Текст книги "Казюкас"

Автор книги: Эргали Гер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Так он что, действительно был, ваш Казюкас? А я думала, он какой-нибудь такой, легендарный.

– Вполне легендарный, но – был. Правда, недолго. Вот, тут написано: в тысяча четыреста пятьдесят шестом родился, в восемьдесят четвертом почил в Бозе. Неполных двадцати восьми лет, как Лермонтов.

Они пошли к выходу, подгоняемые звонким дребезжанием ведерных дужек, – две пожилые польки протирали мраморный пол – и в левом нефе наткнулись на Таню, задумчиво стоящую перед громадным войсковым барабаном магната и воеводы Паца. „А это что?“ – спросила Ксюшка. „Это Таня“, – сказал Акимов. Про барабан он ничего не знал, кроме слова „литавры“. Штука была страшная, заскорузлая, толстокожая, тотчас вспомнились слоновьи бивни перед Острабрамской иконой и знакомо засосало под ложечкой: от барабана, должно быть, веяло в свое время потом, кровью и степью, а теперь ничем не веяло, только тлом, умершей вещью.

– Постучим? – предложила Таня.

– Давай! – загорелась Ксюшка; Акимов зажался и сказал, что, может, не надо.

– По разику, – уточнила Дуся.

– Без меня, – предупредил он, ускользая на выход. За его спиной девицы по разику стукнули. Звук был неживой, дряблый.

– А что с ним случилось, почему он так мало жил? – спросила Дуся, когда они вышли за ограду и пешком через Жирмунский мост побрели к рынку. По Вилии плыли круглые льдины-оладушки с сахарными белоснежными кромками, ветер рыскал по берегу, как невыгулянный пес, ошалевший от запахов мокрой, грязной, свалявшейся бурой шкуры земли, встречные граждане тащили новенькие корзины, рамы, бочонки, основательно запасаясь для продолжения жизни, ну и вербы, конечно. Сталкиваясь, льдины под мостом шипели и наползали одна на другую, в долине реки стоял ровный шуршащий шорох, и от этого шороха, если не смотреть вниз, казалось, что река ползет и шевелится…

Шалея, Акимов рассказывал о Казюкасе все, что знал, даже несколько более. Его Казюкас был набожным, неловким юношей, чтившим книжную премудрость выше житейской. И он обладал великим даром любви – той веселой, душевной любви ко всему живому, которую древние греки отличали от плотской и называли агапе —но земной любви не познал и был одинок, как ни один человек в княжестве. Он отвергал насилие, хотя, по факту рождения, был одним из его символов, избегал политики, стремился жить в мире с ближними и не желал им того, чего не желал себе – невыносимого для книгочея бремени власти, богатства, знатности… За глаза его так и звали – Казюкас, словно был он не королевич из рода Ягеллонов, а какой-нибудь пастушок, болезный.И он угас, заболев скоротечной чахоткой, которую современная медицина считает одной из форм аллергии на жизнь, – угас, избранник агапе, ушел прямо на небеса. И стал символом Литвы, отказавшей верховную власть польской Короне.

Дуся шла рядом; рассказывая, он мог следить за ее реакцией, видеть ее утонченный профиль, заглядывать в ее личико не украдкой, а по праву – она сама спросила его о Казюкасе, и он не мог, при всем уважении к ней, ограничиться теми двумя-тремя фактами, которые смутно помнил. И он успел полюбить своего Казюкаса, пока дарил его Дусе.

– Агапе на канапе, – глядя на них, насмешливо срифмовала Таня.

– А вот и неправильно, ударение на втором слоге: агап е.

– Это уже детали, – отмахнулась она, явно забавляясь его взволнованностью. – Ты ко мне несправедлив, Акимов.

Он соображал, что сказать, пока они не расхохотались.

Ну и ладно.

Они подошли к рынку с тыльной, непарадной стороны – народ выпирал за ограду, как разбухшее тесто, – условились встретиться на том же месте в случае, если потеряют друг друга, и сходу ввинтились в толпу. Акимов хватился Ксюшки, когда приперло, но та уже скрылась из виду вместе с Дусей и кричала откуда-то: „Папа, Таня, мы здесь!“ – он рванул на голос, работая локтями и шагая то по ногам, то по лужам, Таня следовала за ним в кильватере; наконец настиг, вырвал Ксюшку из Дусиных рук, велев держаться его – тут и горловину ворот проскочили, стало полегче. Их вынесло на отшиб площади, к свежесколоченной сцене, на которой, азартно топая клумпами, наяривали литовскую польку какие-то полупрофессиональные поселяне и поселянки в национальных костюмах, в соломенных шляпах и париках типа „ах, мои янтарные косы“, – означало сие, надо полагать, смычку партии и народа, официальное признание властями народного праздника, который в прежние, доперестроечные годы прекрасно обходился без их признания, стало быть, без ансамбля. Впрочем, гармоника со скрипкой ярмарке не помеха, урезонил себя Акимов; не клумпы его раздражали, а власти. Тут же, сбоку от сцены, какой-то гениальный кооператор поставил трейлер, оборудованный под буфет, даже с СВЧ-печкой – во голова! – и лихо, играючи срубал башли на кофе и бутербродах; согревшись горячим кофе, поплыли дальше. Под поросячье Ксюшкино верещание миновали живой ряд с котятами и щенками, попугайчиками, хомяками, свинками, далее – монопольный ряд аквариумистов, серьезных красномордых мужчин, пасущих невольничьи стада золотых рыбок (дело, надо думать, нешуточное, на то намекала и кровяная, живая вермишель мотыля), далее – оборотистые прапорщики-отставники вперемежку с цыганами, алкоголиками, ушлым трущобным людом: ножи с наборными ручками, наборные пластмассовые браслеты для часов, трубки и пепельницы с назойливой темой рогатого-бородатого, книги – Белинский, Гоголь, Дрюон, Кочетов; гипсовые кошки-копилки, хрюшки-копилки, мопсы, психеи, лебедя, писунчики, предназначенные висеть на дверях туалетов – поганенькие такие мальчишки, – курские водяные свистки-соловушки, девятый вал, утро в сосновом бору, бессмертные деревянные орлуши с крыльями, ворованная сантехника б/у, подсвечники, бра – бры – и, конечно же, облупленные коньки-дутыши, лет двадцать пролежавшие на чердаке. Акимов, пьянея, брел по рядам, по разливанному морю ярмарочных, лубочных красот, вброд-по-колено переходя это чужое/родное море базарной эстетики, синее море со щуками и лебедями, срисованное с дешевых ковриков его детства, и знакомый с детства базарный бесшабашный азарт бил по мозгам газированной кисло-сладкой отрыжкой.

Ксюшка, сломавшись на котятах, тихо поскуливала. Он четко, дважды объяснил ей после кофе, что покупать ничего не будут – только смотреть. Смотреть глазами, трогать руками – пожалуйста; денег у них оставалось в обрез, только на еду.

– Какое убожество, мама родная… – поравнявшись с ними, сказала Таня. – А мы вчера ничего такого не видели, правда, Дусь?

– Мы просто не доходили до этих рядов. Давайте выбираться отсюда.

– Выбираться? – Акимов удивленно взглянул на Дусю и ненароком зацепил взглядом такие гипсовые отливки и такие всклокоченные, с такого ураганного бодуна рожи производителей за прилавком, что… – Ой, девушки… Вот так и стойте, не оглядывайтесь. Это не для слабонервных.

Они обернулись раньше, чем он договорил.

Овальные раскрашенные отливки изображали мерзкого изумрудного котяру с вызолоченными усами и похабным грязнорозовым бантом на шее. Прыгающая надпись поверх ублюдка латинскими буквами извещала: kotikas.Аналогичная тварь, только розовая и безусая, именовалась piosikas.

– Это уже цинизм, – определил Акимов. – Не желаете приобресть?

– Н-нет… – призналась Таня.

– А жаль, я бы… Друг, почем опиум для народа?

– Прошу трешку, – сообщил друг, просияв нахальной, со свежевыбитым зубом улыбкой. – За два с полтиной отдам.

– За два, – уточнил подельщик. – Бери, не пожалеешь – красиво!

– За рубль взял бы, – согласился Акимов. – Обе.

– И сдачи червонец, да? Широко живешь, парень.

– Смотри, пожалеешь, – предупредил первый. – Скупой платит дважды.

Тут уж и девицы развеселились.

– И не стыдно вам искусством торговать – при детях-то? – съязвила Таня.

– Гуляй, сестренка, – сказал подельщик, теряя к ним интерес. – У вас своя свадьба, у нас своя. Выпить хотите?

– Tikras rusiškas biznis, – заметила проплывавшая мимо дама; Акимов, посмеиваясь, потащил девиц дальше, в эпицентр ярмарки.

– А что она сказала? – допытывалась Таня. – Что это и есть русский бизнес? Так ведь правду сказала…

Он не успел ответить, потому что хватился Ксюшки и тут же услышал сбоку ее звонкое причитание:

– Пап, ну папочка, ну купи, пожалуйста, ну только это!.. – Она прилипла к прилавку, за которым старушки торговали иконками, четками, крестиками, длинными леденцами-сосульками и фигурными пряниками: лошадки, зайчики, петушки, хрупкие рассыпчатые сердечки, похожие на подушечки для иголок, свежеиспеченные сердечки, облитые разноцветной глазурью…

– Давайте я, – не выдержала Дуся. – Выбирай, Ксюня.

Та, оглянувшись на папу – Акимов кивнул, – набросилась выбирать: два леденца, лошадку, зайчика – нет, лошадку не надо, лучше сердечко, вон то, розовое. Дусиных двух рублей не хватило, он полез за мелочью, но Таня опередила. Эх, подумал Акимов. И пусть, подумал он. Ладно.

– А зря ты не купила отцу piosikas’a и kotikas’a, – сказал он Тане, пробираясь с Ксюшкой за руку через завалы бочек, корыт, связки корзин и лукошек, – отсюда, с изделий зимних хуторских промыслов, только и начинался Казюкас как таковой. – Я говорю, он был бы в восторге от такого подарка!

– Ой, да ты что, – отмахнулась Таня, – он бы нас с Дуськой из дома выгнал!.. У него совсем другой вкус!.. А где Дуська?

– Вон, впереди. – Он даже в толпе без труда выделял Дусю: она разглядывала художественное плетение узлов, последний писк моды под названием макраме;макраме, канапе, агапе, на второй слог. – А зря, зря… Хорошие люди шестидесятники, но страшно далеки они от народа!

– Я так не считаю.

– А зря, зря… – бездумно бубнил Акимов, не слыша себя, шалея от давки, от гомона и напора толпы.

Их несло в эпицентр ярмарки, в самое сердце Казюкаса. Вокруг нахваливали товар, созывая ротозеев и покупателей, чуть ли не в открытую пили и единожды в году зашибали большую деньгу студенты Школы искусств и Художественного института: глина, фарфор, керамика, кожа, янтарь, металлы, фенечки на любой вкус – серьги, броши, сумочки, кошелечки – с ума сойти! – а еще дальше хиппари, торгующие нецке и колокольчиками, красиво пели под гитару и флейту. На сто тысяч народу – ни одного милиционера в форме, сообразил вдруг Акимов. Базарная воля кружила голову – а другой в этой стране и нету, подумал он: базарная да воровская. Сто тысяч народу свободно и радостно оттаптывали друг другу ноги, мерзли и обрывали друг другу пуговицы на скользкой, грязной рыночной площади, весело торговались, приобщаясь к азарту приобретательства, к роскоши грубовато-сердечного, доброжелательного общения; даже клянченье милостыни, даже воровство казались здесь не сказать законными, но вполне традиционными промыслами – и редкое, удивительное чувство раскрепощенности, осмысленности происходящего, не свойственное прочим формам массового волеизлияния граждан, бродило в этой праздничной разноязыкой толпе, похожей на оттаявший муравейник. Какие-то молодые люди в страшных языческих масках прибавляли оживляжу, шныряя по рядам с трещотками, дуделками и свистелками, – за маской Акимов углядел напряженное, сведенное судорожным весельем лицо. Далее шли бесконечные ряды ритуальных верб – черное, зеленое, золотистое, розовое – засушенные цветы и колосья, опрятные засушенные старушки, а между ними – кришнаиты, тропические бабочки с разноцветными Бхагавадгитами: харе Кришна, харе Кришна, Кришна-Кришна, харе-харе…

Ксюшка, заглядевшись на них, в медитативном темпе жевала своего зайчика.

– А вон твоя подруга! – воскликнула Таня; Акимов увидел Илону, лицо ее маячило бледным пятном среди подвешенных к стропилам игрушек. – Ой, какие классные куклы! Дусь, Дуська, иди сюда!

Они подошли, поздоровались; Илона куталась в шубу, но все равно дрожала то ли от холода, то ли от возбуждения. Она похвасталась, что лучшие куклы ушли, остались так себе, кликнула какого-то Арунаса и велела налить svečiams по треть бокальчика коньяку. Акимову подумалось, что литовское „svečias“ звучит холоднее русского „гость“, сохраняя этимологический привкус слова „чужак“; выпив, он почувствовал положенные сорок пять градусов и переменил мнение. Лицо Илоны горело румянами ярче, чем у иных кукол, но оставалось белым как мел, только вокруг глаз сквозь грим и тени проглядывали синяки – Акимов постарался не думать о том, как долго, и вообще как, гуляла она накануне.

– А эта тигра, она сколько стоит? – спросила Дуся.

– Эту тигру никто не любит, а стоит она всего пятьдесят рублей, – весело посетовала Илона. – Ксюша, ты почему такая грустная?

– Ого, – сказала Дуся. – Кусается тигра.

– Ты, Илона, все-все игрушки продашь? – свирепо спросила Ксюшка.

– Я надеюсь… Но мы с тобой другие сошьем. К следующему Казюкасу сошьем много-много кукол и станем богатыми невестами. Правда, я уже богатая невеста, но я тебя подожду… – Она рассмеялась, дразня Акимова ослепительной улыбкой, потом сказала: —А пока сама выбери себе подарок, любую игрушку, хорошо?

Ксюшка ахнула, задрожала и расцвела, и долго цвела, разглядывая кукол, потом лукаво переглянулась с Дусей и выбрала тигру. Илона ревниво расхохоталась.

– О šita mažyle, šviesiaplauke, gal ir nieko, – заметила она, когда, покончив с обрядом благодарения и прощания, девицы пошли по рядам дальше, и Ксюшка, утонувшая в объятиях тигры, с девицами. – Tu su ja dar ne megojai? [4]4
  А эта малышка, светленькая, вроде ничего… Ты с ней еще не спал? (лит.)


[Закрыть]

– Net ne galvojau, [5]5
  Даже не думал… (лит.)


[Закрыть]ей-богу, – признался Акимов, радуясь, что может отплатить чистой правдой. – Я так тебе благодарен, Илонка…

– От меня ты пока ничего не получил, – ответила Илона, очень довольная собой. – Nieko… Приходи вечером в „Нерингу“, если твои девочки тебя отпустят. Aš paskambinsiu! [6]6
  Ничего… Я позвоню! (лит.)


[Закрыть]

Он кивнул, побежал догонять своих девочек и наткнулся на них буквально через десять шагов: Таня разглядывала изящное серебряное колечко с тонким, в восточном стиле рисунком на голубой капле эмали.

– Спроси у него, сколько стоит, – шепнула она; Акимов, кашлянув, обратился к хлюпающему носом длинноволосому парню:

– Kiek kainoja šitas žiedas? [7]7
  Сколько стоит это кольцо? ( лит.)


[Закрыть]

– Не супранту, – заученно извинился парень. – По-русски, пожалуйста.

– Он говорит: по-русски, пожалуйста, – слету перевел Акимов.

Таня рассмеялась, перехватила колечко другой рукой и зубами потянула с левой руки перчатку. Акимов разговорился с хозяином: оказалось, тут их целый десант из Строгановки, третий год ездят, а в этом году ва-аще атасная ярмарка, скупают как сумасшедшие, словно в последний раз – вот, одно колечко осталось, берег для своей герлы.

– Клевое колечко, – согласилась Таня. – Сколько такое?

– Семьдесят пять рублей.

Акимов ахнуть не успел, как Таня расплатилась и осторожно, чтоб не порвать, натянула на руку с кольцом перчатку.

– Все, – объявила она. – Кажется, я купила все, что хотела.

– Тогда пошли, а то я замерзла, – сказала Дуся.

– А я ни чуточки, – просипела Ксюшка в объятиях тигры. – Он такой шубчистый, такой теплый, мохнатенький… Хочешь, дам погреться?

– Хочу, – сказала Дуся, обрадованно раскрывая объятия. – Давай.

Вот эти две, подумал Акимов, озаренно глядя на дочку и Дусю. Эти две, и никого больше не нужно для счастья. За глаза хватило бы этих двух“.

Домой возвращались пешком, вниз по Кальварийской, быстроты ради разбившись на пары: он с Ксюшкой, Дуся с тигрой и Таня с колечком – обгоняя толпу, перескакивая лужи и грязно-серые, траченные солнцем баумкухены сугробов. Голод, холод, ярмарочный азарт словно подталкивали в спину. Сделай что-нибудь, нашептывал Акимову голос разума. Придумай что-нибудь, она же завтра уедет, навсегда уедет, нельзя же вот так – знать, что она лучшая женщина в твоей жизни, и не сказать ей об этом, не попытаться остановить, схватить за руку – в конце концов, ты мужик или нет? Ты сам перестанешь себя уважать, если не попытаешься схватить ее за… Что-что? Ах, да: мимо каждого пробегает лошадь удачи, но не каждый успевает схватить ее за… уздечку, наверное. Или стремя. Или холку. Вцепиться ей в стремя, в холку, напрыгнуть сзади, как леопард.

Вот-вот.

Нет, не смогу, подумал Акимов. Ne smagu. [8]8
  Нехорошо (лит.).


[Закрыть]Стоило только представить себе этот кошмар, эту неловкость: замкнутое лицо Дуси, мягкий, но решительный отказ, внезапные пустота и тишина в воздухе – испорченная поездка, вот так всегда, – нет, ne smagu. Уж лучше упустить свою женщину, чем вот так. Чем вот так упустить.

Не требовать ответа немедленно, нашептывал голос разума. Пусть возвращается в Москву, пусть подумает… Уж больно ты умный, как я погляжу, огрызнулся Акимов. Тоже мне, мастер позиционных войн… Не по твоей ли милости, умник, я все время вляпываюсь в истории?»

Они спускались с Кальварийской горки к Зеленому мосту: на другом берегу сверкала стеклом и медью громада Оперного театра. Люди шли плотно, как на демонстрации, поплевывая с моста в реку и обгоняя переполненные, с торчащими из форточек вербами троллейбусы. Мост под ногами ощутимо, жутковато вибрировал, вместе с ним колебался надраенный медный маятник солнца. И дул ветер, гуляя над городом и вдоль реки, выдувая застойные запахи зимней спячки, и блеяло автомобильное стадо, и плыли к морю льдины-оладушки, и легкое головокружение не пугало, а веселило, точь-в-точь как после бутылки шампанского.

Девицы сами предложили отужинать в каком-нибудь «достойном заведении». Акимов честно предупредил, что денег у него кот наплакал, но Таня успокоила, сказала, что нет проблем. Ксюшка, по случаю тигры, согласилась остаться дома, только вызвонила себе по телефону подружку из соседнего подъезда, сопливую Кристинку, и строго предупредила, чтобы они там много не пили, особенно папа.

– Ничего, мы за ним проследим, – пообещала Ганя, пряча улыбку.

Вышли на проспект (Ленина, Сталина, Гедимина, Мицкевича, он же «Брод», он же «Ерек», то есть Георгиевский проспект) в его высшей точке, напротив центрального гастронома – отсюда в оба конца проспект прогибался дужкой весов, уравновешенных Кафедральным собором на востоке и Знаменской церковью – на западе, за рекой; свернули направо, к «Неринге», и воочию убедились в популярности этого безусловно достойного заведения. Человек двадцать топталось у входа, столько же томилось у гардероба с одеждами на руках – это на два часа как минимум, определил Акимов. При таком наплыве даже ему, своему человеку в «Неринге», было неловко идти без очереди – как-никак в «Неринге» старались блюсти приличия – а кроме того, смущала возможная встреча с Илоной.

– А помнишь, мы проходили очень такой симпатичный пивной ресторанчик, когда ты рассказывал про гетто и взорванную синагогу, – напомнила Таня. – Ты еще говорил, что это первый частный кабак.

– A-a, «Стиклю»… Но я там ни разу не был, там ведь дорого.

– Дорого – это как? Двухсот рублей хватит?

Акимов дурашливо хмыкнул и сказал, что хватит и ста, если не бить посуду.

– Тогда no problem. Это далеко?

– Ну, в общем… Минут пятнадцать ходьбы.

– Боже, какая даль! Дусь, ты слышала?

– Слышала, – откликнулась Дуся. – Это, наверное, на другом конце города.

– Да, придется брать тачку, – подытожила Таня. – Хотя лично мне непонятно, на что живут таксисты при таких расстояниях.

Минут через пять по узкой, шириной в полтора легковушных корпуса улочке они подъехали к ресторану, постучались и вошли. Швейцар в ливрее с позументами торжественно вручил их гардеробщику, тот не менее торжественно принял одежды (верхние), причем даже потертой акимовской курточке были определены плечики, так что она сгоряча могла прикинуться кожаной. На столике перед зеркалом стояла ваза с букетом свежих роз, совсем как в журналах про красивую жизнь на Западе, а в зеркале перед цветами он углядел серебристую стрижку «каре», стебелек шеи, сосредоточенное личико Дуси: тонкие крылья носа, изящные лепестки век, капризные лепестки губ.

– Ку-ку, – растерянно сказал Акимов.

Дуся, улыбнувшись, крутанулась и отошла, напоследок не отказав себе в удовольствии заглянуть в зеркало через плечо.

Их провели в полупустой, довольно уютный зал, посадили за столик с мраморной столешницей, близко соседствующий с другим, поменьше, за которым оживленно болтала какая-то литовская парочка; девицы сели по одну сторону, Акимов – визави Тани; метрдотель предложила меню, зажгла свечку и удалилась, пожелав приятного вечера.

Для начала неплохо, решили они, и быстренько заказали себе всего понемножку: сельдя с грибами, салат из кальмаров и салат к пиву («А это что такое?» – «Ну, это так, немножко с чесноком, немножко с майонезом, – пояснила официантка, – немножко с сыром и сухим хлебом, но очень вкусно»), сырные палочки, блины с икрой и, разумеется, пива – по два бокала.

– Пиво крепкое, – предупредила официантка. – Я принесу по бокалу, а вы попробуйте.

Пиво и впрямь было густое, бархатистое, клейкое, на вкус чуть сладковатое и с горчинкой – настоящее домашнее пиво, солодовый крестьянский бальзам. После первого жадного глотка очертания зала на глазах стали меняться к лучшему: углы сгладились, пространство насытилось цветом, музыкой, зернью и органично состыковалось с внутренним миром, примерно как дополнительная жилплощадь относительно основной. «Хорошее пиво», – определил Акимов, и девушки подтвердили: «отменное, замечательное пиво, бархатный сезон для души».

Он с интересом поглядывал на соседний столик: тамошняя парочка, по виду студенты, самозабвенно болтала, при этом галстук у парня сбился набок, а рот разъехался до ушей; его пышнотелая, голубоглазая спутница раскраснелась и тараторила, отмахиваясь от собственной челки, слишком быстро и громко даже для жемайтийки, что практически невозможно, поскольку известно, что жемайтийцы нарочно обрубают окончания слов, чтоб быстрей тараторить; тем не менее. Однако, подумал Акимов. Надо бы поосторожней с этим пивом.

– А ты все понимаешь, что они говорят? – спросила Таня.

Он кивнул.

– Это здорово.

– Здорово что?

– Ну, когда нет проблем в общении с литовцами.

– У меня куча проблем в общении с литовцами, – признался он. – Только у толстокожих бегемотасов нет проблем в общении с литовцами, женщинами, детьми, а я не бегемотас.

Дуся заметила, что не похоже, чтобы у него были проблемы, по крайней мере, с женщинами и детьми.

– Я хотела сказать, что ты здорово управляешься с Ксюшкой, – поправилась она. – Она у тебя такая – ухоженная, не затурканная, не взбалмошная, нормальный ребенок. Да и женщинам, похоже, ты нравишься.

Он удивился и спросил, почему она так решила. Дуся пожала плечиками, порозовела и еще больше стала похожа на красивый цветок, серебристо-розовую маргаритку. У него перехватило дыхание, как при скольжении с крутой горки.

– Это мы по себе так решили, – вмешалась Таня. Она с улыбкой поглядывала то на него, то на Дусю. – Потому что ты нам очень понравился, Акимов.

Он невнятно поблагодарил, сказал, что они ему тоже. Очень. Чрезвычайно.

– И жена у тебя была настоящая красавица, – сказала Таня. – Это ведь ее фотография у Ксюшки в комнате?

Он кивнул.

– Да, жена была хороша, – признался он, от смущения почесывая лоб. – Только, согласитесь, это несколько сомнительный комплимент – была…

– А еще нам с Дуськой очень понравилась Илона. Или она тоже – сомнительный аргумент?

Типун тебе на язык, подумал он, доброжелательно улыбаясь Тане, потом нашелся:

– Нет, аргумент серьезный. Тем более, что Илона – она и ребенок, и женщина, и литовка в одном лице. И раз уж вы полагаете, что у меня нет по этой части проблем, позвольте рассказать вам одну историю…

Барышни с удовольствием согласились; он отхлебнул пива, взглянул на их доброжелательно-любопытные мордашки и рассмеялся:

– А хорошо сидим, однако…

Девушки рассмеялись; Акимов еще раз приложился к бокалу и стал рассказывать:

– Однажды мы с женой сидели в одной интеллигентной литовской компании, немного пили, говорили по-русски и по-литовски, потому что, во-первых, очень многие явления нашей советской действительности могут быть адекватно переданы только по-русски, а во-вторых, в хорошей компании после трехсот граммов языки и напитки смешиваются. И тут пришла в гости родственница хозяев: красивая, очень эффектная девушка, я на нее сразу глаз положил – выпила, послушала наши беседы, взглянула на меня и задумчиво так, как бы про себя, заметила, что ненавидит русских. Случилась пауза, довольно неловкая, потому что хозяин дома – прекрасный, кстати говоря, скульптор, человек широкой души и очень строгих, таких чуть ли не азиатских понятий о гостеприимстве – так вот, хозяин дома был старый отсидент, и в его доме старались не говорить о политике, по крайней мере, при гостях. Как в доме покойного о смерти. А кроме того, литовцам вообще не свойственна категоричность в личном общении. У них не принято это наше «срывание всех и всяческих масок», которое всегда заканчивается срыванием кожи заживо, и меня, к примеру, это вполне устраивает. А тут – все замолчали, и я невольно почувствовал себя притянутым к ответу, поскольку был, собственно говоря, единственным русским в компании. «А что так?» – спросил я у девушки. Она взглянула на меня как на пустое место и простенько так, как ребенок отвечает затверженный урок, пояснила, что русские – оккупанты, оккупировали ее Литву, и этого, по ее мнению, вполне достаточно. И заметьте, никто ей не возразил, а сидело в комнате человек десять, из них, как минимум, половина могли прийти ко мне – и приходили – в любое время дня и ночи с любыми проблемами. Все очень молча ждали моей реакции. Вот вам и «нет проблем».

– Да, мрачновато, – согласилась Таня. – И что же ты ей сказал?

– А что тут можно сказать? Хорошо еще, никто не вмешался – мол, что ты, Илона, пристала к Акимову, какой он русский, он же свой в доску, а жена у него и вовсе еврейка – это самый такой паршивый вариант, когда тебе по блату организуют прощение и ты сидишь, как придурок, по уши в чужой снисходительности… «Да, – сказал я, – мы, русские, оккупанты, сорок там сколько лет назад заграбастали вашу Литву и мне до сих пор стыдно за это. Я до сих пор в общении с литовцами ощущаю из-за этого комплекс неполноценности, и очень рад, что она, Илона, об этом заговорила, потому что комплексы нельзя замалчивать, их надо выговаривать, это вам любой психоаналитик… Тем более когда речь идет о таких тяжелых, таких запущенных случаях». Ведь в той компании, где меня выставили оккупантом, я был не только единственным непечатным писателем, но и единственным, кто мог сказать, что именно в этом городе, на Липовке, лежат его деды и прадеды, – только я и моя жена, хотя еврейское кладбище, где покоились ее предки, в конце пятидесятых сровняли с землей, а надгробными плитами замостили лестницу к Дворцу профсоюзов. И если мы, то есть я с женой, люди, на которых нет личной вины, все же испытываем комплекс вины, то, наверное, и Илона вправе ненавидеть людей, которые лично ей ничего плохого не сделали: у меня свой комплекс, у нее свой. Можно хвастать своими комплексами, можно спорить, какой покруче, чем, кстати, частенько и занимаются больные люди – но лучше лечиться.

– Красивый ответ, – согласилась Таня, пока он допивал пиво.

– Я бы сказал, несколько даже слишком. Присутствие красивых женщин прибавляет, понимаете ли, патетики.

– Надо думать, она прониклась? – спросила Дуся не без ехидства.

– Задним числом легко угадывать, Дусенька, – попрекнул Акимов. – В общем, да. Не прошло и полгода, как она стала моей любовницей.

– А как же жена?

– А жена ничего, – Акимов пожал плечами, – я жене о таких вещах не докладывал.

– Да уж… – Дуся задумалась. – Наверное, она все равно догадывалась.

– Еще бы, – жестко подтвердил Акимов. – Она у меня догадывалась обо всем.

Пусть знает, подумал он. Ты этого заслужил, дружок.

– За мной много такого, о чем стыдновато вспоминать, особенно по женской части, – добавил он. – Я только год назад, после отъезда жены понял, какое это было безумие – растрачивать любовь красивой, верной, исключительно порядочной женщины, какой была моя жена. А я ее всю растратил.

Дуся замешкалась с ответом, Таня кивнула и закурила. Алкогольный нагруз, подумал Акимов. Он сидел и смотрел в пустой бокал. Самое время предаваться печалям.

– А как же Ксюня? – спросила вдруг Дуся.

Ксюня, подумал он. Нет, не бывает таких Дусь. У них там в Москве совсем повылазило, должно быть, коли они не замечают таких реликтовых Дусь. Да и ты со своими слюнями…

– Ты хочешь спросить, как она решилась уехать без Ксюшки? – Он взглянул на Дусю, облитую розовым пламенем свечи, и постарался ответить по-честному, без надрыва: – Может, это звучит не очень выгодно для меня, но дело в том, Дусенька, что она меня – пожалела, да. Именно так. Притом это не окончательный вариант. Мы решили, что она должна сама адаптироваться в Израиле, а там – будем посмотреть… Я ведь никто, Дусенька, я нищий, мне приходится переводить дурацкие романы, чтобы прокормить Ксюшку, а одевать – одевать ее я уже не могу. Одевается она в то, что присылает ей мама.

– Это нормально, – успокоила его Таня. – Все так живут.

Парочка за соседним столом рассчиталась и встала.

– Вкусно кончить, – пожелала, протискиваясь между столиками, жемайтийка, протиснулась и пошла за кавалером на выход.

– Это как? – удивилась Таня.

– Это нормально, – успокоил Акимов. – Нормальная калька с литовского, провинциальный вариант «приятного аппетита».

Таня хихикнула. Официантка принесла и поставила перед Акимовым второй бокал.

Эх, Дуся-Дуся, подумал он, боюсь, я надеруся.

И в два глотка осушил полбокала.

– Между прочим, мы обещали Ксюшке присматривать за тобой, – напомнила Таня.

– За мной не надо присматривать, – заверил Акимов, надеясь, что это так. – А кстати, схожу-ка я позвоню.

Он позвонил домой, трубку сняла Илона. О Боже, – подумал он.

– Читаем Толкиена, – сообщила она. – Ложимся спать.

– Очень мило с твоей стороны, Илонка, – поблагодарил он, стараясь не поддаваться панике. – Прости подлеца.

– Nieko, nieko… Что-то ты разгулялся, Akimovas…

– Это… Ты не права. Сижу в «Стикляй», никого не трогаю.

– Даже так… – Он понял, что она прикуривает сигарету. – Понятно. Некрасивые, но богатенькие.

– Очень хорошие девочки, – запротестовал он для порядка.

Он услышал, как она затягивается, увидел ее спелые, красиво очерченные губы.

– Тебе Ксения передает привет и просит много не пить. Скажи, что ты нас любишь.

– Я только что об этом подумал.

Она еще раз затянулась, оценивая ответ, потом сказала:

– Пока, врунишка, – и положила трубку.

Вот так тебе, подумал Акимов, косясь на горделиво скучающего швейцара. Судя по частоте затяжек, в Илоне плескалось не менее пятисот граммов коньяка. И она запросто могла остаться спать в его комнате.

Отпрыгался, парень.

Не надо было о ней трепаться, подумал Акимов. Ты сам все это наколдовал, сам наболтал, трепло, и теперь у тебя ноль шансов. Ноль.