Текст книги "Время жить и время умирать"

Автор книги: Эрих Мария Ремарк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

7

На погнутом фонарном столбе висела вывеска. Вывеску перекосило, и она как бы указывала вниз, на дно воронки, где лежали части стены и железная койка. Гребер обошел воронку и поспешил дальше. Немного дальше он увидел уцелевший флигель. Восемнадцать, это должен быть номер восемнадцать! Господи, сделай, чтобы восемнадцатый номер был цел!

Но он ошибся. Перед ним стоял только фасад дома. В темноте ему почудилось, что весь дом нетронут. Он подошел ближе; оказалось, что остальная часть флигеля рухнула. Застряв между стальными стропилами, висел над пустотой рояль. Крышка была сорвана, и клавиши белели, словно это был гигантский открытый рот, полный зубов, словно огромный доисторический зверь яростно скалился, угрожая кому-то внизу. Парадная дверь открыта настежь.

Гребер подбежал к дому.

– Стой! – крикнул чей-то голос. – Эй! Куда вы?

Гребер не ответил. Он вдруг почувствовал, что никак не может вспомнить, где стоял его отчий дом. Все эти годы он так ясно видел его перед собой, каждое окно, каждую дверь, лестницу – но сейчас, в эту ночь, все смешалось. Он даже не мог бы теперь сказать, на какой стороне улицы искать его.

– Эй, вы там! – крикнул тот же голос. – Вы что, хотите, чтобы стена вам на голову свалилась?

Гребер с недоумением разглядывал подъезд. Он увидел начало лестницы. Поискал глазами номер. К нему подошел участковый комендант противовоздушной обороны.

– Что вы тут делаете?

– Это номер восемнадцать? Где восемнадцать?

– Восемнадцать? – Комендант поправил каску на голове. – Где дом восемнадцать? Где он был, хотите вы сказать?

– Что?

– Ясно что. Глаз у вас нет, что ли?

– Это не восемнадцать?

– Был не восемнадцать! Был! Теперь-то его уже нет. В наши дни надо говорить «был»!

Гребер схватил коменданта за лацканы пиджака.

– Послушайте, – крикнул он в бешенстве. – Я здесь не для того, чтобы слушать ваши остроты! Где восемнадцатый?

Комендант внимательно посмотрел на него.

– Сейчас же уберите руки, не то я дам свисток и вызову полицию. Вам тут совершенно нечего делать. На этой территории производится расчистка развалин. Вас арестуют.

– Меня не арестуют. Я приехал с фронта.

– Подумаешь! Что ж, по-вашему, это не фронт?

Гребер выпустил лацканы коменданта.

– Я живу в восемнадцатом номере, – сказал он. – Хакенштрассе, восемнадцать. Здесь живут мои родители…

– На этой улице больше никто не живет.

– Никто?

– Никто. Уж я-то знаю. Я ведь тоже здесь жил. – Комендант вдруг оскалил зубы. – Жил! Жил! У нас тут за две недели было шесть воздушных налетов, слышите вы, фронтовик! Вы там, на фронте, бездельничаете, проклятые лодыри. Вы веселы и здоровы, сразу видно! А моя жена… Вот… – Он показал на дом, перед которым они стояли. – Кто откопает ее? Никто! Она умерла. «Копать бесполезно, – говорят спасательные команды. – Слишком много сверхсрочной работы…» Слишком много дерьмовых бумаг, дерьмовых бюро и дерьмовых начальников, которых необходимо спасать в первую очередь!.. – Он приблизил к Греберу свое худое лицо. – Знаешь что, солдат? Никогда ничего не поймешь, пока тебя самого по башке не стукнет! А когда ты, наконец, понял – уже поздно. Эх вы, фронтовик! – он сплюнул. – Вы, храбрый фронтовик, с иконостасом на груди! Восемнадцать – это там, как раз там, где скребут лопаты.

Гребер отошел от коменданта. «Там, где скребут лопаты, – повторил он про себя. – Там, где скребут лопаты! Неправда! Сейчас я проснусь и увижу, что я в доте, в подвале русской безымянной деревни, и тут же рядом – Иммерман, я слышу, как он ругается – и Мюкке, и Зауэр. Это же Россия, а не Германия, Германия невредима, она под защитой, она…»

Он услышал восклицания и скрежет лопат, затем увидел и людей на грудах развалин. Из лопнувшей водопроводной трубы на улицу хлестала вода. Она тускло поблескивала при свете синих лампочек.

Гребер столкнулся с человеком, отдававшим какие-то приказания.

– Это номер восемнадцать?

– Что? А ну, давайте-ка отсюда! Вы зачем тут?

– Я ищу своих родителей. Они жили в доме восемнадцать. Где они?

– Ну, откуда я могу знать? Что я, господь бог, что ли?

– Они спасены?

– Справляйтесь в другом месте. Это нас не касается. Мы только откапываем.

– А тут есть засыпанные?

– Конечно. Или вы воображаете, что мы тут для собственного удовольствия? – Человек повернулся к своему отряду: – Отставить! Тихо! Вильман, выстукивать!

Люди, работавшие под его началом, выпрямились. Они были – кто в свитерах, кто в заношенных белых рубашках, в промасленных комбинезонах механиков или в солдатских брюках и штатских пиджаках. Все были покрыты грязью, лица залиты потом. Один из них, держа в руках молоток, опустился на колени среди развалин и начал стучать по трубе, торчавшей из мусора.

– Тише! – повторил начальник.

Водворилась тишина. Человек с молотком приник ухом к трубе. Стало слышно дыхание людей и шорох осыпавшейся штукатурки. Издали доносился звон санитарных и пожарных машин. Человек продолжал стучать молотком по трубе. Затем он поднялся: – Они еще отвечают. Стучат чаще. Вероятно, воздуха уже не хватает.

Он несколько раз быстро простучал в ответ.

– Живее! – крикнул начальник. – Вон туда направо! Постарайтесь протолкнуть трубу, чтобы дать им приток воздуха.

Гребер все еще стоял рядом с ним.

– Откапываете бомбоубежище?

– Ну да, а что же еще? Как вы думаете, может здесь человек еще стучать, если он не в бомбоубежище?

У Гребера сжало горло. – Там люди из этого дома? Комендант МПВО сказал, что здесь больше никто не жил.

– Ваш комендант, верно, спятил. Под развалинами люди, они стучат, для нас этого достаточно.

Гребер снял свой ранец. – Я сильный, я тоже буду копать. – Он посмотрел на начальника. – Я не могу иначе. Может быть, мои родители…

– Пожалуйста! Вильман, вот еще подкрепление. У вас есть лишний топор?

Прежде всего показались раздавленные ноги. Упавшая балка сломала их и придавила. Но человек еще был жив и в сознании. Гребер жадно впился в него глазами. Нет, он его не знает. Балку распилили и подали носилки. Человек не кричал. Он только закатил глаза, и они вдруг побелели.

Команда расширила вход и обнаружила еще два трупа. Оба были совершенно расплющены. На плоских лицах не выступала ни одна черта, нос исчез, зубы казались двумя рядами плоских, довольно редких и кривых, миндалин, запеченных в булке. Гребер склонился над мертвыми. Он увидел темные волосы. Его родители были белокуры. Трупы вытащили наружу. Они лежали на мостовой, какие-то странно плоские и необычные.

Ночь посветлела. Взошел месяц. Тон неба стал мягким, прохладным и свежим, каким-то голубовато-белесым.

– Давно был налет? – спросил Гребер, когда его сменили.

– Вчера вечером.

Гребер взглянул на свои руки. В этом почти призрачном свете они казались черными. И кровь, стекавшая с них, была черной. Он не знал, его это кровь или чужая. Он даже не помнил, что ногтями разгребал мусор и осколки стекол. Команда продолжала работать. Глаза людей слезились от едких испарений, обычных после бомбежки. То и дело приходилось вытирать слезы рукавом, но они тут же выступали опять.

– Эй, солдат! – окликнули его из-за спины.

Гребер повернул голову.

– Это ваш ранец? – спросил человек, смутно маячивший сквозь влагу, застилавшую Греберу глаза.

– Где?

– Да вон. Кто-то удирает с ним.

Гребер равнодушно отвернулся.

– Он стащил ваш ранец, – пояснил человек и указал рукой. – Вы еще можете поймать его. Скорей! Я тут сменю вас.

Гребер ничего не соображал. Он просто подчинился приказу этого голоса и этой руки. Он побежал по улице, увидел, как кто-то перелезает через кучу обломков, тут же нагнал вора и схватился за ранец. Оказалось – старик, он попытался вырвать ранец из рук Гребера, но тот наступил на ремни. Тогда старик выпустил ранец, повернулся, поднял руки и пронзительно завизжал. В лунном свете его раскрытый рот казался большим и черным, глаза блестели.

Подошел патруль. Два эсэсовца. – Что случилось?

– Ничего, – ответил Гребер и надел ранец.

Визжавший старик смолк. Он дышал шумно и хрипло.

– Что вы тут делаете? – спросил один из эсэсовцев, уже пожилой обершарфюрер. – Документы!

– Я помогал откапывать. Вон там. На этой улице жили мои родители. И я должен…

– Предъявите солдатскую книжку! – приказал обершарфюрер более резким тоном.

Гребер растерянно смотрел на патруль. Было явно бесполезно заводить спор о том, имеют ли эсэсовцы право проверять документы солдат. Их было двое и оба вооружены. Он начал шарить по карманам, ища отпускной билет. Обершарфюрер вынул карманный фонарик и стал читать. Свет, озаривший на миг этот клочок бумаги, был так ярок, что, казалось, бумага светится изнутри. Гребер чувствовал, как дрожит каждая его мышца. Наконец фонарик потух, и обершарфюрер вернул ему билет.

– Вы живете на Хакенштрассе, восемнадцать?

– Ну да, – ответил Гребер, бесясь от нетерпения. – Там. Мы как раз откапываем. Я ищу свою семью.

– Где?

– Вон… Где роют. Разве вы не видите?

– Но это же не восемнадцатый номер, – сказал обершарфюрер.

– Что?

– Это не восемнадцать, а двадцать два. Восемнадцатый вот этот. – Он указал на груду развалин, из которых торчали стальные балки.

– Вы знаете наверное? – запинаясь, пробормотал Гребер.

– Разумеется. Теперь тут ничего не разберешь. Но восемнадцатый вот этот, я знаю точно.

Гребер посмотрел на развалины. Они уже не дымились.

– Эту часть улицы разбомбили не вчера, – сказал обершарфюрер. – По-моему, на прошлой неделе.

– А вы не знаете… – Гребер запнулся, но продолжал: – Вы не знаете, кого-нибудь удалось спасти?

– Не могу вам сказать. Но всегда кого-нибудь да спасают. Может быть, ваших родителей и не было в доме. Большинство населения при воздушной тревоге уходит в более надежные бомбоубежища.

– А где я могу справиться? И как узнать, что с ними. теперь?

– Сейчас, ночью, – нигде. Ратуша разрушена, и там все вверх дном. Справьтесь завтра с утра в районном управлении. Что у вас тут все-таки произошло с этим человеком?

– Ничего. А как вы думаете, под развалинами остались еще люди?

– Люди везде есть. Мертвые. Если откапывать всех, понадобилось бы во сто раз больше народу. Эти разбойники бомбят весь город, без разбору.

Обершарфюрер собрался уходить.

– Скажите, это запретная зона? – спросил Гребер.

– Почему?

– Комендант уверяет, что запретная.

– Он сошел с ума и уже снят. Никто вас отсюда не гонит. Оставайтесь здесь, сколько хотите. Койку на ночь вы, может быть, найдете в Красном Кресте. Там, где раньше был вокзал. Если вам повезет, разумеется.

Гребер поискал вход. Он нашел место, очищенное от обломков, но нигде не видел двери, ведущей в бомбоубежище. Тогда он перелез через развалины. Среди них торчал кусок лестницы. Ступеньки и перила уцелели, но лестница бессмысленно вела в пустоту; позади нее поднималась гора обломков. В случайно образовавшейся нише прямо и аккуратно стояло плюшевое кресло, словно его кто-то бережно туда поставил. Задняя стена дома упала поперек сада, и ее обломки громоздились поверх остальных развалин. Что-то там метнулось прочь. Греберу показалось, будто тот самый старик; но потом он увидел, что это кошка. Не думая, он поднял камень и швырнул ей вслед. Ему вдруг пришла в голову нелепая мысль, что кошка жрала трупы. Он торопливо перелез на другую сторону. Теперь он понял, что это тот самый дом. Уцелел уголок палисадника с деревянной беседкой, внутри стояла скамейка, а позади – обгорелый ствол липы. Осторожно пошарил он по коре дерева и нащупал желобки букв, вырезанных им самим много лет назад. Он обернулся и посмотрел вокруг. Месяц поднялся над полуобвалившейся стеной и сверху озарял развалины. Перед Гребером расстилался ландшафт, словно состоявший из одних кратеров, причудливый, как во сне, таких в действительности не бывает. Гребер забыл, что за последние годы он почти ничего другого не видел.

Черные, ходы были, видимо, наглухо засыпаны. Он постучал по одной из железных балок и, затаив дыхание, прислушался. Вдруг ему почудилось, что он слышит жалобный плач. «Наверно, ветер, – подумал он, – что еще кроме ветра?» Он опять услышал тот же звук. Гребер кинулся к лестнице. Кошка спрыгнула со ступенек, на которых она приютилась. Он опять стал слушать. Его тряс озноб. И тут он вдруг почувствовал с непоколебимой уверенностью, что его родители лежат именно здесь, под этими развалинами, в тесном мраке, что они еще живы и в отчаянии царапают камень-ободранными руками и жалобно плачут, призывая его на помощь.

Он начал расшвыривать кирпичи и мусор, опомнился и кинулся обратно. Упал, разбил себе колени, съехал по обломкам и штукатурке на улицу и побежал к тем развалинам, которые разгребал всю эту ночь.

– Идите сюда! Это не восемнадцать. Восемнадцать – там! Помогите мне откопать их!

– Что? – спросил начальник отряда, выпрямляясь.

– Это не восемнадцать. Мои родители там…

– Да где?

– Вон там! Скорее!

Начальник посмотрел туда, куда указывал Гребер.

– Ведь это уже давно было, – сказал он, помолчав, стараясь говорить как можно мягче и бережнее. – Теперь уже поздно, солдат! Мы должны продолжать здесь…

Гребер сбросил с себя ранец. – Это же мои родители! Вот! Тут вещи, продукты, у меня есть деньги…

Начальник устремил на него воспаленные, слезящиеся глаза. – А те, кто лежит здесь, пусть погибают?

– Нет… Но…

– Ну так вот, эти-то еще живы…

– Может быть, вы… потом…

– Неужели вы не видите, что люди с ног валятся от усталости?

– Я тоже всю ночь с вами проработал, могли бы и вы мне…

– Послушайте, – начальник вдруг рассердился. – Будьте же благоразумны! Ведь там копать бессмысленно. Неужели вы не можете понять? Вы даже не знаете, есть ли еще там живые внизу… Наверное, нет, иначе какие-нибудь слухи до нас дошли бы. А теперь оставьте нас в покое!

И он взялся за свою кирку. Гребер все еще стоял неподвижно. Он смотрел на спины работающих. Смотрел на стоящие тут же носилки, на двух подошедших санитаров. Вода из лопнувшего водопровода затопила улицу. Греберу казалось, что последние силы покинули его. Не помочь ли им еще? Нет, он слишком устал. Едва волоча ноги, он возвратился к тому, что было некогда домом номер восемнадцать.

Он взглянул на развалины. Снова попытался разгрести обломки, но вскоре бросил. Нет, невозможно. Когда он удалил разбитые кирпичи, показались железные балки, бетон, плитняк. Дом был построен на совесть, поэтому к его развалинам трудно было даже подступиться. «Может быть, родителям все-таки удалось бежать, – подумал Гребер. – Может быть, их эвакуировали. Может быть, они сидят в какой-нибудь деревне на юге Германии. Или в Ротенбурге. Может быть, мирно спят сейчас где-нибудь на кроватях, под крышей? Мама, из меня все вытряхнули, у меня больше нет ни головы, ни желудка».

Он присел возле лестницы. «Лестница Иакова, – подумал он. – В чем там было дело? Кажется, речь шла о лестнице, которая вела на небо? И об ангелах, которые по ней сходили и восходили? Но где же ангелы? Ах да, теперь это самолеты. Где все это? Где земля? Неужели она – только сплошные могилы? И я рыл могилы, – думал Гребер, – бесконечно много могил. Зачем я здесь? Почему мне никто не помогает? Я видел тысячи развалин. Но по-настоящему не видел ни одной. Только сегодня. Только сегодня. Эти – иные, чем все прочие. Почему не я лежу под ними? Это я должен был бы под ними лежать…»

Наступила тишина. Унесены последние носилки. Месяц поднялся выше; его серп безжалостно освещает город. Опять появилась кошка. Она долго наблюдала за Гребером. В призрачном свете ее глаза сверкали зелеными искрами. Она беззвучно обошла вокруг него несколько раз. Потом приблизилась, потерлась о его ноги, выгнула спину и замурлыкала. Наконец подобралась к нему совсем близко и улеглась. Но он этого не заметил.

8

Утро было сияющее. Гребер довольно долго не мог опомниться и сообразить, где он, так сильно сказывалась привычка спать среди развалин. Но затем все события вчерашнего дня разом нахлынули на него.

Он прислонился к лестнице, стараясь привести в порядок свои мысли. Кошка сидела неподалеку от него, под полузасыпанной ванной, и мирно умывалась. Ей не было никакого дела до разрушений.

Гребер посмотрел на свои часы. Идти в районное управление еще рано. С трудом поднялся он на ноги. Суставы онемели, руки были в крови и грязи. На дне ванны нашлось немного прозрачной воды – вероятно, она осталась от тушения пожаров или от дождя. В воде он увидел свое лицо. Оно показалось ему чужим. Гребер вынул из ранца мыло и начал умываться. Вода тут же почернела, а на руках выступила кровь. Он подставил их солнцу, чтобы высушить. Потом окинул себя взглядом: штаны порваны, мундир в грязи. Он намочил носовой платок и стал оттирать ее. Это все, что он мог сделать.

В ранце у Гребера был хлеб, в его походной фляге остался кофе. Он выпил кофе с хлебом. Вдруг он почувствовал, что ужасно голоден. Горло саднило так, словно он всю ночь кричал. Подошла кошка. Отломив кусок хлеба, он дал ей. Кошка осторожно взяла хлеб, отнесла в сторонку и присела, чтобы съесть. При этом она наблюдала за Гребером. Шерсть у нее была черная, одна лапка белая.

Среди развалин поблескивали на солнце осколки стекол. Гребер взял свой ранец и по обломкам спустился на улицу.

Там он остановился, посмотрел вокруг и не узнал очертаний родного города. Всюду зияли провалы, точно это была челюсть с выбитыми зубами. Зеленый соборный купол исчез. Церковь святой Катарины лежала в развалинах. Ряды крыш точно были изъедены коростой и изгрызены; казалось, какие-то гигантские доисторические насекомые разворошили огромный муравейник. На Хакенштрассе уцелело всего несколько домов. Город уже ничем не напоминал той родины, к которой так рвался Гребер; скорее это было какое-то место в России.

Дверь дома, от которого уцелел один фасад, открылась. Из нее вышел вчерашний участковый комендант. И потому, что он, как ни в чем не бывало, вышел из дома, которого на самом деле уже нет, человек этот казался призраком. Он кивнул. Гребер медлил. Он вспомнил слова обершарфюрера о том, что этот человек не в себе, но все же подошел к нему поближе.

Тот оскалил зубы.

– Что вы тут делаете? – резко спросил он. – Грабите? Разве вы не знаете, что запрещено…

– Послушайте! – остановил его Гребер. – Бросьте вы нести этот бред! Лучше скажите, не известно ли вам что-нибудь о моих родителях? Пауль и Мария Гребер. Они жили вон там.

Комендант приблизил к нему свое исхудавшее небритое. лицо. – А-а… это вы! Фронтовик! Только не кричите так, солдат! Думаете, вы один потеряли близких? А это вот что? – И он показал на дом, откуда вышел.

– Не понимаю!

– Да вон! На двери! Ослепли вы, что ли? Или, по-вашему, это юмористический листок?

Гребер не ответил. Он увидел, что дверь медленно ходит взад и вперед на ветру и что вся наружная ее сторона облеплена записками; он быстро подошел к двери.

На записках значились адреса и содержались просьбы сообщить о пропавших без вести. Некоторое были нацарапаны карандашом, чернилами или углем прямо на филенках двери, но большинство – на клочках бумаги, прикрепленных кнопками или клейкой бумагой: «Генрих и Георг, приходите к дяде Герману. Ирма погибла. Мама». Записка была написана на большом линованном листе, вырванном из школьной тетради; лист держался на четырех кнопках. Под ним, на крышке коробки от обуви, стояло: «Ради бога, сообщите о судьбе Брунгильды Шмидт, Трингерштр., 4». А рядом, на открытке: «Отто, мы в Хасте, в школе». И совсем внизу, под адресами, выведенными карандашом и чернилами, на бумажной салфетке с зубчиками – всего несколько слов разноцветной пастелью: «Мария, где ты?», без подписи.

Гребер выпрямился.

– Ну? – спросил комендант. – Ваши тут есть?

– Нет. Они не знали, что я приеду.

Сумасшедший скривил лицо – казалось, он беззвучно смеется.

– Эй, солдат, никто ничего ни о ком не знает, никто. А обманщики всегда выходят сухими из воды. С негодяями ничего не случается. Неужели вы этого до сих пор не знаете?

– Знаю.

– Тогда внесите и вы свое имя! Внесите его в этот список скорбящих! И ждите! Ждите, как и все мы! Ждите, пока не почернеете. – Лицо коменданта вдруг изменилось. По нему прошла судорога нестерпимой боли.

Гребер отвернулся. Нагнувшись, он стал искать среди мусора что-нибудь, на чем можно было бы написать записку. Ему попалась цветная репродукция – портрет Гитлера в поломанной рамке. Оборотная сторона была совсем чистой и белой. Он оторвал верхнюю часть портрета, вытащил из кармана карандаш и задумался. И вдруг растерялся – что же писать? И, наконец, вывел огромными буквами: «Просьба сообщить что-нибудь о Пауле и Марии Гребер. Эрнст приехал в отпуск».

– Государственная измена, – тихонько пробормотал за его спиной комендант.

– Что? – Гребер резко обернулся.

– Государственная измена. Вы разорвали портрет фюрера.

– Он уже был разорван, и валялся в грязи, – сердито ответил Гребер. – А теперь с меня хватит ваших глупостей!

Не найдя ничего, чем прикрепить записку, Гребер в конце концов вытащил две кнопки из четырех, которыми было приколото обращение матери, и приколол свое. Он сделал это с неохотой: точно украл венок с чужой могилы. Но другого выхода не было, а обращение матери держалось на двух кнопках не хуже, чем на четырех.

Комендант смотрел на все это из-за его спины.

– Готово! – воскликнул он, словно отдавал команду. – А теперь да здравствует победа, солдат, траур запрещен! И траурные одежды – тоже! Ослабляют боевой дух! Гордитесь тем, что вы приносите жертвы! Если б вы, сволочи, исполняли свой долг, всего этого не случилось бы!

Он внезапно отвернулся и заковылял прочь на своих длинных тощих ногах.

Гребер тут же забыл о нем. Он оторвал еще клочок от портрета Гитлера и записал на нем адрес, который увидел на двери. Это был адрес семьи Лоозе. Он знал их и решил справиться у них о своих родителях. Затем выдрал из рамки остаток портрета, набросал на обороте то же, что и на первой половине, и вернулся к дому номер восемнадцать. Там он зажал записку между двумя камнями так, чтобы ее было видно издали. Теперь у него есть шанс, что записку найдут либо там, либо здесь. Больше он ничего в данную минуту сделать не мог. Гребер еще постоял перед кучей щебня и кирпича, не зная, могила это или нет. Плюшевое кресло в нише зеленело в солнечных лучах, точно смарагд. Росший на тротуаре каштан остался цел. Его пронизанная солнцем листва нежно поблескивала, в ней щебетали и вили гнездо зяблики.

Гребер взглянул на часы. Пора было идти в ратушу.

Окошечки для справок о пропавших без вести были наскоро сколочены из свежих некрашеных досок, и от них пахло смолой и хвоей. В одном углу помещения обвалился потолок. Столяры там крепили балки и стучали молотками. Всюду толпились люди, ожидая терпеливо и безмолвно. За окошечками сидели однорукий, мужчина и две женщины.

– Фамилия? – спросила женщина в последнем окне справа. У нее было плоское широкое лицо, в патлатых волосах – красный шелковый бант.

– Гребер… Пауль и Мария Гребер… Секретарь налогового управления. Хакенштрассе, 18.

– Как? – женщина приложила руку к уху.

– Гребер, – повторил Гребер громче, стараясь перекричать стук молотков.

– Пауль и Мария Гребер, секретарь налогового управления.

Женщина стала искать в списках. – Гребер, Гребер… – ее палец скользил по столбцу фамилий и вдруг остановился. – Гребер… да… как по имени?

– Пауль и Мария.

– Не слышу!

– Пауль и Мария! – Гребера внезапно охватила ярость. «Возмутительно, – подумал он. – Еще кричи о своем горе!».

– Нет. Этого зовут Эрнст Гребер.

– Эрнст Гребер – это я сам. Второго Эрнста в нашей семье нет.

– Ну, вы же им быть не можете, а других Греберов у нас не значится. – Женщина подняла голову и улыбнулась. – Если хотите, зайдите опять через несколько дней. Мы еще не обо всех получили сведения.

Гребер не отходил. – А где еще я могу навести справки?

Секретарша поправила красный бант в волосах:

– В бюро справок. Следующий!

Гребер почувствовал, что кто-то ткнул его в спину. Оказалось, позади стоит маленькая старушонка; руки ее напоминали птичьи лапки. Гребер отошел.

Однако он еще постоял в нерешительности возле окошечка. Ему просто не верилось, что разговор окончен. Все произошло слишком, быстро. А его утрата была слишком огромна. Однорукий увидел его и высунулся в окошечко.

– Вы радоваться должны, что ваши родственники не занесены в этот список, – сказал он.

– Почему?

– Здесь ведь списки умерших и тяжело раненных. Пока ваши родственники у нас не зарегистрированы, можно считать, что они только пропали без вести.

– А пропавшие без вести? Где их списки?

Однорукий посмотрел на него с кротостью человека, которому приходится ежедневно в течение восьми часов иметь дело с чужим горем, без всякой надежды помочь.

– Будьте же благоразумны, – сказал он. – Пропавшие без вести – это пропавшие без вести. Какие тут могут быть списки? Значит, о них до сих пор нет вестей. А иначе они уже не пропавшие без вести. Правильно?

Гребер уставился на него. Этот чиновник, видимо, гордился логичностью своих рассуждении. Но благоразумие и логика плохо вяжутся с утратами и страданием. Да и что можно ответить человеку, который сам лишился одной руки?

– Стало быть, правильно, – сказал Гребер и отвернулся.

Настойчивые расспросы привели, наконец, Гребера в бюро справок. Оно помещалось в другом крыле ратуши; и там стоял едкий запах кислот и гари. После долгого ожидания Гребер попал к какой-то нервной особе в пенсне.

– Ничего я не знаю, – сейчас же заорала она. – Ничего тут нельзя выяснить. В картотеке полная путаница. Часть сгорела, а остальное эти болваны пожарные залили водой.

– Почему же вы не держите записи в безопасном месте? – спросил унтер-офицер, стоявший рядом с Гребером.

– В безопасном месте? А где оно, это безопасное место? Может, вы мне скажете? Я вам не магистрат. Идите туда и жалуйтесь.

Женщина с ужасом посмотрела на огромный ворох растерзанной мокрой бумаги.

– Все погибло! Вся картотека! Все бюро! Что же теперь будет? Ведь каждый может назваться каким угодно именем!

– Вот ужас, не правда ли? – Унтер-офицер плюнул и подтолкнул Гребера. – Пойдем, приятель. У всех у них тут винтиков не хватает.

Они вышли и остановились перед ратушей. Все дома вокруг нее сгорели. От памятника Бисмарку остались только сапоги. Возле обрушившейся церковной колокольни кружила стая белых голубей.

– Ну и влипли! А? – заметил унтер-офицер. – Кого ты разыскиваешь?

– Родителей.

– А я – жену. Я не писал ей, что приеду. Хотел сделать сюрприз. А ты?

– Да и я вроде того. Думал – зачем зря волновать. Мой отпуск уж сколько раз откладывался. А потом вдруг дали. Предупредить я бы все равно уже не успел.

– Да… влипли! Что же ты теперь будешь делать?

Гребер окинул взглядом разрушенную рыночную площадь. С 1933 года она называлась Гитлерплац. После проигранной первой войны – Эбертплац. Перед тем – Кайзер-Вильгельмплац, а еще раньше Марктплац.

– Да не знаю, – ответил он. – Все это еще как-то до меня не доходит. Люди же не могут просто так потеряться, в самом сердце Германии…

– Не могут? – Унтер-офицер посмотрел на Гребера с насмешливой жалостью.

– Дружок ты мой, ты еще не то увидишь! Я ищу жену уже пять дней. Пять дней – с утра до вечера: она исчезла, будто сквозь землю провалилась, будто ее заколдовали!

– Но как это может быть? Ведь где-нибудь же…

– А вот исчезла, – повторил унтер-офицер. – И так же исчезло несколько тысяч человек. Часть вывезли в пересыльные лагери для беженцев и в мелкие городки. Попробуй найди их, если почта работает кое-как! Другие бежали толпами в деревни.

– В деревни! – воскликнул Гребер с облегчением. – Ну, конечно! А мне и в голову не пришло! В деревнях безопасно. Они наверное там!

– Наверное! Обрадовался! – Унтер-офицер презрительно фыркнул. – Да ты знаешь, что вокруг этого проклятущего города разбросано чуть не два десятка деревень? Пока все обойдешь, и отпуск твой кончится, ты понимаешь?

Гребер понимал, но это его не трогало. Он жаждал только одного – чтобы его родители были живы. А где они – ему было сейчас все равно.

– Послушай, приятель, – сказал унтер-офицер уже спокойнее. – Ты должен взяться за дело с умом. Если будешь без толку метаться туда и сюда, только время потеряешь и с ума сойдешь. Нужно действовать организованна. Что ты намерен предпринять в первую очередь?

– Понятия не имею. Вернее всего – попытаюсь узнать что-нибудь у знакомых. Я нашел теперешний адрес людей, дом которых разбомбили. Они жили раньше на нашей улице.

– Много ты от них узнаешь! Все боятся рот раскрыть. Я уже это испытал. Но все-таки попробовать можно. И слушай! Мы можем помочь друг другу. Когда ты будешь где-нибудь разузнавать про своих стариков, спрашивай и насчет моей жены, а когда я буду спрашивать, я попутно постараюсь узнать о твоих родителях. Идет?

– Идет.

– Ладно. Моя фамилия Бэтхер. Мою жену зовут Альма. Запиши.

Гребер записал. Потом записал фамилию и имена своих родителей и отдал записку Бэтхеру. Тот внимательно прочел ее и сунул в карман. – Ты где живешь, Гребер?

– Пока еще нигде. Надо поискать какое-нибудь пристанище.

– В казармах есть помещение для тех отпускников, чьи квартиры разбомбили. Явись в комендатуру, получишь направление. Ты уже был там?

– Еще нет.

– Постарайся попасть в сорок восьмой номер. Это бывший приемный покой. Там и пища лучше. Я тоже в этой комнате.

Бэтхер вытащил из кармана окурок, посмотрел на него и сунул обратно. – Сегодня у меня задание обегать все больницы. Вечером где-нибудь встретимся. И, может быть, к тому времени один из нас что-нибудь уже будет знать.

– А где мы встретимся?

– Да лучше всего здесь. В девять?

– Ладно.

Бэтхер кивнул, потом поднял глаза к голубому небу.

– Ты только посмотри, что делается! – сказал он с горечью. – Ведь весна! А я вот уж пять ночей торчу в этой конуре с десятком старых хрычей из тыловой охраны, вместо того, чтобы проводить их с моей женой, у которой зад, как печь!

Первые два дома на Гартенштрассе были разрушены. Там уже никто не жил. Третий уцелел. Только крыша обгорела: в этом доме жили Циглеры. Сам Циглер был некогда приятелем старика Гребера.

Гребер поднялся по лестнице. На площадках стояли ведра с песком и водой. На стенах были расклеены объявления. Он позвонил и удивился, что звонок еще действует. Через некоторое время изможденная старуха приоткрыла дверь.

– Фрау Циглер, – сказал Гребер. – Это я – Эрнст Гребер.

– Да, вот как… – Старуха уставилась на него. – Да… – Потом нерешительно добавила: – Входите же, господин Гребер.

Она раскрыла дверь пошире и, впустив его, снова заперла ее на все запоры.

– Отец, – крикнула она куда-то в глубь квартиры. – Все в порядке. Это Эрнст Гребер. Сын Пауля Гребера.

В столовой пахло воском, линолеум блестел как зеркало. На подоконнике стояли комнатные растения с крупными листьями в желтых пятнах, словно на них накапали маслом. Над диваном висел коврик. «Свой очаг дороже денег» – было вышито на нем красными крестиками.