Текст книги "Летучий голландец"

Автор книги: Эрик Маккормак

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Эрик Маккормак

Летучий голландец

Эрик Маккормак

ЛЕТУЧИЙ ГОЛЛАНДЕЦ

Посвящается Нэнси и Джоди

ВСТУПЛЕНИЕ

Взгляни на этот мир, что тысячи тысяч лет полон войнами, бедствиями, голодом, убийствами, общественной и личной жестокостью, несправедливостью, предательством, геноцидом. Нужно быть последним циником, чтобы не верить в то, что за всем этим должен скрываться некий великий замысел, некий великий план.

Пабло Реновски

1

Благосклонный читатель! Я хочу рассказать тебе историю, которая произошла десять лет назад. Я гостил у старого друга, директора медицинского агентства ООН в Центральной Америке – в маленьком городке на экваториальном юго‑западном побережье Сан‑Лоренцо. Однажды рано утром мы пошли на рынок. У одного прилавка шла оживленная торговля фруктами. Продавцом был крупный, по пояс голый мужчина. Какая‑то палочка, в пару дюймов длиной, была непонятным образом прикреплена к его животу. Пока продавец беседовал с моим другом о том, свежие ли здесь мускусные дыни и апельсины, его пальцы иногда прикасались к этому прутику – и мужчина слегка подкручивал его, примерно так, как мы обычно заводим часы.

Мы выбрали спелые фрукты на завтрак – целый пакет. По дороге домой я спросил, что за палочка была на животе у того человека.

– А, так ты заметил? – сказал мой друг. – Он вытаскивал своего глиста.

– Своего чего? – не понял я.

– Это паразит, который живет у него внутри, – сказал мой друг. – Глист, гвинейский червь. Когда‑то они водились только на гвинейском побережье Африки – потому их и называют гвинейскими червями. Теперь эти паразиты встречаются в тропиках повсюду, в неочищенной питьевой воде. Вырастают внутри жертвы примерно до четырех футов. Иногда они прорывают кожу человека и высовывают голову. Если тебе удастся намотать глиста на прутик, червяк не сможет снова ускользнуть внутрь. Но в этом деле следует быть терпеливым. Каждый раз, когда натяжение ослабевает, нужно чуть‑чуть подкрутить, потом еще чуть‑чуть. В сущности, принцип тот же, что при ловле рыбы, если у тебя недостаточно прочная леска. Если дернуть слишком сильно, глист сорвется, и все труды пойдут насмарку. Червяк опять заберется внутрь я там будет продолжать расти. Чтобы вытащить такого глиста, нужны недели, а порой даже и годы. Иногда, как раз когда один глист уже почти вынут, вдруг высовывает голову второй. Некоторые люди всю жизнь вытаскивают из себя этих червей.

Мой друг рассказал мне все это невозмутимо‑повествовательным тоном, свойственным всем врачам, когда они говорят о подобных ужасах.

– И что, это никак, нельзя вылечить? – спросил я.

– Нет, пока заражена питьевая вода, – ответил он.

– Но это ужасно!

– Людям из других мест трудно понять, как вообще можно с этим жить, – сказал мой друг. – Но в некоторых здешних семьях гвинейские черви есть у всех поколений – эти глисты становятся почти наследством. Туземцы, зараженные глистами, женятся и выходят замуж – в общем, живут, как все остальные. Вот, посмотри‑ка.

В этот момент мы проходили мимо ветхого дома с жестяной крышей. Мужчина и три женщины сидели на крылечке, болтая и смеясь в тени цезальпинии с огромными пламенеющими цветами. Несколько детей играли неподалеку в рыжей грязи. Я старался не смотреть на них слишком пристально, но все же успел заметить, что у одной женщины к голому животу прикреплена веточка, и туземка, разговаривая, покручивала ее. У двоих детей, мальчика и девочки, тоже были палочки на животе. Они застенчиво улыбнулись и помахали нам, когда мы проходили мимо с пакетом фруктов в руках.

Так я впервые узнал о гвинейском черве. Потом – в силу одного из тех странных совпадений, которые порой дарит судьба, – я вновь услышал о нем буквально через месяц после того, как приехал домой. Один пожилой человек упомянул гвинейского червя, когда рассказывал мне о жизни своей матери. Интересно и то, что несколько раз он назвал мать «голландской женой» – что, как выяснилось потом, значит гораздо больше, чем я мог себе представить. История, которую поведал этот человек, произвела на меня такое сильное впечатление, что стала в конце концов сюжетом этой книги.

Как‑то раз – в то время я уже писал этот роман – я ехал в центр города‑. Вдруг черный автомобиль с затемненными стеклами подрезал меня спереди. Машин вокруг почти не было, и мне показалось, что этот маневр был проделан умышленно. На следующем светофоре мне удалось встать рядом с черным автомобилем, и я заглянул внутрь. Но за темными стеклами невозможно было разглядеть, кто там находится, – только отражение моего собственного лица смотрело на меня. Когда загорелся зеленый, таинственный автомобиль повернул налево, и больше я его никогда не видел.

Однако это происшествие навело меня на мысль, что нечто подобное происходит с некоторыми историями. Они кажутся чем‑то большим, чем просто истории: они должны что‑то означать, им даже следует что‑то означать, они почти значат что‑то – может быть, скорее для тебя самого, чем для других. Такие сюжеты – словно ключ, открывающий дверь, потом следующую за ней дверь, потом еще одну – и так далее.

Как бы то ни было, такой для меня оказалась эта история. Мне не удалось найти ответы на все ее «почему». Хочется верить, что это сможете сделать вы.

Кстати: тот пожилой человек, что поведал мне эту историю, очень любил книги… Он сказал мне однажды, что в современных книгах ему не хватает обращения «Благосклонный читатель». Поэтому я – в его честь – начинаю книгу этими словами. И я умоляю тебя – БЛАГОСКЛОННЫЙ ЧИТАТЕЛЬ – не винить его в тех многочисленных недостатках, которые присущи этой книге. Они мои – и только мои.

2

Так вот – я только что вернулся в Камберлоо, несколько месяцев проведя за границей, – последним из моих путешествий как раз и был Сан‑Лоренцо. И теперь я подыскивал себе жилье. Моей жены в этот момент со мной не было – она временно работала в филиале своей юридической конторы на Западном побережье. А пока я жил один в отеле «Уолнат» и искал для нас новое место обитания.

В этих поисках мне помогала Виктория Гау. Она была агентом по недвижимости, и вот уже много лет подбирала нам квартиры, когда мы возвращались из дальних странствий. Мне пришло в голову, что на этот раз, возможно, неплохо для разнообразия снять целый дом. Через три дня она позвонила мне и сказала, что нашла кое‑что подходящее. Мы встретились в холле «Уолната».

– Мне кажется, я нашла место как раз для тебя, – сказала она. – Это не целый дом, а половина очень большого особняка. Он находится почти в центре, полностью меблирован и подходит тебе по цене.

Виктория была энергичной маленькой женщиной с морщинистым лицом; ее зеленая шляпка и красное платье почему‑то напоминали мне морковку.

– Это совсем недалеко, – сказала она, – мы можем дойти пешком.

Был знойный июльский день, и в воздухе пахло грозой. Мы шли по улице Норт‑Принсесс, где много старых домов среди деревьев – таких огромных, что они казались пережитками девственного леса, давным‑давно росшего повсюду в этих местах. Во многих домах сейчас располагаются юридические и финансовые конторы; другие выглядят так, будто используются еще менее достойно.

Так мы шли минут десять, изнывая от жары, а потом свернули на восток по узкому переулку Барон, прятавшемуся под сплошным навесом древесных крон. Почти в самом конце переулка стоял особняк, который показался мне огромным, как дом престарелых.

– Это он, – сказала Виктория.

Когда мы подошли ближе, я увидел, что на самом деле это не один большой особняк, а два, и у них – общая стена. С обеих сторон проезд и тропинка вели к отдельным входам на западном и восточном углах. Дом украшали две башенки, а двор – старинные дубы.

– У меня есть ключи, – сказала Виктория.

Мы прошли по западной дорожке, и Виктория открыла тяжелую, обшитую панелями дверь. Затхлый аромат времени встретил нас.

– Входи, – сказала Виктория.

За следующие десять минут, пока мы вместе осматривали дом, особенно бросились мне в глаза некоторые детали. На первом этаже находилась мрачная гостиная в темно‑коричневых тонах, с парчовым диваном и мебелью красного дерева. К гостиной примыкала столовая: один стол из нее мог занять весь мой номер в «Уолнате». На стенах виднелись призрачные следы картин, снятых когда‑то. В задней части дома располагалась старомодная кухня с громоздкой электроплитой и таким же холодильником.

Я сказал Виктории, что мне нравится просторный первый этаж. Потом мы пошли смотреть спальни. Поднялись по крутой лестнице, местами настолько изогнутой, что, казалось, ее делал не столяр, а резчик по дереву. Окна верхнего этажа пропускали сквозь заросли плюща только приглушенный свет. На лестничную площадку выходили четыре спальни с высокими потолками – большие, практически королевские для человека, привыкшего к квартирной жизни.

Ванная комната рядом с главной спальней поразила мое воображение – отделанная зеленым кафелем, с шикарным старомодным душем, где вода попадает на вас со всех сторон. Даже унитаз был эффектный: он стоял на маленьком помосте, обнесенном медными перилами.

Любопытно, что над зеленой раковиной на уровне глаз в кафель были вправлены часы. Я раньше никогда не видел часов в ванной. Эти часы были теперь сломаны – стрелки отвалились и лежали за стеклом, как попавшие в ловушку богомолы.

С лестничной площадки мы поднялись по еще одной – короткой, но такой же кривой – лестнице на огромный темный чердак. И там я увидел, что башня, которая так внушительно смотрелась с улицы, на самом деле была пустой декорацией, установленной на скрещении балок.

Мы снова спустились на первый этаж, и я осмотрел все внимательнее. Открыв одну из дверей, увидел – к моему великому удовольствию – библиотеку, почти такую же большую, как гостиная. У камина стояли письменный стол и кожаное кресло. Я вошел и быстро оглядел книги. Некоторые были очень старые, с незнакомыми именами авторов. Другие – тома классики, про которые знаешь, что просто обязан однажды их прочесть.

Несколько минут я смотрел вокруг. Могу поклясться, я испытал то странное чувство, какое иногда возникает при встрече со старыми книгами – как будто они знают, что у них меняется хозяин. И, как все библиотеки, эта комната умиротворяла; возникало ощущение, что она тяжело дышит, словно большое дружелюбное животное.

Разве я мог устоять?

– Какой прекрасный дом, – сказал я Виктории. – Просто удивительно, что он еще свободен.

– В наши дни мало кто хочет снимать большие дома, – ответила она. – Их очень трудно отапливать зимой. Но мне правда кажется, что он должен тебе понравиться. И если ты считаешь плату слишком высокой, я уверена, мы сможем как‑то договориться о цене. – Похоже, Виктории очень хотелось, чтобы я снял этот дом.

– А ты знаешь, кто владелец? – спросил я. Она пару раз моргнула.

– Ну, было несколько владельцев. Сейчас дом принадлежит одному адвокату.

Я мог еще много чего спросить, но вдруг подумал: в сущности, какой смысл? Я снова осмотрел библиотеку – она меня притягивала. Я представил себе, как в зимний день сижу в кожаном кресле с бокалом скотча в руке, а в камине ревет огонь, и я читаю какую‑нибудь старую книгу, которую всегда избегал, вроде «Упадка и гибели Римской Империи» Гиббона, или, может, какой‑нибудь роман Генри Джеймса, как всегда, совершенно бесконечный.

– Я сниму этот дом, – сказал я.

– Отлично. – Виктории, казалось, стало легче. – Тогда я займусь документами. – И едва она произнесла эти слова, на улице раздался сильный гром, и через несколько секунд летний дождь уже барабанил по стеклам.

Моя жена приехала на неделю с побережья, чтобы помочь мне с переездом. Ей тоже очень понравился особняк, хотя ее немного беспокоило, как содержать в чистоте такой большой дом. Мы перевезли вещи со склада, жена забрала нашу кошку от своих родителей, которым пришлось нянчиться с ней, пока мы были в отъезде. Наша кошка – весьма жизнерадостное серое полосатое существо по имени Коринна. (У моей жены всегда живут кошки. Она считает, мир стал бы лучше, если бы каждый человек сначала попрактиковался на любви к кошкам, а уже потом переходил на людей.) Судя по всему, Коринна тоже была в восторге от дома и бродила повсюду…

Кроме подвала. Туда она не спускалась. Более того, нарочито обходила стороной дверь под лестницей. Шерсть у Коринны вставала дыбом, и кошка вытягивала хвост, проходя мимо этой двери, чтобы выглядеть свирепой. Кто знает, что там в голове у кошки?… Мы смеялись над ней – но, признаюсь честно, я сам спускался в подвал только раз или два – проверить старинный водопровод или пробки. Туда вела дверь из тяжелого дерева, внутри некрашеного, и на ней – глубокие царапины, будто кто‑то из предыдущих хозяев держал там собаку. Лампочки, заключенные в металлические решетки, светили слабо. Эти голые бетонные стены и неприятный запах земли как‑то совсем не соответствовали шикарному особняку наверху.

Этот подвал мне даже снился.

На следующую ночь после того, как моя жена вернулась на побережье, около полуночи я услышал какой‑то звук и вылез из постели. Спустился на первый этаж и присел в темноте около закрытой двери в подвал. Я слышал, что за ней – какое‑то существо; оно, крадучись, поднималось по скрипучим ступеням. Добралось до лестничной площадки, и дверная ручка начала медленно поворачиваться. Сердце у меня колотилось. Дверь открылась – там стояло и смотрело на меня красивое создание (я был уверен, что оно красивое, хотя в темноте ничего не видел). Я бросился на него и оттолкнул обратно на лестницу. Потом плотно захлопнул дверь, снова присел и стал ждать. Я был абсолютно уверен, что если этот некто сможет когда‑нибудь выбраться оттуда, он меня погубит.

Это был сон. Он приснился мне той ночью и снова, практически в точности, повторился на рассвете – как будто перешел границу между сном и явью и теперь должен был вернуться назад. Мне снились разные варианты этого сна глубокой ночью и по утрам как минимум раз в неделю, пока я жил в старом доме.

3

Я уже говорил, что занимал только половину всего особняка. Разделяющие стены, судя по всему, были очень толстыми, потому что я никогда не слышал ни единого звука со второй половины. Там, должно быть, – такие же большие мрачные комнаты и страшный подвал. Виктория Гау говорила мне, что во второй части дома живет пенсионер, бывший профессор истории.

В первые недели я часто сидел во дворе за хлипким раскладным столом, пытаясь писать. Я работал над романом, и продвигался он неважно. Несколько раз сквозь прорехи в высокой неухоженной изгороди я мельком видел соседа, копавшегося в саду.

Как‑то раз я устроился во дворе с бумагой и ручкой – и просто глядел в пространство, или любовался деревьями, их пышными кронами и размышлял, что в них, наверное, живут разные птицы. Вдруг у меня возникло ощущение, что за мной наблюдают, – и действительно, я увидел соседа; тот, видно, только что отвернулся от бреши в изгороди. Худой человек с узким болезненным лицом и тяжелым подбородком. На вид ему было лет семьдесят.

Он показался мне смутно знакомым, как это часто бывает с пожилыми людьми.

В тот вечер, после ужина позвонив жене, я рассказал, что видел соседа. Я уже выпил бокал‑другой вина и, видимо, на меня нашло философское настроение. Я сказал: как странно, что младенцы часто похожи друг на друга, старики – тоже. В случае с младенцами, рассуждал я, жизнь еще не имела возможности поставить на них знаки отличия, а у очень старых людей годы стерли большую часть отличительных черт.

– Кажется, что время уничтожает различия, – сказал я с пафосом, – вновь делая всех стариков похожими друг на друга. Как холмы, что когда‑то были хребтами высоких гор.

– Хм! – только и сказала моя жена.

Однажды утром, чтобы не писать свой авторский минимум, я даже снизошел до того, чтобы выдернуть несколько сорняков из клумбы на заднем дворе. Я случайно поднял глаза и увидел, что сосед стоит рядом с брешью в живой изгороди и смотрит на меня. Солнце было прямо за ним, и его тонкие белые волосы отливали золотом. Нас разделяло три или четыре фута, и мы уже не могли не заговорить друг с другом.

– Доброе утро, – сказал я, пожал ему руку через брешь и представился.

Рука его была костлявая, но рукопожатие достаточно сильное.

– Очень приятно, – сказал он. – Меня зовут Вандерлинден. Томас Вандерлинден. – У него был мягкий тенор и невероятно живые глаза, заставлявшие поверить, что в оболочке старика может скрываться человек гораздо моложе. Он спросил меня, как я нахожу этот дом. Я ответил, что мне действительно очень нравится все – кроме подвала. И с некоторой иронией рассказал ему о своем ночном кошмаре.

У меня создалось впечатление, что мой рассказ его не заинтересовал.

– Да‑да, – сказал я, – я знаю, что большинство людей не придает значения снам.

– Все в порядке, – сказал он. – Вам случайно не доводилось читать труды Воцифера О'Хиггинса?

Я засмеялся.

– Нет, я уверен, что запомнил бы человека с таким потусторонним именем.

Он оставался серьезен.

– Немногие читали О'Хиггинса, – сказал он, – потому что его книги не печатали уже триста лет.

У меня возникло ощущение, будто я очутился на лекции.

– О'Хиггинс был великим исследователем снов и бессонницы, – сказал мой сосед. – Его главный трактат – «Spiritus Nocturnus».[1] по всем пунктам обвинения.

7) Герберт Фроглик: Он опубликовал довольно сухую академическую статью подзаголовком «Цунамиобразные явления в водах Восточного побережья» («Вестник морской метеорологии»). В ней было множество графиков и технических подробностей, основанных на многолетних наблюдениях, проведенных на Сокрушенной отмели. Неспециалисту прочесть эту статью практически не под силу; но я был потрясен, когда нашел в конце следующее примечание: «Моей коллеге по исследованиям и любимой подруге, в девичестве Еве Соррентино, посвящается эта статья».

8) Джон Форрестал: В книге «История культуры Латинской Америки» Дж. М. Бартеза один абзац посвящен музею Квибо. Политкорректный автор, радуясь, что эра иностранцев‑кураторов давно прошла, дает тем не менее высокую оценку «таким администраторам прошлого, как Джон Форрестал в Северной Америке». Я не смог найти никакой информации о его жене и дочери.

9) Роуленд Вандерлинден: Он значится в самых свежих списках «Канадского антропологического альманаха» как «бывший почетный сотрудник Национального музея». Вандерлинден был ошибочно объявлен погибшим в бою во время войны. Он опубликовал многочисленные статьи (включая «Религиозные обряды, посвященные фетишам, в лесных племенах бома») и получил престижный грант корпорации Хаас на бессрочное продолжение исследований. В грант входили в том числе и расходы на опубликование работ лауреата издательством «Юниверсити Пресс» (видимо, поэтому Роуленд собирался посетить это издательство в свой приезд). Позже, в специальном предисловии к одному из старых номеров «Всемирного журнала полевой антропологии» (вып. XXX), меня ждало печальное открытие. В «Журнале» был опубликован пламенный призыв к работающим антропологам: заботиться о публикации своих исследований вовремя, при жизни. В качестве трагического примера был приведен такой печальный факт: «После своей смерти в Ману антрополог Роуленд Вандерлинден был ритуально сожжен – а это небывалая честь для чужака – племенем тарапа, среди которого прошла большая часть карьеры этого ученого. По иронии судьбы все его записные книжки, эти бесценные результаты наблюдений всей его жизни, были сложены в погребальный костер». «Журнал» сообщал, что информация об этом происшествии была получена от некого Аластэра Макфи, агента Тихоокеанского информационного бюро.

10) Аластэр Макфи: Я тут же связался с Тихоокеанским информационным бюро, главный офис которого находится в Веллингтоне, Новая Зеландия. Я надеялся, что смогу позвонить Макфи или даже встретиться с ним. Однако же в отделе кадров ТИБ мне сообщили, что он давно вышел на пенсию. По меньшей мере уже десять лет его пенсия ежемесячно переводилась на разные далекие острова. Несколько лет назад чеки стали возвращаться необналиченными. Таким образом, можно предположить, что Макфи умер.

11) Супруга и дочь Роуленда: Это была наименее плодотворная линия расследования. По‑видимому, в горном Ману был обычай, согласно которому вдов и сирот принимают в свои семьи другие члены племени, а те, соответственно, меняют имя. Поскольку я все равно не имел никакого представления об их настоящих именах, я оставил поиски.

12) Томас Вандерлинден: Из любопытства я посетил исторический факультет Университета Каберлоо, где он преподавал тридцать пять лет, вплоть до своего выхода на пенсию.

Декан факультета – полный, аккуратно одетый мужчина – признался, что он не очень хорошо помнит Томаса. В общем, по его словам, это был старомодный ученый, не слишком профессионально занимавшийся Ренессансом: «Он был один из тех дилетантов, которым удавалось выживать в университетских кругах в те времена, когда требования были не так строги, как в наши дни. Не представляю себе, почему он может кого‑то интересовать». Я улыбнулся (разумеется, про себя). Томас однажды упомянул об этом самом декане факультета как о «полном засранце». Он заметил, как я удивился тому, что он использует такую лексику… И заверил меня, что это вполне допустимое ругательство – для XVI века.

13) Бизва: Это, наверное, самое поразительное открытие. Я наткнулся на статью в «Антропологических исследованиях» (вып. 1xvii), изданных более полувека назад. Статья написана самим Роулендом Вандерлинденом, и она многое объясняет.

Обычаи бизва

Однажды вечером меня и окружного уполномоченного пригласили в хижину‑столовую в качестве гостей племени. Нас приветствовала вождь – женщина. Как и большинство женщин бизва, она была довольно высока и мускулиста, с бритым черепом. Ее советники, одни мужчины, все по меньшей мере на голову были ниже ее.

Уполномоченный приветствовал вождя от имени правительства и вручил ей в подарок рулон шелка.

Ужин был уже подан: куски жареного мяса и кувшины медового пива были разложены на циновках. Ел я довольно мало, но пиво показалось мне необыкновенно вкусным, и я выпил его очень много. Я в достаточной мере владел разными местными диалектами, поэтому смог побеседовать с вождем. Это была умная и добродушная женщина.

Осмелев от пива (и вопреки предостережениям уполномоченного), я спросил ее о мужчине, которого видел за несколько часов до того, – он был привязан к столбу в середине деревни. Мужчина был вымазан медом, и на него нападали тысячи разъяренных пчел. Вождь сказала: ей жаль, что вот таким оказалось мое знакомство с жизнью людей бизва, обычно очень мирной. У бизва всегда существовал обычай – выдавать своих женщин замуж за людей из далеких селений. Этот человек родом из деревни, которая находится в двадцати милях выше по реке; он был женат на одной из ее подданных. Мужчина этот, нарушил одно из главных табу бизва: табу, не позволяющее мужу открывать свое прошлое жене. Как раз вчера кто‑то из соплеменников услышал, как этот человек рассказывает жене о своей жизни в родном селенье.

Супругов привели к вождю. Муж признался, что вина целиком и полностью лежит на нем. Он сказал, что потратил почти год на то, чтобы убедить жену позволить ему нарушить это табу.

У вождя в данном случае выбора не было. По приговору мужчина был вымазан медом и привязан к столбу. Рядом с этим местом находятся несколько гнезд самых злобных ос в джунглях. Только через несколько дней их жала полностью парализуют его, и он умрет.

Его жена была беременна, но из‑за того, что она уроженка этой деревни, ей была уготована еще более кошмарная участь. В эту самую ночь, когда стемнеет, ее отведут из деревни в джунгли. Как все знают, джунгли заполонены ночными демонами.

Я спросил вождя, почему же бытует это табу. Она полагает, что существует некий духовный корень, скрытый в древности. В этом есть здравый смысл, к тому же такова традиция племени – ей этого достаточно. Она изумилась, когда я рассказал ей, что в обществе, где я родился, полная открытость между супругами считается жизненно необходимой. Возможность процветания такого общества казалась ей маловероятной.

Празднество закончилось перед наступлением темноты, и мы попрощались. Как и большинство остальных племен, бизва не позволяют иноземцам оставаться на ночь в деревне, опасаясь порчи. Поэтому мы спустились вниз по берегу реки и сели на правительственный катер. Только что стемнело, и рулевой уже собрался запустить двигатель, когда я попросил его остановиться. Уполномоченный, он и я прислушались. Обычные ночные звуки утихли, и мы очень ясно услышали из джунглей неподалеку душераздирающие крики женщины.

Итак, благосклонный читатель, теперь ты знаешь – это и есть книга про Вандерлинденов. Я думал, что, написав ее, освобожусь от них – наверное, примерно так же, как избавляются от гвинейских червей. Но ничего не произошло, и я этому только рад. Буквально на следующее утро я сидел на заднем дворе и пил кофе. Услышав какой‑то шум, я поднял глаза, едва ли не готовый увидеть Томаса Вандерлиндена, который собирается задать мне вопрос через брешь в живой изгороди: «Вы случайно не читали?…» Конечно же, больше не было никакой живой изгороди – и никакого Томаса. Но тогда я понял, как сильно по нему скучаю. И теперь я вспоминаю его именно так – как сон, восхитительный и опасный, какими бывают все лучшие сны на свете.

[1] Ночной дух (лат.) – Здесь и далее прим. переводчика. Переводчик благодарит Александра Федосеева за поддержку. 1640 год. В нем он утверждал, что даже Бог любил смотреть сны – пока не создал этот мир. А когда увидел, что у Него получилось, Ему начали сниться жуткие кошмары, и Он уже боялся засыпать.

– Но разве не опасно было публиковать подобные мысли в то время? А как же инквизиция и прочие ужасы? – спросил я, просто пытаясь показать, что тоже что‑то знаю.

– Очень опасно, – сказал он. – Но О'Хиггинс написал множество опасных вещей. И в итоге за них его и впрямь сожгли на костре. Его труд полон весьма оригинальных идей для того времени. Одна из его теорий гласила, что сны – это воспоминания души о теле.

Это меня озадачило.

– Похоже, он имел в виду, – сказал профессор, – что, когда вы спите, душа, которая изначально чиста, вспоминает о теле как об опасном пристанище хаоса, в котором она вынуждена обитать. Но, по мнению О'Хиггинса, душа на самом деле тоскует по телу со всеми его пороками.

Я вежливо кивнул.

– За это его и сожгли на костре? – спросил я.

– Отнюдь, – сказал Томас Вандерлинден. – В его книге им не понравилось другое. Он утверждал, что религия была выдумана слабейшими из людей – теми, кому необходимо верить в божественный порядок во всем. Они должны всегда и везде находить свидетельства этого порядка – и лишь тогда могут гордиться своей правотой. С другой стороны, сильнейшим из людей никакая религия не нужна. Они верят, что хаос есть основа всего сущего, находят тому бесчисленные доказательства и убеждены, что те, кто этого не видит, просто дураки. – Он слегка улыбнулся. – Именно за эту мысль его и сожгли. И сожгли все его книги, которые смогли найти. Сохранились только один или два экземпляра.

Я пытался придумать что‑нибудь умное в ответ.

– Как нелепо, – начал я, – что кто‑то сгорал на костре за подобные идеи.

Судя по его взгляду, я не был уверен, что Томас Вандерлинден со мной согласен.

– Мне пора обедать, – сказал он резко и исчез из бреши. А я остался стоять, изумленный этим разговором с человеком, с которым только что познакомился.

После этого я часто видел его в саду, и мы непременно разговаривали. Это не было светской болтовней – она его не интересовала. Я догадывался, что он скучает по студенческой аудитории, которую я ему отчасти и заменил. Он признался, что очень любит читать.

– Наверное, чтение – это такой наркотик, – сказал он. – Вы читали что‑нибудь Балтазара Роттердамского? Конец XVI века?

Я, естественно, не читал.

– Балтазар полагал, что ощущение – или отсутствие ощущения – погруженности в книгу является в действительности мышлением как таковым, – сказал мой сосед. – Возможно, именно это бесплотное чувство и делает чтение таким притягательным.

– А‑а, – сказал я.

В другой раз он защищал свое увлечение любопытными идеями, которые находил в старых книгах:

– Большинство современных ученых полагает, что эти идеи – как свет далеких звезд: хотя и впечатляющий, но все‑таки мертвый. – Он посмотрел на меня голубыми неморгающими глазами.

– Но даже если это так, я думаю, нет ничего плохого в том, чтобы восхищаться оригинальностью умов, которые их придумали. Вы согласны?

Я, конечно, согласился.

– Разумеется, никто не станет отрицать, что за последние несколько сотен лет мир продвинулся вперед, – сказал он. – Но вот что меня волнует: в правильном ли направлении он продвинулся?

Я был рад, что на сей раз он не ждет от меня ответа.

Одним жарким утром я готовил себе кофе и вдруг услышал громкий вой сирены. К двери моего соседа подъехала «скорая помощь». Через некоторое время я увидел, что его вывозят на каталке.

Как только «скорая» уехала, я подошел к соседской двери и нажал на кнопку старого медного звонка. Мне открыла похожая на монашку женщина средних лет с загорелым круглым лицом. Я раза два или три видел ее раньше на улице.

– Все ли в порядке? – спросил я. – Могу я чем‑то помочь?

– Профессору стало нехорошо, и его забрали в больницу, – сказала она. – Такое случалось и раньше, но на этот раздела плохи.

– Мне очень жаль, – сказал я. – Кстати, я ваш сосед.

– Да, он о вас говорил, – сказала она.

Я как раз хотел спросить, не жена ли она ему, когда она сказала:

– Я домработница из агентства. Убираю дом и иногда готовлю. Это просто счастье, что я была здесь, когда ему стало плохо.

Больше сказать было нечего, и я собрался уходить.

– Он просил вам передать, – сказала она. – Он надеется, что вы навестите его в больнице.

– Правда? – я удивился: мы же были знакомы совсем недолго.

Она заверила меня, что он так и сказал.

– Он в Клинической больнице Камберлоо, – сказала она.

– Тогда я, возможно, как‑нибудь зайду, – сказал я. На самом деле я не собирался.

4

А теперь о сути происходящего: спустя три дня, как Томаса Вандерлиндена увезли, мне случилось проезжать по Риджент‑стрит мимо Клинической больницы Камберлоо, и я решил – без всякой причины – навестить его.

Я нашел его в одной из маленьких частных палат. Он был подключен к разнообразным аппаратам, и на нем была кислородная маска. Он повернул голову, услышав, как я открыл дверь, и снял с себя маску, словно аквалангист, только что вылезший из воды.

– Как любезно с вашей стороны, что вы пришли, – сказал он.