меня работы выше головы. Боюсь, и домой-то не выберусь. Ну, да ладно. Счастливого Рождества!
Я повесил трубку, чувствуя себя полным идиотом. Я поздравил Эви с праздником аж за месяц.
На медицинский я поступил в Анн Арборе. Это давало мне возможность регулярно видеться с Чазом и Эллен даже после того, как они официально оформили свой брак. Она уже начала работать в школе, а он получил место стажера в ассоциации медицинского страхования «Голубой крест».
В тот год случилась эпидемия свадеб. В августе Эви с Роджером связали себя узами брака в Тэнглвуде, где он играл Дворжака с оркестром знаменитого Зубина Меты. Хорошо, что я приехал на два дня раньше: пока Роджер был на мальчишнике, с Эви случился приступ неуверенности. («Понимаешь, Мэт, он такой знаменитый! И такой взрослый! Зачем ему девчонка вроде меня?»)
Мне удалось убедить Эви, что такой умный человек, как Роджер, не может не разглядеть в ней незаурядную личность. И вообще, кто бы на ней ни женился, должен считать себя самым везучим человеком на земле. К тому моменту, как в воздух полетели пробки от шампанского, от ее сомнений не осталось и следа.
Что до меня, то лучшей частью свадьбы Эви стал концерт, который дали в честь новобрачных гости по завершении официальной церемонии. Кажется, я «живьем» услышал половину своей коллекции грамзаписей.
Я вернулся домой и с головой погрузился в мир медицины. Осенью того же года Эви ушла из консерватории, чтобы сопровождать Роджера на гастролях, и постепенно наши дороги разошлись.
С Чазом мы продолжали регулярно видеться по воскресеньям, даже после того как он стал полноправным мужем. Программа у нас всегда была одна и та же: пиво и мужской разговор.
Чаз не утратил своей способности задавать щекотливые вопросы.
– Не жалеешь, что не женился на Эви ? Шансы у тебя были! – с обезоруживающей наивностью спросил он.
– У нас ничего бы не вышло. Мы с ней были как брат с сестрой.
– Тогда почему ты ходишь такой убитый?
– Я не убитый, Чаз. Я просто нервничаю из-за собеседования для Африки.
– Африки ? – Он очень удивился. – Ах, ну да, небось решил поступить в Иностранный легион, чтобы ее забыть.
– Прекрати! – оборвал его я. И признался, что подал заявку на работу в «Медсин Интернасьональ», организацию, занимающуюся устройством полевых госпиталей в горячих точках «третьего мира», чтобы лечить жертв нищеты и политики.
– Ого! Это в твоем репертуаре, ты у нас альтруист известный. А там не опасно?
Зависит от того, куда пошлют. Я рассчитываю попасть в Эритрею. Там идет гражданская война. Но, как мне говорили, у обеих сторон хватает ума не стрелять во врачей.
– Ага, только не забудь нацепить на себя бирку, что ты доктор, – рассмеялся Чаз. Но я видел, что он не на шутку встревожен. – А когда будет известен результат ?
– На следующей неделе, после собеседования. В Париже.
– Я так понимаю, ты дошел уже до финального собеседования, а родному брату сказать не удосужился ?
– Я подумал, вдруг провалюсь? Тогда зачем зря трепаться…
– Брось, Мэт. Ты никогда не проваливаешься.
– Что ж, – улыбнулся я, – стало быть, все еще впереди.
