Текст книги "Борец сумо, который никак не мог потолстеть"

Автор книги: Эрик-Эмманюэль Шмитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Мало-помалу Адам начинает прозревать. Незрячий художник, встретившийся ему на берегу моря, объясняет юноше, как действует механизм успеха в современном обществе: свою карьеру художник делает не в ателье, а в средствах массовой информации, его краски и кисти – это журналисты, с помощью которых он манипулирует общественным мнением, он то и дело оповещает их о своих революционных открытиях и устраивает скандалы, чтобы поддержать интерес к своей особе.

Адам вовсе не стремится жить в атмосфере скандала, но, подписав договор с Зевсом-Ламой, он превратился в вещь, в произведение искусства, которое можно выставить на аукционе, продать или подарить. Так скульптура «Адам-бис» попадает к знаменитому греческому коллекционеру, а затем в музей, где ее снабжают инвентарным номером.

Иной раз вечером он чувствует усталость и спрашивает себя, не бесполезное ли это занятие – управлять людьми? Не лучше ли поручить эту грязную роль другим, тем, которые не привыкли много раздумывать… Но утром перед ним снова возникают вопросы, которые требуют срочного решения, и он встает, спокойный, как рабочий на пороге трудового дня.

Ж. Ануй. Антигона

Дух и плоть, разум и тело в произведениях Шмитта взаимосвязаны. Телесное – это источник удовольствия, наслаждения, но оно же – источник уязвимости и страдания. Люди не бессмертны, они подвержены болезням, продолжительность их жизни очень мало зависит от них. Но, по мнению писателя, именно эта имманентная хрупкость плоти и делает людей более человечными, сближает их с другими. «Этику я открываю в процессе работы, поскольку занятия литературой – это поиск того, о чем размышляешь, исследование сложности мира», – утверждает Шмитт.

Поводом к созданию последнего романа Шмитта «Улисс из Багдада» (2008) послужил вроде бы незначительный эпизод: несколько лет назад средства массовой информации сообщили о том, что при досмотре грузовиков на границе между Францией и Италией в одном из фургонов было обнаружено двадцать человек, стиснутых на шести квадратных метрах. Выходцы из стран Ближнего Востока и Африки пытались проникнуть во Францию, которая представлялась им землей обетованной.

В очередном выпуске новостей этот сюжет занял секунд двадцать, обывателей он вряд ли взволновал. Разве какой-нибудь французский сидоров-дюбуа одобрительно подумал, что в данном случае он не зря платит налоги: полиция и таможня честно выполняют свои обязанности, охраняют еврорай, если бы не они, Францию окончательно наводнили бы «понаехавшие» из неблагополучных стран. Банальный случай, который и из ИКЕАизированной гостиной мсье дюбуа, и из кабинетов министерства иностранных дел, и с брюссельских генеральных высот выглядит совершенно одинаково. В глазах исследователя-мирмеколога эпизод трактуется так: муравьи-пришельцы (бродячие муравьи или муравьи-погорельцы) пытаются пробраться в благоустроенный муравейник с целью пристроиться получше (временный социальный паразитизм), но на подходе к объекту их засекают муравьи-сторожа. Частный случай функционирования большого муравьиного хозяйства. Шмитт – мирмеколог, изучающий кишение человеческого муравейника, – зуммировал мелькнувший на экране телевизора кадр, и внезапно ему открылась человеческая трагедия эсхиловского масштаба: рухнули планы двух десятков бедолаг-нелегалов, надеявшихся найти работу, которая помогла бы выжить им и их родне. Вместо этого они оказались под стражей в центре временного содержания. Странствие, на которое были потрачены тяжким трудом заработанные деньги, закончилось провалом, надежда обрести кров, работу, благополучие убита. Это и есть современная трагедия, трагедия нынешних Антигоны и Креонта, одиссея XXI века с поправкой на плутовской роман и романтическую драму. Однако для того, чтобы написать эту новую одиссею – одиссею беженца, Шмитту пришлось на несколько месяцев с головой погрузиться в периодику, изучить горы отчетов различных организаций, занимающихся судьбой нелегальных эмигрантов, вплоть до досье, публикуемых ООН. Он встречался с выходцами из различных стран, пытаясь постичь сам механизм отторжения, превращающий людей в изгоев.

Но что тут нового? XX век наводнен романами об изгоях, изгнанниках, беженцах, волнах эмиграции – от Сельмы Лагерлёф с ее «Изгнанником» и «Триумфальной арки» Ремарка до романов Салмана Рушди и «Венерина волоса» Михаила Шишкина.

Уже название романа «Улисс из Багдада» отсылает нас не только к гомеровской одиссее или к Джойсу, но к Саддаму Хусейну, военным сводкам 2003 года.

Герой романа, родившийся в хусейновском Багдаде юноша по имени Саад Саад, действительно странник, но вовсе не в духе Чайльд Гарольда и праздной охоты к перемене мест. Он в сущности бежит из родного города, где убиты те, кого он любил, бежит, чтобы помочь выжить матери и сестрам, потому что даже пара долларов, вложенных в письмо из дальней страны, могут спасти родных от голодной смерти.

Его отец, библиотекарь, кажется, никогда не покидает мира любимых книг. К сыну он обращается не иначе как «кровь от крови и плоть от плоти моей». Речи его порой туманны, зато насыщены литературными аллюзиями. Сестрам Саада уготована обычная для восточных женщин судьба, но единственного сына отец отправил учиться на юридический факультет университета. Тот штудирует римское право, европейские законы, учит языки: английский, испанский, немного русский. Обзаводится друзьями, влюбляется в однокурсницу по имени Лейла.

Однако обстановку в Ираке регулируют вовсе не юридические параграфы, а танки и бронетранспортеры. Американская бомба попадает в дом, где жила семья Лейлы. Саад узнает, что она и все ее родные погибли. Смерть приходит и в его семью: мужья сестер погибают при взрыве, устроенном на рынке террористом-одиночкой, а отец гибнет от пули американского патрульного, к которому тот бросился за помощью. Последней каплей становится смерть любимой племянницы: девочка умирает у него на руках от заражения крови, никто не в силах спасти ее, ведь в Багдаде, разрушенном американскими бомбардировками, не осталось ни врачей, ни лекарств. Юноша подумывает о самоубийстве, но ему является призрак отца. После долгой дискуссии (поскольку призрак куда более говорлив, чем отец датского принца) Саад решает покинуть Ирак, добраться до какой-нибудь цивилизованной страны и устроиться на работу.

Начинаются странствия Улисса (он назвался этим именем): он пытается примкнуть к террористам, пересекает пустыню в компании обкурившихся наркоторговцев, становится жиголо в каирском ночном клубе. Казалось бы, можно остановиться, но вместо Лондона, города своей мечты, он оказывается в лагере для нелегалов на Мальте, во время бесчисленных допросов разыгрывает амнезию. Ему противостоит доктор Цирцея, затем Циклоп (одноглазый капитан мальтийских сил безопасности). После кораблекрушения его выбросило на сицилийское побережье вблизи какой-то деревушки. Его подбирает местная учительница (соответственно, Навзикая).

В конце концов он добирается до Лондона, но он вновь разлучен со своей чудесным образом обретенной возлюбленной. Между ними вновь пролегли границы.

Критик из «Le Parisien» Филипп Вавассер писал: «Ни на секунду не теряя романного темпа, простым прекрасным языком Э.-Э. Шмитт создает горький и одновременно мудрый рассказ, который воспринимается как праздник духовности». Однако странствия шмиттовского Улисса звучат еще и как роман-памфлет, заставляющий задуматься, зачем вообще человечеству в начале третьего тысячелетия нужны границы…

Нужно писать сказки для взрослых, почти небылицы.

А. Бретон. Манифест сюрреализма

Историю Одетты Шмитт создал специально для кинематографа. Вначале он предложил эту сценарную разработку кинорежиссеру Гаспару де Шаваньяку, однако тотчас столкнулся с тем, что кинорежиссеры мыслят в заданных жанровых рамках: комедия, комедия нравов, романтическая комедия, поэтический кинематограф, в то время как ему хотелось, чтобы все это объединилось в одном фильме. Так в конце концов он сам сделался не только автором сценария, но и режиссером-постановщиком, возглавившим съемочную команду из семидесяти человек. «Тогда-то я и оценил, как было здорово работать в одиночку!» И вот он каждый день выкраивает время для литературных занятий, превращает сценарий «Одетты» в новеллу, а затем постепенно добавляет к ней еще семь рассказов. Это помогает ему во время съемок не терять почвы под ногами.

Я долго думал. Не знаю, удалось ли мне найти решение, но, по крайней мере, мне в первом своем фильме удалось наметить направление движения. Я всегда критиковал кинематограф, который заполняет наше воображение, в отличие от книг, которые его стимулируют. Для моего стиля характерны краткость и суггестивность. И я подумал, что, обращаясь к языку кинематографа, реалистического искусства, следует сохранить этот стиль. Зачастую я снимаю не реальные события, а то, что происходит в голове Одетты. Когда она счастлива, она парит в воздухе… Так что то, что я делаю в кино, является непосредственным продолжением моей писательской работы.

Избранное Шмиттом направление можно определить как бегство от реалий убогого быта к поэтизации повседневной жизни. Помимо счастливой Одетты, в буквальном и переносном смысле парящей в облаках, в ряде эпизодов фильма появляется персонаж по имени Жезю (Христос). Это дворник. Его божественная ипостась существует лишь в восприятии Одетты. Это лишь тень Бога, его чеширская улыбка. Когда в городок Шарлеруа к парикмахерше Одетте внезапно прибывает прославленный Бальтазар Бальзан, чьи романы рождают радужные грезы, Жезю омывает ноги жильцам многоэтажки; когда ей удается рассмешить Бальзана, Жезю шествует по водам. Суровые кинокритики сочли этот ход надуманным и неловким. Шмитту подобная визуализация щедрости и альтруизма героини кажется необходимой. Посмотрим, воспользуется ли он подобным приемом в своем новом фильме «Оскар и Розовая Дама»! Как ему удастся «опространствить» текст, основанный на письмах, начинающихся словами: «Дорогой Бог!»

Работая над кинематографическим воплощением образа Одетты с великолепной комической актрисой Катрин Фро и параллельно прописывая сюжетные ходы одноименной новеллы, Шмитт все время держит в подтексте князя Мышкина, чья доброта, чистосердечие и беспомощность вызывают насмешки окружающих. Шмиттовская Одетта, со своими песенками из репертуара чернокожей дивы Жозефины Бейкер, с бантиками, разноцветными перышками, сентиментальна и мечтательна, нелепа и забавна, она раздражает и в то же время трогает до глубины души. Жизнь ее явно не балует, после смерти мужа она в одиночку растит сына и дочь (оба звезд с неба не хватают). Но ведь никто не в силах запретить ей мечтать. И вот, трепеща от восторга, она отправляется в Брюссель, где должна состояться автограф-сессия заезжей знаменитости Бальтазара Бальзана. Наконец-то она сможет сказать ему, как дороги ей его романы, она знает их едва не наизусть. Но, увы, от застенчивости она не может выдавить из себя ни слова, ей не удается внятно произнести даже собственное имя. Опозоренная в собственных глазах, Одетта возвращается к своим перышкам и кастрюлькам. Тем временем выясняется, что с прославленным писателем тоже не все в порядке. Высокие рейтинги не могут уберечь от пресловутого кризиса среднего возраста или опалы. Выступление топоровоподобного критика, презрительно швыряющего последнюю книгу Бальзана в корзину для бумаг, измена жены – и писатель повержен. Попытка самоубийства. Клиника. Бегство. Трогательное письмо Одетты, найденное в кармане пальто, кажется ему путеводной звездой.

Что тут скажешь? А он рисковый, этот мсье Шмитт! Писать романтические сказки и притчи для парикмахерш и консьержек, пытаться снять лирическую комедию для семейного просмотра под Новый год – это в сущности прогулка с завязанными глазами по минному полю. Да и вообще, как известно, пробуждать чувства добрые с помощью лиры или какого другого инструмента небезопасно. В какой-то момент зритель решительно отказывается верить героям фильма, раскачивающимся над городскими улицами на картонной луне, а на выходе из кинотеатра их поджидают злобные кинокритики, которые терпеть не могут земляничного сиропа. Короче, рейтинги фильма оказались невысокими. Шмитта это не остановило. В 2009 году он снял фильм «Оскар и Розовая Дама» по собственному сценарию. Кроме очаровательного мальчугана Амира, главные роли исполняют Мишель Ларок и Макс фон Сюдов, известный еще по фильмам Ингмара Бергмана.

«„Одетта“ – это синтез того, что мне удалось постичь в романе и театре, – говорит Шмитт. – Театр научил меня экономности композиции, точности штриха, а роман – умению распоряжаться временем».

Она окинула незнакомца взглядом, который, пронизывая темноту, различал с тревогой некий неясный, но достаточно существенный признак, и спросила: «Сударь, а вы действительно ангел?»

А. Франс. Восстание ангелов

Проза позволяет Шмитту превращать чисто философские и этические выкладки в софистические сюжеты, исследовать прошлое и настоящее, собирать свой Ноев ковчег персонажей, очеловечивать, оживлять их. Кинематограф, который притягивает его в последнее время, позволяет этих персонажей воплощать буквально, задействуя существа из плоти и крови. Важно, что при этом герои не превращаются в рупор авторских идей (а такое не редкость у писателей-философов), это не демонстранты, несущие плакаты с лозунгами и призывами, не марионетки. А сам автор не превращается в манипулятора-кукловода. Великие и ужасные, знаменитые и безвестные, мифические и реально существовавшие персонажи его вселенского театра, его истцы, ответчики, жертвы, обвиняемые, свидетели – это обычные люди, бьющиеся в тенетах бытия, взывающие о помощи.

Для Шмитта-писателя главное – хорошо рассказанная человеческая история, и рассказчик он отменный. Этот «рассказчик-хамелеон», как окрестил его один французский критик, действует в лучших традициях XVIII века: забавляется, подстраивает философские ловушки, ненавязчиво морализирует; развертывая вереницу обыденных событий, на самом деле говорит нам о добре и зле, о смысле жизни, заканчивающейся смертью, о ненависти и терпимости. При этом он умудряется использовать знакомые всем маски. В карнавальной веренице проносятся дьявол и его прислужники, бесы-искусители, герои и антигерои от Понтия Пилата до Фрейда и Гитлера. Пилата ЭЭШ заставил усомниться в незыблемом и уверовать в то, что тот до сих пор полагал безобидным шарлатанством, Фрейда – в собственном атеизме, Гитлеру отвел жизнь в сослагательном наклонении – жизнь художника. Шмитт с удовольствием расписывает их утопическое искупление. А мы – хотим этого или нет, – мы следуем за ним, как дети за гамельнским крысоловом.

Шмитт – писатель, «проповедующий надежду в отчаявшемся мире» (М. Мейер), вновь и вновь пытается ответить на вопрос, повисший над гекатомбами XX века: а существует ли еще добро? Другое дело, что порой он на правах демиурга берется чуток подправить безнадежно-грустную историю, произвести, так сказать, божественную корректировку: тут бросить путеводный намек, там – зажечь благодетельный свет в конце тоннеля, одному подать надежду и новое платье, другому (чисто по братьям Стругацким) нужно «счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженным». Этот герой так долго страдал, что можно для него и возлюбленную воскресить. И вот Лейла из «Улисса», погибшая в разбомбленном Багдаде, уже «скользит по воздуху в водовороте легких тканей… похожая на статую на носу летящего по ветру корабля». Кажется, прогнило что-то в Датском королевстве?.. Не беда, сейчас отрегулируем.

«До сегодняшнего дня ты думал, что жизнь бессмысленна. Теперь ты знаешь, что она таинственна», – сообщает Незнакомец, и Фрейд с подачи Господа Бога выигрывает поединок с нацистами… А кроткой Одетте, помимо инфаркта, символизирующего сердечную хрупкость героини, достается блистательный и знаменитый господин Бальзан. Молитесь, и воздастся.

На то, чтобы сделаться простым, уходит вся жизнь.

Э.-Э. Шмитт

Так и хочется предостеречь: «Стойте, мсье Шмитт! Вспомните, что случилось с вашим бедным эгосолипсистом Лангенхаэртом, возомнившим себя творцом вселенной!»

Переход к новелле потребовал от Шмитта долгих поисков. «Это сложный, очень сложный жанр, – признается писатель. – Я написал массу рассказов, но так и не почувствовал точки опоры. Потом я понял, что для того, чтобы поразить такую мишень, как читатель, затронуть его мысли и чувства, мне необходимы новые стрелы. И таким образом мои новеллы вышли через люк на простор. Мне необходимо взять случай из жизни, который позволил бы мне поведать о судьбе человека в целом». То, что пишет ЭЭШ в последнее время, начиная с повестей, составивших Цикл Незримого, отмечено удивительной легкостью и простотой (это прежде всего новеллы из сборников «Одетта Тульмонд» и «Мечтательница из Остенде»), Шмитт явно продолжает линию Маргерит Юрсенар, которую числит среди любимых писателей.[19]19
  В своей книге «С открытыми глазами» она писала: «Я стараюсь убирать все несущественное, не поддаваться украшательству, каким грешила в молодости. В ту пору я считала, что надо закруглять фразу. Теперь я скорее стремлюсь к максимально четким фразам, к максимально простым образам, не стараясь во что бы то ни стало быть оригинальной. Впрочем, я вообще не стараюсь, это выходит само собой».


[Закрыть]

Поль Валери, как известно, уверял, что никогда не позволит себе написать фразу вроде «Маркиза выехала в пять часов». Это эстетически неприемлемо. Однако в современной французской литературе минимализм как эстетический ориентир отнюдь не редкость. Из переведенных в России авторов назовем хотя бы Жан-Филиппа Туссена, или Амели Нотомб. Ни издателей, ни критиков давно уже не удивляют романические опусы в полтора-два печатных листа, которые приходится разгонять шрифтом «МАМА МЫЛА РАМУ» на сотню страниц, а в зияющих пустотах на спусках и концевых полосах читатель волен вписать текст такого же объема. Я уж не говорю об эпопеях в пятидесяти sms-ках.

Современных писателей краткость и простота вовсе не смущают. Невзыскательного читателя тоже. Появились тонны литературы, соответствующей кличу: «Короче, Склифосовский!» Простота, что хуже воровства.

Эрик-Эмманюэль Шмитт дает пример совсем иной простоты. Она напоминает растение из пустыни Сахара, подаренное Розовой Дамой Оскару на Рождество. Его сюжеты порой прорастают из зернышка короткой фразы вроде «Дорогой Бог!» или: «Когда мне исполнилось одиннадцать лет, я разбил поросенка и отправился навестить потаскушек». Так начинается повесть «Мсье Ибрагим и цветы Корана». Двести франков, добытых из фарфоровой свиньи-копилки, – это код одиночества и отверженности, отчаянной жажды любви, минное поле взросления. Или: «На третьей платформе цюрихского вокзала каждый день вот уже пятнадцать лет стоит женщина с букетом в руке» (новелла «Женщина с букетом»). Или: «Я безмятежно вдыхал свежий морской воздух, готовясь к последнему рывку. Самоубийство – это как прыжки с парашютом: первый прыжок навсегда останется лучшим» (роман «Когда я был произведением искусства»).

Секрет Шмитта – в сочетании блистательной интеллектуальной механики с глубокой человечностью и простотой. За простотой, граничащей с минимализмом, за прозрачной ясностью стиля прячутся мудрость философской притчи, ирония, юмор. Иные его сюжеты дают повод задуматься: уж не возомнил ли себя писатель наставником человечества?.. Однако следует признать, что, затеяв игру на опасном поле массовой литературы, он с легкостью уходит в глубину, недоступную сказителям-проповедникам вроде Коэльо и его эпигонов. Без тени занудства, без моралите и нотаций, выпирающих в иных текстах, как пружина в старом диване, Шмитту удается одновременно развлекать и не то чтобы поучать, нет, давать урок человечности.

Писатели в погоне за совершенством стиля и прочими эстетическими приманками порой бросают читателя посреди страницы, абзаца, фразы и в упоении мчатся дальше, «не заметив потери бойца». А «боец» растерянно озирается на людном перекрестке, пытаясь разглядеть табличку с названием улицы… Шмитт никогда не дает читателю вольную, он берет его за руку, увлекая за собой, причем не говоря, куда именно. Упаковывая сложную мысль в виртуозно выточенную и притом предельно простую фразу, он преследует важную для себя цель: вести за собой читателя, к какой бы интеллектуальной категории и социальной группе тот ни принадлежал. Ему абсолютно чужд стилистический снобизм. Можно ли утверждать, что он пишет «для кухарок»? Скажем так: ставя вопрос, что для философа куда важнее получения однозначного ответа, он стремится охватить предельно широкую аудиторию. Усложнению лексики и синтаксиса он предпочитает естественную грацию обыденной речи. Отзвучавшая фраза взрывается в восприятии, высвобождая неочевидный смысл, подкладку ситуации, а порой приводя к полному ее переосмыслению. В минималистской по средствам прозе Шмитта едва намеченный акцент ударных, обозначение штриха приводят к эмотивному прорыву в глубину, когда жизнь и смерть решительно и нежно берут нас за руку.