Текст книги "Десять детей, которых никогда не было у госпожи Минг"

Автор книги: Эрик-Эмманюэль Шмитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)

– Чем? Своими историями?

– Работницы завидовали.

– Чему завидовали?

– Ее детям.

– Но ведь их не существует!

– Проведя тщательное расследование, я имею множество причин верить, что они существуют и что госпожа Минг говорит правду.

С этими словами Джин поклонился, развернулся и присоединился к своим коллегам, спускающимся по лестнице.

Сбитый с толку, я даже не подумал нагнать его. Тем более что коллеги, не поняв, что речь идет о личном деле, подошли бы, чтобы разобраться в том, что беспокоит французского покупателя.

Я отправился в гимнастический зал, полагая, что бегущая дорожка освободит меня от моих раздумий. Увы, этот марафон привел к обратному: с каждым шагом мысль о госпоже Минг делалась все более неотступной.

Наконец, обессилев, я сел на скамью и набрал номер телефона Джина.

– Алло? Еще раз благодарю вас за книгу Конфуция, которую вы мне подарили. О, я не могу отвязаться от этой истории с госпожой Минг. Вы когда-нибудь видели ее детей?

Тут я как раз услышал детские голоса и возню вокруг моего собеседника.

– Нет, – ответил Джин, – но когда я пришел к ней, то рассмотрел их фотографии, сувениры, полученные от них. Чтобы убедиться, что это не надувательство, я перелистал записочки, которые они отправили своей матери за долгие годы, письма, написанные разными почерками, со штемпелями разных областей Китая. Все вместе в точности соответствует тому, что она рассказывает, материальных доказательств с избытком. Поэтому я предпочел избавиться от нее на фабрике: я не хотел, чтобы работницы узнали, что госпожа Минг вовсе не пошлая врунья, но, напротив, возглавляет дружную и многочисленную запретную семью. После чего я устроил ее в «Гранд-отель».

Оглушенный, я поблагодарил его и, прежде чем пожелать прекрасного вечера, спросил:

– Вы посвятили этой работнице свое время. Раздобыв для нее другую работу, вы проявили редкостную доброту. Это выходит за рамки ваших обязанностей в компании, не так ли?

– Я многим ей обязан.

– Вот оно что?

– Благодаря госпоже Минг у меня теперь есть Фен. Слышите ее?

Какая-то девочка приблизила губы к трубке и тоненьким, как иголочка, голоском пискнула:

– Здравствуйте, господин.

Я не стал продолжать разговор. На мгновение я представил себе эту Фен с чертами Ирэн, мимолетно упрекнув себя в том, что бросил ее с ребенком в животе, хотя и не верил, что он мой.

Я долго стоял под душем, потом побрился, причесался и спустился к госпоже Минг.

Несмотря на то что я был сконфужен, при виде меня лицо ее озарилось. Может, она и не подозревала, что я по-прежнему сомневаюсь в том, что она мне рассказывает…

– У вас счастливый вид, госпожа Минг…

– Почему бы и нет? Мой муж испустил дух, а я еще жива. Какой подарок! Я им наслаждаюсь. Тот, кто знает в чем-то толк, отстает от того, кто любит; тот, кто любит, остается позади того, кто наслаждается.

– Я бы хотел, чтобы вы простили меня за то, что я утверждал, будто мои племянники Флёр и Тьери – это мои дети. Я вас оскорбил.

– Несправедливость стирается, если ее удается забыть.

– И все же. Я зашел слишком далеко.

– Иногда бывает нужно… Иначе можно задохнуться.

– С вами такое случается?

– Я об этом думала в связи с Шуангом, моим десятым, таким же вольнодумцем, как его отец. Шуанг страдал от странного порока: не мог не трубить истину во всеуслышание.

– Это порок?

– Искренность – это противоположность рассудительности. Чтобы достичь гармонии между собой и другими, надо анализировать мысли, проверять их, некоторые отбрасывать. Истина не является целью, в ней есть смысл, только когда она чему-то служит; увы, в основном она препятствует движению; хуже: разрушает. Смотрите, как-то один преподаватель был поражен отличным сочинением Шуанга и обвинил его в плутовстве. Мой сын ответил: «Я подумал об этом, это меня привлекло, но я отказался». Какой вывод сделал учитель? Что Шуанг врет. Когда бабушка по отцовской линии поинтересовалась, любит ли он папу, Шуанг ответил: «В зависимости от обстоятельств: иногда да, и мне целый день не хочется с ним расставаться; иногда нет, потому что он кажется мне идиотом, рассеянным, неспособным понять, о чем я ему говорю». А результат? Три пощечины и публичное расторжение родственных уз. Когда первая девушка спросила, считает ли он ее красивой, мой сын объяснил: «Я полагаю, что ты самая красивая, хотя прекрасно знаю, что ошибаюсь». Она выразила неудовольствие, и он уточнил: «На самом деле я ослеплен тем чувством, которое испытываю к тебе. Я утратил всякую объективность. Например, кто-то раскритиковал бы твои сморщенные веки или слишком высокие скулы. Но не я!» Хоп! Разрыв… Он так плакал, что я заперлась с ним в его комнате и призвала задуматься: «Шуанг, дорогой мой, люди не понимают, о чем ты говоришь, твои слова провоцируют непонимание». – «Мама, я повернут на правде! Зачем надо лгать?» – «Сынок, мне кажется, вопрос вот в чем: почему люди не переносят правды? Во-первых, потому, что правда их разочаровывает. Во-вторых, потому, что чаще всего в правде не хватает интереса. В-третьих, потому, что правда совершенно не похожа на действительность – по большей части ложь лучше скроена. В-четвертых, потому, что правда ранит. Я не хочу, чтобы ты вел войну, полагая, что сеешь мир». – «Мама, что же делать? Врать?» – «Нет. Молчать. Молчание – это друг, который никогда не предаст».

Она попрощалась с посетителем, уходящим, не оставив ей чаевых, и продолжала:

– Шуанг подчинился. Сначала он сдерживался с трудом и часто срывался; потом собственный успех окрылил его. Чем больше он молчал, тем больше очаровывал женщин, тем больше глубины ему приписывали, тем больше полномочий давали ему его работодатели. Теперь люди могли на него положиться.

– А как сейчас?

– На Шанхайском радио комментирует биржевой курс валют. Я всегда слушаю его в полдень. Важный, лаконичный, сдержанный, такой скупой на слова – можно подумать, он скрывает свои познания, – впрочем, как-то он сознался мне, что иногда несет бог знает что. Если же вдруг, случайно, он увлечется и заболтается, я посылаю ему сообщение. Кто насаждает истину, не должен забывать чаще поливать ее.

Она пошла мыть раковину, а я стал размышлять о капризной метеорологии моего сознания: сегодня утром из ее рассказа я бы заключил, что госпожа Минг обосновывает свои выдумки. А уже вечером я догадался, что она предлагает мне более отточенное мнение, согласно которому поклонники истины оказываются варварами, а деликатность превосходит искренность. Для сплоченности и общности безмятежность и понимание оказываются важнее правды.

– Госпожа Минг, расскажите мне о Тинг Тинг.

– С удовольствием. Но завтра. Сегодня вечером мне надо сделать уборку.

Вечером я лег в постель и наугад открыл книгу Конфуция. Прочтя первое же изречение: «Мудрец спокоен и безмятежен; ничтожество терзают заботы», – я вздрогнул; это заявление вернуло меня к туалетной работнице «Гранд-отеля», более лучезарной, чем проходящие перед ней высокомерные видные деятели. «Счастливый человек довольствуется малым», «Старайтесь во всем придерживаться золотой середины». По мере чтения я понимал, что эти фразы эхом повторяют то, что я слышал из уст госпожи Минг.

Наковыряв в книге идей и отметив, что они меня не удивляют, я вышел на балкон подумать, облокотился на перила и погрузился в созерцание ночного пейзажа. Вокруг, под мглистым небом, ничего красивого, ничего привлекательного, дороги и стремительно вылезшие из-под земли здания, освещенные, как строительные площадки. Ни один город не засыпает полностью, Юнхаи тем более: точно муравьи, с низко опущенными плечами в полночь рядами возвращались с заводов рабочие, вываленные из автобусов, которые тут же производили новый набор, поскольку в это время года заводы работали на полную мощность. Погоня за прибылью сформировала окружающий меня промышленный город, и все же в этой карикатуре на современность я мог разглядеть невидимую архитектуру, неосязаемую память. Юнхаи мог быть расширен, перемещен, перестроен, стерт с лица земли и вновь выстроен множество раз, он оставался старинным китайским поселением, где продолжалась История. В этих пришедших сюда заработать свою плошку риса мигрантах, в этих тысячах бежавших с полей крестьян, несмотря на коммунизм или меркантилизм, присутствовала Древность. Конфуций царил в умах этих людей: его защита любви к ближнему, его культ уважения к человеку, борьба против несправедливости хранились в головах. В отличие от европейцев, которые берегут галло-римские развалины в центре своих городов, но забывают Сенеку, которые посещают соборы, отказавшись от христианства, китайцы не размещают свою культуру в камнях. Здесь прошлое составляло настоящее духа, а не отпечаток на скале. Памятник оставался вторичен, важнее оказывалось духовное сердце, сохраненное, переданное, живое, бесконечно молодое, более прочное, чем любое здание. Мудрость присутствовала в невидимом, оказавшемся вечным, несмотря на бесконечные метаморфозы, а вот камни рассыпались.

Дама-пипи приближала меня к разгадке азиатской тайны. Именно она, госпожа Минг, представляла этот народ, утонченный, гуманный, цивилизованный Китай. Ее устами мне говорил голос многотысячелетней истории; благодаря ей мудрый предшественник Сократа взял меня за руку и повел по лабиринту.

В семь утра я поспешно спустился к ней.

Толстая женщина с низким лбом и мстительным взглядом восседала на месте моей приятельницы.

– Где госпожа Минг?

Церберша приказала, чтобы я шел мочиться.

Мне пришлось повторить вопрос, поскольку до потной матроны никак не доходило, что я беспокоюсь о ее коллеге. Наконец, поняв, что сможет избавиться от меня, только ответив, голосом, более пронзительным, чем звук волынки, она сообщила, что госпожа Минг в больнице, куда попала в результате произошедшего накануне несчастного случая.

Я пытался отменить сегодняшние переговоры, мне не удалось. Сгорая от нетерпения, я выдержал все совещания и в пять часов наконец помчался по указанному мне адресу.

В этом длинном новом здании с величественным входом я, вероятно, лишился всех своих лингвистических способностей, потому что никто не понимал, чего я хочу. Мне приказали получить талончик с номером в отделении неотложной помощи; потом, поскольку я взбеленился, посоветовали пойти подлечиться в военный медицинский центр. После долгих блужданий среди больных с капельницами я оказался в палате на десять коек.

Два гипса и повязки приковали госпожу Минг к матрасу. Ушибы расцветили ее лицо охрой и гранатом. Меня беспокоила забинтованная голова. Впрочем, при виде улыбки, с которой она встретила мое приближение, можно было подумать, что она не страдает.

Почти ликуя, она сообщила мне, что ее сбила машина, когда она возвращалась домой.

– Меня подбросило, словно мячик.

В этот момент я увидел, что под маской приветливости скрыта гримаса боли, искажающая ее лицо, утратившее свой привычный цвет и приобретшее тусклый серый оттенок.

– А что водитель?

– Попытался скрыться. Его остановили чуть дальше, он был так пьян, что дразнил полицейских и кричал им: «Не догонишь!»

– Он проведет несколько лет в тюрьме.

– Конечно.

– Но вам это не поможет, госпожа Минг.

– Возможно, это поможет ему.

Она застонала и тут же рассмеялась, чтобы заглушить стон. Она наклонилась и прошептала, словно за ней шпионили:

– У меня нет желания оставаться в больнице, здесь можно подцепить всякие болезни.

В палате появилась незнакомая женщина и бросилась к постели:

– Мама!

– Тинг Тинг!

Они хотели было обняться, но помешали гипсовые оковы.

Тинг Тинг расстроилась и заплакала. Мелкая, сухая, взволнованная, плоская, как иероглиф, она обладала безграничной энергией. И эта энергия сотрясала ее тщедушное тело спазмами, незаконченными фразами, смешанными чувствами.

Госпожа Минг с материнской нежностью взяла ее руки в свои и принялась утешать.

Увидев, что я встаю, чтобы уйти, госпожа Минг взглядом попросила меня остаться.

– Она сейчас успокоится, не тревожьтесь.

И верно, эмоции у Тинг Тинг возникали так же быстро, как и исчезали: через несколько минут мы уже беседовали втроем.

Госпожу Минг прямо-таки распирало от гордости: показать мне Тинг Тинг казалось ей верхом блаженства, которое она могла испытать в такой день. Пока я разговаривал с ее старшей дочкой, она, не отрывая от нас сияющих глаз, воспользовалась паузой, чтобы расслабиться.

Мы болтали уже полтора часа, когда пришли медсестры и сообщили о начале обхода.

Изгнанные, мы, двое здоровых, решили подождать на солнце в больничном дворе.

Тинг Тинг вытряхнула из пачки сигарету, слезно упросила меня не говорить матери, что она курит, объяснила свою нервозность сотнями километров, которые только что преодолела за рулем, и лихорадочно затянулась, надеясь, что табак придаст ей сил.

– Когда приедут ваши братья и сестры? – спросил я.

Медленно выдохнув дым, так что его струйка коснулась ее узкого лица, она, склонив голову к правому плечу, смерила меня взглядом снизу доверху.

Я повторил вопрос, решив, что неверно произнес слова, – в последнее время я чаще говорил на кантонском диалекте и очень редко на классическом китайском.

– Как, разве вы не знаете? – наконец сказала она.

– Что я должен знать?

– У меня нет ни братьев, ни сестер.

Со вчерашнего дня со мной играли, словно с мячиком для пинг-понга.

– Но ваша мать рассказывала мне про Ли Мэй, про Куна и Конга, про Да Сиа, про Рю и Жу, про… Ванга, про…

Она подсказала остальные имена:

– Про Шуанга и Хо? Не сомневаюсь.

– Один ответственный работник из «Перл-Ривер пластик продакшн» видел письма, фотографии, сувениры.

Не докурив, Тинг Тинг выбросила первую сигарету и прикурила вторую.

– Во время Культурной революции мама была подростком. Однажды утром власти арестовали ее вместе с родителями и отправили в лагерь переобучения. Поскольку она принадлежала к семье преподавателей – дедушка был учителем истории, а бабушка литературы, – ей пришлось рыть каналы в грязи, дробить камни, она подыхала от голода и холода. Не знаю, в чем обвиняли бабушку и дедушку; впрочем, я думаю, никто по-настоящему не знал, в чем его обвиняют; в те времена террора нужны были преступники, и они оказались под рукой: образованные, утонченные, довольно проницательные, чтобы почувствовать свою вину. Мама сопротивлялась дрессуре; она затыкала уши, чтобы не слышать пропаганды, отказывалась доносить на своих товарищей, старалась думать, что участвует в игре, мучительной, идиотской, неприятной, но игре, которая, как ей казалось, не может быть реальностью! Когда ее семья вырвалась из этого ада, мама вернулась к нормальной жизни и несколько лет прожила счастливо… Она встретилась с моим отцом, появилась я. Для них я представляла лишь первое звено длинной цепи, мне предстояло царить по меньшей мере над девятью братьями и сестрами; меня это радовало, и мы с папой и мамой часто забавлялись, представляя нашу будущую семью, давая всем имена, обсуждая их недостатки, их достоинства. Мама забеременела в начале года Козы; именно в этом году был впервые применен закон, принуждающий китайские семьи ограничиться одним ребенком. Ей посоветовали сделать аборт; да, посоветовали… На следующий день она не встала с постели. Заболевание крови. Как будто у нее вместо крови вода. Очень тяжелое заболевание. Мама стала бледной как полотно, хрупкой, вялой, могла улыбнуться, только когда подходила я. Ее отправили в санаторий, где она провела шесть лет. Почему шесть? Могла бы провести там и меньше, потому что лечение ничего не изменило: она вернулась оттуда мертвенно-бледная, прозрачней, чем привидение. И тогда, увидев ее такой, я решила писать ей письма.

 Она раздавила сигарету и прикурила следующую. Я воскликнул:

– Как? Вы…

– Да. Я не знала, что это невозможно, поэтому я это сделала.

– Каким образом?

– Вспоминая наши мечты, я общалась с ней так, как если бы эти нереальные дети существовали. Я держала ее в курсе их каждодневной жизни.

– А фотографии?

– Я привлекла друзей. Каждое лето я ездила в музыкально-танцевальный лагерь, так что друзья у меня были по всему Китаю. Они согласились воплощать частично навеянные ими персонажи и переписывать письма, которые я им отправляла.

Она снова выкинула сигарету и схватила четвертую. Очевидно, она любит прикуривать сигареты, а не курить их.

– Но Тинг Тинг, истина…

– Истина – это именно та ложь, которая нам больше всего нравится, не так ли?

Она вопрошающе смотрела на меня.

Пока я подыскивал слова, бригада медиков вышла во двор. Мы сразу вернулись в общую палату.

По дороге я успел шепотом спросить у дочери:

– А ваша мать верит, что у нее десять детей?

– Не знаю. Сначала, когда мама замкнулась в своей апатии и усталости, то сознавала, что это игра. С тех пор как она вступила в нее, я иногда подозреваю, что мама заблуждается. Хотя она знает, что это не так.

– Вот оно что?

Тинг Тинг поджала губы. Не меньше моего она опасалась, как бы ее мать не воплотила свои мечты.

Когда мы подошли, пострадавшая, едва переводя дыхание, прошептала:

– Тинг Тинг! Врачи говорят, что меня выпишут не раньше чем через две недели! И что неизвестно, смогу ли я потом ходить. А сейчас они подозревают инфекцию и будут следить за температурой. Тинг Тинг, я с ума сойду! В воскресенье мой день рождения! Он будет последним…

Взволнованная, она совсем не походила на привычную госпожу Минг, скорее на ее напуганного двойника. Цепляясь за дочь, она продолжала:

– Малышка Тинг Тинг, я прошу только одного. Только одного. Ты это сделаешь? Отвечай.

– Да, мама.

– Ты мне клянешься?

– Клянусь.

– Собери здесь своих братьев и сестер в следующее воскресенье. Чтобы я могла в последний раз обнять их.

Лицо Тинг Тинг исказилось. Она обратила ко мне свой испуганный взгляд. Я трусливо уставился на свои ботинки, а потом медленно отодвинулся, чтобы не попасть под обстрел двух пар проницательных глаз.

Я долго бродил по Юнхаи. Озабоченный состоянием госпожи Минг, растерянный от того, что только что узнал, я утратил способность отчетливо соображать. Стоило появиться какой-то идее или ощущению, как тут же возникала их противоположность; с одной стороны, я оценил великодушную уловку Тинг Тинг, вернувшую ее мать к жизни, с другой – порицал эту шутку, вконец разложившую ослабленную психику. Порой мне казалось, что наши судьбы должны не ограничиваться реальностью, а обогащаться мечтами, фантазмами, которые, если они не пустячные, свидетельствуют о жизнеспособности духа; минуту спустя я сокрушался, что ни госпожа Минг, ни Тинг Тинг не сумели принять мир таким, каков он есть.

Мои метания продолжались три дня. Разумеется, в эти дни я занимался своими делами, даже добился выгодных контрактов, однако, отдаваясь работе больше обычного, я был озабочен госпожой Минг, Тинг Тинг и девятью виртуальными детьми.

Я подозревал, что в роковой день своего рождения госпожа Минг со своей единственной дочерью, столкнувшись с реальностью, впадет в уныние. Я опасался худшего. Если кого-то лишить лжи, поддерживающей его существование, он сдастся. Госпоже Минг грозил серьезный кризис, если Тинг Тинг не удастся достойным образом объяснить отсутствие братьев и сестер. Уверенный, что удар будет крайне жестоким, частично из сострадания, частично из любопытства я пошел в больницу.

Я хотел войти в палату, но мне пришлось отказаться от своего намерения.

Они все были там: Хо, Да Сиа, Кун, Конг, Ли Мэй, Ванг, Рю, Жу, Шуанг и, разумеется, Тинг Тинг. Они пили, болтали и пели громче и веселее, чем деревенский духовой оркестр! Я без посторонней помощи узнал их: акробаты Кун и Конг – один бритый наголо и в зеленом свитере, другой с длинными волосами и в желтом жилете; убийца госпожи Мао Да Сиа, коротко стриженная, одетая как американская служащая: в облегающем костюме, на острых каблучках; умник Жу, потешающийся над тем, что рассказывал очкастый всезнайка Рю; мечтательная рисовальщица Ли Мэй; притулившийся у стены мученик истины Шуанг, ставший молчаливым; страстный спорщик Хо пытался уговорить Ванга сыграть в кости, а тот в это время создавал для матери проект чудесного сада.

Сияющая Тинг Тинг подошла ко мне:

– Они приехали. Все мои друзья. Преданные, как семья. Они впервые примерят свои роли. Мама парит на вершине блаженства.

Она растолкала толпу, чтобы подвести меня к госпоже Минг. Та сияла, хотя выглядела бледнее обыкновенного.

– Какие у меня прекрасные и любящие дети.

Я согласился. Ее счастье было так явно и так заразительно, что я тоже разволновался.

– Они без колебаний проехали всю страну, хотя даже с места не двинулись, когда хоронили их отца… Тогда только Тинг Тинг сумела вырваться.

Тинг Тинг в смущении опустила голову.

Госпожа Минг пылко схватила меня за руку и прошелестела в ухо:

– Мне не следовало бы этого говорить, особенно в присутствии остальных: Тинг Тинг была и остается моей любимицей.

Находившаяся достаточно близко, чтобы расслышать, Тинг Тинг зарделась. Госпожа Минг продолжала:

– Она ни разу не разочаровала меня. Включая сегодняшний день.

Тинг Тинг рефлексивно вздрогнула:

– А что сегодня? Что я такого особенного сделала сегодня?

Госпожа Минг указала на шумную толпу. Тинг Тинг пробурчала:

– Предупредить братьев и сестер? Вот уж работа! Они все в любом случае сбежались бы.

Госпожа Минг повернулась в мою сторону:

– Вы заметили, какая она? Паршивка! Упрямица! Она своего дела на полпути не бросит. Она пойдет до конца.

И загадочно добавила:

– До конца… До конца…

Тинг Тинг встревожилась:

– О чем ты, мама?

– Золотая середина… до конца…

Обеспокоенная Тинг Тинг вопрошающе взглянула на меня, а госпожа Минг уклончиво пробормотала:

– …между мечтой и реальностью… золотая середина… до конца… Спасибо.

– Что?

Сотрясаемая дрожью, Тинг Тинг потрошила пачку сигарет, спрятанную в сумке: или мать бредит, или догадалась о ее обмане.

Госпожа Минг изменилась; голос ее стал отчетливым, ясным, решительным – такой я неизменно видел ее прежде.

– Я ничего не скажу. И ты тоже.

Ее доверчивые глаза встретились с тревожными глазами дочери; и ту и другую переполняли чувства. Она умиротворенно вздохнула:

– Истина всегда заставляла меня сожалеть о неопределенности.

С этими словами она закрыла глаза и уснула.

Я закончил свои дела, и мне следовало возвращаться во Францию.

С каждым моим посещением я видел, что раны госпожи Минг зарубцовываются, синяки рассасываются, она меньше страдает. Накануне отъезда Тинг Тинг пообещала регулярно посылать мне известия о матери. Так что улетал я успокоенный.

В самолете я впервые не испытал своей привычной амнезии; напротив, весь полет я пережевывал все, что мне довелось пережить в Гуандуне: свои мысли, тревоги, ограниченность, – все, с чем столкнулся. На этот раз я увозил с собой свою китайскую индивидуальность.

В аэропорту «Шарль-де-Голль», когда я забирал свой прибывший со скоростью улитки по движущейся ленте багаж, на экране мобильника высветилось сообщение от Ирэн:

«Если тебе интересно, сегодня утром ребенок появился на свет».

Спустя час я уже обнимал Ирэн и склонялся над колыбелью, в которой пускал пузыри крохотный мальчуган.

Он посмотрел на меня, я посмотрел на него: пакт был заключен мгновенно.

Я обернулся к Ирэн, схватил ее руку и прошептал ей на ухо:

– Если захочешь, я заберу себе мать и ребенка.

– Что ты сказал? Но…

– Я без лишних вопросов забираю мать и ребенка.

– Не горячись. Надо удостовериться. Проведем генетическую экспертизу…

– Стоп! Ты сумасшедшая… Вообрази, вдруг мне скажут, что это не мой! Была не была! Слишком поздно! Неужели я смогу разлюбить этого человечка?

Мои губы прижались к губам Ирэн, чтобы заглушить ее удивление, и, желая на протяжении следующих двух тысяч шестисот лет никогда не менять своего решения, я добавил:

– Истина всегда заставляла меня сожалеть о неопределенности.