Текст книги "Теория Фрейда (сборник)"

Автор книги: Эрих Зелигманн Фромм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

III
Отношение Фрейда к женщинам; любовь

Неудивительно обнаружить, что зависимость Фрейда от матери проявилась и в его отношениях с женой. Самым поразительным является контраст между поведением Фрейда до и после женитьбы. В те годы, когда они были только помолвлены, Фрейд проявлял пылкость, страсть и чрезвычайную ревность. Это показывает цитата из письма к Марте от 2 июня 1884 года: «Горе тебе, моя принцесса, когда я явлюсь. Я зацелую тебя, пока ты не покраснеешь, и закормлю, пока ты не потолстеешь. А если ты проявишь строптивость, ты увидишь, кто из нас сильнее: нежная маленькая девочка, которая ест недостаточно, или большой яростный мужчина с кокаином в теле» (цит. по [7; Vol. 1; 84]).

Шутливое упоминание того, кто сильнее, имеет очень серьезное значение. Пока они были помолвлены, Фрейда преследовало страстное желание иметь полный контроль над Мартой; это желание, естественно, сопровождалось сильной ревностью к любому, кто, кроме него самого, мог вызвать интерес и симпатию Марты. Марта, например, проявляла ранее склонность к своему кузену, Максу Майеру. «Наступило время, когда Марте было запрещено называть его Максом, – только герром Майером» [7; Vol. 1; 100]. В отношении другого молодого человека, влюбленного в Марту, Фрейд писал: «Когда ко мне возвращается воспоминание о твоем письме Фрицу и о дне, проведенном нами в горах Каленберг, я теряю всякий контроль над собой, и будь в моей власти уничтожить весь мир, включая нас, чтобы позволить ему начать все заново, даже несмотря на риск, что ни Марта, ни я не будем созданы, я сделал бы это без колебаний» [7; Vol. 1; 114–115].

Однако ревнивые чувства Фрейда совсем не ограничивались другими молодыми людьми; в равной мере распространялись они и на привязанность Марты к членам ее семьи. Фрейд требовал от Марты, «чтобы она не просто была способна объективно критиковать свою мать и брата и отвергать их «глупые предрассудки» – все это она делала, – но также отказать им во всякой симпатии на том основании, что они – его враги, и ей следует разделять его ненависть к ним» [7; Vol. 1; 123].

Тот же дух виден в реакции Фрейда на брата Марты Эли. Марта доверила ему имевшиеся у нее деньги, которые они с женихом хотели использовать для приобретения мебели в свою квартиру. По-видимому, Эли вложил деньги в дело и не очень хотел возвращать всю сумму немедленно; он предложил, чтобы они купили мебель в рассрочку. В ответ Фрейд предъявил Марте ультиматум, первым пунктом которого было требование, чтобы она написала брату сердитое письмо и назвала того «негодяем». Даже после того как Эли выплатил все деньги, Фрейд потребовал, чтобы «она не писала ему [Фрейду] снова, пока не пообещает порвать все отношения с Эли» [7; Vol. 1; 137].

Эта уверенность в естественном праве мужчины контролировать жизнь своей жены была частью убеждения Фрейда в превосходстве мужчины. Типичным примером такого отношения является его критика в адрес Джона Стюарта Милля. Фрейд превозносит Милля за то, что тот «возможно, лучше всех своих современников сумел освободиться от власти общепринятых предубеждений. С другой стороны, он во многих отношениях оказался лишен чувства абсурдного» [7; Vol. 1; 176]. Что же такого абсурдного было в идеях Милля? Согласно Фрейду, это был его взгляд на «женскую эмансипацию… и вообще женский вопрос». По поводу того факта, что Милль считал возможным для замужней женщины зарабатывать столько же, сколько ее супруг, Фрейд говорит:

«Вообще эту позицию Милля просто нельзя назвать гуманной. На самом деле мысль о том, чтобы послать женщин бороться за существование, как это делают мужчины, мертворожденная. Если бы, например, я представил мою нежную милую девочку в роли соперницы, это только привело бы к тому, что я сказал бы ей, как и сделал семнадцать месяцев назад, что я ее люблю и умоляю отказаться от борьбы в пользу спокойной, лишенной конкуренции деятельности у меня в доме. Я полагаю, что все реформы в области законодательства и образования будут разрушены тем фактом, что природа определила судьбу женщины – стать красивой, очаровательной и милой задолго до того возраста, когда мужчина может заслужить положение в обществе. Закон и обычай должны дать женщинам многое, чего они были лишены, однако положение женщины наверняка останется таким же, как и теперь: в юности быть обожаемой возлюбленной, в зрелости – любимой женой» (цит. по [7; Vol. 1; 177]).

Взгляды Фрейда на эмансипацию женщин, несомненно, не отличались от взглядов, которых придерживался средний европеец в 80-е годы XIX века. Фрейд средним человеком не был: он восстал против некоторых самых глубоко укорененных предубеждений своего времени, однако в женском вопросе он придерживался традиционной линии и называл Милля «абсурдным» и «негуманным» за взгляды, которые всего лишь через пятьдесят лет стали общепринятыми. Такое отношение ясно показывает, насколько сильной и непреодолимой была потребность Фрейда поставить женщин в подчиненное положение. Тот факт, что его теоретические воззрения отражали именно такую установку, очевиден. Видеть в женщине кастрированного мужчину, отказывать ей в собственной подлинной сексуальности, приписывать ей зависть к мужчине, слабо развитое Суперэго, считать женщину тщеславной и ненадежной – все это лишь слегка рационализированная версия патриархальных предрассудков его времени. Человек, подобный Фрейду, способный видеть глубже поверхности и критиковать традиционные предубеждения, должен был быть движим могучими внутренними силами, чтобы не заметить рационализирующий характер этих якобы научных утверждений [7; Vol. 2; 421].

Тех же взглядов Фрейд придерживался и пятьюдесятью годами позже. Когда он критиковал американскую культуру за ее «матриархальный» характер, его гость и последователь доктор Уортис возразил: «Но не думаете ли вы, что было бы лучше всего, если бы оба партнера были равны?» На это Фрейд ответил: «Это практически невозможно. Должно существовать неравенство, и верховенство мужчины – меньшее из двух зол» [11; 98. – Курсив мой. – Э.Ф.].

Хотя годы помолвки Фрейда были полны пламенного ухаживания и ревнивых уговоров, его жизнь в супружестве представляется в значительной мере лишенной активной любви и страсти. Как и при многих традиционных браках, завоевание волновало, но как только оно свершилось, источник страстного чувства иссяк. В ухаживании участвует мужская гордыня; после свадьбы для нее не находится особого повода. В браке такого типа жена должна выполнять единственную функцию – функцию матери. Она должна быть безусловно предана мужу, заботиться о его материальном благополучии, всегда подчиняться его потребностям и желаниям, всегда оставаться ничего для себя не желающей и услужливой – быть, другими словами, матерью. Фрейд был пламенно влюблен до женитьбы – ему нужно было доказать свою мужественность, завоевав девушку, которую он выбрал. Как только завоевание было скреплено печатью брака, «обожаемая возлюбленная» превратилась в любящую мать, на чью заботу и преданность можно было положиться, не проявляя к ней активной, страстной любви.

Насколько потребительской и лишенной эротики была любовь Фрейда к жене, ярко показывают многие выразительные детали. Наибольшее впечатление в этом отношении производят письма Фрейда к Флиссу. Фрейд почти никогда не упоминает о жене, кроме как в совершенно бытовом контексте. Учитывая тот факт, что он в подробностях описывает свои идеи, своих пациентов, свои профессиональные достижения и разочарования, это само по себе весьма показательно, но еще более важно то, что Фрейд, пребывая в депрессии, часто описывает пустоту своей жизни, которая оказывается для него полной, только когда ему сопутствует успех в работе. Он никогда не упоминает о своих отношениях с женой как об источнике счастья. Та же картина видна в том, как Фрейд проводил время дома или во время отпуска. В будние дни Фрейд принимал пациентов с восьми до часа, потом обедал, прогуливался в одиночестве, работал в своей приемной с трех до девяти или десяти, потом совершал прогулку с женой, невесткой или дочерью, и наконец, до часа ночи занимался корреспонденцией и написанием статей, если только в тот вечер не бывало назначено какой-либо встречи. За обедом, как правило, члены семьи друг с другом общались мало. Хорошим примером этого служит привычка Фрейда «приносить свое последнее антикварное приобретение, обычно небольшую статуэтку, и ставить ее на обеденном столе перед собой как собеседницу. Потом статуэтка возвращалась на его письменный стол, но приносилась к обеду еще день или два» [7; Vol. 2; 393]. По воскресеньям утром Фрейд навещал свою мать, среди дня встречался с коллегами-аналитиками, к обеду приглашал свою мать и сестер, а затем работал над своими рукописями [7; Vol. 2; 384]. Его жена обычно во второй половине дня принимала своих друзей, и об интересе Фрейда к жене красноречиво говорит тот сообщаемый Джонсом факт, что, если среди ее посетителей оказывался «кто-то, кем Фрейд интересовался, он на несколько минут появлялся в гостиной» [там же. – Курсив мой. – Э.Ф.].

Фрейд много времени посвящал летним путешествиям. Период каникул был великолепной возможностью компенсировать тяжелую непрерывную работу в остальную часть года. Фрейд обожал путешествовать, а делать это в одиночку не любил. Однако время отпуска использовалось лишь отчасти для того, чтобы восполнить те немногие часы, которые он проводил с женой дома. Как уже говорилось, он странствовал за границей со своими друзьями-психоаналитиками или с сестрой жены – но не с женой. Этому факту дается несколько объяснений – одно самим Фрейдом, другое – Джонсом. Последний пишет: «Его жена, имевшая другие заботы, редко оказывалась достаточно свободной, чтобы путешествовать; она не могла равняться с Фрейдом в стремлении к перемене мест и в пожирающей страсти к осмотру достопримечательностей. Однако почти каждый день во время своих странствий Фрейд посылал ей открытку или телеграмму и раз в несколько дней – длинное письмо» [7; Vol. 2; 15]. Опять хочется отметить, как традиционно и неаналитически мыслит Джонс, когда дело касается его любимого героя. Любой человек, получающий удовольствие от общества своей жены на отдыхе, просто умерил бы свою страсть к осмотру достопримечательностей, чтобы сделать возможным ее участие. Рационализирующее качество этих объяснений делается еще более ясным в связи с тем, что Фрейд приводит другое основание тому, что он не путешествовал вместе с женой. В письме из Палермо, где он был вместе с Ференци, он писал жене 15 сентября 1910 года: «Мне ужасно жаль, что я не могу показать вам всем здешние красоты. Чтобы иметь возможность наслаждаться этим в компании семи или девяти или даже троих, мне следовало бы быть не психиатром и не основателем предположительно нового направления в психологии, а предпринимателем, производящим что-то полезное вроде туалетной бумаги, спичек или шнурков для ботинок. Учиться этому теперь уже поздно, так что придется мне наслаждаться путешествием эгоистически, но с постоянным чувством раскаяния» (цит. по [7; Vol. 2; 394]).

Нет нужды говорить, что Фрейд здесь прибегает к типичной рационализации – практически такой же, какие используют другие мужья, получающие больше удовольствия от отпуска в мужской компании. Здесь самое замечательное опять же – слепота Фрейда, несмотря на весь его самоанализ, в отношении проблемы собственного брака, и то, как он рационализирует ее без малейшего осознания этого факта. Он говорит о семи или девяти или хотя бы троих членах семьи, которых хотел бы взять с собой, когда речь идет о том, чтобы взять с собой жену – то есть о двоих; он даже принимает позу бедного, но значительного ученого, а не богатого производителя туалетной бумаги – все только для того, чтобы объяснить, почему он не захотел взять за границу жену.

Может быть, самое ясное выражение сомнительной природы любви Фрейда содержится в «Толковании сновидений». Вот каково его сновидение: «Я написал монографию об одном растении. Книга лежит передо мной, и я в этот момент разворачиваю сложенную цветную иллюстрацию. В каждый экземпляр книги вложено засушенное растение, как будто взятое из гербария» [4; 169ff]. Из ассоциаций Фрейда я упомяну следующую: «Утром накануне я видел в витрине книжной лавки новую книгу, называвшуюся «Род цикламена», – несомненно, монографиюоб этом растении. Цикламены, подумал я, любимые цветымоей жены, и я упрекнул себя за то, что так редко вспоминаю о том, чтобы принестией цветы, которые ей очень нравятся».

Другая цепь ассоциаций уводит Фрейда от цветка к совершенно другой теме: к его амбициям. «Однажды, вспомнил я, я действительно написалчто-то вроде монографии о растении, а именно – диссертацию о растении кока (1884), которая привлекла внимание Карла Коллера к обезболивающим свойствам кокаина». Затем Фрейд размышляет о сборнике, выпущенном в честь Коллера, одного из редакторов которого он встретил накануне. Ассоциация с кокаином отражает амбиции Фрейда. Он выражает сожаление о том, что оставил изучение проблемы коки и тем самым потерял шанс сделать великое открытие. Это также упоминается в другом месте в связи с тем фактом, что ему пришлось оставить чисто исследовательскую деятельность, чтобы жениться.

Значение сновидения совершенно ясно (хотя Фрейд и не видит этого при собственном его толковании). Центральное место занимает высушенное растение, выражающее внутренний конфликт Фрейда. Цветок – символ любви и радости, особенно если этот цветок – любимый цветок его жены, а он часто забывает его ей принести. Однако его научные интересы и амбиции символизирует растение кока. Что Фрейд делает с цветами, с любовью? Он засушивает их и помещает в гербарий. Другими словами, он позволяет любви высохнуть и делает ее предметом научного изучения. Именно это Фрейд и сделал. Он сделал любовь объектом науки, но в его жизни она осталась сухой и стерильной. Научные интеллектуальные интересы были сильнее его Эроса; они задушили его и в то же время сделались заменой опыта любви.

Обнищание любви, выраженное в этом сновидении, также совершенно ясно показывает эротические и сексуальные желания и возможности Фрейда. Как ни парадоксально это может показаться, Фрейд питал относительно слабый интерес к женщинам и испытывал немного сексуальных побуждений. Несомненно, как утверждает Джонс, «его жена была безусловно единственной женщиной в жизни Фрейда» и «она всегда оказывалась на первом месте по сравнению с другими смертными» [7; Vol. 2; 386]. Однако Джонс также указывает на то, что «возможно, страстная сторона жизни померкла для него раньше, чем для многих других мужчин» [там же]. Верность этого утверждения подтверждается несколькими фактами. В возрасте сорока одного года Фрейд писал Флиссу, жалуясь на угнетенное настроение и добавляя: «Сексуальное возбуждение также бесполезно для такого человека, как я» [5; 227]. Ясно, что в этом возрасте его сексуальная жизнь более или менее закончилась. Другой случай указывает на тот же факт. Фрейд пишет в «Толковании сновидений», что однажды, когда ему было немногим больше сорока, он почувствовал физическое влечение к молодой женщине и почти невольно слегка коснулся ее. Он отмечает, что был удивлен тем, что возможность такого чувства «все еще» существует. В возрасте сорока шести лет он писал Бинсвангеру: «Сегодня, естественно, либидо старика выражается лишь в трате денег». Даже в этом возрасте лишь человек, интенсивность сексуальной жизни которого невелика, счел бы само собой разумеющимся, что его либидо утратило сексуальную направленность.

Если позволить себе определенную спекуляцию, я был бы склонен предположить, что некоторые теории Фрейда также являются доказательством его пониженной сексуальности. Он неоднократно подчеркивал, что половой акт может дать лишь ограниченное удовлетворение цивилизованному человеку, «что сексуальная жизнь цивилизованного человека серьезно ограничена», что «возможно, верно предположение о существенном снижении важности сексуальности как источника приятных ощущений, т. е. способа достижения цели жизни» [1; 76]. Фрейд объясняет этот факт, выдвигая гипотезу о том, что полное удовлетворение возможно, только если прегенитальные, обонятельные и другие «извращенные» побуждения не подавлены, и даже высказывает мысль, что «не только давление культуры, но что-то в природе самой сексуальной функции отрицает полное удовлетворение и побуждает нас обратиться в другом направлении» [1; 76–77].

Более того, Фрейд полагал, что после «трех, четырех или пяти лет супружество перестает доставлять удовлетворение сексуальных потребностей, обещанное ранее, поскольку все доступные противозачаточные средства мешают сексуальному удовольствию, оскорбляют тонкие чувства обоих участников и даже оказываются непосредственной причиной болезни» [2; Vol. 2; 421].

Рассматривая замечания Фрейда о его сексуальной жизни, можно предположить, что его взгляды на секс были рационализацией его собственной пониженной сексуальности. Несомненно, было много мужчин его социального положения, возраста и культуры, которые в возрасте около сорока лет не чувствовали, что период счастья, получаемого от сексуальных отношений, для них закончен, и которые не разделяли его взгляд на то, что после нескольких лет брака сексуальное благополучие переставало существовать, даже учитывая необходимость использования контрацептивов.

Сделав шаг дальше, можно также предположить, что и еще одна теория Фрейда имела функцию рационализации: а именно что цивилизация и культура являются результатом подавления инстинктов. Суть этой теории такова: поскольку я увлечен мышлением и поиском истины, я неизбежно испытываю мало интереса к сексу. Здесь Фрейд, как часто и в других случаях, обобщает собственный личный опыт. Он страдал снижением сексуальности по другим причинам, но вовсе не потому, что был так увлечен творческим мышлением. Сексуальная заторможенность Фрейда может рассматриваться как находящаяся в противоречии с тем, что в своих теориях он отводил центральное место сексуальным побуждениям. Однако это противоречие скорее видимое, чем реальное. Многие мыслители пишут о том, чего лишены и что хотели бы обрести для себя или для других. Более того, Фрейд, человек пуританских взглядов, едва ли был бы способен так откровенно писать о сексе, если бы не был так уверен в собственной добродетели в этом отношении.

Отсутствие у Фрейда эмоциональной близости с женщиной также выражается в том, как мало он понимал женщин. Его теории о них представляют собой наивные рационализации мужских предубеждений, в особенности касающихся потребности мужчины властвовать над женщиной, чтобы скрыть свой страх перед ней. Однако не следует делать заключение о непонимании Фрейдом женщин только на основании его теорий. Однажды он высказал его с удивительной откровенностью: «Великий вопрос, на который никогда не было дано ответа и на который я не смог ответить, несмотря на тридцать лет изучения женской души: чего женщина хочет? [Was will das Weib?]» (письмо к М. Бонапарт, цит. по [7; Vol. 2; 421]).

Однако, говоря о способности Фрейда любить, мы не должны ограничиваться проблемой эротической любви. Фрейд не особенно любил людей в целом, когда отсутствовал эротический элемент. Его отношение к жене, после того как первый жар завоевания угас, было, несомненно, отношением верного, но довольно отстраненного мужа. Его отношение к друзьям-мужчинам – Брейеру, Флиссу, Юнгу и к верным последователям – тоже было далеким. Несмотря на апологетические описания Джонса и Закса, на основании писем к Флиссу, реакции на поведение Юнга, а со временем и Ференци, приходится признать, что Фрейду было не дано испытывать сильную любовь. Его собственные теоретические взгляды только подтверждают это. Говоря о возможности братской любви, он писал:

«Мы можем найти ключ в одном из так называемых идеальных стандартов цивилизованного общества: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя». Он общепризнан и несомненно старше христианства, которое горделиво предъявляет его как свою заповедь, но все же не очень древен: в исторические времена человек еще ничего о нем не знал. Отнесемся к нему наивно, словно встретились с ним впервые. В этом случае окажется, что мы не сможем подавить чувства удивления им как чем-то неестественным. С какой стати нам так поступать? Что хорошего это нам даст? А главное, как можно совершить нечто подобное? Как это вообще возможно? Моя любовь представляется мне ценностью, которой я не имею права разбрасываться без размышления. Она налагает на меня обязательства, и я должен быть готов принести жертвы, чтобы их выполнить. Если я кого-то люблю, этот кто-то должен так или иначе заслужить мою любовь. (Я оставляю в стороне вопрос о том, какую пользу он может мне принести, а также его возможное значение для меня как объекта сексуального интереса: ни один из этих двух видов взаимоотношений не рассматривается, если речь идет о любви к ближнему.) Он будет достоин любви, если он так схож со мной в важных аспектах, что я могу любить в нем себя; достоин, если он настолько совершеннее меня, что я могу любить в нем свой идеал; я должен любить его, если он сын моего друга, потому что боль, которую испытает мой друг, если с ним что-то случится, будет и моей болью – я должен буду ее разделить. Однако если он мне не знаком и не может привлечь каким-либо своим достоинством или каким-либо значением, которое уже приобрел в моей эмоциональной жизни, мне будет трудно полюбить его. Я даже поступлю неправильно, если полюблю его, потому что моя любовь расценивается как ценность теми, кто мне близок; было бы несправедливо в их отношении, если бы я поставил незнакомца вровень с ними. Но если я должен любить его (именно той самой универсальной любовью) просто потому, что он тоже житель мира, как насекомое, дождевой червь или уж, тогда, боюсь, ему достанется лишь небольшое количество любви и для меня будет невозможно дать ему столько же любви, сколько я по всем законам разума должен сохранить к себе. Какой же смысл в столь торжественно провозглашенном предписании, если разум не советует нам ему следовать?» [1; 81–82].

Фрейд, величайший глашатай секса, был тем не менее типичным пуританином. Для него целью жизни цивилизованной личности являлось подавление эмоциональных и сексуальных импульсов и ценой этого достижение цивилизованности. Только нецивилизованная толпа не способна на подобную жертву. К интеллектуальной элите принадлежат те, кто, в отличие от толпы, способен не поддаваться импульсам и тем самым сублимировать их ради более высоких целей. Цивилизация в целом есть результат подобной неудовлетворенности инстинктивных импульсов.

Примечательно, насколько идеи, выраженные Фрейдом в его позднейших теориях, уже были свойственны ему в молодости, когда он еще не занимался проблемами истории и сублимацией. В письме к невесте от 29 августа 1883 года он излагает мысли, возникшие у него во время представления «Кармен». «Толпа, – пишет он, – потворствует своим импульсам [sich ausleben], а мы сдерживаем себя. Мы делаем это с целью сохранения своей целостности. Мы жертвуем здоровьем, способностью наслаждаться, своими силами; мы экономим их для чего-то, сами не зная для чего. И эта привычка к постоянному подавлению природных инстинктов дает нам утонченность. Мы также чувствуем более глубоко и потому смеем не требовать от себя многого. Почему мы не напиваемся? Потому что неприятности и стыд похмелья [Katzenjammer] превосходят удовольствие от обильной выпивки. Почему мы не дружим со всеми вокруг? Потому что потеря друга или случившееся с ним несчастье были бы для нас горьки. Таким образом, наши устремления в большей мере зависят от желания избегнуть боли, чем получить удовольствие. Когда такое усилие оказывается успешным, те, кто сдерживает себя, оказываются подобны нам, кто связал себя друг с другом на жизнь и на смерть, кто терпит лишения и тоскует, чтобы сохранить помолвку, и кто наверняка не пережил бы удара, лишившего нас любимого существа: такие люди, как Эзра, могут любить только раз. Все наше жизненное устройство предполагает, что мы будем ограждены от полной нищеты, что для нас всегда открыт путь к освобождению от зол нашей социальной структуры. Бедные и необразованные не могли бы существовать без своей толстокожести и беззаботности. С какой стати им глубоко чувствовать, если все несчастья природы и общества выпадают тем, кого они любят; почему им отказываться от мимолетного удовольствия, когда никакое другое их не ожидает? Бедняки слишком бессильны, слишком беззащитны, чтобы вести себя так же, как мы. Когда я вижу развлекающихся людей, отбросивших всякую серьезность, это заставляет меня думать, что такова компенсация за то, что они так беззащитны перед налогами, эпидемиями, болезнями, ужасными условиями нашей социальной организации. Я не стану развивать эту мысль дальше, но можно показать, что das Volk [народ] судит, верит, надеется совсем не так, как мы. Психология обывателя несколько отличается от нашей. Такие люди также более наделены чувством общности, чем мы: только они осознают, что одна жизнь продолжается в другой, в то время как для каждого из нас мир исчезает с нашей смертью» (цит. по [7; Vol. 1; 190–192. – Курсив мой. – Э.Ф.]).

Это письмо молодого Фрейда – ему тогда было 27 лет – интересно во многих отношениях. Словно предвидя свои позднейшие теории, Фрейд выражает в нем свою пуритански-аристократическую ориентацию, которую мы только что обсуждали: ограничение, экономия своей способности наслаждаться – это условие сублимации, основа, на которой формируется элита. Однако кроме того Фрейд демонстрирует тут взгляд, долженствующий стать фундаментом одной из его самых важных теорий, которой предстояло сложиться многими годами позднее. Он описывает свой страх перед эмоциональной раной. Мы не любим каждого встречного, потому что разлука была бы очень болезненной; мы не дружим со всеми вокруг, потому что потеря друга причинила бы нам горе. Жизнь ориентирована в сторону избегания печали и боли, а не получения радости, как ясно говорит сам Фрейд: «Таким образом, наши устремления в большей мере зависят от желания избегнуть боли, чем получить удовольствие». Здесь мы находим формулировку того, что Фрейд позднее назвал принципом удовольствия; идея того, что удовольствие на самом деле есть освобождение от неудовольствия, от болезненного напряжения, а не позитивное наслаждение, в последующие годы сделалась для Фрейда валидной как самый общий и основополагающий принцип человеческой мотивации. Однако можно увидеть, что та же идея имелась у Фрейда задолго до ее теоретического оформления; она возникла у него как следствие его собственных викторианских взглядов, боязни потери собственности (в данном случае объекта любви и чувства любви) – в определенном смысле потери жизни. Такая позиция была характерной для среднего класса в XIX веке, более озабоченного тем, чтобы «иметь», чем чтобы «быть». Психология Фрейда насквозь пронизана этой ориентацией «иметь», и поэтому его глубочайший страх – это всегда страх потерять что-то, что он «имеет», будь то объект любви, чувство или половой орган. (В этом отношении Фрейд не разделял протест против собственнических устремлений среднего класса, который можно найти, например, в философии Гёте.)

Следует подчеркнуть и еще одну мысль из этого письма. Фрейд говорит о том, что простые люди обладают бо́льшим чувством общности, чем «мы»: «Только они осознают, что одна жизнь продолжается в другой, в то время как для каждого из нас мир исчезает с нашей смертью». Наблюдение Фрейда, согласно которому буржуазия испытывает меньшее чувство солидарности, чем рабочий класс, совершенно верно, но не следует забывать, что в среднем и высшем классах было немало людей – социалистов, анархистов и истинно верующих, – обладавших глубоким чувством человеческой солидарности. Фрейд был этого практически лишен. Его занимала еголичность, егосемья, егоидеи, как это типично для среднего класса. В этом же ключе семнадцатью годами позже, по случаю Нового, 1900 года, он пишет своему другу Флиссу: «Новое столетие – и самое интересное в нем, смею сказать, то, что оно содержит дату нашей смерти, – не принесло мне ничего, кроме глупой рецензии» [5; 307]. Здесь снова мы находим лишь эгоцентрическую озабоченность собственной смертью и никакого чувства универсальности и солидарности, которое он приписывает только низшим классам.