Текст книги "Барчестерские башни"

Автор книги: Энтони Троллоп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

ГЛАВА XV
Претенденты на руку вдовы

Мистер Слоуп не замедлил воспользоваться разрешением епископа и повидался с мистером Куиверфулом: в разговоре с этим достойным пастырем он и узнал, что миссис Болд – завидная невеста. Он приехал в Пуддингдейл, чтобы объявить кандидату в смотрители о благорасположении к нему епископа, и вполне естественно, что в ходе беседы они коснулись вопроса о денежных делах мистера Хардинга и членов его семьи.

Мистер Куиверфул, обладатель четырнадцати детей и четырехсот фунтов в год, был очень бедным человеком, и новое назначение, не лишавшее его прихода, было ему очень кстати. И кому в его положении оно не было бы очень кстати? Но мистер Куиверфул давно знал мистера Хардинга, был ему многим обязан, и его тяготила мысль, что он отнимает богадельню у своего друга. Тем не менее, он был любезен с мистером Слоупом – робко любезен, как с одним из великих мира сего, почтительно просил сделать ему честь выпить рюмочку хереса, которую (ибо это была скверная марсала) заевшийся мистер Слоуп презрительно отклонил, и кончил изъявлениями бесконечной благодарности епископу и мистеру Слоупу: он с восторгом примет это место, если... если мистер Хардинг действительно отказался.

Мог ли бедняк вроде мистера Куиверфула быть бескорыстнее?

– Мистер Хардинг решительно отказался,– сказал мистер Слоуп с видом оскорбленного достоинства,– услышав об условиях, с которыми сопряжено теперь это назначение. Конечно, мистер Куиверфул, вы понимаете, что они обязательны и для вас.

Условия мистера Куиверфула не пугали. Он готов был читать столько проповедей, сколько будет угодно мистеру Слоупу, и проводить все часы оставшихся ему воскресений в стенах воскресной школы. Такое добавление к его бюджету, а главное, такой дом стоили любых жертв и, уж конечно, любых обещаний! Но он все еще не мог забыть про мистера Хардинга.

– Впрочем,– заметил он, – дочь мистера Хардинга очень богата и ему незачем обременять себя богадельней.

– Вы говорите о миссис Грантли? – сказал мистер Слоуп.

– Нет, о миссис Болд. Муж оставил ей тысячу двести фунтов дохода, и, наверное, мистер Хардинг думает поселиться у нее.

– Тысяча двести фунтов дохода! – сказал мистер Слоуп и вскоре распрощался, всячески избегая новых упоминаний о богадельне. Тысяча двести фунтов в год, повторял он про себя, пока медленно ехал обратно в город. Если миссис Болд располагает таким доходом, будет очень глупо мешать ее отцу получить прежнее место. Ход рассуждений мистера Слоупа, вероятно, ясен всем моим читателям. Почему бы ему не прибрать к рукам эти тысячу двести фунтов? А в таком случае разве плохо, если его тесть будет обеспечен всеми житейскими благами? И разве не легче будет получить дочь, если он поможет отцу?

Все это представлялось неопровержимым, однако у него было и немало сомнений. Решив восстановить мистера Хардинга на прежнем месте, он должен будет заняться этим сейчас же – немедленно поговорить с епископом, поссориться с миссис Прауди, переубедить которую невозможно, и известить мистера Куиверфула о том, что он несколько поспешил истолковать слова мистера Хардинга как решительный отказ. Он знал, что может сделать все это, но не хотел делать этого зря. Он не хотел расчищать путь мистеру Хардингу, а потом остаться без его дочери. Он не хотел терять одного влиятельного друга прежде, чем будет приобретен другой.

И мистер Слоуп ехал домой медленно, размышляя о многих вещах. Он вспомнил, что миссис Болд – невестка архидьякона, а даже за тысячу двести фунтов в год он не согласился бы смириться перед этим гордецом. Богатая жена – заманчивая приманка, но успех на избранном поприще был ему дороже; кроме того, есть и другие богатые невесты, а эти тысяча двести фунтов могли по наведении справок превратиться в жалкие, недостойные его гроши. Затем он вспомнил, что у миссис Болд есть сын.

Влияло на него и еще одно обстоятельство, хотя, так сказать, против его воли. Перед его глазами все время витал образ синьоры Нерони. Было бы преувеличением утверждать, что мистер Слоуп влюбился без оглядки, но он не мог и не старался отогнать от себя мысль о ней. Он еще не видывал такой красавицы! На подобную натуру итальянские уловки чаровницы не могли не произвести глубокого впечатления. О его сердце мы говорить не будем: не то, чтобы у него не было сердца – просто эти его чувства имели к сердцу лишь весьма малое отношение. Его вкус был удовлетворен, глаза очарованы, а самолюбие польщено. Его ослепила невиданная прелесть, и он попался на удочку вольного дразнящего кокетства, которое было ему внове. Он не был искушен в таких соблазнах и не смог устоять. Он не признавался себе, что эта женщина ему нравится больше, Чем другие, и все же постоянно думал, как увидеться с ней снова, и почти бессознательно строил хитрые планы, которые позволили бы ему видеть ее чаще.

На другой день после званого вечера он явился с визитом к доктору Стэнхоупу, и в огонь его восхищения было подлито свежее масло. Если синьора была ласкова с ним, лежа на кушетке епископа в присутствии большого общества, то в гостиной, где, кроме них, была только ее сестра, уже ничто не мешало ей пустить в ход все свое искусство. Мистер Слоуп расстался с ней совсем ошеломленный, и его, разумеется, не мог привлекать план действий, означавший отказ от короткого знакомства с этой дамой.

И вот он ехал шагом и размышлял.

Тут автор просит заметить, что мистер Слоуп был дурным человеком далеко не во всем. Им, как и большинством людей, двигали различные побуждения, и, хотя он обычно вел себя с нашей точки зрения не слишком похвально, поступал он так, подобно многим и многим, лишь из желания исполнить свой долг. Он верил в истинность религии, которую проповедовал, хотя это была суровая, требовательная, жестокая религия. Он верил, что те, кого он хотел бы повергнуть под копыта своего коня – все эти Грантли и Гвинны – были врагами его религии. Себя он считал оплотом веры, предназначенным для великих свершений, и с помощью тонкой, эгоистичной, двусмысленной софистики, коей покорны все людские умы, он научил себя верить, что, заботясь о собственных интересах, он заботится об интересах своей религии. Но безнравственным мистер Слоуп никогда не был. Наоборот, он противостоял соблазнам с твердостью, которая делала ему честь. Он еще совсем молодым посвятил себя деятельности, которая была несовместима с обычными удовольствиями юности, и не без борьбы отказался от этих удовольствий. Он не мог не испытать укоров совести, заметив, как восхищает его красота замужней женщины, и, чтобы успокоить эту совесть, ему пришлось внушить себе, что восхищение это вполне невинно.

Так он ехал, размышлял и томился. Его совесть нисколько не возражала против того, чтобы он остановил свой выбор на вдове и ее состоянии. В этом он скорее усматривал благочестивое деяние, достойное истинного христианина. Тут ему не грозили ни укоры совести, ни поступки, которых он стыдился бы, ни раскаяние. Убедившись, что миссис Болд действительно располагает тысячью двумястами фунтов дохода, мистер Слоуп постарается стать ее мужем и хозяином этих денег, видя в этом исполнение своего религиозного долга, сопряженного к тому же с некоторым самопожертвованием. Ведь ему придется отказаться от дружбы синьоры, уступить мистеру Хардингу, преодолеть свою антипатию к…, впрочем, проверив себя, он убедился, что отказаться от антипатии к доктору Грантли он не в силах. Он женится на вдове как враг ее свояка, если она на это согласится, а нет, пусть ищет себе другого мужа!

В Барчестер он въехал с решимостью тотчас разузнать правду об имущественном положении вдовы, а в отношении богадельни поступить, как подскажут обстоятельства. Если он сможет без большого для себя ущерба переменить фронт и водворить в богадельню мистера Хардинга, он это сделает, а если нет – он все равно попробует жениться на его дочери. Но архидьякону он ни в коем случае не уступит.

Он велел отвести лошадь в конюшню и сразу приступил к делу. Мистер Слоуп, надо отдать ему справедливость, не был лежебокой.

Бедняжка Элинор! Не он один видел в ней завидную добычу.

Примерно тогда же, когда мистер Слоуп беседовал с пудингдейлским священником, ее красоту и богатство обсуждали в Барчестере, в доме доктора Стэнхоупа. Утренние визитеры нарассказали там немало правды и немало небылиц о состоянии, которое оставил ей Джон Болд. Потом визитеры удалились, и так как глава дома удалился вслед за ними, а миссис Стэнхоуп вообще не выходила, то Шарлотта и ее брат остались в гостиной вдвоем. Он сидел у столика, лениво набрасывал карикатуры барчестерских светил, позевывал, полистал одну книгу, потом другую и явно не знал, как убить время без больших усилий.

– Ты не очень-то усердно ищешь заказы, Берти,– заметила сестра.

– Заказы? В Барчестере? Ну, кому тут может взбрести в голову увековечить себя в мраморе?

– Значит, ты решил бросить свою профессию?

– Вовсе нет,– ответил он, отделывая шаржированное изображение епископа.– Взгляни, Лотта, как похож этот человечек – особенно облачение! Я сразу занялся бы своей профессией, как ты выразилась, если бы родитель снял мне мастерскую в Лондоне. Но скульптор в Барчестере? Да ведь тут никто не знает, что такое торс!

– Отец не даст тебе ни шиллинга на лондонскую мастерскую,– ответила Лотта.– И не дал бы, даже если бы хотел. У него нет таких денег. Но вот ты сам мог бы кое-что сделать.

– Что же это, черт возьми?

– Видишь ли, Берти, зарабатывать деньги ты не способен.

– Я и сам так думаю,– ответил он, нисколько не обидевшись.– У одних людей есть талант наживать деньги, но они не умеют их тратить. Другие не способны нажить и шиллинга, зато траты – их сильная сторона. По-видимому, я принадлежу к числу последних.

– На что же ты думаешь жить? – осведомилась его сестра,

– Буду считать себя юным вороном и ждать манны небесной. Кроме того, после кончины родителя мы все кое-что получим.

– Да, тебе хватит на перчатки и башмаки. Если, конечно, ростовщики не заберут всю твою долю. Если не ошибаюсь, они и так почти прибрали ее к рукам. Я удивляюсь тебе, Берти: с твоими талантами, с твоей наружностью – и не попробовать устроить свою жизнь! Я с ужасом думаю о том дне, когда отца не станет. Мама, Маделина и я – мы будем бедны, но ты останешься нищим!

– Довлеет дневи злоба его,– ответил Берти.

– Ты послушаешь моего совета? – спросила сестра.

– Cela depend[16]16
  Смотря какого (франц.).


[Закрыть],– ответил брат.

– Ты согласишься жениться на женщине с деньгами?

– Во всяком случае,– ответил он,– на женщине без денег я не женюсь. Но где теперь найдешь богатую невесту? Их всех успевают перехватить попы.

– Поп перехватит и ту невесту, которую я тебе прочу, если ты не поторопишься. Я говорю о миссис Болд.

– Фью-ю-ю! – свистнул Берти.– Вдовица!

– Она очень красива,– возразила Шарлотта.

– И я получу за ней готового сына и наследника.

– Дети часто умирают во младенчестве,– сказала сестра.

– Ну, не знаю. Впрочем, что до меня, то пусть живет, я вовсе не хочу его убивать. Но согласись, что готовая семья – это минус.

– Но ведь он только один! – уговаривала Шарлотта.

– И совсем маленький, как сказала некая горничная.

– Нищие не привередничают, Берти. У тебя нет выбора.

– Я человек разумный,– ответил Этельберт.– И покладистый. Если ты все устроишь, Лотта, я на ней женюсь. Но с условием, что деньги эти существуют на самом деле и что доходом буду распоряжаться я,– по крайней мере, при ее жизни.

Шарлотта попыталась объяснить брату, что ухаживать за своей будущей женой он должен сам, и, чтобы пробудить в нем энергию, принялась восхвалять красоту Элинор, но тут в комнату внесли синьору. Дома, наедине с родными, она довольствовалась двумя носильщиками, которые теперь и уложили ее на кушетку. Одета она была не так парадно, как на вечере епископа, но с большим тщанием, и хотя в глазах ее пряталось выражение озабоченности и боли, она даже днем казалась удивительно красивой.

– Знаешь, Маделина, я женюсь! – сказал Берти, едва слуги ушли.

– Это последняя глупость, которую ты еще не совершал,– отозвалась Маделина.– А потому ты имеешь право попробовать.

– Так, по-твоему, я сделаю глупость? А Лотта настаивает! Но твое мнение весит больше – ты же по опыту знаешь, что такое брак.

– Да,– ответила Маделина с суровой грустью, словно говоря: “А тебе-то что до моей беды? Я ведь тебе не плачусь!”

Берти огорчился, заметив, что обидел ее, а потому подошел и сел на пол у ее изголовья, чтобы помириться с ней.

– Послушай, Мад, я же шутил, ты знаешь. Но серьезно – Лотта советует мне жениться. Она хочет, чтобы я женился на миссис Болд. На богатой вдовушке с прелестным малюткой, очаровательным цветом лица и гостиницей “Георгий и дракон” на Хай-стрит. Ей-богу, Лотта, если я женюсь на ней, то стоять в трактире за стойкой буду сам – эта жизнь, во всяком случае, по мне.

– Что? – воскликнула Маделина.– На этой черномазой дурочке во вдовьем чепце и в платье, которое на нее точно вилами навивали? – Синьора никогда не признавала других женщин красивыми.

– Мне она показалась обворожительной,– возразила Лотта.– Она была там самой красивой, если не считать тебя, Маделина.

Но даже этот комплимент не смягчил искалеченную красавицу.

– Лотта всех женщин находит обворожительными,– сказала она.– Худшего судьи в подобных вещах я не встречала. Ну, как она могла показаться тебе красивой в этой штуке, которую носит на голове?

– Разумеется, на ней был вдовий чепец, но когда она выйдет замуж за Берти, она его снимет.

– При чем тут “разумеется”? – сказала синьора.– Умри у меня хоть двадцать мужей, я не стала бы себя так уродовать. Носить чепец – такое же дикарство, как сжигать себя на погребальном костре мужа. Не столь жестокое, но не менее бессмысленное.

– Она же не виновата,– вступился Берти.– Она следует обычаям страны. Иначе о ней будут думать дурно.

– Вот именно,– сказала Маделина.– Эти английские дуры покорно стали бы нахлобучивать себе на голову мешок и разгуливать в нем все лето, если бы так поступали их бабки и прабабки. И даже не задумались бы, а стоит ли так себя мучить!

– В странах вроде Англии молодой женщине трудно идти наперекор подобным предрассудкам,– заметила мудрая Шарлотта.

– Другими словами, дуре трудно не быть дурой!

Берти Стэнхоуп с юных лет болтался по всему миру и не сохранил большого почтения к святости английских обычаев, однако у него мелькнула мысль, что в жене английские предрассудки в конечном счете могут оказаться приятнее англоитальянской свободы обращения. Но высказал он это не совсем прямо.

– Когда я умру,– заметил он,– мне, наверное, приятнее всего будет видеть на голове своей жены именно вдовий чепец.

– Да! И, наверное, ты захочешь, чтобы она навеки затворилась дома, оплакивая тебя, а то и сожгла бы себя на костре. Но ей этого не захочется. Возможно, она из трусости и нахлобучит на себя эту каску, но будет мечтать только о том, как бы поскорее от нее избавиться. Я ненавижу это мелкое лицемерие. Я бы не стала притворяться горюющей, если бы не испытывала горя,– и даже если бы испытывала! А свет пусть говорит, что хочет.

– Ведь вдовий чепец не уменьшает ее состояния,– сказала Лотта.

– И не увеличивает,– отрезала Маделина.– Так зачем он ей?

– Но цель Лотты – избавить ее от чепца,– заметил Берти.

– Если у нее действительно есть тысяча двести фунтов в год и если она не совсем уж вульгарна, то мой совет – женись. Думаю, она только рада будет. А раз ты женишься не по любви, то наружность ее значения не имеет. Я ведь знаю, что ты не такой дурак, чтобы жениться по любви!

– О, Маделина! – воскликнула старшая сестра.

– О, Шарлотта! – отозвалась та.– Ну и что?

– Ты же не думаешь, что любить способны только дураки?

– Я как раз это и думаю: мужчина, жертвующий своими выгодами ради смазливого личика,– дурак. Смазливое личико можно получить гораздо дешевле. Мне противна твоя слащавая сентиментальность, Лотта. Ты не хуже меня знаешь, как живут мужья с женами; ты знаешь, как выдерживает супружеская любовь испытания вроде скверного обеда или дождливого дня, не говоря уж о настоящих лишениях; ты знаешь, какую свободу присваивает себе муж и на какое рабство обрекает жену, если это ему удается! И знаешь, что жены обычно покоряются. Брак – это тирания с одной стороны и обман – с другой. Я утверждаю, что мужчина, жертвующий ради такой сделки своими выгодами – дурак. Ну, для женщины это иногда единственное спасение от нищеты.

– И для Берти это единственное спасение от нищеты!

– В таком случае пусть он, ради всего святого, женится на миссис Болд,– объявила Маделина. На том они и порешили.

Но пусть чувствительные читательницы не тревожатся. Элинор не суждено выйти ни за мистера Слоупа, ни за Берти Стэнхоупа. И тут, пожалуй, автору следует объяснить свою точку зрения на искусство повествования. Он берет на себя смелость осудить ту систему, которая безвозвратно губит доверие между писателем и читателями, ибо от последних почти до самого конца третьего тома старательно скрывается судьба их любимых персонажей. А нередко делаются вещи и похуже! Как часто писатель посвящает весь свой дар тому, чтобы сбивать читателя с толку, внушать ему ложные страхи и ложные надежды, манить его обещаниями, которые не будут выполнены. Разве читателю не сулят всяких восхитительных ужасов для того только, чтобы преподнести ему затем банальнейшую развязку? И разве наш честнейший век не должен покончить с этим видом обмана?

И что толку от таких стараний, если один взгляд на последнюю страницу третьего тома сведет их на нет? Чего стоят литературные чары, которые сами себя губят? Раз узнав, что за картину скрывал мрачный занавес миссис Рэтклифф, мы теряем всякий интерес и к раме и к занавеске. Для нас они теперь – просто приют старых костей, жалкий гроб, который хочется поскорее убрать с глаз долой.

А как горько бывает, когда все удовольствие от чтения портят неуместные объяснения того, кто уже читал роман. “Не расстраивайся так. Конечно, Августа выйдет за Густава!” – “Какая ты недобрая, Сьюзен! – со слезами заявляет Китти. – Теперь мне неинтересно читать дальше!” Милая Китти! Если вы будете читать мою книгу, то можете не бояться своей недоброй сестры. Тут нет тайн, которые она могла бы вам открыть заранее. Если хотите, прочтите сейчас же последнюю главу, узнайте из нее, чем завершится наша бурная повесть, и все же повесть эта ни на йоту не утратит своего интереса – если, конечно, ей есть что утрачивать.

По нашему убеждению, автор и читатель должны идти вперед, вполне полагаясь друг на друга. Пусть между действующими лицами разыгрывается путаннейшая комедия ошибок, но зритель всегда должен знать, кто здесь эфесец, а кто сиракузец, не то он тоже будет одурачен, а это всегда унизительно.

За все, чего стоит эта глава, я не согласился бы, чтобы хоть один читатель поверил, будто моя Элинор способна выйти за мистера Слоупа или что она окажется жертвой Берти Стэнхоупа. Но среди добрых барчестерцев многие верили кто в одно, а кто в другое.

ГЛАВА XVI
Поклонение младенцу

– Диди-диди-дум-дум-дум,– не то говорила, не то пела Элинор Болд.

– Диди-диди-дум-дум-дум, – подхватила Мери Болд, вторая участница этого концертного дуэта.

Вся публика состояла из одного Джона Болда младшего, но он выражал свое восхищение с таким жаром, что певицы бисировали.

– Диди-диди-дум-дум-дум, у кого такие миленькие ножки? – спрашивала любящая мать.

– Ньям-м-м-м-м! – причмокивала Мери, впиваясь губами в толстую шейку малыша, что означало поцелуй.

– Ньям-м-м-м-м! – причмокивала маменька, в свою очередь впиваясь в толстенькие короткие ножки.– Он такая, такая душка, да! У него самые-самые розовые ножки в мире, Да! – Чмоканье и поцелуи возобновились, словно обе дамы очень проголодались и хотели его съесть,

– Он мамочкин сыночек, и за это ему... О-о-о! Мери, Мери, ты видела? Ах ты, гадкий, гадкий, гадкий Джонни! – вне себя от восторга восклицала маменька, потому что ее сын, такой силач и баловник, вытащил из-под чепца ее волосы.– Он растрепал мамины волосики, он самый, самый, самый гадкий мальчик на всем, всем...

Шло обычное поклонение младенцу. Мери Болд сидела в низком кресле, держа его на руках, а Элинор стояла на коленях перед своим идолом. Она закрывала личико малыша своими пышными каштановыми локонами, которые он трепал, как хотел, и в эту минуту была очень красива, хотя все еще носила вдовий чепец. В ее облике была та тихая, кроткая миловидность, которую замечаешь лишь при близком знакомстве: вот почему похвалы ее красоте, на которые не скупились ее старые друзья, казались преувеличенными тем, кто редко ее видел. Прелесть Элинор напоминала прелесть тех ландшафтов, которые кажутся тем прекраснее, чем чаще ими любуешься. Случайный взгляд не успевал заметить глубокую ясность ее темных глаз, выразительность губ, которая открывалась лишь родным и друзьям, или чудесную форму ее головы, оценить которую мог лишь художник. В ней не было той ослепительности, той плотской рубенсовской красоты, той снежной белизны и алых тонов, которые с беспощадностью василиска поражали мужчин, впервые увидевших Маделину Нерони. Сопротивляться чарам синьоры было почти невозможно, но никому и в голову не могло прийти сопротивляться Элинор. Вы начинали болтать с ней, как с сестрой, и только ночью, засыпая, вдруг понимали, что она красавица, что голос ее удивительно музыкален. Нежданные полчаса в обществе Нерони были словно падение в яму, вечер, проведенный в обществе Элинор, казался прогулкой по тихим лугам.

– Мы совсем его закроем, и его носишко, носишко, носишко совсем спрячется,– ворковала маменька, набрасывая свои локоны на личико малыша, а он радостно вопил и брыкался так, что Мери еле его удерживала.

В эту минуту открылась дверь, и доложили о мистере Слоупе. Элинор вскочила и отбросила волосы на плечи. Лучше бы ей было этого не делать, потому что теперь беспорядок в ее туалете стал гораздо заметнее, чем прежде. Но именно поэтому мистер Слоуп внезапно заметил ее красоту и подумал, что даже без ее состояния она была бы завидной женой и что жизненные заботы, разделенные с ней, показались бы не столь тяжкими. Элинор выбежала из комнаты, бормоча совершенно излишние извинения со ссылками на младенца. Пока же она будет поправлять свой чепец, мы вернемся назад и вкратце расскажем, к чему привели размышления мистера Слоупа касательно женитьбы.

Собранные им сведения о доходах вдовы оказались настолько удовлетворительными, что он немедленно приступил к действиям. Мистеру же Хардингу он решил всемерно помогать, если только это не повредит ему самому. С миссис Прауди он говорить не собирался – по крайней мере, пока. Он задумал подстрекнуть епископа к небольшому бунту. Это, по его мнению, было бы полезно не только для назначения смотрителя, но и для епархии вообще. Мистер Слоуп отнюдь не считал, что доктор Прауди способен править ею сам, но его искренне возмущала мысль, что его собратья священники окажутся под женской туфлей. Посему он вознамерился пробудить в епископе дух непокорства – ровно настолько, чтобы он дал отпор жене, но не настолько, чтобы он вообще закусил удила.

Для этого он вновь поговорил с епископом о богадельне и сделал все, чтобы показать, насколько неразумно было бы назначить кого-нибудь, кроме мистера Хардинга. Однако задача мистера Слоупа оказалась тяжелее, чем он ожидал. Миссис Прауди, торопясь утвердить свое влияние, послала миссис Куиверфул записку с приглашением, а когда та приехала во дворец, весьма таинственно, снисходительно и величественно объяснила, какое счастье уготовано ей и ее чадам. Миссис Прауди беседовала во дворце с миссис Куиверфул в то самое время, когда мистер Слоуп беседовал с мистером Куиверфулом в Пуддингдейле, и потому как бы дала обязательство от своего имени. Благодарность, смирение, радость и удивление миссис Куиверфул не знали границ; она едва не обняла колен своей покровительницы и обещала, что четырнадцать обездоленных малюток (так она обозначила своих детей, хотя старшей дочери, здоровой и крепкой девице, исполнилось уже двадцать три года) будут ежеутренне и ежевечерне возносить молитвы за благодетельницу, ниспосланную им господом. Такой фимиам не был неприятен миссис Прауди, и она вдыхала его всей грудью, Она обещала свою помощь четырнадцати обездоленным малюткам, если (в чем она не сомневалась) они окажутся достойными ее внимания, выразила надежду, что старшие смогут взять классы в ее школах дня господня и вообще показала себя перед миссис Куиверфул весьма могущественной дамой.

Затем миссис Прауди предусмотрительно намекнула епископу, что она сообщила пуддингдейлскому семейству об ожидающем их счастье – для того, чтобы он не вздумал переменить свое решение. Супруг разгадал ее хитрость, но промолчал. Он видел, что она пытается забрать раздачу бенефициев в свои руки, и намеревался сразу положить этому конец. Но счел момент неподходящим и – по примеру многих и многих – отложил неприятное объяснение.

После этого мистеру Слоупу, естественно, было трудно переубедить епископа – настолько трудно, что сделать это можно было бы лишь ценой открытого восстания во дворце. Открытое же восстание в настоящую минуту могло оказаться успешным, но могло и потерпеть поражение. Во всяком случае, такой шаг следовало хорошенько взвесить. Для начала он шепнул епископу, что опасается, как бы его преосвященство не восстановил против себя епархию, если будет назначен не мистер Хардинг. Епископ с некоторой горячностью ответил, что место обещано мистеру Куиверфулу по совету мистера Слоупа. “Не обещано!” – сказал мистер Слоуп. “Нет, обещано! – ответил епископ.– И миссис Прауди уже говорила об этом с миссис Куиверфул”. Такого оборота мистер Слоуп не ожидал, но, не растерявшись, сумел использовать его в собственных целях.

– Ах, милорд! – сказал он.– Мы не оберемся неприятностей, если в дела епархии будут вмешиваться дамы.

Его преосвященство сам думал то же самое и потому не очень рассердился, однако подобный намек требовал отпора. Кроме того, епископа удивило, хотя и не слишком огорчило это расхождение во взглядах между его женой и капелланом.

– Я не понял, что вы называете вмешательством,– сказал он кротко.– Когда миссис Прауди услышала о назначении мистера Куиверфула, она, естественно, захотела поговорить с миссис Куиверфул о школах. Где же тут вмешательство?

– Меня, милорд, заботит только ваше спокойствие,– сказал Слоуп,– и ваш престиж в епархии. Только это. Что до личных моих чувств, то у меня нет лучшего друга, чем миссис Прауди. Я всегда это помню. И все же мой первый долг – служить вам, ваше преосвященство.

– Я вам верю, мистер Слоуп,– сказал епископ, смягчившись.– И вы считаете, что назначить следует мистера Хардинга?

– Да, я так думаю. Готов признать, что о назначении мистера Куиверфула первым заговорил я. Но потом оказалось, что вся епархия на стороне мистера Хардинга, и вашему преосвященству лучше уступить. К тому же я узнал, что мистер Хардинг по зрелом размышлении склонен во многом принять условия вашего преосвященства. Разговор миссис Прауди с миссис Куиверфул, конечно, создает известную неловкость, но это не должно служить помехой в столь важном деле.

И бедняга епископ впал в состояние мучительной нерешительности. Однако он все же был скорее склонен назначить мистера Хардинга, ибо это обеспечивало ему помощь мистера Слоупа против миссис Прауди.

Так обстояли дела во дворце, когда мистер Слоуп явился к миссис Болд и застал ее играющей с малюткой. После того как она выбежала из гостиной, мистер Слоуп начал хвалить погоду, потом похвалил малютку и поцеловал его, потом похвалил его мать, а потом похвалил и мисс Болд, с которой беседовал. Впрочем, миссис Болд вернулась довольно скоро.

– Я должен извиниться за столь ранний визит,– сказал мистер Слоуп,– но мне необходимо поговорить с вами по неотложному делу, и я надеюсь, вы и мисс Болд простите меня.

Элинор что-то пробормотала, но расслышать можно было только “конечно”, “разумеется” и “вовсе не рано”, а потом извинилась за свой вид, сказав с улыбкой, что ее сын стал совсем большим и с ним нет никакого сладу.

– Он большой-пребольшой гадкий шалунишка,– сказала она мальчику,– и мы отошлем его в большую-пребольшую шумную школу, где есть большие-пребольшие розги и где ужасно наказывают гадких шалунишек, которые не слушаются мамы.– И тут начались новые поцелуи, ибо воображение Элинор тотчас нарисовало ей страшную картину разлуки с сыном.

– И где у наставников нет таких прекрасных длинных кудрей, которые можно трепать,– сказал мистер Слоуп, подхватывая шутку и отпуская комплимент.

Элинор подумала, что комплимент был лишним, но она играла с малюткой и никак не выразила своего неудовольствия.

– Дай-ка мне его,– сказала Мери.– Он так расшалился, что скоро останется совсем голеньким.– И, воспользовавшись этим предлогом, она удалилась с малышом; мистер Слоуп сказал, что у него неотложное дело к Элинор и мисс Болд не хотела быть de trop[17]17
  Лишней (франц.).


[Закрыть],

– Только ты недолго, Мери,– сказала ей вслед Элинор.

– Я рад, миссис Болд, что могу поговорить с вами наедине,– начал мистер Слоуп.– Можно задать вам прямой вопрос?

– Пожалуйста,– ответила она.

– И вы ответите мне так ate прямо?

– Да. Или не отвечу совсем,– сказала она с улыбкой. – Так вот, миссис Болд: ваш батюшка действительно хотел бы вернуться в богадельню?

– Почему вы спрашиваете об этом меня, а не его?

– Дражайшая миссис Болд, я сейчас вам все объясню. Тут много скрытых пружин, о которых я рассказал бы вам, будь у нас время. Я должен получить ответ на этот вопрос, иначе я буду лишен возможности содействовать желаниям вашего батюшки, а спросить его самого я не могу. Я питаю к вашему батюшке величайшее уважение, но вряд ли оно взаимно. (Тут он не ошибался.) Я откровенен с вами, ибо только так можно предотвратить неблагоприятный для мистера Хардинга исход этого дела. Боюсь, против меня в Барчестере существует... я даже не могу назвать это чувство предубеждением. Вы помните ту проповедь...

– Ах, мистер Слоуп, не стоит возвращаться к этому!

– Лишь на одну минуту, миссис Болд. Не потому, что я хочу оправдываться, но иначе вы не поймете положения вещей. Эта проповедь могла быть несколько необдуманной – и, во всяком случае, поняли ее неправильно, но об этом я сейчас говорить не стану. Как бы то ни было, она вызвала неприязнь ко мне, которую разделяет и ваш батюшка. Возможно, у него есть на то веские основания, но поэтому дружеский разговор между нами невозможен. Скажите сами, разве все это не так?

Элинор промолчала, а мистер Слоуп в пылу своей речи придвинул стул поближе к ней, чего она не заметила.