Текст книги "История Оливера"

Автор книги: Эрик Сигал

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

7

«Для начала предлагаю напрочь отмести Эдипов комплекс».

С этих слов начиналась моя тщательно приготовленная приветственная речь на первом приеме у психоаналитика. Чтобы найти хорошего психиатра, нужно совершить всего несколько несложных действий. Вначале обзваниваете приятелей-врачей и говорите им, что одному вашему знакомому нужна помощь. Приятели советуют врача для этого бедняги. В конце концов где-то с двухсотой попытки вы решаетесь, звоните доктору и назначаете первый визит.

– Послушайте, – излагал я, – я посещал специальные курсы и знаком с этими вашими профессиональными терминами. Которыми вы будете называть мое поведение по отношению к отцу, когда я женился на Дженни. Я имею в виду, что все эти штуки по Фрейду и прочее – последнее, что мне хотелось бы сейчас слышать. – Доктор Эдвин Лондон, «крайне деликатный», по словам того, кто его рекомендовал, не был, однако, расположен к длинным фразам.

– Зачем вы пришли? – абсолютно ровным голосом спросил он.

Я запаниковал. Мое приветствие прошло хорошо, но эта фраза явно намекала на перекрестный допрос.

Почему я здесь? Что я хочу услышать? Я проглотил комок в горле и ответил так тихо, что сам едва расслышал:

– Почему я ничего не чувствую?

Доктор молча ждал продолжения.

– С того дня, как Дженни умерла, я ничего не чувствую. Нет, конечно, голод и все такое. Но это хотя бы можно решить – ужин перед телевизором. А вот все остальное… За восемнадцать месяцев… Я не чувствовал абсолютно ничего.

Доктор выслушивал мою неуклюжую исповедь. Откровения изливались сумбурно. И говорить об этом было очень больно. «Я чувствую себя ужасно. Поправка: я вообще никак себя не чувствую. Что хуже. Меня просто нет без Дженни. Конечно, Филипп пытается мне как-то помочь. Но у него не слишком хорошо получается. Я не чувствую абсолютно ничего. Почти целых два года. Я потерял способность общаться с нормальными людьми».

Тишина. Я взмок.

– Как насчет сексуальных желаний? – спросил доктор.

– Нет, – ответил я и уточнил: – совершенно никаких.

Ответа не последовало. Доктор Лондон, вы, что, совсем в шоке? По лицу ничего не понятно. И тут я сказал то, что было очевидно для нас обоих:

– Не надо говорить мне, что это чувство вины.

Тогда он произнес самую длинную свою фразу за весь день:

– Вы чувствуете себя… виновным в смерти Дженни?

Считаю ли я себя ответственным за смерть Дженни? Я вспомнил, как не хотел больше жить в день, когда она умерла. Но это прошло. Конечно, заразиться лейкемией она от меня не могла. И все же…

– Может быть. Поначалу да. Но в основном злился на самого себя. За все то, что должен был сделать, пока она была жива, – ответил я.

Снова повисла пауза. Потом доктор Лондон продолжил:

– Например?

Я снова рассказал о своем разрыве с семьей. Как позволил обстоятельствам своей женитьбы на девушке чуточку (совсем!) иного социального уровня превратиться в декларацию собственной независимости. Смотри, чертов Богатенький Папаша, я смог все сам.

Все сам. Только я не думал, что чувствует Дженни. Не только в прямом смысле слова, хотя и это тоже, если вспомнить, как ей хотелось, чтобы я уважал своих родителей. Хуже было мое нежелание принимать от них какую бы там ни было помощь. Для меня это было предметом гордости. Но, черт побери, Дженни и так выросла в бедности, что такого нового и прекрасного для нее было в отсутствии денег?

– И просто ради моего высокомерия она была вынуждена пожертвовать массой вещей, – произнес я.

– Вы думаете, она считала, что жертвует ими? – спросил доктор Лондон, вероятно догадываясь, что Дженни не пожаловалась ни разу.

– Доктор, то, что она могла думать, теперь уже не имеет значения.

Он посмотрел на меня. На секунду я испугался, что вот-вот… разрыдаюсь.

– Дженни умерла, а я только теперь понимаю, как эгоистично вел себя.

Снова небольшая пауза.

– Как? – спросил он.

– Мы заканчивали университет. Дженни получила стипендию во Франции. Когда мы решили пожениться, это даже не обсуждалось. Мы просто знали, что останемся в Кембридже, а я поступлю в Гарвардскую школу права. Зачем?

Мы оба снова замолчали. Доктор Лондон не отвечал. Тогда я продолжил:

– Какого черта это казалось мне единственной логической альтернативой? Мое чертово самомнение! С чего я вдруг решил, что важнее именно моя жизнь?!

– Могли быть обстоятельства, которых вы не знаете, – сказал доктор Лондон. Неуклюжая попытка смягчить мою вину.

– И все равно! Я же знал, черт побери, что она никогда не была в Европе! Можно ведь было поехать с ней и стать юристом на год позже?

Он мог решить, что я начитался книжек по женскому равноправию и теперь предаюсь самобичеванию. Но это было не так. Мне причиняло боль не столько то, что Дженни пришлось прервать свое высшее образование, сколько мысль, что я лишил ее возможности побывать в Париже. Увидеть Лондон. Почувствовать Италию.

– Понимаете? – спросил я.

Еще одна пауза.

– Вы готовы потратить на этот разговор некоторое время? – наконец ответил он.

– Я затем и пришел.

– Сможете прийти завтра в пять?

Я кивнул. Он кивнул в ответ. Я встал и вышел из кабинета.

…Я шел по Парк Авеню, пытаясь собраться с мыслями. И приготовиться к тому, что ждет меня дальше. Завтра мы займемся хирургией. Резать по живому – это очень больно. Но я готов к этой боли.

Меня интересовало другое: какая чертовщина скрывается там, у меня в душе?

8

До Эдипа мы добрались через неделю. Только его роль в моей истории взял на себя Барретт-Холл[10]10
  Барретт-Холл – одно из зданий на территории Гарварда, построенное в 1859–1860 гг. архитектором Чарльзом Е. Парксом на пожертвования Бенджамина Бартона из Нортхэмптона и названное в честь последнего.


[Закрыть] – довольно уродливое сооружение на территории Гарварда.

– Мои предки купили себе репутацию благородных людей, подарив это здание университету, – заявил я.

– Зачем? – поинтересовался доктор Лондон.

– Чтобы смыть всю грязь и кровь, в которых они замарались, пока в погоне за наживой нещадно и бесчеловечно эксплуатировали других людей. Знаете, доктор, Барретты лишь недавно обрели человеческое лицо.

Надо сказать, такую информацию о своем древнем роде я узнал не из литературы, а… на лекции. Еще в колледже, стараясь добрать недостающие очки, я записался на курс по социологии № 108 «Индустриальное развитие Америки». Читал его некто по имени Дональд Фогель, экономист с довольно радикальными суждениями, который был легендой Гарварда уже хотя бы благодаря своей безграничной любви к нецензурной лексике. Кроме того, курс был стопроцентной халявой. («Не верю я в эти ***, ***, *** ***, экзамены», – было любимой нецензурной фразой Фогеля, от которой все приходили в восторг). Сказать, что аудитория была полна – значит не сказать ничего. Она была забита до отказа: халявные баллы были нелишними и для зубрил-медиков, и для спортсменов-пофигистов…

Пока Фогель раскрывал свои лингвистические таланты, большинство слушателей либо читали «Кримсон»[11]11
  «Кримсон» (англ. Crimson) – студенческая газета, которая выпускается в Гарварде.


[Закрыть], либо просто дремали. Но, к сожалению, в какой-то момент я проснулся, и, как назло, речь шла как раз о ранних этапах истории текстильной промышленности.

– За всю историю текстильной промышленности многие представители *** благородных гарвардских династий показали себя в довольно неприглядном свете. К примеру, Амос Брюстер Барретт, выпускник Гарварда 1794 года…

Ничего себе – моя семейка! А Фогель вообще в курсе, что я в зале? Или об этом Амосе Брюсе он рассказывает каждый год?

Услышанное далее заставило меня судорожно сжать ручки кресла:

– В 1814 году Амос и пара его гарвардских товарищей решили совместными усилиями осуществить промышленную революцию в Фолл Ривер, штат Массачусетс, для чего построили первые большие текстильные фабрики. И взяли на себя «заботу» обо всех своих рабочих – это называлось патернализмом. Они построили общежития для девочек, которых набирали на отдаленных фермах. Разумеется, половина их заработка уходила на оплату еды и жилья. Маленькие леди трудились по восемьдесят часов в неделю. И, естественно, Барретты учили их бережливости. «Храните деньги в банке, девушки». Угадайте, кому принадлежал банк?

Мне очень сильно захотелось превратиться в комара и незаметно улетучиться.

А тем временем Дон Фогель излагал историю предприятия Барреттов, и поток нецензурщины становился все мощнее. Он разглагольствовал добрую (явно не в буквальном смысле) половину часа. За это время я узнал совершенно поразительные вещи.

На начало XIX века половина из тех, кто трудился на фабриках в Фолл Ривер, были детьми, многие из которых едва достигли пятилетнего возраста. Им платили два доллара в неделю, женщинам – три, мужчины же получали огромную сумму в семь с половиной долларов.

Причем половину им выплачивали наличными, а вторую половину выдавали купонами. Которые, конечно, были действительны только в магазинах, тоже принадлежавших Барреттам.

Фогель не смолчал и о том, в насколько нечеловеческих условиях приходилось работать в текстильном цеху. Так как влажность воздуха в мастерских повышает качество изготавливаемой ткани, в помещения, где стояли ткацкие станки, специально нагнетали пар. В самый разгар лета окна там были наглухо закрыты, чтобы основа и уток оставались влажными.

– Но самая *** деталь во всей этой истории в другом. – Казалось, от напряжения у Фогеля вот-вот пойдет носом кровь. – Мало того, что условия труда были невыносимыми, мало того, что все эти бесчисленные несчастные случаи никак не компенсировались – так при всем этом *** зарплата рабочих постоянно уменьшалась! С увеличением дохода Барретты урезали *** зарплату тем, кто на них трудился. И каждой следующей волне иммигрантов приходилось работать за все меньшие деньги. ***, *** – ну совершенно ***!

…В том же семестре в библиотеке Рэдклиффа я встретил девушку по имени Дженни Кавильери, выпускницу 64-го года. Ее отец был владельцем пекарни в Крэнстоне, а предками ее покойной матери Терезы Верны Кавильери были выходцы с Сицилии, которые когда-то эмигрировали в… Фолл Ривер, штат Массачусетс.

– Теперь вы понимаете, почему я порвал с семьей? – спросил я Лондона.

Доктор промолчал, а затем отчеканил:

– Продолжим завтра, в пять.

9

Я бегал.

После каждого сеанса психотерапии с доктором Лондоном я чувствовал себя еще более злым и растерянным, чем до начала сеанса. И единственным способом снять напряжение было до потери пульса нарезать километры на дорожках Центрального парка. Симпсон, кстати, если у него было немного свободного времени, вместе со мной наматывал круги вокруг бассейна.

К счастью, ему было не интересно, продолжил ли я общение с Джоанной Стайн. Говорила ли она с ним обо мне? Тоже, небось, поставила мне диагноз? Как бы то ни было, мы в разговоре ее избегали. Да и вообще, мне кажется, Стив был рад уже тому, что я хотя бы снова стал контактировать с окружающим миром. Так как не в моих принципах врать друзьям, я сразу сообщил Стиву, что начал ходить к психотерапевту. В детали, впрочем, не вдавался, да он и не спрашивал.

Сегодняшний сеанс здорово взбесил меня, и я с самого начала взял темп, слишком быстрый для Стива, – тот выдохся уже после первого круга.

– Так, дальше без меня, – задыхаясь, пропыхтел он. – Присоединюсь круге на третьем.

Я тоже изрядно вымотался, так что стал бежать медленнее, чтобы восстановить дыхание. Но даже на такой черепашьей скорости я обгонял некоторых возникающих из сумерек любителей бега. Разумеется, парни из Нью-Йоркского клуба обходили меня на раз, как и большинство студентов. А вот пожилых джентльменов, женщин, страдающих ожирением и детей младше двенадцати я играючи оставлял позади, даже при том, что бежал трусцой.

Пока совсем не выбился из сил. Пот заливал глаза, мне едва удавалось разбирать, во что одеты прохожие. Да я бы даже не смог сказать, в каком направлении бежал каждый из них. А потом произошло вот что.

Ярдах в восьмидесяти впереди я различил силуэт, облаченный в довольно дорогой спортивный костюм от «Адидас». Надо сказать, обладатель костюма бежал довольно быстро. Я решил сделать рывок и обойти… эту девушку? Или это был просто худощавый парень с длинными светлыми волосами?

Расстояние не уменьшалось, так что я прибавил скорость. Хватило секунд двадцать, чтобы ее догнать. И правда девушка. Или парень с фантастической задницей – вот тогда мне точно к Лондону. Но нет – когда расстояние сократилось совсем, я совершенно четко разглядел стройную молодую женщину, чьи светлые локоны развевались на ветру. Так, Барретт, изображаем Боба Хейса[12]12
  Боб Хейс (англ. Robert Lee «Bullet Bob» Hayes, 1942–2002 гг.) – олимпийский чемпион, спринтер. Позже переквалифицировался в принимающего игрока в Национальной футбольной лиге, играл за команду «Dallas Cowboys».


[Закрыть] – обходим дамочку с шиком и блеском. Я сконцентрировался, сменил скорость и красиво завершил обгон. Вперед, к новым горизонтам. Далеко впереди обнаружилась спина тучного оперного певца – а, старый добрый знакомый по пробежке. Что ж, мистер Баритон, будете следующей жертвой.

Потом мимо пронеслась синяя молния. Неужели спринтер? Вот черт, да ведь это та же фифа в «Адидасе». Разве я ее не оставил ярдах в двадцати позади себя? Но совершенно непостижимым образом она снова оказалась рядом. Должно быть, это какая-то новая звезда спорта. Я снова прибавил темп, чтоб рассмотреть ее поближе. Это оказалось непросто – я еле ноги волочил, а она была бодра, как огурчик. Но все-таки я ее нагнал! Спереди она выглядела еще более внушительно, чем сзади.

– Ты что, профессиональная бегунья? – поинтересовался я.

– С чего ты взял? – ответила она, совершенно не сбиваясь с дыхания.

– Ты проскочила мимо, как…

– Ну, это ведь ты бежал не слишком быстро, – ответила она.

Это что, оскорбление? Да кто она такая, черт побери?!

– Это что, оскорбление? – воскликнул я.

– Только если ты чересчур ранимый, – ответила она.

Несмотря на свою пуленепробиваемую выдержку, я разозлился:

– Кто-то здесь слишком высокого мнения о себе!

– А это что, оскорбление? – поинтересовалась дамочка.

– Оно самое, – ответил я. Честно, в отличие от нее.

– Предпочитаешь бегать в гордом одиночестве? – спросила она.

– Предпочитаю, – крикнул я.

– О’кей, – сказала она. И рванула вперед, прямо-таки дымясь от – явно притворного – негодования. Да будь я проклят, если поверил в этот спектакль! Собрав в кулак все силы, которые у меня еще оставались, все-таки нагнал ее:

– Привет.

– Я думала, тебе нравится одиночество.

Дыхание было сбито, и диалог тоже получился неровным.

– За какую команду бегаешь? – запыхался я.

– Ни за какую, – ответила она, – тренируюсь для тенниса.

– Так ты у нас крутой атлет, – протянул я, нарочно изменив род.

– Да, – скромно сказала она. – А ты у нас, конечно, крутой мачо?

Мда, что бы ей такое ответить поостроумнее, когда все мои мысли занимает только вопрос, как удержать темп?

– Да, – сделал попытку я. Что, как стало ясно потом, было лучшим ответом. – Как там твой теннис?

– Ты не захочешь играть со мной, – отрезала она.

– А вот и захочу, – не сдавался я.

– Правда? – переспросила она. И, слава богу, перешла на шаг. – Тогда как насчет завтра?

– Разумеется, – пропыхтел я.

– В шесть? Теннисный клуб «Готхем», на углу 94-й и 1-й улиц, – предложила она.

– Я работаю до шести. Как насчет семи?

– Нет, я имела в виду с утра, – уточнила дамочка в «Адидасе».

– Шесть утра? Какой дурак припрется на теннисный корт в такую рань? – изумился я.

– Мы – если не струсишь, – парировала она.

– Я? Да никогда. – Мое дыхание и мое остроумие восстанавливались одновременно.

Она улыбнулась во все свои тридцать два.

– Отлично. Корт забронирован на имя Марси Нэш. Кстати, это мое имя.

Она протянула мне руку. Не для поцелуя, конечно. Рукопожатие у нее оказалось неожиданным: не мощным, как у атлета, а вполне терпимым. Даже деликатным.

– Может, представишься?

Я решил слегка приколоться.

– Гонсалес, мадам. Панчо Б. Гонсалес.

– О! Ну хоть не Спиди Гонсалес, – с облегчением выдохнула она.

– Нет, – ответил я, слегка удивившись, что Марси слышала о легендарном Спиди, персонаже не одной похабной истории, которые часто услышишь в мужских раздевалках.

– Так, Панчо, жду тебя в шесть утра, так что будь любезен приволочь свою задницу, – настоятельно порекомендовала она.

– Зачем?

– Естественно, чтоб я смогла порвать ее.

Я парировал:

– А мячи приносишь естественно ты?

– Естественно. Девушке в Нью-Йорке без них нельзя.

После чего сорвалась с места со скоростью, которой позавидовал бы сам Джесси Оуэнс[13]13
  Джеймс Кливленд «Джесси» Оуэнс (англ. James Cleveland «Jesse» Owens, 1913–1980 гг.) – американский легкоатлет (бег, прыжки в длину), четырехкратный чемпион Олимпийских игр 1936 года.


[Закрыть].

10

В пять утра Нью-Йорк выглядит мрачно во всех смыслах этого слова. В такую рань огни второго этажа, где располагался теннисный клуб, вызвали у меня ассоциацию с ночником в детской – только, разве что, в масштабах спящего города. Я расписался в журнале, и меня провели в раздевалку. Отчаянно борясь с одолевавшей меня зевотой, переоделся и, не торопясь, вышел на корт. Яркий свет моментально ослепил меня. На всех кортах кто-то играл. Складывалось впечатление, что чокнутые жители Нью-Йорка не могли начать очередной сумасшедший день без партии в теннис. Судя по всему, так они готовились к Большой игре за этими стенами.

Предчувствуя, что Марси Нэш наденет самую шикарную спортивную форму, какие только существуют, сам я оделся невероятно убого. Так, о моем костюме любой журнал мод написал бы, что он, мягко говоря, «не совсем белый». А ведь я всего лишь случайно вместе постирал в автоматической прачечной белье разных цветов. Майка, которую я выбрал, была в лучших традициях Стэнли Ковальски[14]14
  Стэнли Ковальски (англ. Stanley Kowalski) – персонаж пьесы Теннесси Уильямса «Трамвай «Желание». В экранизации пьесы роль Ковальски сыграл Марлон Брандо. По роли Стэнли – работяга, мало заботящийся о своем внешнем виде.


[Закрыть]. Впрочем, сомневаюсь, что Марлон Брандо на съемках когда-нибудь носил нечто настолько убогое. В общем, моя одежда говорила о скромных финансовых возможностях. Иными словами, я выглядел, как бродяга.

Ну вот, я так и думал, мячи, которые принесла Марси, оказались флуоресцентными – такие ядовито-желтые, непременный атрибут всех профессиональных игроков в теннис.

– Доброе утро, солнышко, – поприветствовал я мою новую знакомую.

Которая уже разогрелась и отрабатывала подачи.

– За окном кромешная тьма, – сообщил я.

– Поэтому мы играем внутри, Санчо.

– Панчо, – поправил я, – мисс Нарси Мэш.

Да, и я умею каламбурить, так что выкусите, мадмуазель!

– Камни и гвозди сломают мне кости, но подачи моей ничем не сломить, – продекламировала Марси, посылая очередной мяч.

Ее волосы, на беговой дорожке развевавшиеся по ветру, теперь были стянуты в конский хвост (надо бы, наверное, отпустить по этому поводу пару шуточек). К тому же, на обоих запястьях Марси красовались напульсники – неизменный атрибут всех, кто играет в теннис и при этом слишком высокого мнения о себе.

– Можешь называть меня, как угодно, дорогой Панчо. Что ж, начнем? – предложила она.

– На что? – уточнил я.

– Пардон? – изумилась Марси.

– Ставки, – пояснил я, – на что играть будем?

– А что, тебе мало спортивного интереса? – спросила Марси Нэш с самым наивным и невинным видом.

– Спортивный интерес? В шесть утра? Мне нужен более осязаемый стимул, – воспротивился я.

– Полбакса, – предложила Марси.

– Намекаешь, что сегодня я настолько бедно выгляжу? – парировал я.

– Остряк… Нет, в смысле, сыграем на пятьдесят центов.

– Гм-гм. – Всем своим видом я выразил готовность отстаивать свою позицию до конца. Если она играет в этом клубе, то деньги у нее есть. Впрочем, с ее стороны это может быть и элементарное капиталовложение, которое легко окупится: удачная партия в теннис – удачная партия в лице того, с кем она сыграет.

– Ты что, богатенький Буратино? – спросила Марси.

– Какое это имеет отношение к делу? – ответил я. Пожалуй, более агрессивно, чем надо было – не хочу иметь ничего общего с денежными мешками Барреттов.

– Просто интересно, сколько ты сможешь проиграть, – пожала плечами она.

Щекотливый вопрос. Та же проблема: скольким сможет пожертвовать Марси. Так что я придумал, как нам обоим с честью выйти из этого положения.

– Послушай, – предложил я, – как насчет такого расклада: проигравший приглашает победителя на ужин? А победитель выбирает место.

– Я предпочитаю «21», – ответила она.

– Немного преждевременно. Но поскольку я тоже предпочту его, хотел бы предупредить: я ем, как слон.

– Не сомневаюсь. Бегаешь ты именно так, – поддела Марси.

Пора кончать заводить друг друга. И, черт побери, пришло время наконец начать игру.

И мы начали. Я – свою партию в «кошки-мышки». Мне хотелось как следует унизить ее под конец, поэтому я изображал самодовольного индюка. Пропускал абсолютно легкие подачи. Реагировал заторможенно. А Марси играла в полную силу.

И, надо сказать, играла она весьма неплохо. Стремительные движения, точные удары, сильные подачи. Иногда даже крученые. Да, похоже, она часто тренировалась и была в неплохой форме.

– Ты совсем недурно играешь.

Эту фразу выдала Марси. Мы играли уже довольно долго – без определенного результата. Пока что почти все партии заканчивались вничью: самые убийственные подачи я приберег напоследок.

– Боюсь, нам придется закончить, – сказала она. – В полдевятого мне надо быть на работе.

Такого я не ожидал и тут же стал ее уговаривать:

– Ну, детка (неумелая попытка скрыть агрессию), может, сыграем еще раз – хотя бы ради удовольствия? Назовем это игрой до внезапной смерти. Победитель получает ужин.

– Хорошо, – сдалась Марси. Тем не менее, было видно, что она нервничала. Видимо, опоздать боялась. Конечно, босс рассердится и не даст ей повышения. А у девочки амбиции! – Но только один раз и быстро, – неровным голосом добавила она.

– Мисс Нэш, обещаю, эта игра будет самой короткой в вашей жизни, – подмигнул я.

Так оно и вышло. Первую подачу я отдал ей. А затем не оставил ни малейшего шанса на победу. Раз-два, вот и вся игра. Марси Нэш была в полном шоке – я не дал ей набрать ни одного очка.

– Черт побери! – произнесла она. – Ты обвел меня вокруг пальца!

– Скажем так, мне понадобилось некоторое время, чтобы разыграться, – ответил я. – Надеюсь, ты не опоздаешь из-за меня на работу?

– Нет. То есть, все хорошо, – выдавила она, все еще в прострации. – Значит, в восемь вечера, в «21»?

Я кивнул.

– Столик бронировать на имя Гонсалес? – поинтересовалась она.

– Нет, это мой теннисный псевдоним. В основном меня зовут Барретт. Оливер «Великий Притворщик» Барретт.

– А… – протянула она, – «Гонсалес» мне нравилось больше.

И пулей понеслась в женскую раздевалку. Не знаю, почему, но мне вдруг стало смешно…

– Что вас так развеселило?

– Что, простите?

– Вы улыбаетесь, – сказал доктор Лондон.

– Это долгая и скучная история, – отмахнулся я. Но потом все же объяснил, что заставило депрессивного Барретта скинуть трагическую маску: – Дело не в Марси, дело в принципе. Обожаю ставить на место агрессивных особей женского пола.

– И ничего больше? – поинтересовался доктор.

– Ничего. Не думаю, кстати, что ее это сильно задело.