Текст книги "Летучий голландец"

Автор книги: Эрик Маккормак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

– Тебе не кажется, что твой сын должен теперь узнать всю правду? – спросил Роуленд.

Рейчел посмотрела на Томаса и улыбнулась.

– Думаю, да. Я собиралась в конце концов рассказать ему все. Почему бы этого не сделать тебе, Роуленд?

– Очень хорошо, – ответил тот. – Видишь ли, Томас, эта идея уходит корнями в одно из моих путешествий в Африку, которое произошло задолго до того, как я познакомился с твоей матерью. Я провел там некоторое время, изучая племя со странными обычаями. Племя называлось бизва. Мужей там всегда набирали из далеких деревень старейшины, и этим людям навеки запрещалось рассказывать своим женам что‑либо о себе или о том месте, где они родились. Судя по всему, эти браки оказывались очень удачными. Томас пытался осознать всю нелепость услышанного.

– Так значит, вот так и возник этот уговор? – спросил он. – Благодаря этому обычаю примитивного племени ты придумал послать Уилла Драммонда, совершенно незнакомого матери человека, к ней в дом, чтобы он занял твое место? – Томас был вне себя – и в особенности потому, что его мать продолжала тихо улыбаться. – Должен сказать, – продолжил он, обращаясь уже к ней, – что я потрясен тем, что ты позволила Роуленду уговорить тебя.

– Уговорить меня? – воскликнула Рейчел. – Ты все неправильно понял. Это была не его идея. Это была моя идея.

Томас потерял дар речи.

– Роуленду перед тем, как он уехал в Англию, я сказала, что завидую бизва, – продолжала она. – По крайней мере, в их семьях всегда оставалось место для сюрпризов. Когда Уилл Драммонд через несколько месяцев появился у моих дверей, я довольно быстро поняла, что произошло. И действительно – то, что я впустила его в то утро, оказалось самым лучшим, что я сделала в жизни. Спасибо тебе за это, Роуленд.

Томас молчал, все еще пытаясь понять то, что услышал.

– Ах, Томас! – сказала Рейчел. – С тобой всегда так скучно. По‑твоему, потрясающие вещи происходят только в книгах!

Томас не нашел что ответить на это.

– А что ты теперь думаешь? – спросил ее Роуленд. – Теперь, когда ты, по крайней мере, кое‑что знаешь о Уилле? Он похож на того человека, которого ты знала?

– В общем‑то, да, – ответила она. – Забавно – оказывается, на самом деле для меня было не очень важно, что ты мне расскажешь. Он любил меня, а я любила его. И, в конце концов, только это действительно имеет значение.

Договорив, Рейчел откинулась в своем кресле, довольная и утомленная. Веббер встал и подошел к ней.

– На сегодня хватит, – сказал он. – Теперь тебе пора спать.

Возражать она не стала.

– Ты придешь завтра снова, Роуленд? – спросила она.

– Конечно, приду, – ответил он. – Но потом мне нужно будет ехать.

Веббер помог Рейчел подняться по лестнице; когда он вернулся, Томас снова налил всем бренди. Они немного поболтали с Роулендом о его жизни на Ватуа и о длинном путешествии туда и обратно. О Уилле Драммонде больше не было сказано ни слова.

Около девяти вечера Роуленд не смог больше сдерживать зевоту, и Томас вызвал такси. Он проводил Роуленда до «Уолната» и вернулся к себе в квартиру. Томас подумал немного о матери и Уилле Драммонде и мысленно пожал плечами. Он был уверен, что никогда не узнает, почему она совершила такой странный, такой эксцентричный поступок. Он лег в кровать и вскоре крепко заснул.

6

На следующий день Томасу пришлось поехать в университет разбираться с делами, которые накопились за время его отсутствия на историческом факультете; поэтому, когда Роуленд приходил к Рейчел, его не было дома. Доктор Веббер тоже оставил их одних, чтобы они могли поговорить с глазу на глаз. Роуленд и Рейчел проговорили весь день, и, очевидно, в конце она попыталась уговорить его остаться еще на несколько дней. Но Роуленд сказал, что ему нужно возвращаться на Ватуа. Когда он в тот вечер уезжал в «Уолнат», они попрощались очень нежно, понимая, что больше никогда не увидятся.

Сам Томас поехал в отель на следующее утро, чтобы тоже попрощаться. Роуленда уже ждало такси, которое должно было отвезти его в Торонто: на этот же день у него была назначена встреча в издательстве «Юниверсити Пресс». Утро было холодным, шел небольшой снег, но по дорогам уже можно было спокойно проехать.

– Не забудьте, – сказал Томас, когда они на минуту остановились в холле гостиницы, – после того, как вы расстанетесь с издателем, вам нужно заехать в офис Джеггарда. У него ваши билеты и документы. Макфи будет встречать вас по приезде.

– Томас, – сказал Роуленд, – вы были очень добры ко мне, и вы прекрасный спутник. – Он моргнул, и Томасу показалось, что на глазах Роуленда выступили слезы. – Я в самом деле надеюсь, что мы еще встретимся. Может быть, в следующий приезд вы побудете у нас подольше? – Он спросил так, будто ему хотелось верить, что такое действительно может случиться.

Они вышли к такси и пожали друг другу руки. Минуты на холоде хватило, чтобы рука Роуленда похолодела, а лицо стало изможденным и желтым.

Такси поехало вниз по Кинг‑стрит в облаке выхлопных газов. Томас подумал, что Роуленд, который так привык к прощаниям навек, быстро забудет об их расставании. Что же до него самого, Томас был удивлен, какую пустоту в душе он вдруг ощутил.

На следующее утро Джеггард позвонил Томасу и доложил, что Роуленд Вандерлинден благополучно уехал на поезде в Ванкувер.

– А как его визит в «Юниверсити Пресс»? – спросил Томас. – Он что‑нибудь говорил об этом?

– Он отменил встречу, – ответил Джеггард. – У Роуленда был очень больной вид, и он сказал, что ему нехорошо. Он хотел отдохнуть перед путешествием.

7

Смерть, когда‑то бывшая экзотичной для Томаса Вандерлиндена, теперь стала почти ручной. Через полгода после отъезда Роуленда, когда Томас сидел и пил свой утренний кофе, на квартиру пришло заказное письмо – большой коричневый конверт. В нем была записка от Джеггарда, где говорилось, что он получил прилагаемое письмо от Макфи и немедленно пересылает его Томасу.

Томас рассмотрел другой конверт – белый и поменьше размером – испачканный расстоянием и влажностью – или, быть может, потом. На конверте была треугольная марка с надписью «ВАТУА» над пальмой. Дальше большими печатными буквами был написан адресат – Джеггард. Томас поднес конверт к носу, и ему показалось, что он чувствует запах сигарет. Почерк был на удивление аккуратный и четкий для человека, который так много пьет. Сообщение было таким же четким:

Дорогой Джеггард,

Настоящим сообщаю Вам о смерти Роуленда Вандерлиндена. Когда Роуленд вернулся из путешествия в Канаду, он был очень болен. Возвращение в горы пришлось отложить до того момента, как он поправится после поездки. Роуленд жил в местной гостинице несколько месяцев.

Как только он смог отправиться в путь, я без всякой спешки проводил его домой в бунгало. Он попросил меня обязательно написать Вам о том, что он добрался, чтобы Вы в свою очередь могли сообщить об этом людям, которых интересует его благополучие.

Я был на полпути к побережью, когда барабанный телеграф донес до меня известие о его смерти.

Искренне Ваш,

Аластэр Макфи

Томас перечитал письмо. Он был не столько потрясен смертью Роуленда – он уже давно знал, что Роуленд болен сильнее, чем сам это признавал, – сколько собственным чувством утраты. За время их совместного путешествия он очень привязался к Роуленду. Томас не мог не восхищаться его настойчивостью и энтузиазмом в поисках всего, что он искал.

В то же утро он поехал в дом к матери и отдал ей письмо Макфи.

Она прочитала его и заплакала.

8

Еще через полгода, снежным субботним утром в декабре, в квартире зазвонил телефон, и Томас, объятый необъяснимым страхом, поднял трубку. Звонил доктор Веббер из маминого дома.

– Ты можешь приехать прямо сейчас? – спросил он. – Она очень слаба.

Когда Томас примчался на такси, служанка впустила его не дожидаясь, когда он позвонит в дверь.

– Вам нужно сразу же наверх, – сказала она. Пока Томас поднимался по лестнице, его не отпускали дурные предчувствия. На глаза ему попались картины на лестнице – несколько миниатюрных пейзажей, – которые Рейчел купила больше из‑за одинаковых рамок, чем по какой‑либо иной причине. Теперь Томас знал, что в этих темных горах, заросших угловатыми деревьями, кроется угроза.

Доктор Веббер, уже совсем похожий на худое черное пугало, ждал его наверху лестницы у открытой двери в спальню. Его глаза были красны от слез, и это совсем лишило Томаса присутствия духа.

– Ей осталось недолго, – сказал Веббер.

Расхожая фраза, сказанная о человеке, которого Томас любил больше всего на свете, была подобна удару кулаком в живот.

Томас и Веббер вместе вошли в спальню. Там было тепло, шторы на окнах задернуты; единственный свет шел от лампы у кровати. Мрачная мебель стояла по углам, как безутешные родственники на похоронах. Томас и Веббер подошли к кровати Рейчел.

На ней все так же были очки в серебряной оправе, но глаза были закрыты. Две маленькие свечи, связанные в крест, располагались у нее на груди, и это озадачило Томаса; Рейчел никогда не была набожна.

Она открыла глаза и протянула ему правую руку.

– Томас, слава богу, ты пришел. – Ее голос был слаб, но отчетлив, а рука – легка, точно бумага. Она заметила, что он смотрит на свечи у нее на груди. – Они должны отгонять боль, – сказала она. – Роуленд когда‑то рассказал мне, что такой обычай есть в одном из тех странных мест, где он побывал. – Теперь она дышала неровно. – Я много думаю о нем в последнее время. Я хочу, чтобы ты кое‑что знал, Томас, – сказала она. – Я давно должна была тебе это сказать.

Доктор Веббер начал отступать назад.

– Я оставлю вас наедине, – пробормотал он.

– Нет‑нет, – сказала она, – останься. – Она улыбнулась Вебберу. – Дорогой Джеремия, лучший друг всей моей жизни.

Первый раз в жизни Томас услышал, что она назвала Веббера по имени.

– Теперь, Томас, – сказала она. – У меня нет времени на нежности, поэтому скажу сразу: твоим отцом был Роуленд. Ты сын Роуленда. – И она повторила это на случай, если он вдруг не понял: – Ты сын Роуленда. Настоящего Роуленда. Не Уилла Драммонда.

– Но я думал?… – сказал Томас.

– Я забеременела в тот месяц, когда Роуленд уехал в Британский музей, – сказала она. – Если бы я сказала ему об этом, он бы остался. Но я этого не хотела. – Она дала Томасу подумать. – Я только жалею, что не сообщила тебе об этом давно, – сказала она. – Но я думала, что так лучше.

– Роуленд даже не узнал об этом? – спросил Томас.

– Нет, – ответила она. – Мне нужно было рассказать это вам обоим, пока он был здесь. Отец должен знать своего сына. Знаешь, ты всегда был во многом так на него похож.

Томас настолько удивился, услышав это, что не нашел что сказать в ответ. Глаза Рейчел были закрыты, но ее рука, легкая, как бабочка, все еще сжимала его руку.

Она снова открыла глаза.

– Ты простишь меня?

– Конечно, – сказал он.

– Спасибо, Томас, – сказала Рейчел так тихо, что он едва смог ее услышать.

Она обратила свой взгляд на Веббера, стоявшего все это время рядом, не произнося ни слова; ее губы шевельнулись, но с них не слетело ни звука. Глаза Рейчел снова закрылись, но на лице осталась легкая улыбка. Через мгновение она испустила глубокий вздох и стала неподвижна.

Рейчел Вандерлинден похоронили через два дня, рядом с ее отцом на кладбище Маунт‑Хоуп. Падал легкий снег. Рейчел просила о трех вещах: чтобы через сутки после смерти Веббер перерезал ей сонную артерию, чтобы она уж точно не проснулась после погребения; чтобы ее похоронили в очках; чтобы церемония была закрытой. Все желания были исполнены.

Томас и Веббер вместе стояли под холодным ветром на кладбище. Джеймс Бест, уже сорок лет директор похоронного бюро, человек, для которого любое проявление искренних чувств было бы верхом непрофессионализма, организовал похороны Рейчел по‑деловому. Веббер и Томас Вандерлинден были также очень хорошо вышколены в вопросах самодисциплины. Им удалось выглядеть равнодушными, когда гроб с человеком, которого они оба так сильно любили, опустили в мерзлую землю.

9

Томас видел доктора Веббера еще два раза после тех похорон. Первый раз – в офисе адвоката, где им было зачитано завещание Рейчел. Невероятно, однако Веббер выглядел еще более худым, чем обычно; даже его губы начали терять свою вечную спелость. Для него в завещании не было никаких сюрпризов. Рейчел оставила ему все, что он просил: несколько фотографий и памятных подарков.

Все остальное – кроме некоторой суммы денег и какой‑то мебели, отписанных горничной, – переходило Томасу.

Уходя из офиса, Томас и Веббер несколько минут поговорили.

– Ты всегда знал, что моим отцом был Роуленд? – спросил Томас.

– Я подозревал, что это так, – ответил Веббер. – Но мы никогда с ней об этом не говорили, никогда. Ей так больше нравилось.

Томас не удивился.

– Забавно, – сказал он, – если Роуленд – мой отец, значит, у меня есть еще и сестра. – И как это нередко случалось, он вспомнил ту ночь в доме Роуленда. – Или, по крайней мере, сводная сестра, – сказал он.

Второй раз Томас видел Веббера спустя три месяца. Доктор сам лежал в гробу в конторе Беста. Мертвый, он выглядел здоровее, чем при их последней встрече; даже его губы были подкрашены в их привычный цвет. Но, в сущности, это был просто худой, старый, мертвый человек. Доктора кремировали с фотографией Рейчел на груди, как он просил. И, как он просил, Томас сразу пошел на кладбище и развеял его прах над могилой Рейчел.

10

В больнице Камберлоо Томас Вандерлинден откинулся на подушку. Я смотрел, как он делал несколько глубоких вдохов через кислородную маску. Открытие, что он был сыном Роуленда, действительно поразило меня. Я терялся в догадках, что может выясниться дальше. Томас собирался сказать что‑то еще, но как раз в этот момент вошла медсестра с какими‑то таблетками для него.

– Хватит на сегодня, – сказала она мне.

– Я приду завтра? – спросил я Томаса. – У меня возникла тысяча вопросов.

Он слабо улыбнулся.

– У меня готова тысяча ответов, – сказал он.

В тот вечер моей жене удалось отделаться от подготовительных мероприятий к суду на Побережье, и мы поговорили несколько минут по телефону. Я вкратце рассказал ей о последних событиях в истории Томаса Вандерлиндена. Ее больше всего удивило, что Рейчел не рассказала Роуленду и Томасу, что они отец и сын. Было бы хорошо, если бы отец и сын признали друг друга, подчеркнула она.

Я сказал, что меня больше всего потрясло то, что идея прислать к ней в дом незнакомца принадлежала самой Рейчел.

Моя жена возмутилась совсем не так, как я ожидал.

– Разве для настоящей любви не нужно знать человека полностью, изнутри и снаружи? – спросил я. – Я хотел сказать, разве настоящая любовь не начинается там, где кончается тайна? И к тому же, разве неправда, что женщин больше интересует надежность и все такое? А никакая не тайна?

– Наверное, ты прав, – сказала она, но уверенности в ее голосе не было.

11

Томас Вандерлинден умер той же ночью, за несколько минут до полуночи. Я узнал об этом только на следующий день, когда зашел купить кофе для своего визита к нему, и какой‑то инстинкт заставил меня позвонить в больницу из телефона‑автомата рядом с «Тимом Хортоном». Сквозь витрину кафе я видел посетителей, которые болтали друг с другом, читали газеты, жевали пончики; у всех были дела, им было куда идти. Я смотрел на них, а дежурная сестра в этот момент говорила мне, что Томас тихо умер во сне.

Я повесил трубку и немножко постоял. Я буду скучать по Томасу. За то короткое время, что мы были знакомы, я к нему очень привязался. Я думал, что понимаю, какой он человек: ученый, созерцатель, живший на обочине увлекательных жизней других людей, а его собственная жизнь была довольно скучна.

Вряд ли я мог ошибаться сильнее.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ТОМАС ВАНДЕРЛИНДЕН

Они поселились в огромном красивом ухоженном доме. Там были камины, глубокие кресла, часы и коты по углам. Но годы, проклятые годы. И град барабанит по кровле. И медленно слезы текут дождевые по взрезанным их именам.

Томас Харди, «Ах, годы, годы»[12]

1

НА ПОХОРОНАХ ВЫЛА ЖЕНЩИНА.

Это было на третий день после смерти Томаса Вандерлиндена; похороны проходили на кладбище Маунт‑Хоуп. Я не люблю похороны и, честно говоря, не хотел туда идти. Но Томас специально попросил своего адвоката позвать меня, и я не знал, как отказать в просьбе умершему человеку.

Поэтому я поехал на кладбище, которое, как и большинство кладбищ, когда‑то находилось на окраине города, чтобы людям не приходилось постоянно вспоминать, что они смертны. Но Камберлоо рос и рос, пока не окружил старый погост осторожным кольцом. Здесь были похоронены многие старые семьи, заселившие этот город почти два века назад, и вечный сон их теперь тревожит рев машин, который они и вообразить себе не могли. Кладбищенские дубы, когда‑то возвышавшиеся над всеми зданиями, которые эти люди прошлого видели в своей жизни, кажутся низкорослыми рядом с самыми что ни на есть обыкновенными высотками.

Я вылез из машины и прошел через северные ворота, минуя стоявшие вперемешку старые и новые надгробия: к основателям Камберлоо уже присоединились тысячи людей, позже приехавшие со всего мира, и все они в конечном счете зовутся «иммигрантами‑землевладельцами». Некоторые из умерших родились в странах, где принято украшать надгробные камни фотографиями покойных. Лица многих уже стали такими же призрачными, как, наверное, и их владельцы. На старых надгробиях я с трудом смог разобрать имена. Создавалось впечатление, что эти камни стоят здесь теперь, чтобы напомнить о Смерти как таковой, а не о смерти конкретного человека. На некоторых могилах лежали свежие цветы, и я невольно вспомнил Томаса Вандерлиндена, который по утрам занимался своими клумбами. Мое знакомство с ним продлилось даже меньше, чем жизнь любого из его морозостойких однолеток.

Погруженный в такие печальные мысли, я постепенно прошел через кладбище и присоединился к маленькой группе, собравшейся у могилы Вандерлиндена. Помимо лысого владельца похоронного бюро – на его нагрудном кармане красовалась надпись «Ритуальные услуги Веста» – там было четыре могильщика. Рядом стояла женщина в черном. Довольно высокая, с лицом, закрытым вуалью, потому я не мог определить, сколько ей лет. На воротничке полного священника, который участвовал в церемонии, тоже был логотип похоронного бюро – по‑видимому, это был штатный священник. Я удивился, поскольку никогда не считал Томаса традиционно религиозным человеком. Священник улыбнулся и кивнул мне, когда я подошел. Левый глаз у него был красный и слегка косил наверх; получалось, что один глаз он постоянно держит воздетым к небу.

Надгробная плита была сделана из темного мрамора. Единственным словом, вырезанным на ней, была фамилия – «Вандерлинден». Блестящий гроб из красного дерева лежал на двух деревянных опорах возле могилы.

– Позвольте, мы начнем, – сказал священник и начал читать слова заупокойной службы. Когда он дошел до слов «Раб твой Томас…», ему пришлось взглянуть на камень, чтобы вспомнить фамилию. Его «земной» глаз остановился на женщине под вуалью с извиняющимся видом.

– Я не знал покойного лично, – пробормотал он, – но уверен, что он был хорошим человеком.

Закончив читать, священник подал знак; могильщики взялись за веревки, украшенные шелковыми кистями, и начали опускать гроб в землю.

И в этот момент раздалось рыдание.

Даже не столько рыдание, сколько пронзительный вой – что‑то вроде того, который иногда слышится в телефонной трубке. Звук шел от женщины под вуалью. Такой жуткий, что люди, пришедшие на другие похороны и стоявшие в пятидесяти ярдах, оглядывались на нас. Кажется, владельцу похоронного бюро и священнику тоже было как‑то не по себе; а вот могильщики не обратили на вой никакого внимания. Они продолжали опускать гроб, только мельком взглянув на женщину. Чего они только не повидали за время своей работы.

Я пожалел, что не прислушался к внутреннему голосу и не остался дома.

Когда гроб опустился на дно могилы, веревки ослабли, и вой прекратился. Женщина сняла перчатку, подняла кусок глины и бросила его в могилу. Он ударился о гроб с печальным глухим стуком. Священник прочел короткую молитву, потом решительно закрыл книгу и улыбнулся. Могильщики взяли лопаты с длинными ручками и приготовились к работе. Владелец похоронного бюро, лысина которого блестела под солнцем, кивнул им, потом взял женщину под руку и повел ее от могилы; священник пошел за ними. Когда я уходил, я слышал, как комья земли тяжело и глухо стучат о гроб.

Я был уже около своей машины, когда услышал прямо за собой шаги.

– Спасибо, что пришли.

Я неохотно обернулся, зная, кто это должен быть. Женщина уже сняла вуаль. На вид ей было за тридцать; у нее были заметно выступающий подбородок, голубые глаза под очками в тонкой оправе и светлые волосы. Довольно высокая и крепкая, уверенная в себе женщина с большой черной сумкой. Она протянула мне руку в перчатке; ее рукопожатие было твердым.

– Я дочь Томаса, – сказала она, – Мириам.

Вот это действительно сюрприз. Я считал само собой разумеющимся, что Томас Вандерлинден – один из тех взрослых, у которых никогда не бывает детей: они сохраняют в себе некую ребячливость.

То ли она прочла мои мысли, то ли мое выражение лица.

– Уверена, он никогда не говорил обо мне, – сказала она.

Мы стояли на тротуаре рядом с моей машиной, солнце палило, и я не знал, что сказать.

– Вы наверняка подумали, что я сумасшедшая? – спросила она. – Я имею в виду, из‑за того звука?

Я сказал: нет, – но видел, что Мириам не поверила мне, потому что она засмеялась – милым смехом, который озарил ее лицо.

– Мне это пришло в голову в последнюю минуту, – сказала она. – Я подумала, что ему бы понравилось. Он когда‑то рассказывал мне, что нечто подобное делали плакальщики в Древней Смирне. Считалось, что этот звук выгоняет души мертвых из тела – на случай, если они не хотят расставаться с этим миром. – Она улыбнулась. – Я только надеялась, что плач не прогонит заодно и всех остальных.

Я успокоился, поняв, что она не сумасшедшая.

– Я думаю, ему это понравилось, – сказал я. – Но я удивился, увидев там священника. Томас никогда не производил впечатления набожного человека.

– Бест позвонил вчера вечером и сказал, что священник включен в пакет похоронных услуг, – сказала она и засмеялась своим милым смехом. – Мой отец всегда любил традицию, и я подумала – почему бы и нет?

Потом она сказала:

– Можно я угощу вас кофе?

– Отлично, – ответил я.

Мы сидели в прохладе «Дворца пончиков» на углу площади Камберлоо. Я разглядывал Мириам, пока она говорила. У нее было такое лицо, которое тем больше нравится, чем дольше на него смотришь. Ее глаза за очками были как маленькие голубые озера. Иногда, если Мириам становилась очень серьезной, они темнели, как темнеет вода, когда облака заслоняют солнце. Пожалуй, именно в том, как проницательно она смотрела, больше всего угадывался ее отец. Я узнал, что Мириам – социальный работник в Торонто, замужем, у нее есть дети.

– Я звонила отцу каждую неделю, – сказала она. – Он рассказывал, что вы – его новый сосед. Вам нравится дом?

– Очень, – сказал я. – Мне все в нем нравится. И моей кошке тоже.

Мириам засмеялась.

– Кроме подвала, – добавил я. – Кошка к нему даже не подходит.

Мириам странно посмотрела на меня, но опять заговорила об отце:

– Он упоминал, что ему нравится беседовать с вами.

– Мы разговаривали каждое утро во дворе, – сказал я, – но я узнал его лучше, только когда он попал в больницу.

– Что он рассказал вам о себе? – Ее голубые глаза показались мне честными и бесстрашными.

– Знаете, – сказал я, – он вообще‑то не много говорил о себе. Но про своих родственников рассказал многое. Это было очень увлекательно.

– Пожалуйста, – попросила она, – расскажите мне.

И тогда я начал с самого начала. Пересказал ей в общих чертах обо всем, что он поведал мне в последние дни в больнице: о Рейчел и ее отношениях с незнакомцем, который пришел к ней в дом; о путешествии, совершенном Томасом, чтобы найти Роуленда Вандерлиндена; об открытиях, касающихся Уилла Драммонда; и, наконец, о том, как Томас узнал, что он – сын Роуленда. Она слушала все с большим интересом – и время от времени кивала, как будто уже знала некоторые эпизоды этой истории.

– Вот и все, – закончил я. – Это действительно невероятно. Он, правда, никогда не рассказывал много о себе. Например, я и представления не имел, что у него была собственная семья.

– Конечно, у него были свои секреты, – ответила она.

– Правда? – Мне нравилась ее компания, а ей, как мне казалось, хотелось поговорить. Поэтому я сказал: – Я бы с удовольствием о них послушал.

Мы заказали еще по чашке кофе, и она повела рассказ о Томасе Вандерлиндене, которого я не знал.

2

После смерти Рейчел Вандерлинден Томас оставался холост еще несколько лет. Потом, лет примерно в сорок пять, он познакомился с Дорис Петцель. Это была тихая женщина, которая работала в букинистическом магазине, но книги ее интересовали скорее как вещи, она не очень‑то их читала. Тогда ей было сорок лет; она всегда тщательно следила за своей одеждой и внешностью. К этому времени она дошла до той стадии, когда стала допускать мысль, что навеки останется старой девой. У нее было что‑то вроде семьи: пять кошек, которые распоряжались ее жизнью и квартирой, – попросту говоря, она была их служанкой.

Томас несколько раз пригласил Дорис пообедать с ним, и говорил в основном он, рассказывал о своих исследованиях. Она была хорошим слушателем. Иногда случалось, что они сидели в тишине, которую нарушал только звон посуды в ресторане и негромкие разговоры других посетителей. Она была женщиной, с которой приятно молчать.

Три больших сюрприза были уготованы Дорис Петцель. Первый – когда примерно через полтора месяца после того как Томас впервые пригласил ее в ресторан, он сделал ей предложение. Второй сюрприз последовал тут же: она сама ответила ему согласием. Третий сюрприз дал о себе знать всего лишь через месяц после того, как они поженились: Дорис обнаружила, что беременна.

К этому моменту, естественно, она вместе с пятью кошками жила в особняке Вандерлиндена. Когда Дорис сказала Томасу о своей беременности, он тут же сходил в кабинет и через несколько минут вынес блюдо, от которого шел удушливый дым и сладкий тошнотворный запах.

– Вот что я приготовил, – сказал он. – Это древнеперсидский рецепт, я нашел его у Геродота. Когда супруги узнавали, что у них будет ребенок, они окуривали свой дом цибетином и миррой в течение тридцати дней. Считалось, что этот запах обеспечит ребенку всеобщую любовь.

Чтобы сделать приятное Томасу, Дорис терпела ужасный запах тридцать дней. Пять кошек с отвращением морщили носы. В должное время Дорис родила дочь, Мириам. Но всеобщей любовью что‑то не пахло: пять кошек ополчились против девочки. Они злились и шипели всякий раз, когда Дорис кормила ее или просто до нее дотрагивалась.

Естественно, кошкам пришлось исчезнуть.

Мириам росла довольным и уверенным в себе ребенком. К пяти годам она поняла и приняла устройство семьи, в которой родилась. Отец больше интересовался своей наукой, чем домашней жизнью, и часто работал допоздна в университетском кабинете. Мать была все время дома, но всегда следила за собой, и уже к завтраку была накрашена.

Дорис и теперь умела вести разговоры не больше, чем до замужества.

Однажды маленькая Мириам – ей было тогда лет пять – играла во дворе со школьной подружкой и увидела, что мать смотрит на них через окно на кухне. Дети болтали, как обычно болтают дети.

Позже Дорис стала расспрашивать ее об этом.

– О чем вы разговариваете? – поинтересовалась она.

– Я не знаю, – ответила Мириам. – Мы просто разговариваем.

– Вы просто повторяете одно и то же снова и снова? – спросила Дорис. Казалось, она думает, что разговор – это какой‑то фокус, которому дочка может ее научить. Конечно, Мириам не могла ей помочь.

Иногда Дорис беспомощно плакала, и тогда именно Мириам утешала ее, обнимая и уговаривая:

– Успокойся, мамочка, у тебя все будет хорошо. Казалось, у Дорис нет конкретных причин для слез, но однажды она призналась Мириам, что плачет из‑за воспоминаний о кошках. Она не может забыть их обвиняющие взгляды – как кошки смотрели на нее, когда их засовывали в грузовик, чтобы от них избавиться.

– Я так перед ними виновата, – сказала она.

– Почему? – спросила Мириам.

– Если бы у меня не родилась ты, им не пришлось бы исчезнуть, – всхлипывала она. Потом Дорис осознала смысл того, что сказала, и почувствовала себя страшно виноватой еще и в том, что обвинила собственную дочь. Мириам снова пришлось долго ее утешать.

Когда Мириам было пятнадцать лет, ей приснился кошмар. В этом сне она пришла из школы и обнаружила дом абсолютно пустым: в нем не было никакой мебели и ни малейшего намека на ее родителей. Она проснулась в панике и ей стало легче, лишь когда она поняла, что это просто сон.

Во время завтрака Мириам рассказала об этом сне родителям. Матери, конечно, было нечего сказать. Но отца сон очень заинтересовал: он рассказал Мириам, что в эпоху Ренессанса людям была присуща огромная вера в сны. Их воспринимали как предзнаменования грядущих событий; впрочем, в наши дни эта идея до некоторой степени дискредитирована.

Мириам спросила Томаса, снились ли ему когда‑нибудь сны‑предзнаменования?

Он ответил: возможно, да – но если и так, то на самом деле это не важно, ибо, похоже, снов своих он никогда не помнит. Как только он пытается их запомнить, сказал Томас, они рассыпаются, хрупкие, словно розы, когда их срываешь.

Мириам снились варианты этого сна про пустой дом еще несколько раз, но она не воспринимала их как предзнаменование. Она пришла к разумному заключению, что существует очень тонкая связь между миром снов и реальным миром. Ее и не волновало отсутствие взаимопонимания между родителями. Разве неправда, что родители большинства ее школьных друзей часто почти не замечают друг друга? Так или иначе, Мириам была уверена, что родители любят ее – хотя они никогда этого прямо не говорили, – но это было для нее важнее всего.

В восемнадцать лет Мириам подала документы в Университет Торонто, и ее приняли. Она никогда не уезжала из дома и с нетерпением ждала момента, когда будет жить одна в общежитии университета.

Утром в среду, в семь часов, за три недели до отъезда, ее разбудила Дорис, склонившаяся над ней.

– Что‑то случилось? – забеспокоилась Мириам.

– Отец, – сказала Дорис, – он не пришел домой вчера вечером.

Несмотря на то, что Дорис казалась страшно взволнованной, она педантично наложила макияж, перед тем как разбудить Мириам.

Мириам вылезла из постели, и обе сели, раздумывая, что им теперь делать. Они позвонили Томасу на работу, но там никто не ответил. Мириам хотела набрать номер полиции, но тут зазвонил телефон, и она с надеждой схватила трубку.