Текст книги "Государство"
Автор книги: Энтони де Ясаи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
«Некоторое количество» «некоторых общественных благ» в результате спонтанных решений, найденных без принуждения, звучит недостаточно убедительно. Противник капитализма вполне может ответить на это, что вследствие положительных и отрицательных внешних эффектов производство нужного количества общественных благ может гарантировать только всеохватная принудительная система, т. е. государство. С этой точки зрения дилемма заключенных представляет собой один граничный случай – полную невозможность «интернализации», а государство является другим граничным случаем, в котором все выгоды от внешних эффектов интернализируются, если исходить из агрегированной точки зрения государства. Промежуточный случай добровольного объединения, спонтанно образовавшейся группы интересов не будет достигать полной интернализации и обычно будет попадать между двух стульев – нерешенной дилеммы заключенных и производства правильного количества общественного блага государством. Конечно, если государство выбрало какой-то уровень выпуска, то это не обязательно означает, что оно считает его (с учетом всех ограничений, редкости ресурсов и конкурирующих требований) «правильным». Если утверждение о том, что выбранный государством объем выпуска общественного блага является правильным, представляет собой нечто большее, чем тавтологическое утверждение о «выявленных предпочтениях» государства, то этот объем должен каким-то образом соотноситься с независимо установленным стандартом оптимальности.
В случае товаров индивидуального потребления этот стандарт в общем и целом представляет собой оптимум по Парето, который достигается при равенстве предельных норм замещения и трансформации между каждой парой благ. Но подобный стандарт не работает, поскольку бессмысленно говорить о предельной норме замещения между общественным и частным благом (человек не может принять решение отказаться от шоколада на сумму один доллар ради того, чтобы получить больше чистого воздуха, правопорядка или мощеных улиц на ту же сумму). Когда польское государство после 1981 г. импортирует дополнительно один водомет[46]46
Автор намекает на режим военного положения, действовавший в Польше с 13 декабря 1981 г. по 22 июля 1983 г. – Прим. науч. ред.
[Закрыть] и сокращает импорт шоколада на соответствующую сумму, решение об этом вряд ли связано с соотношением предпочтений польского любителя шоколада между правопорядком, с одной стороны, и шоколадом – с другой. Если это решение вообще что-то выражает, то оно должно выражать устанавливаемый государством баланс между реальными интересами общества, которые государство считает важными, пропорционально важности, которую государство придает каждому из них. Индивидуальный любитель шоколада, очевидно, не в силах придать должный вес интересам авангарда рабочего класса, «органов», пролетарского интернационализма и т. д. Сколько налогов заплатить государству, чтобы оно могло купить правопорядок или чистый воздух для отдельного налогоплательщика, – это не вопрос выбора этого налогоплательщика. Государство не может приобретать коллективное благо для него отдельно.
Всегда можно придумать стандарт, который для «коллективного выбора» (если, в порядке допущения, мы будем вынуждены обратиться к этой сомнительной концепции) станет тем же, чем Парето-эффективность является для индивидуального выбора, предположив, что либо (а) у общества существует лишь одна воля (например, воля, выраженная единодушно, или, может быть, общая воля), либо (б) несколько более или менее различных воль (включая, может быть, и волю самого государства), имеющихся в обществе, с помощью системы весов, соотнесенных с каждой из них, могут быть выражены как одна воля (то, что Роберт Пол Вольф презрительно называет «демократией векторных сумм»)[47]47
Robert Paul Wolff, Barrington Moore Jr. and Herbert Marcuse, A Critique of Pure Tolerance, 1965.
[Закрыть].
Тот, кто задает относительные веса (т. е. производит межличностные сравнения или интерпретирует общую волю – можно назвать это так, как будет угодно читателю), задает «правильный» объем выпуска общественного блага по отношению к стандарту, который он сам для себя установил. Независимо от его решения, установленный объем выпуска всегда будет правильным, поскольку независимого доказательства обратного быть не может. Для государства будет излишним оправдываться тем, что оно определило правильный объем выпуска общественных благ «на основе общей воли», «найдя баланс между различными нуждами», «должным образом учитывая общественные потребности на фоне политики борьбы с инфляцией» и т. д. Независимо от того, на каких основаниях и какой объем выпуска был выбран, он не может по своей сути быть неверным, и никто никогда не сможет сказать, что соображения кого-либо другого привели бы к более «корректному» определению.
Остается добавить, что политический гедонист, соглашающийся вступить в общественный договор, должен так или иначе убедить себя в выгодности этого дела. Дополнительное удовольствие, которое он собирается получить от того, что государство организует производство правильного объема порядка и других общественных благ, вместо того чтобы полагаться на мешанину спонтанных соглашений, которая может быть весьма неадекватной, должно перевесить страдания от принуждения, которое, по его мнению, он будет испытывать от рук государства.
Очевидный случай, когда это должно быть верным, – это когда он вообще не собирается страдать. Вообще говоря, его никогда не будут принуждать, если его желания совпадают с желаниями государства или vice versa[48]48
Наоборот (лат.). – Прим. перев.
[Закрыть] – если он уверен в том, что государство желает только того, чего желает он. Он должен либо быть абсолютным конформистом, либо верить в благожелательное [benign] государство, которое обладает возможностью принуждения, но позволяет себя контролировать тем, у кого такой возможности нет.
Изобретение государства: орудие классового господства
Государство является автономным и подчиняет правящий класс собственному пониманию его интересов; оно «служит буржуазии вопреки буржуазии».
«Автономность» и «орудие», правление и подчинение – это термины, реальный смысл которых выявляется только в рамках диалектического метода.
Попытка интерпретации марксовской теории государства влечет за собой больше риска, чем выигрыша. Молодой Маркс, блестящий, талантливый политический журналист, писал резкие и оригинальные вещи о государстве, но делал он это больше под влиянием текущих событий, нежели в поиске общей доктрины. С другой стороны, впоследствии, в период построения системы, государство его не очень интересовало (Энгельса немногим больше). По-видимому, он был отвлечен от этого предмета той самой силой его теории классового господства, которая, как можно было подумать, неявно обеспечивает понимание государства. В любом случае он мало что сделал для того, чтобы выразить свое понимание более четко. Это согласуется с тем, что Маркс ограничил детерминанты социального развития «базисом», оставив государству, феномену «надстройки», лишь сомнительную автономность либо лишив его автономности вообще. Эта неявность и составляет причину, по которой, несмотря на гораздо большее внимание, уделяемое надстройке позднейшими марксистами (в особенности Грамши и его интеллектуальными последователями), нам остается лишь спекулятивно рассуждать о том, чтó теория Маркса «должна означать», какова может быть заключенная в ней точка зрения на силы, действующие на государство и прилагаемые им самим, для того чтобы сохранялась логика всей конструкции.
Такие рассуждения становятся вдвойне рискованными ввиду часто встречающегося у Маркса сочетания диалектического метода с многословными рассуждениями, нацеленными специально на те или иные ad hoc[49]49
Здесь: относящиеся к конкретной ситуации (лат.). – Прим. перев.
[Закрыть] потребности текущего дня. Последнее ведет к тому, что в каком-нибудь сакральном тексте почти всегда можно найти пассажи в поддержку практически любой позиции и ее противоположности, так что на каждое «с одной стороны…» адепт может процитировать «с другой стороны…» и «тем не менее нельзя упустить…». В свою очередь, диалектический метод позволяет практикующему его автору назначить любое из пары противоречащих друг другу утверждений на роль победителя, третьего члена триады тезис-антитезис-синтез. Например, он может решить, в соответствии с требованиями своей аргументации, что тогда, когда объект является черным, но в то же время белым, он на самом деле белый (хотя на вид черный), или, может быть, наоборот. Именно таким образом отношения государства и подданного у Гегеля[50]50
Для Гегеля человек свободен; он подчинен государству; он действительно свободен, когда он подчинен государству. Альтернативное завершение этой триады, конечно же, то, что, когда он подчинен государству, он несвободен; но немногих гегельянцев устроит такое упрощение.
[Закрыть] и государства и капиталистического класса у Маркса оказываются абсолютно пластичными в соответствии с требованиями момента и контекста. (Это является также причиной того, что, вообще говоря, типичный диалектик практически всегда может разрушить типичную недиалектическую аргументацию.)
Сказав все это, отважимся все же схематически изложить интерпретацию, в которой мы, насколько возможно, останемся верны недиалектическому (и тем самым легко опровержимому) содержанию. Вполне правомерно считать, что, согласно марксистской теории, победа рабочего класса и исчезновение классового антагонизма по определению означают отмирание государства. Ясно, что Ленин был весьма заинтересован в том, чтобы принять противоположную интерпретацию. Он приложил массу усилий к доказательству того, что прекращение классового конфликта не влечет за собой отмирания государства. Классов нет, но при социализме есть (принуждающее) государство. Государство может отмереть только при изобилии, сопутствующем полному коммунизму. И это отмирание – не логическое следствие, а процесс в реальном историческом времени, о требуемой продолжительности которого было бы наивно рассуждать заранее.
Хотя аппарат для «управления вещами» сохранится, для «управления людьми» его не будет. Требуется большое напряжение ума, чтобы понять, если это вообще возможно, как «управлять вещами», не указывая людям, что с этими вещами делать, и чем указывание людям отличается от «управления людьми». Предварительный ответ, по-видимому, таков: это становится возможным, когда люди делают то, что от них требуется для того, чтобы управлять вещами, без принуждения или приказаний.
Бесклассовое общество тогда можно предварительно определить как состояние, в котором это верно, т. е. в котором люди самопроизвольно управляют вещами, но ими самими никто не управляет. Однако если люди свободно делают то, что от них требуется, то какая остается нужда в управлении вещами и что это за непринуждающее квазигосударство, которое остается после того, как настоящее государство отмерло? Необходимым условием для неотмирания принуждающего государства является наличие более чем одного класса. Интересы основных «исторических» классов неизбежно являются антагонистическими. Правящему классу государство необходимо для того, чтобы предотвратить атаку эксплуатируемого класса на свою собственность и нарушение контрактов, которые образуют законодательную основу эксплуатации. По мере того как история движется предопределенным курсом к победе пролетариата и обществу, состоящему из единственного класса, функционально устаревшие классы оттесняются на обочину. Предпоследним оставшимся классом является буржуазия, которая владеет всем капиталом и присваивает прибавочную стоимость, создаваемую трудом. Государство – защитник собственности. Если собственностью владеет буржуазия, то государство не может не служить буржуазии, и это относится к любому государству. Вот почему та автономия, которую марксизм (иногда, не всегда) дозволяет государству, столь двусмысленна. Абсолютная монархия, буржуазная республика, бонапартистское, «английское», бисмаркианское и царистское государства, которые, по признанию Маркса и Энгельса, отличались друг от друга, все считались государствами, обязанными отстаивать интересы имущего класса, точно так же как игла компаса обязана указывать на север вне зависимости от того, в каком экзотическом месте она окажется.
Сведение государства к роли слепого орудия классовой борьбы, очевидно, неудовлетворительно. Прибегая к нему, Энгельс и Ленин заставляют вздрагивать более интеллектуально требовательных марксистов. В то же время концепция автономного государства, государства, обладающего собственной волей, которая постоянно встречается в ранних политических сочинениях Маркса, еще менее приемлема; возвышение государства до уровня субъекта есть ревизионизм, гегельянский идеализм, фетишизм, если не хуже, не соответствующий зрелому марксизму Grundrisse[51]51
Имеется в виду так называемый «первоначальный вариант капитала» или экономические рукописи 1857–1958 гг., опубликованные под названием Grundrisse der Kritik der Politischen Ökonomie). Русск. пер.: Маркс К. К критике политической экономии // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2-е изд. Т. 13. С. 1–167. – Прим. науч. ред.
[Закрыть] и «Капитала». Это ведет к глубоким политическим трудностям. К их числу относятся угроза традиционному социализму со стороны теплохладных реформистских представлений о том, что государство примиряет внутренние противоречия в обществе, повышает благосостояние трудящихся «вопреки буржуазии», смягчает «кризисы перепроизводства» и т. д. Сторонники планового «государственно-монополистического капитализма» как средства справиться с капиталистическим хаосом, а также Юрген Хабермас и его франкфуртские друзья с их доктринами легитимации и примирения – все они считаются проводниками этой угрозы.
Синтетическое решение, обладающее некоторой элегантностью и разработанное в основном современными западноберлинскими марксистами, состоит в том, чтобы привить теорию общественного договора к стволу марксизма. Капитал при «фрагментированном» (т. е. децентрализованном) капиталистическом способе производства состоит из «индивидуальных капиталов» (т. е. отдельным владельцам принадлежат отдельные его части). Эти «капиталы» требуют, чтобы рабочие были послушными, обученными и здоровыми, чтобы природные ресурсы возобновлялись, правовые отношения обеспечивались санкцией, а улицы были мощеными. Однако никакой индивидуальный капитал не в состоянии с прибылью производить эти блага для себя. На пути капиталистического воспроизводства и накопления стоит проблема «экстерналий» (или «внешних эффектов») и проблема «безбилетника». Не навязанные извне кооперативные решения, избавляющие капитал от рисков, связанных с подчинением государству, не рассматриваются. Таким образом, возникает объективная потребность в государстве, осуществляющем принуждение «помимо и извне общества» для охраны здоровья рабочих, создания инфраструктуры и т. п. Из этой потребности могут быть логически выведены его форма и функции (Ableitung)[52]52
Сторонником этого Ableitung, который сравнительно хорошо излагает свои мысли, является Эльмар Альтфатер (Elmar Altvater). Несколько других авторов берлинского журнала Probleme des Klassenkampfes пишут довольно туманно, но через этот туман можно разобрать во многом все тот же motif общего интереса (или общей воли?) капитала, аналогичный теории общественного договора. Они подвергаются критике (ср.: Joachim Hirsch, Staatsapparat und Reproduktion des Kapitals, 1974) за то, что им не удалось показать, почему и как «всеобщая воля» капитала реализуется в историческом процессе. Этот дефект, если это дефект, еще больше приближает их к Руссо. Критика, по существу, отражает мистический характер подходов, основанных на общественном договоре.
[Закрыть]. Это ведет к монополии государства на применение силы, точно так же как к ней ведут различные другие формы политического гедонизма в системах Гоббса и Руссо. В то же время к «удвоению» (т. е. разделению) экономической и политической сферы и Besonderung (отделенности) государства применима «диалектика явления и сущности». Государство кажется нейтральным и надклассовым, потому что оно должно стоять над «индивидуальными капиталами» для того, чтобы служить капиталу в целом; оно должно подчинять отдельных буржуа для того, чтобы защищать интересы буржуазии. По-видимому, эту функцию способно выполнять любое государство, обладающее силой принуждения, – абсолютная монархия, республика, демократия или деспотия.
Однако по какой-то причине буржуазия должна требовать большего, поскольку в противном случае она – вопреки тому, что от нее ожидается, – не поднимется на революцию, чтобы смести докапиталистическое государство. Для марксизма крайне важно утверждать, несмотря на все свидетельства обратного, что революции отражают экономические требования того класса, который призван к господству развитием «производительных сил», и что противоречие между капиталистическими технологиями и докапиталистическими производственными отношениями должно разрешаться путем революции.
Это убеждение является источником трудностей – и больше всего для историков, которые его придерживаются. Историк, который не следует ему и который сделал больше остальных для того, чтобы рассеять мифы, распространяемые о Французской революции, напоминает нам: «ни капитализму, ни буржуазии для появления и доминирования в истории европейских держав XIX в. не были нужны никакие революции», сухо замечая, что «ничто так не было похоже на французское общество при Людовике XVI, как французское общество при Луи Филиппе»[53]53
François Furet, Penser la révolution français, 1978, p. 41. [Русск. пер: Фюре Ф. Постижение Французской революции. СПб.: ИНАПРЕСС, 1998. С. 33.]
[Закрыть]. Начавшись в 1789 г. с приверженности принципу священности собственности, чуть более чем за четыре года эта революция достигла той точки, где права собственности были поставлены в зависимость от активной поддержки государства Террора (Законы вентоза). По иронии, именно Термидор – контрреволюция – призвал государство к порядку, спас неприкосновенность собственности и защитил интересы буржуазии, которые якобы и являлись raison d’être[54]54
Смысл, разумное основание (франц.). – Прим. перев.
[Закрыть] революции. Избавившись от жирондистов, революция поставила государственные задачи выше гарантий сохранения собственности и, вопреки обычным оправданиям, продолжала эскалацию своего радикализма в течение долгого времени после того, как ход войны повернулся в ее пользу. Маркс, который (особенно в «Святом семействе», 1845 г.) прекрасно разглядел, что якобинское государство стало «самоцелью»[55]55
Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2-е изд. Т. 2. С. 137. – Прим. науч. ред.
[Закрыть], что оно служило только себе, а не буржуазии, считал это извращением, искажением, отклонением от нормы. Он диагностировал эту проблему как отчуждение, отстранение якобинского государства от своей буржуазной классовой основы[56]56
Это удобный диагноз, который предзнаменует другой, сделанный впоследствии вывод о том, что все действия советского государства связаны с четвертьвековым «культом личности».
[Закрыть] и никоим образом не предполагал, что удаляться от своей «классовой основы» для государства совсем не является отклонением, если оно вообще когда-либо было к этой основе привязано.
Исторические факты других революций служат марксистской теории не лучше. Энгельс однажды проворчал, что у французов была политическая, а у англичан – экономическая революция (забавный вывод для марксиста), а в другой ситуации – что у англичан, помимо их буржуазии, есть буржуазная аристократия и буржуазный рабочий класс. Уже указывалось на то, что мнение о том, что «большие», «настоящие» революции были вызваны классовыми интересами, плохо согласуется с революциями 1776 г.(США), 1789 г.(Франция), 1830 г.(Нидерланды), 1917 г.(Россия), но хуже всего – с английскими революциями 1640–1649 гг. и 1688 г. – Пуританской и Славной[57]57
J. H. Hexter, On Historians, 1979, pp. 218–226.
[Закрыть]. Капитализму не понадобилась революция и для того, чтобы завоевать своеобразное господство в итальянских городах-государствах. Более того, крестьянско-купеческий капитализм в России с XVII по XIX в. развивался настолько успешно, что сумел колонизировать черноземный регион и Сибирь без ощутимых помех со стороны Москвы, которая была центром определенно докапиталистического государства[58]58
Помимо сельскохозяйственной колонизации юга, российские крестьяне в качестве хозяев играли роль первопроходцев промышленного капитализма. Интересно, что начиная с последней трети XVIII в. многие крепостные крестьяне становились успешными предпринимателями, оставаясь при этом крепостными. Ср.: Richard Pipes, Russia under the Old Regime, 1974, pp. 213–215. [Русск. пер.: Пайпс Р. Россия при старом режиме. М.: Независимая газета, 1993. С. 281–284]. Если и есть докапиталистическое препятствие к тому, чтобы играть роль капиталистического предпринимателя, то это, конечно, статус крепостного.
[Закрыть]. (Вполне возможно, впрочем, что эти феномены «фронтира» следует считать исключениями, т. е. что капитализм в состоянии колонизировать и обустроить фронтир без помощи и без помех со стороны государства.)
С революцией или (из уважения к историческим свидетельствам) без нее, капиталистический класс в конце концов приходит к тому, что государство начинает служить его интересам. Но иногда, в аномальных, «нетипичных» ситуациях, буржуазия не господствует над государством. Это различие важно, поскольку оно свидетельствует по крайней мере о квазиавтономии государства в определенных исторических обстоятельствах. Энгельс формулирует это следующим образом: [Государство] «во все типичные периоды является исключительно государством правящего класса и во всех случаях остается по сути машиной для подавления… эксплуатируемого класса» (курсив мой. – А.Я.)[59]59
Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2-е изд. Т. 21. С. 176.
[Закрыть]. Я полагаю, что это следует трактовать как то, что существуют периоды (которые мы тем самым признаем типичными), когда государство является инструментом классовой борьбы, действующим по велению правящего класса, в то время как в остальное время оно избегает контроля правящего класса, но продолжает действовать от его имени, на его благо и в его интересах. Правящий класс, без сомнения, это класс, владеющий средствами производства независимо от того, «правит» ли он в смысле управления.
Точно так же, как в России не бывает погоды не по сезону, кроме как весной, летом, осенью и зимой, в истории капитализма не бывало нетипичных периодов, за исключением золотого века английской, французской и немецкой буржуазии. В Англии буржуазия предположительно никогда не стремилась к политической власти (Лига против Хлебных законов и позднее либеральная партия по ряду причин не в счет) и спокойно оставила государство в руках землевладельцев, которые могли привлекать атавистическую народную верность и чьи видимая беспристрастность и внимание к проблемам общества помогали сдерживать развитие пролетарского классового сознания. Неясно, следует ли считать английское государство автономным – Энгельс говорит о том, что аристократия получала за свое управление должное вознаграждение от капиталистов, – но не остается сомнений в том, что оно представляет интересы капиталистов более умно и эффективно, чем могла бы это делать политически неграмотная буржуазия.
Во Франции с падением Июльской монархии буржуазия моментально обнаружила, что политическая власть находится у нее в руках. Она была не в состоянии с ней управиться, а парламентская демократия (в виде выборов в марте 1850 г.) высвободила народные силы, которые оказались для буржуазии опаснее, чем любая другая группа или класс[60]60
В работе «Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г.» Маркс безошибочно указывает на риск, с которым сталкивается буржуазия при выборной демократии с широким избирательным правом. Последняя «дает политическую власть тем самым классам, социальное рабство которых она должна увековечить… буржуазию [ – ] она лишает… политических гарантий этой власти» (курсив мой. – А.Я.). [Маркс К. Классовая борьба во Франции с 1848 по 1850 г. // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2-е изд. Т. 7. С. 41.] В очередной раз молодой Маркс признает реальность, но не развивает свою блестящую догадку ради того, чтобы в дальнейшем грубо отождествить правящий класс и государство.
[Закрыть]. (Сравните диагноз Маркса с поразительной позицией, которую занял Ленин в «Государстве и революции», – о том, что парламентская демократия идеально подходит для целей капиталистической эксплуатации[61]61
Ленин В. И. Государство и революция // Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 33. С. 14.
[Закрыть].) В «18 брюмера Луи Бонапарта» Маркс пишет об отречении буржуазии от власти, обрекающей ее на политическое небытие; он сравнивает диктатуру Наполеона III с дамокловым мечом, висящим над головой буржуазии. Не вполне ясно, полагал ли Маркс, что буржуазия при этом осознавала все опасные особенности бонапартизма, популизма низшего и среднего класса, государственного паразитизма и т. д. Впрочем, он был уверен, что, отрекаясь от власти, буржуазия купила себе тем самым гарантии сохранения собственности и порядка, а это означает, что дамоклов меч на самом деле находился не над ее головой. Энгельс, как обычно, проще излагающий свои мысли, указывает, что бонапартизм отстаивает интересы буржуазии более широко и даже против буржуазии. Как розги ради блага ребенка, автономное государство Второй империи на самом деле существовало для блага капиталистического класса, даже когда последний испытывал под его властью известное беспокойство.
Германия, будучи (как всегда) особым случаем, где буржуазная революция 1848–1849 гг. произошла слишком поздно и превратилась в торг, была в этом тем не менее похожа на Англию и Францию; прусское государство, а после 1871 г. – империя, делало то, что требовалось для капиталистической эксплуатации, не будучи никоим образом направляемым капиталом. Когда Энгельс пишет, что Бисмарк обманул и капитал и труд ради «капустных юнкеров» (которые, несмотря на все привилегии, зерновой тариф и Osthilfe[62]62
Буквально: помощь Востоку (нем.) – государственные субсидии прусским помещикам. – Прим. науч. ред.
[Закрыть], упорно оставались бедными), он признает автономию государства (поскольку подчинение интересам землевладельцев не поставило государство под классовый контроль – землевладельцы, в отличие от капиталистов и рабочих, больше не являлись реально действующим, живым классом), не предполагая, что этот обман дал капиталистам больше поводов для жалоб, чем предательский союз Бисмарка с презренным Лассалем и весь бисмарковский дрейф в направлении реформистской, «социальной» политики, свойственной «государству благосостояния». Государство последовательно служило общим буржуазным интересам вопреки буржуазии.
Короче говоря, марксистский прототип государства допускает значительную автономию вне «типичных периодов», т. е. практически все время, но обязывает его всегда использовать эту автономию единственно в интересах капиталистического класса. Ни Маркс, ни его последователи до настоящего времени не извлекли ничего особенного из его оригинальных идей о феномене государства, не имеющего классовой основы и действующего в собственных интересах, а также о бюрократии, паразитизме, бонапартизме и т. д.
В конце концов, Маркс не мог признать, что наличие или отсутствие контроля над государством со стороны правящего класса действительно имело значение. Государство должно было действовать в его интересах независимо от этого. Не было разницы, кто управлял государством – истинные представители своего класса, такие как Казимир-Перье и Гизо, Пиль и Кобден, или внеклассовые авантюристы, подобные Луи Бонапарту, не говоря о таких людях, как Кастлрей или Мельбурн в Англии, Роон или Бисмарк в Пруссии или Шварценберг в Австро-Венгрии, у которых было мало времени для буржуазных забот. По-видимому, это имело место в любом государстве. На любое государство можно положиться в том, что оно будет делать то, что хорошо для капитализма.
Продолжая эту логику, мы находим подтверждение и обратному: не просто любое государство будет вести себя так, но и все, что оно делает, при ближайшем рассмотрении оказывается идущим на пользу капитализму. Когда в декабре 1831 г. маршал Сульт во главе 20 000 солдат направляется против 40 000 забастовавших рабочих-текстильщиков в Лионе, когда в июне 1832 г. генерал Лобо, усмиряя беспорядки на Монмартре, наносит бунтовщикам потери в 800 человек убитыми и ранеными, когда в апреле 1834 г. все в том же Лионе число жертв составляет 300 человек, а в Париже солдаты Бюжо стреляют в женщин и детей, государство помогает эксплуататорам. Когда английские законы 1799 и 1800 гг. о противозаконных обществах превращают попытки работников организоваться в криминальный заговор (в широком смысле), государство является союзником капитала.
Когда в 1802 и особенно в 1832 г. английские фабричные законы запрещают устанавливать для детей до 18 лет в промышленности рабочий день такой же продолжительности, что и в сельском хозяйстве, государство продолжает по-своему помогать промышленникам. Когда профсоюзные организации становятся (говоря упрощенно) законными в Англии в 1824 г., в Пруссии в 1839 г., во Франции и большинстве германских государств в начале 1860-х, когда десятичасовой рабочий день становится требованием закона на большей части территории США в 1850-х, государство продолжает действовать в правильно понятых капиталистических интересах. (Марксистская гипотеза о том, что государство всегда действует в интересах правящего класса, столь же неопровержима, как и вульгарная фрейдистская гипотеза о том, что действия человека всегда являются результатом его сексуальных влечений – и тогда, когда он им уступает, и тогда, когда он им сопротивляется. Что так, что эдак – один черт.)
Единственное различие между явно прокапиталистическими и якобы антикапиталистическими действиями государства заключается в том, что нам необходимо корректно применить диалектический метод, чтобы поместить их в триаду тезис-антитезис-синтез и убедиться, что вторые – это то же самое, что и первые. Тогда виртуальная, формальная, искусственная, эфемерная антикапиталистическая видимость превратится в основополагающую, настоящую, долгосрочную, истинную прокапиталистическую реальность.
На самом деле едва ли возможно реконструировать то, что могло бы стать марксистской теорией государства, не обращаясь к диалектике. Государство принимает меры, которые вредят капиталу и капиталистам: вводит прогрессивное налогообложение, предоставляет законодательный иммунитет профсоюзам, создает антимонопольное законодательство. Все эти меры – прокапиталистические. Государство служит правящему классу[63]63
В современной марксистской литературе это понятие имеет по меньшей мере два разных значения. Первое соответствует «структуралистской» точке зрения (заметным представителем которой является Н. Пулантцас). В вульгаризированной форме она гласит, что государство может избежать служения правящему классу не больше, чем рельсы могут отказаться нести поезд. Государство встроено в «способ производства» и не может не играть роль, предписанную ему этой структурой. Согласно другой точке зрения, государство выбирает служение правящему классу по некоторой благоразумной причине, например потому, что процветание капитализма хорошо для государства.
Предполагается, что, если того потребуют его интересы, государство может выбрать не служить правящему классу; этот случай, однако, не предусматривается, по крайней мере в явном виде. Такие авторы-неомарксисты, как Коллетти, Лаклау или Милибанд, которые ушли от механического отождествления государства и правящего класса (примыкая тем самым к молодому журналисту Марксу), при всем при том не допускают антагонизма между ними, несмотря на огромную массу возможных причин, по которым государство, преследуя свои интересы, может повернуться против правящего класса (который, согласно марксистской теории, «правит» только потому, что «владеет» собственностью, в то время как владение оружием сохранено за государством).
[Закрыть], и поскольку это действия государства, они неизбежно предпринимаются в интересах правящего класса (в «подлинных» интересах). Отдельные члены капиталистического класса могут быть слишком близорукими, чтобы распознать свои реальные интересы, и могут испытывать недовольство по поводу действий государства, вступая в Общество Джона Берча и протестуя против буржуазной демократии, но класс как таковой будет видеть идентичность своих интересов и интересов государства, поскольку именно так марксизм определяет понятия правящего класса, классового сознания и государства.
Та же железобетонная аргументация сегодня применяется к социалистическому государству, рабочему классу и пролетарскому классовому сознанию. Многие (или, если уж на то пошло, даже все) рабочие по отдельности могут выступать против действий социалистического государства. Эти действия тем не менее осуществляются в интересах рабочего класса, поскольку необходимые термины определены так, чтобы это было верно. Антагонизм между социалистическим государством и рабочим классом – бессмысленный термин; эмпирические свидетельства конфликтов допускаются только при условии переопределения одного из терминов – например, в восстаниях в Восточном Берлине в 1953 г. или в Венгрии в 1956 г. госбезопасность становится рабочим классом, экипажи русских танков – дружественными рабочими, а те, кто восстает против государства, либо не являются рабочими, либо ими «манипулируют». (Трудно отыскать более впечатляющий пример двойной функции слов – семантической и магической.) Хотя все это, без сомнения, до боли знакомо современному читателю, у такой аргументации есть то достоинство, что она представляет собой повторение марксистского рассуждения об абсурдности обращения капиталистического государства (т. е. государства, которое марксисты считают «капиталистическим») против капиталистического класса и помогает лучше его оценить.
Таким образом, буржуа, выступающий в качестве политического гедониста, потыкавшись в разные стороны, в конце концов попадает в тупик. На первый взгляд, марксизм сообщает ему, что если бы государства не существовало, то его следовало бы изобрести, чтобы получать свое удовольствие от эксплуатации пролетариата – для чего государство является подходящим инструментом. При более внимательном рассмотрении, однако, государство оказывается довольно специфическим инструментом, поскольку навязывает ему свое понимание его интересов и действует в соответствии с этим пониманием даже вопреки самому буржуа. Очевидно, это не удовлетворит никакого отдельно взятого капиталиста. Это может удовлетворить капиталистический класс, но только если мы согласимся признать существование классового сознания, не связанного с сознанием реальных представителей класса. Хотя для марксистов нет никакой проблемы в таком допущении, оно едва ли найдет понимание у представителя соответствующего класса, да оно для этого и не предназначено.
Что же тогда делать капиталисту? Государство для него либо жизненно необходимо, либо просто полезно. Если оно является необходимым условием, если капитализм не может функционировать без него, то капиталист должен изобрести государство или воспользоваться им, если оно уже изобретено. Если государство – это просто полезный инструмент, то капиталист, если у него есть выбор, предпочтет преследовать свои интересы без его помощи, т. е. возможно менее эффективно, но в то же время не будучи обремененным сервитутами и ограничениями, которые ему навязывает понимание автономным государством капиталистических интересов.
