Текст книги "Одетта. Восемь историй о любви"

Автор книги: Эрик-Эмманюэль Шмитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

При первой же возможности она сбегала из своего интерната и, вскочив на велосипед, отправлялась на пляж. Открытая, снедаемая любопытством, жадная до новых знакомств, она была самозванкой, придумавшей, что они с матерью живут неподалеку. Она была хорошенькая, поэтому ей верили, полагая, что она из местных.

Как многие девочки-подростки ее возраста, она жаждала заняться любовью с мужчиной, преодолеть сложный барьер: ей это казалось чем-то вроде диплома, который должен был ознаменовать окончание отрочества, диплома, позволяющего броситься в настоящую жизнь. Правда, ей хотелось, чтобы это был настоящий мужчина, а не сопляк-однокашник. Уже тогда достаточно амбициозная, она сомневалась, что пятнадцатилетний прыщавый парнишка сможет научить ее чему-то стоящему.

Она изучила рынок мужчин с той скрупулезной серьезностью, с которой позже на протяжении жизни будет подходить к деловым вопросам. В ту пору на территории в пять километров прибрежного песка был лишь один мужчина, выделявшийся на общем фоне: Чезарио.

Ванда внимательно выслушала признания женщин, подтверждавших его репутацию совершенного любовника. Женщины обожали загорелого, высокого, спортивного Чезарио, от природы обладавшего безупречной внешностью – в чем нетрудно было убедиться, поскольку, живя прямо на пляже, он расхаживал в основном в одних плавках. Однако сам он также обожал женщин и занятия любовью.

– Он сделает тебе все, малышка, все – будто перед ним королева! Он будет целовать и вылизывать тебя повсюду, будет покусывать уши, ягодицы, даже пальцы ног, заставляя тебя стонать от удовольствия, и так часами… Послушай, Венди, все просто: нет другого мужчины, что ловил бы такой кайф от женщин. Только он. Ну, вот единственный его недостаток – это то, что он вообще ни к кому не испытывает привязанности. В душе он одиночка. И никому из нас не удалось его удержать. Заметь, что нас это устраивает, видишь ли, можно время от времени вновь попытать счастья. Даже если ты замужем… Ах, Чезарио…

Ванда изучала Чезарио, будто ей предстояло выбрать университет.

Он нравился ей. И не только потому, что женщины расхваливали его достоинства. Он ей в самом деле нравился… Его гладкая, лоснящаяся, как расплавленная карамель, кожа… Его зеленые глаза с золотистыми искорками, белки, отливавшие перламутровой белизной, словно раковина… Светлые волоски, золотящиеся в солнечном свете, сияющей аурой подчеркивали контуры его тела… его торс, стройный, ладно скроенный… Но главное – зад, твердый, упругий, плотский и вызывающе соблазнительный. Глядя на Чезарио со спины, Ванда впервые осознала, что мужские ягодицы влекут ее, так же как мужчин влечет к себе женская грудь: это влечение жалило ее внутренности, жгло тело. Когда Чезарио проходил мимо, руки ее жаждали удержать его бедра, коснуться и сжать их, лаская.

Увы, красавец Чезарио почти не обращал на нее внимания.

Ванда выходила с ним в море на его суденышке, заигрывала с ним, предлагала то стакан воды, то мороженое… Однако он, выждав некоторое время, неизменно отвечал с раздражающей вежливостью:

– Спасибо, Венди, очень мило с твоей стороны, но мне ничего не нужно.

Ванда приходила в бешенство: даже если он не нуждается в ней, то ей-то он нужен! Чем упорнее он оказывал сопротивление, тем сильнее это распаляло ее желание: это должен быть он и никто другой. Ей хотелось ознаменовать начало своей женской жизни с самым красивым мужчиной, даром что бедным; время спать с физически непривлекательными богачами наступит позже.

Однажды ночью она написала ему длинное любовное письмо, исполненное пламенных признаний и надежд, она перечла его и растрогалась сама: несомненно, она выиграет этот поединок. Разве он сможет устоять перед этим любовным залпом?! Когда она встретила его после вручения письма, лицо у него было суровым, он холодно предложил ей пройти с ним на понтон. Они уселись на пирсе, опустив ноги в воду.

– Венди, ты написала мне очаровательное письмо. Я польщен. – заговорил он. – Ты очень славная. И страстная…

– Я не нравлюсь тебе? Я кажусь тебе смешной, ведь так?

Он разразился хохотом.

– Нет, вы поглядите на эту тигрицу, готовую впиться в глотку! Надо же, как хороша. Даже чересчур. В этом-то и загвоздка. Я тебе не какой-нибудь подонок.

– Что это значит?

– Тебе всего пятнадцать лет. С виду и не скажешь, это верно, но я-то знаю, что тебе всего пятнадцать. Надо подождать…

– Но я не желаю ждать…

– Если не желаешь, тогда делай все, что взбредет в голову с кем угодно. Но я бы тебе советовал подождать. Нельзя заниматься любовью невесть как и с кем попало.

– Вот поэтому я и выбрала тебя! Удивленный ее пылом, Чезарио посмотрел на нее иначе.

– Послушай, Венди, я взволнован, можешь не сомневаться, что, если бы ты была постарше, клянусь, я бы тотчас согласился, немедленно. Или, скорее, тебе и упрашивать бы не пришлось, это я бы бегал за тобой. Но в том-то и штука, что тебе еще надо расти…

Ванда расплакалась, тело ее горестно поникло. Чезарио робко попытался утешить ее, стараясь в то же время удерживать на расстоянии, поскольку она тут же хотела приникнуть к нему.

Несколько дней спустя Ванда вновь появилась на пляже, с выношенной за эти дни уверенностью, что она нравится ему и она его заполучит!

Она обдумала ситуацию и поставила себе цель – завоевать его доверие.

Разыгрывая полного решимости подростка, прекратив возбуждать его и домогаться, она заново принялась изучать его – на сей раз в психологическом аспекте.

В тридцать восемь лет Чезарио принимали за того, кого в Провансе называют glan-deur – бездельник: красивый парень, пробавляющийся чем придется, – к примеру, ловлей рыбы, он только и думает о том, чтобы позагорать, искупаться, приударить за девушками, не строя далекоидущих планов на будущее. Однако в данном случае все оказалось не так, у Чезарио была одна страсть: он писал картины. Его деревянная лачуга, расположенная на обочине ведущей к пляжу дороги, была завалена досками и подрамниками – денег, чтобы платить за загрунтованные холсты, у него не водилось. Хотя никто не считал его художником, так, дилетантом, но сам Чезарио мнил себя живописцем. Он не женился, не создал семьи, довольствуясь временными подружками, – это было жертвоприношение, способствовавшее тому, чтобы полностью отдаться призванию художника.

К несчастью, достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, что результат не стоил затраченных усилий. Кисть Чезарио порождала сплошь мазню, у него не было ни воображения, ни чувства цвета, ни таланта рисовальщика. Несмотря на часы, без остатка отдаваемые работе, он не продвинулся ни на шаг, поскольку неразлучной спутницей его страсти к живописи была полная неспособность к здравой оценке: он принимал свои сильные стороны за недостатки, и наоборот. Собственную неумелость он трактовал как стиль; спонтанное равновесие, которым порой отличались его объемы в пространстве, он умудрялся разрушить на том основании, что это «слишком классично».

Творений Чезарио никто не воспринимал всерьез, ни владельцы галерей, ни коллекционеры, ни пляжные завсегдатаи и уж менее всех его любовницы. Для него подобное безразличие служило гарантией подлинности его гения: значит, он должен следовать своим путем к заслуженному признанию, быть может посмертному.

Обдумав все, Ванда решила сыграть на этом. Впоследствии она применяла аналогичную технику, чтобы обольщать мужчин, используя метод, который в умелых руках порой внезапно приводит к полному триумфу, а именно лесть. Чезарио не нуждался в комплиментах по поводу его внешности – он посмеивался над собственной красотой, так как знал о ней и умел пользоваться, – стало быть, следовало проявить интерес к его искусству.

Проглотив залпом несколько книг, позаимствованных в библиотеке интерната, – история искусства, энциклопедия живописи, биографии художников, Ванда вновь заявилась в его лачугу, вполне вооруженная для беседы. Она быстренько подтвердила Чезарио то, что, как он полагал, составляло его сокровенную тайну: он проклятый художник; подобно Ван Гогу, он сносит сарказм современников, чтобы затем насладиться славой; но в ожидании этой славы он не должен ни на секунду усомниться в собственном гении.

У Ванды вошло в привычку сидеть рядом, пока он «творил». Вскоре она сделалась экспертом и искусно несла бред при виде картин, напоминающих паштет из масляных красок.

Чезарио, столкнувшись с новой Вандой, был взволнован до слез. Он более не мог без нее обходиться. Она воплотила для него все то, на что он и не смел надеяться: родственную душу, доверенное лицо, импресарио, музу. С каждым днем он нуждался в ней все больше, с каждым днем он все прочнее забывал о ее юном возрасте.

Произошло то, что должно было произойти: он влюбился. Ванда поняла это раньше его и вернулась к прежним соблазнительным нарядам.

Она сообразила: теперь он страдал от того, что не может прикоснуться к ней. По чести – ведь он, в сущности, был славным парнем, – ему пришлось сдерживать себя, ведь и его тело и душа изнывали от желания поцеловать Ванду.

Ей оставалось, таким образом, лишь нанести завершающий удар.

Она не навещала его целых три дня (сюжет о том, как он места не находил от беспокойства и как ему недоставало ее). На четвертый, поздно вечером, почти ночью, она в слезах ворвалась в его лачугу.

– Это ужасно, Чезарио, я так несчастна! Мне хочется покончить с собой.

– Что случилось?

– Моя мать объявила, что мы уезжаем в Париж. Мы больше не увидимся.

Все было разыграно как по нотам: Чезарио обнял ее, чтобы утешить; она была безутешна; он тоже; он предложил выпить по глотку, чтобы прийти в себя; после нескольких порций алкоголя, моря слез и прикосновений, когда он уже не мог сдерживать себя, они занялись любовью. Ванда восторгалась каждым мгновением той ночи. Местные девушки были правы: Чезарио обожествлял женское тело. Когда он уложил ее на кровать, ей показалось, что она богиня, поставленная на пьедестал; ее культу он служил до самого утра.

На рассвете она, естественно, исчезла, с тем чтобы вернуться вечером, как и накануне, в состоянии отчаяния. Потерявший голову Чезарио попытался утешить девушку, удерживая ее на дистанции, но посде множества беглых прикосновений, объятий, рыданий и слез, осушенных губами на веках или подбородке, он вновь обезумел, утратив моральные принципы, что и позволило ему любить девушку со всей энергией и силой страсти.

Когда у Ванды наконец появилось ощущение, что она обрела энциклопедические познания в сфере отношений между мужчиной и женщиной в постели – так как закончилось все тем, что он обучил ее всему, что нравится мужскому полу, – она исчезла.

Вернувшись в интернат, она больше не виделась с Чезарио, совершенствуя искусство наслаждения в компании нескольких новых знакомых. Чуть позднее она с облегчением узнала, что ее мать скончалась от передозировки.

Освободившись, она затерялась в Париже, окунулась в мир ночного города и, опираясь на мужской пол, начала свое восхождение по общественной лестнице.

– Так что – вернемся на яхту или устроимся в шезлонгах на пляже? Ванда… Ванда! Ты меня слышишь? Вернемся на яхту или ты предпочитаешь шезлонг на здешнем пляже?

Ванда снова открыла глаза, пренебрежительно посмотрела на Лоренцо, обеспокоенного тем, что она выключилась из беседы, и раскатисто провозгласила:

– А что если пойти посмотреть картины этого местного художника?

– А что, давайте, это, должно быть, полная жуть! – воскликнул Гвидо Фаринелли.

– Почему бы и нет. Наверное, это забавно! – тотчас подхватил Лоренцо, который не упускал случая засвидетельствовать свою услужливость.

Группа миллиардеров, сочтя вылазку забавной, последовала за Вандой. Та обратилась к Чезарио:

– Это вы предлагали посетить вашу мастерскую?

– Да, мадам.

– Ну так вот, мы могли бы воспользоваться вашим предложением прямо сейчас.

Старик Чезарио не сразу отреагировал. Привыкший к тому, что его игнорируют или гонят в шею, он несказанно удивился, когда с ним вдруг заговорили любезно.

Пока владелец ресторана, отведя старика в сторонку, объяснял ему, кто такая знаменитая Ванда Виннипег и какую честь ему оказали, Ванда обозрела урон, нанесенный временем тому, кто некогда был самым красивым мужчиной на пляже. Редкие седые волосы, кожа, изрядно пострадавшая от солнца, которое год за годом постепенно превращало некогда упругую плоть в дряхлую, испещренную пятнами, сморщенную на локтях и коленях. Согбенное, истощавшее, бесформенное тело ничем не напоминало атлетический торс прежнего Чезарио. Только устрично-зеленые зрачки сохранили прежний редкий оттенок, хотя блеск был уже не тот.

Хотя Ванда не слишком переменилась, она тем не менее не опасалась, что он ее узнает. Высветленные волосы, низкий голос, русский акцент, темные очки, а главное – богатство – практически исключали малейшую возможность идентификации.

Первой проникнув в хижину Чезарио, она немедленно возвестила:

– Это великолепно!

Ей потребовалась всего минута, чтобы изменить настроение спутников: нельзя было позволить им взглянуть на эту мазню собственными глазами, они должны были проникнуться ее мнением. Перебирая картинки, она заставляла их удивляться и восхищаться. На целых полчаса обычно малоразговорчивая Ванда преисполнилась энтузиазма, она сделалась говорливой, лиричной – словом, неузнаваемой.

Лоренцо не верил своим ушам.

Более всех был ошеломлен Чезарио. В немой растерянности он пытался понять, происходит ли все наяву; он ожидал жестокой насмешки или саркастических наблюдений над его шедеврами, что убедило бы его, что все эти люди пришли, чтобы посмеяться над ним.

Однако богачи сыпали восторженными восклицаниями – восхищение Ванды оказалось заразительным.

– Не правда ли, это оригинально?…

– На первый взгляд, это может показаться неумелым, в то время как перед нами мастерская живопись.

– Таможенник Руссо, или Ван Гог, или Роден, вероятно, производили такое же впечатление на своих современников, – заверила Ванда. – Ну что ж, не будем злоупотреблять временем маэстро, сколько?

– Простите? – промямлил Чезарио.

– Сколько вы хотите за эту картину? Просто мечтаю повесить ее в моей нью-йоркской квартире, точнее, напротив моей кровати. Итак, сколько?

– Ну, не знаю… сто…

Произнеся эту цифру, Чезарио тут же пожалел об этом: зачем он запросил так много, сейчас рухнут все его надежды!

Для Ванды сто долларов были сущей безделицей, столько она собиралась завтра сунуть на чай портье отеля. Чезарио же благодаря вожделенной сотне мог погасить долг за краски.

– Сто тысяч долларов? – переспросила Ванда. – Что ж, сумма кажется мне разумной. Беру.

У Чезарио гудело в ушах, его едва не разбил апоплексический удар, он ломал голову, верно ли расслышал цифру.

– А эту вы отдадите за ту же цену? Она отлично подчеркнет белизну стены в моей гостиной в Марбелье… О, пожалуйста…

Чезарио машинально кивнул.

Тщеславный Гвидо Фаринелли, которому была известна репутации Ванды как гения выгодных сделок, не мог остаться в стороне, и его выбор пал на еще одну мазню Чезарио.

Когда он попытался несколько сбить цену, Ванда остановила его:

– Дорогой Гвидо, прошу вас, не надо, не стоит торговаться, когда перед вами подобный талант. Иметь деньги несложно и легко, тогда как талант дается далеко не каждому…

Она повернулась к Чезарио:

– Это просто судьба. Долг. Миссия. Это оправдывает все жизненные лишения.

Пробил час расплаты, она выписала чеки, уточнив, что ее шофер заедет вечером за картинами. Чезарио, лишившись дара речи, застыл как громом пораженный. Свершилось то, о чем он грезил всю свою жизнь, а он так и не нашелся что сказать, хорошо еще, хоть не сбежал с перепугу. Слезы подступили к горлу, ему хотелось задержать эту прекрасную женщину, рассказать ей, как тяжко дались ему эти восемьдесят лет без внимания и признания, рассказать о долгих ночных часах, когда он плакал, твердя себе, что в сущности он может быть всего лишь жалкое ничтожество. Благодаря ей он освободился от гнета нищеты, долгов, наконец уверовал, что его мужество и терпение не были напрасны, что он не зря упорствовал.

Она протянула ему руку:

– Браво, мсье, горжусь нашим знакомством.

Прекрасный дождливый день

Она хмуро смотрела, как капли дождя падают над лесом в Ландах.[5]5
  Ланды – живописный регион на юго-западе Франции между провинцией Бордо и Страной Басков, где расположено несколько старинных курортов. Здесь протянулись высокие песчаные дюны атлантического побережья и густые сосновые леса, занимающие около двух третей территории.


[Закрыть]

– Какая мерзкая погода!

– Милая, ты не права.

– Не права? Да ты высунь нос наружу. Увидишь, как поливает!

– Вот именно.

Он прошел по террасе к мокрому саду и встал перед водяной завесой, запрокинув голову, прикрыв глаза, раздув ноздри, навострив уши, опустив подбородок, чтобы лучше ощущать влажный ветер на лице, и прошептал, вдыхая запах ртутно-серебристого неба:

– Какой прекрасный дождливый день.

Казалось, он говорил искренне.

В тот день она окончательно уверилась в двух вещах: он вызывает у нее глубокое раздражение, и, если ей это удастся, она никогда с ним не расстанется.

Элен не могла припомнить, довелось ли ей хоть раз в жизни познать минуту совершенства. Ребенком она уже озадачивала родителей своим поведением – постоянно убирая свою комнату, переодеваясь при появлении малейшего пятнышка на одежде, заплетая идеально симметричные косы… Когда ее повели на балет «Лебединое озеро», она содрогнулась от ужаса: никто, кроме нее, не заметил, что балерины выстроились не по прямой линии, что пачки после прыжков опускались не одновременно и что неоднократно какая-нибудь из балерин – каждый раз другая! – нарушала общее движение. В школе она аккуратно следила за своими вещами, и несчастный, возвращавший ей книжку с загнутыми страницами, доводил ее до слез, срывая в потайном уголке сознании тонкую пелену доверия, оказанного ей человечеству. Подростком она заключила, что природа ничем не лучше людей, когда заметила, что ее груди – восхитительные, по общему мнению, – не вполне одинаковы, что одна ступня тридцать восьмого размера, а другая упрямо влезает только в тридцать восьмой с половиной. К тому же, несмотря на все ее усилия, рост ее по-прежнему оставался метр семьдесят один – ну что это за цифра, метр семьдесят один? Закончив школу, она поступила на юрфак университета, где посещала лекции скорее в поисках женихов, чем знаний.

Немногие девушки имели столько же романов, сколько Элен. Те, что почти достигали ее уровня, коллекционировали любовников из сексуальной ненасытности или умственной неустойчивости; в основе же коллекции Элен лежал идеализм. Каждый новый парень казался ей наконец тем самым; по первости знакомства, в очаровании разговоров она видела в нем те качества, о которых мечтала; несколько суток спустя иллюзия рассеивалась, он представал перед ней таким, каким был на самом деле, и она покидала его с той же решительностью, с какой прежде манила к себе.

Элен страдала, желая объединить два несовместимых качества: идеализм и трезвость взгляда.

Находя каждую неделю нового прекрасного принца, она, в конце концов, прониклась отвращением и к мужчинам, и к себе самой. За десять лет восторженная и наивная девушка превратилась в циничную тридцатилетнюю женщину, лишенную иллюзий. По счастью, это никак не отразилось на ее внешности; лицо сияло в обрамлении светлых волос, спортивная подвижность сходила за веселый нрав, а светлая кожа сохраняла бархатистый пушок, притягивая поцелуи каждого встречного.

Антуан увидел ее на встрече адвокатов и сразу влюбился. Она позволила ему пылкое ухаживание, так как он был ей безразличен. Тридцать пять лет; некрасив, но и не уродлив, симпатичный, светловолосый, со светлыми глазами, смуглый, пепельные волосы, примечателен в нем был только рост; он словно извинялся, что выше всех, постоянно улыбаясь с двухметровой высоты и слегка сутулясь. Его обычно превозносили за необыкновенный ум, но Элен не слишком впечатлял интеллект, ибо она считала, что и сама не лишена его. Он звонил, посылал остроумные письма, цветы, приглашения на оригинальные вечеринки и оказался так остроумен, пылок и настойчив, что Элен – от нечего делать и из-за отсутствия подобного гигантского экземпляра в ее гербарии – позволила ему увериться, что его обаяние сработало. Они провели вместе ночь. Счастье, которое при этом испытал Антуан, было несоизмеримо с удовольствием, полученным Элен. Тем не менее она позволила ему продолжать.

Их связь длилась уже несколько месяцев.

По его словам, то была настоящая любовь. Каждый раз, когда они ужинали в ресторане, он не мог удержаться от того, чтобы в красках не описать их будущее: он, адвокат, за которым охотился весь Париж, видел ее своей женой и матерью своих детей. Элен молча улыбалась. Из уважения к ней или из боязни услышать ответ он не решался ее торопить. О чем же она думала?

А она на самом деле даже и не знала, как сформулировать свои мысли. Конечно, роман длился дольше, чем обычно, но ей не хотелось признать это и сделать надлежащие выводы. Она находила его… – как бы это сказать? – «приятным», да, она не могла выбрать более сильное или теплое слово, чтобы описать то ощущение, которое пока что удерживало ее от разрыва. Раз она вскоре все равно оттолкнет его от себя, зачем торопиться?

Чтобы уверить в этом саму себя, она составила опись недостатков Антуана. Внешность: тело его было худым только на вид: раздевшись, он обнажал почти детское пузико, животик, которому явно предстояло увеличиться в ближайшие годы. Секс: он предпочитал длительность частым повторам. Ум: блестящий, о чем свидетельствовали его карьера и дипломы, хотя на иностранных языках он говорил куда хуже ее. Нрав: он был простодушен и доверчив до наивности.

Но ни один из этих изъянов не мог оправдать немедленного разрыва отношений; недостатки Антуана даже умиляли Элен. Небольшая жировая подушечка ниже пупка казалась утешительным оазисом на мужском жестком теле; ей нравилось класть на нее голову. Долгие минуты наслаждения и следовавший за ними глубокий сон подходили ей теперь больше, чем бессвязная ночь, проведенная с каким-нибудь жеребцом в череде удовольствий и передышек. Предосторожности, к которым он прибегал, отваживаясь заговорить на иностранных языках, с лихвой компенсировались его бесподобным французским. Его чистосердечие было для Элен отдохновением; в людях она сперва замечала посредственность, ограниченность, трусость, зависть, неуверенность, страх; без сомнения, все эти чувства не были чужды ей самой, и именно поэтому они внушали ей такое отвращение у других; Антуан же приписывал людям благородные намерения, доблестные идеалы, будто ему никогда не доводилось приподнять крышку кастрюльки, где томятся наши мысли, и увидеть, как они копошатся в вонючем паре.

Поскольку она отказывалась от официальной встречи с его родителями, субботы и воскресенья они проводили в городских увеселениях: кино, театр, рестораны, прогулки по книжным лавкам и выставкам.

В мае череда нерабочих дней побудила их совершить вылазку: Антуан повез ее в Ланды, на виллу, умостившуюся между сосновым лесом и пляжем с белым песком. Привыкшая к нескончаемым семейным каникулам на Средиземноморском побережье, Элен была рада открыть для себя грохочущие океанские волны и понаблюдать за серферами; она даже собиралась пойти позагорать на нудистском пляже в дюнах…

Увы, сразу же после завтрака разразилась гроза.

– Какой прекрасный дождливый день, – сказал он, облокотившись на балюстраду, открывавшуюся в парк.

В то время как у нее создалось впечатление, что ее завлекли в тюрьму с решетками из дождевых потоков и заставили часами изнывать от скуки, он приветствовал новый день с тем же аппетитом, как если бы окружавший их пейзаж был залит солнечным светом.

– Какой прекрасный дождливый день.

Она спросила, чем же дождливый день может быть замечателен: он перечислил все оттенки неба, деревьев и крыш, которые они увидят во время прогулки, заговорил о неподвластной человеку мощи океана, что откроется им, о зонтике, под которым так здорово шагать, тесно прижавшись друг к другу, о радости, с которой они укроются здесь, чтобы выпить горячего чаю, об одежде, сохнущей около огня, о том, как они, предавшись сладкой истоме, займутся любовью, снова и снова, о том, как под одеялом они будут говорить по душам, словно дети, укрывшиеся в палатке посреди разбушевавшейся природы…

Она слушала. Счастье, которое он так остро испытывал, казалось ей абстрактным. Она его не ощущала. Однако абстракция счастья все же лучше, чем его отсутствие. Она решила ему поверить.

В тот день она попыталась проникнуть в мировоззрение Антуана.

Гуляя по деревне, она старалась обращать внимание на те же детали, что и он: видеть старинную каменную стену, а не проржавевшую водосточную трубу, очарование мощеных улочек, а не их неудобство для пешеходов, китчевые – но вовсе не нелепые – витрины магазинов. Разумеется, не так-то просто было прийти в восторг от работы гончара (зачем, спрашивается, месить глину в двадцать первом веке, когда в магазинах полно пластиковых мисок?!) или увлечься плетением ивовой корзинки – это напоминало ей ужас школьных уроков домоводства, где ее заставляли мастерить старомодные подарки, которые никогда не удавалось сбыть во время праздников. Она с удивлением обнаружила, что антикварные лавки не навевали на Антуана тоску; он понимал ценность старинных вещей, тогда как Элен чуяла исходивший от них запах тлена.

Шагая по пляжу, который порывы ветра не успевали высушить между двумя ливнями, она, утопая в песке, вязком как цемент, ворчала:

– Море в дождь, вот уж спасибо!

– Ну, в конце концов, что же ты любишь? Море или солнце? Посмотри, вокруг вода, горизонт, бескрайнее пространство!

Она призналась, что никогда раньше не замечала красоты моря и побережья, довольствуясь солнечным теплом.

– У тебя бедное восприятие! Как можно сводить пейзаж к солнцу?

Она согласилась, что неправа. Рядом с ним она с легкой досадой осознала, что его мир куда богаче, так как он всегда искал что-то удивительное и всегда находил его.

Они зашли пообедать в ресторан, который, несмотря на некоторую роскошь, был задуман в фольклорном стиле.

– Тебя это не смущает?

– Что?

– Что все это ненастоящее – ресторан, мебель, обслуживание? Что весь интерьер рассчитан на простаков вроде тебя. Может, это и высококлассный туризм, но это все-таки туризм!

– Это место настоящее, блюда тоже, и я в самом деле нахожусь здесь с тобой.

Его искренность ее обезоружила. Но она все-таки продолжала настаивать:

– Так значит, тебя здесь ничто не шокирует?

Он незаметно огляделся.

– Мне кажется, что обстановка просто прелестна и люди довольно милы.

– Эти люди ужасны!

– С чего ты взяла? Самые обыкновенные люди.

– Ты посмотри на эту официантку. Она приводит меня в ужас.

– Ну что ты, ей двадцать лет, она…

– Да, именно в ужас. У нее близко посаженные глаза. Малюсенькие и посаженные очень близко к переносице.

– Ну и что? Я и не заметил. Она похоже тоже не замечает этого; она кажется уверенной в себе и своем обаянии.

– К счастью для нее, иначе ей бы пришлось покончить с собой! Или вон тот, сомелье: во рту не хватает зуба. Ты что, не заметил, что я избегала на него смотреть, когда он к нам обратился?

– Элен, не можешь же ты отказаться разговаривать с человеком из-за какого-то зуба?

– Очень даже могу.

– Он не становится от этого человеком второго сорта, недостойным твоего внимания. Ты шутишь, наверное: человечество не сводится к совершенным зубам.

Когда он переходил к подобным общетеоретическим выводам, настаивать казалось ей грубостью.

– Что еще?

– Ну, например, люди за соседним столиком.

– А с ними что не так?

– Они старые.

– Это что, недостаток?

– Ты хотел бы, чтобы я стала такой, как они? С дряблой кожей, вздутым животом, обвисшей грудью?

– Если ты позволишь, мне кажется, что я буду тебя любить, и когда ты состаришься.

– Не говори чепухи. А вон та девчонка?

– Что? Что может быть не так в несчастном ребенке?

– У нее явно плохой характер. А еще у нее нет шеи. Заметь, ее можно пожалеть… присмотрись к ее родителям!

– А что с родителями?

– Отец носит парик, а у матери базедова болезнь!

Он расхохотался. Он ей не верил, думая, что она специально подобрала эти детали для своего забавного скетча. Но Элен действительно было не по себе от того, что бросалось ей в глаза.

Когда юноша лет восемнадцати принес им кофе, Антуан склонился к ней.

– А он? Мне кажется, он недурен собой. Не вижу, в чем ты можешь его упрекнуть.

– Не видишь? У него жирная кожа и черные точки на носу. У него сильно расширенные поры!

– Однако я уверен, что все местные девушки ухлестывают за ним.

– К тому же он оставляет впечатление чисто внешней ухоженности. Осторожно! Сомнительная гигиена! Грибок на ногте ноги. При ближайшем осмотре здесь явно не обойдется без сюрприза.

– Ну, тут ты выдумываешь! Я заметил, что от него пахнет туалетной водой.

– Именно, это очень плохой знак! Туалетной водой себя обливают не самые чистоплотные юноши.

Она чуть было не добавила: «Поверь мне, уж я-то знаю, о чем говорю», – но оставила при себе этот намек на ее прошлую коллекцию мужчин; в конце концов, она не знала, что именно об этом известно Антуану, который, по счастью, учился в другом университете.

Он все смеялся, и она замолчала.

В последующие часы ей казалось, что она шагает по канату, натянутому над пропастью: стоит только отвлечься, и она упадет в пучину скуки. Несколько раз она даже ощущала ее глубину: скука словно тянула ее к себе, приказывала прыгнуть вниз, слиться с ней; у Элен кружилась голова, ей хотелось упасть. Поэтому она изо всех сил цеплялась за оптимизм Антуана, который с улыбкой неутомимо описывал ей мир таким, каким его ощущал. Она хваталась за его сияющую веру.

К вечеру, вернувшись на виллу, они долго занимались любовью, и он столь изобретательно старался доставить ей удовольствие, что, подавив раздражение, Элен решила закрыть глаза на тяготившие ее детали и сделать усилие, чтобы играть по его правилам.

К вечеру ее силы совсем истощились. Он даже не заподозрил, какую битву она вела на протяжении всего дня.

На улице ветер пытался переломить сосны, словно корабельные мачты.

Вечером при свете свечей, под балками старинного потолка, они пили пьянящее вино, от одного названия которого у нее текли слюнки, и он спросил ее:

– Я рискую стать самым несчастным мужчиной на свете, но все же хочу, чтобы ты ответила: ты будешь моей женой?

Она была на грани нервного срыва.

– Стать несчастным, ты? Ты на это не способен. Ты все воспринимаешь с хорошей стороны.

– Уверяю тебя, если ты мне откажешь, мне будет очень плохо. Я возлагаю на тебя все свои надежды. Ты одна можешь сделать меня счастливым или несчастным.

Все это было в общем довольно банально, обычное для предложения руки и сердца пускание пыли в глаза… Но произнесенные им, двухметровым концентратом позитивной энергии – девяносто кило готовой к наслаждению плоти – эти слова ей льстили.