Текст книги "Государство"

Автор книги: Энтони де Ясаи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Я рассматриваю четыре подобные системы аргументации. Первая, наиболее выдающимися защитниками которой были Эджуорт (безупречно) и Пигу (более сомнительно), направлена на доказательство сильного утверждения о том, что выравнивание доходов ведет к максимизации полезности. Мой контраргумент (раздел «От равенства к полезности») заключается в том, что если вообще имеет смысл складывать полезности разных индивидов и максимизировать сумму, то разумнее утверждать, что на самом деле к максимизации полезности ведет любое устоявшееся, освященное временем распределение доходов, равномерное или неравномерное. (А если и есть доводы в пользу выравнивания, то сфера их применимости ограничена новыми богатыми или новыми бедными.)

Более модную, хотя и менее влиятельную аргументацию построил Джон Ролз, который рекомендует модифицированный, умеренный вариант эгалитаризма как соответствующий принципам справедливости. По нескольким причинам я оспариваю принципы, которые он выводит из предусмотрительного интереса людей, ведущих переговоры о распределении, ничего не зная ни о самих себе, ни, следовательно, о каких-либо различиях между собой. Я оспариваю утверждение о зависимости социальной кооперации не от условий, которые участники устанавливают в рамках двусторонних отношений, осуществляя реальную кооперацию, а от пересмотра этих условий, с тем чтобы они соответствовали принципам, договоренность о которых достигается отдельно, в специально созданном для этой цели «исходном положении», характеризуемом незнанием. Я также сомневаюсь в том, что принципы справедливости надо выводить из демократии, а не наоборот (раздел «Как справедливость отменяет контракты»). В разделе «Эгалитаризм как предусмотрительность» я оспариваю утверждения о предусмотрительном характере определенного вида эгалитаризма и о той роли, которую риск и вероятность играют в том, чтобы побудить к нему людей, движимых собственными интересами. По ходу дела я отвергаю успокоительный взгляд Ролза, который считает процесс перераспределения безболезненным и не связанным с издержками, а государство – автоматом, выдающим «общественные решения», когда мы загружаем в него наши желания.

Вместо того чтобы утверждать – на мой взгляд, безуспешно, – что известное равенство в политике и экономике порождает конечные, неоспоримые ценности (такие как полезность или справедливость), либеральная идеология иногда применяет смелое упрощение и просто возводит само равенство в ранг высшей ценности, которая почитается сама по себе, поскольку человеку это свойственно.

Мой главный контраргумент (раздел «Любовь к симметрии»), который находит неожиданную поддержку у Маркса в «Критике Готской программы» и в бесценной проговорке Энгельса, заключается в том, что, когда мы думаем, что выбираем равенство, на самом деле мы нарушаем одно равенство ради другого. Любовь к равенству может с равным успехом быть или не быть свойственна человеческой природе, но любовь к конкретной форме равенства в предпочтении ее другой (при условии что они не могут действовать одновременно) аналогична любым другим предпочтениям и потому не может служить универсальным моральным аргументом.

В чем-то аналогичные аргументы можно использовать против утверждения о том, что демократическая политика хороша тем, что, уравнивая состояния, она уменьшает страдания людей от созерцания успеха соседей (раздел «Зависть»). Очень немногие из бесчисленных видов неравенства, вызывающих негодование людей, поддаются уравниванию, даже если атака на различия столь же прямолинейна, как культурная революция Мао Цзэдуна. Бесполезно заставлять всех есть, одеваться и работать одинаково, если в любви одному по-прежнему везет больше, чем другому. Источником зависти является завистливый характер, а не некоторый небольшой набор поддающихся исправлению видов неравенства из бесчисленного их множества. Зависть не исчезнет, если все замки будут сожжены, привилегии заменены личными достоинствами, а все дети отправлены в одинаковые школы.

Стимулы и препятствия, необходимость оставаться у власти перед лицом конкуренции за согласие и сам характер общества, согласия которого необходимо добиться, должны привести государство к принятию подходящей системы политических мер по изъятию собственности и свободы у одних и передаче их другим. Однако не будет ли эта система, какой бы она ни была, обречена остаться гипотетической, собственность и свобода – нетронутыми, если конституция запретит государству притрагиваться к ним или по крайней мере будет содержать фиксированные пределы, в рамках которых ему это позволено? Такая система мер должна быть согласована с конституционным ограничением демократической политики, и поэтому глава 4 «Перераспределение» начинается с некоторых соображений по поводу фиксированных конституций. Утверждается, что явные конституционные ограничения могут определенно быть полезными для государства в качестве средства выстраивания доверия, но они вряд ли сохранятся неизменными, если не будут совпадать с существующим в обществе балансом интересов. Предполагаемая выгода от соответствующей поправки является стимулом для создания достаточно большой коалиции, необходимой для ее принятия (хотя этого условия недостаточно для внесения изменений в конституцию).

Рассмотрение техники получения поддержки большинства в условиях демократии начинается в разделе «Покупка согласия» с сильно упрощенного абстрактного случая. Если люди отличаются друг от друга только суммой имеющихся денег и если они голосуют за такую программу перераспределения, при которой они получают наибольший выигрыш (или несут наименьшие потери), предлагаемые государством и оппозицией альтернативные программы будут очень близки друг к другу (или одна из них будет чуть менее неблагоприятной для богатых, чем другая). Под влиянием конкуренции за власть все, что может быть безопасно отобрано у будущих проигравших, должно быть отдано будущим выигравшим, не оставляя государству «свободных средств» для самостоятельного распоряжения. Как следствие, его власть над ресурсами подданных полностью тратится на его же собственное воспроизводство, т. е. на то, чтобы просто оставаться у власти.

Менее абстрактная версия (раздел «Перераспределение, вызывающее зависимость»), в которой люди и их интересы различаются в бесконечном числе аспектов, а общество, где должна быть получена преобладающая поддержка, не является атомистическим, но содержит промежуточные групповые структуры между человеком и обществом, дает более запутанные, но едва ли менее безрадостные для государства результаты. Выигрыш от перераспределения формирует привычки как на индивидуальном, так и на групповом уровне, а его сокращение легко провоцирует «абстинентный синдром». Если в естественном состоянии интеграция людей в сплоченные группы интересов сдерживается «проблемой безбилетника» (потенциальной или реальной), то возникновение государства как источника перераспределительных выгод допускает и провоцирует неограниченное формирование групп для извлечения этих выгод. Это верно в той степени, в какой государственно-ориентированные группы интересов устойчивы к наличию среди своих членов «безбилетников», присутствие которых в рыночно-ориентированных группах просто разрушило бы их.

У каждой группы интересов, в свою очередь, есть стимул действовать как «безбилетник» по отношению к остальному обществу, а государство при этом является силой, допускающей это без серьезного сопротивления. Нет оснований ожидать, что корпоративистский идеал создания очень больших групп (все работники, все работодатели, все врачи, все хозяева магазинов) для того, чтобы они договаривались с государством и друг с другом, заметно изменит этот исход. Таким образом, со временем паттерн перераспределения превратится в безумную смесь юридических лазеек и асимметричных льгот не по классической разграничительной линии «богатые – бедные» или «бедные – средний класс», а по линии отраслей, профессиональных групп, регионов или вообще неизвестно чего. Наконец, эволюция всей системы будет все больше выходить из-под общего контроля государства.

В разделе «Повышение цен» предполагается, что групповая структура общества, которую поддерживает перераспределение, порождающее зависимость, придает каждой группе способность сопротивляться любому сокращению своей доли в распределении или компенсировать эти потери. Одним из симптомов impasse[6]6
  Тупик (франц.). – Прим. перев.


[Закрыть], в который это заводит, является эндемическая инфляция. С этим же связаны и жалобы государства на то, что общество становится неуправляемым, неспособным «отдавать», начинает отказываться приносить какие бы то ни было жертвы, которые могут потребоваться для адаптации к трудным временам или просто случайным шокам.

Общественно-политическая ситуация, по большей части обусловленная собственными действиями государства, в конце концов вызывает необходимость увеличения разрыва между валовым и чистым перераспределением (раздел «Перемешивание»). Вместо того чтобы ограбить Петра и заплатить Павлу, платят обоим и обоих же грабят по все большему числу поводов (высокая степень валового перераспределения при низком и негарантированном чистом балансе); это вызывает тревогу и неизбежно порождает разочарование и фрустрацию.

На этой стадии государство завершает метаморфозу из соблазнителя-реформатора середины XIX в. в рутинного перераспределителя конца XX в., заложника накапливающихся непреднамеренных эффектов от своего стремления к согласию (раздел «К теории государства»). Если его цели таковы, что они могут быть достигнуты путем направления на них ресурсов его подданных, то рациональной стратегией государства будет максимизация дискреционной власти над этими ресурсами. Однако в своей неблагодарной «рутинной» роли оно использует всю свою власть для того, чтобы остаться у власти, и не имеет «незанятой» власти, которую может использовать по своему усмотрению. И это является для него рациональным поведением, подобно тому как для работника будет рациональным трудиться для того, чтобы обеспечить себе минимальное пропитание, а для совершенно конкурентной фирмы – функционировать на уровне самоокупаемости. Но высшая ступень рациональности приведет его к тому, что оно будет стремиться к освобождению от ограничений, накладываемых электоральной конкуренцией и необходимостью обеспечить согласие в обществе, – вроде того, как пролетариат, по Марксу, избегает эксплуатации путем революции или предприниматель у Шумпетера избегает конкуренции с помощью инноваций. Мой тезис не в том, что к этому «должны» прийти все демократические государства, а в том, что внутреннюю склонность к тоталитаризму следует рассматривать как симптом их рациональности.

Автономию действий при переходе от демократии к тоталитаризму не обязательно отвоевывать за один, заранее спланированный, единый шаг. По крайней мере поначалу это больше похоже на хождение во сне, чем на сознательное продвижение к четко осознаваемой цели. В главе 5 «Государственный капитализм» рассматривается политика, которая может провести государство шаг за шагом по пути к «самореализации». Ее результатом будет изменение социальной системы таким образом, чтобы максимизировать потенциал дискреционной власти и позволить государству полностью этот потенциал реализовать. Чтобы увеличить дискреционную власть (раздел «Что делать?»), нужно начать с решения задачи снижения автономии гражданского общества и повышения способности отказывать в согласии. Побочным эффектом политики, к которой обычно склоняется государство, управляющее «смешанной экономикой», является размывание значительной части фундамента этой автономии – возможностей независимого жизнеобеспечения людей. Завершением этого процесса является, как это называет «Манифест Коммунистической партии», «завоевание демократии» для того, «чтобы вырвать у буржуазии шаг за шагом весь капитал, централизовать все орудия производства в руках государства»[7]7
  Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. 2-е изд. Т. 4. С. 446. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Тем самым социалистическое государство кладет конец историческому и логическому отклонению, каковым является диффузия экономической власти в гражданском обществе при централизации политической власти. Однако при централизации и объединении двух видов власти оно создает социальную систему, которая несовместима с классическими демократическими правилами перехода власти и не может функционировать в соответствии с ними. Социальная демократия должна превратиться в народную демократию, систему, наилучшую из оставшихся систем, а государство уже стало достаточно сильным для того, чтобы обеспечить это превращение и предотвратить системный спад.

«Системные константы», в противоположность переменным, обусловленным человеческим фактором, рассматриваются в контексте частного и государственного капитализма (раздел «Государство как класс») для оценки места управляющей бюрократии. По причине неприемлемости тезиса о том, что разделение собственности и управления означает потерю контроля со стороны собственника, следует согласиться с тем, что пребывание бюрократа в должности не гарантировано, а его самостоятельность в принятии решений ограничена. Хороший или дурной характер бюрократов, составляющих государственные кадры, их «социально-экономические корни» и то, чей отец ходил в какую школу, являются переменными, а конфигурации власти и зависимости, характеризующие соответственно частный и государственный капитализм, являются константами; в таких выражениях, как «социализм с человеческим лицом», вес констант социализма относительно переменных «человеческого лица» лучше всего рассматривать как проблему личных надежд и страхов.

При государственном капитализме одни явления приводят к другим с более высокой степенью неизбежности, чем в более свободных социальных системах, и по мере исчезновения одних противоречий появляются другие, которые, в свою очередь, требуют устранения. Заключительный футуристический раздел этой книги («На плантации») посвящен логике государства, которое владеет всем капиталом и испытывает потребность владеть и работниками. Рынки труда и товаров, суверенитет потребителей, деньги, граждане-работники, голосующие ногами, – чуждые элементы, противоречащие некоторым из целей государственного капитализма. В той степени, в которой государство их затрагивает, социальная система приобретает некоторые черты патерналистского старого Юга США.

В определенных аспектах люди вынуждены превращаться в рабов. Они не владеют своим трудом – это их обязанность. «Безработицы нет». Общественные блага доступны в относительном изобилии, «одобренные товары», такие как здоровая пища или записи музыки Баха, дешевы, а заработная плата лишь немного превышает сумму карманных денег по стандартам внешнего мира. Люди имеют свою порцию жилья, общественного транспорта, здравоохранения, образования, культуры и безопасности в натуральной форме, вместо того чтобы получать некие талоны (не говоря уже о деньгах) и нести сопутствующее им бремя выбора. Соответствующим образом подстраиваются их вкусы и темпераменты (хотя не все попадают в зависимость, некоторые могут начать испытывать аллергию). Государство максимизирует свою дискреционную власть, но в конце концов обнаруживает себя перед лицом новых трудностей.

Цели рационального государства логически определяют обратные цели рациональных подданных, по крайней мере в том смысле, что говорят им о том, чтó необходимо делать для содействия ему или создания помех. Если они сумеют избавиться от несовместимых предпочтений, которые у них могут существовать (например, больше свободы и больше безопасности или больше государства и меньше государства одновременно), – что, вероятно, труднее, чем кажется, – они поймут, насколько сильно их желание содействовать или сопротивляться реализации задач государства. От этого знания должна зависеть их собственная позиция.

Глава I. Капиталистическое государство

Насилие, подчинение, предпочтение

Предпочтения людей относительно политического устройства зависят от их представления о собственном благе, а также от того устройства, которое полагается предпочитаемым.

Государства обычно начинаются с чьего-нибудь поражения.

Утверждения о том, что «исток государства – завоевание» и что «исток государства – общественный договор», не являются взаимоисключающими. Первое относится к тому, как государства возникали в реальности, а второе – это логическое умозаключение, причем оба они могут быть верными одновременно. Историческое исследование может установить, что, насколько мы можем знать, большинство государств возводит свое происхождение к поражению, нанесенному одному народу другим; реже – к возвышению победоносного вождя и его войска над собственным народом; и почти всегда – к переселению. В то же время общепринятые аксиомы помогут «установить» (в другом смысле этого слова), что рациональные люди ради своего же блага считают выгодным подчиниться монарху, государству. Поскольку эти два типа объяснений выражены в не связанных друг с другом понятиях, бесполезно пытаться соотнести их или отдать одному приоритет над другим. Не имеет смысла и вывод о том, что поскольку государства возникли и стали процветать, то отдать себя под их власть должно было быть рациональным решением для людей, заинтересованных в собственном благе, – в противном случае им пришлось бы гораздо больше повоевать, прежде чем они пришли бы к тому же решению.

Рассмотрим в этом свете одну из достойных попыток согласовать происхождение государства путем насилия (о чем свидетельствует история) с рациональным волеизъявлением подданного, которое лежит в основе онтологий аналитического типа, таких как общественный договор[8]8
  Robert L. Carneiro, “A Theory of the Origin of the State”, in J. D. Jennings and E. A. Hoebel (eds), Readings in Anthropology, 3rd edn, 1970.


[Закрыть]. В этой работе говорится, что любой индивид, живущий в естественном состоянии, формирует оценку всех будущих доходов, которые он, вероятно, получит в этом состоянии, и всех будущих доходов, которые он мог бы получить в гражданском обществе, наделенном государством. Полагается, что вторая оценка больше, чем первая. Обе оценки приводятся к текущей ценности[9]9
  Во многих современных переводах англоязычный термин present value, следуя советской марксистской традиции, переводится как «текущая стоимость». Этот перевод неточен и может вводить в заблуждение. В настоящем издании слово value в большинстве случаев переводится как «ценность». – Прим. науч. ред.


[Закрыть]. Для того чтобы все вокруг заключили общественный договор, обеспечивающий переход от естественного состояния к гражданскому обществу, требуется время. По этой причине высокие доходы, появляющиеся в результате возникновения государства, относятся к будущим периодам, а текущая ценность их превышения над доходами в естественном состоянии невелика. Это может стать недостаточно сильным стимулом для того, чтобы убедить всех согласиться на общественный договор. С другой стороны, государство можно быстро создать насильственным путем. Высокие доходы, порожденные его возникновением, начнут поступать быстро и уменьшатся не так сильно, если их привести к текущей ценности. Сравнение текущей ценности доходов в случае государства, которое формируется медленно, путем мирного обсуждения условий общественного договора, и в случае государства, которое создается быстрым насильственным путем, оказывается в пользу насилия. Тогда можно предположить, что рациональный индивид, стремящийся к максимизации своего дохода, положительно воспримет насилие по отношению к себе со стороны того, кто приносит с собой государство, либо сам обратится к насилию, чтобы организовать государство. Читатель может воспринимать это либо как объяснение причины того, что большинство государств было создано путем насилия, а не путем мирных переговоров (что, впрочем, не могло входить в намерения автора), или же как утверждение, что, какова бы ни была историческая причина в каждом конкретном случае, данная теория рациональной мотивации ей по крайней мере не противоречит.

В подобных теориях, как и в предшествующих им теориях общественного договора, напрашивается поспешный вывод о том, что поскольку государства возникали путем насилия и процветали и поскольку людям имеет смысл без колебаний покориться насилию, ведущему к созданию государства, к которому они стремятся, но не могут достичь, то люди с радостью восприняли насилие, направленное на создание государства, после того как оно было создано. Здесь предполагается, что государство независимо от своего мирного или насильственного происхождения помогает людям в их стремлении к своему благу.

К удивлению, это предположение практически никогда не формулируют в более общем виде, например таком, который позволяет использовать алгебраический знак. Тогда оно звучало бы как «государство помогает/препятствует», а итоговое соотношение зависело бы от эмпирического содержания терминов «помогать» и «препятствовать». Его можно было бы сформулировать более информативно: «государство помогает/препятствует одним людям, препятствует/помогает другим и не влияет на остальных». Тем, на кого оно влияет, государство помогает и препятствует по-разному и в разной степени. Алгебраическая сумма определяется сопоставлением между теми, кому оно помогает, и теми, кому оно препятствует, за исключением того случая, когда по счастливой случайности множество последних не окажется пустым (т. е. каждому государство либо помогает, либо оставляет его в покое). То, что мы натолкнулись на межличностные сравнения на столь раннем этапе, свидетельствует о том, что наши размышления по крайней мере движутся в правильном направлении, к центральным вопросам политической теории.

Если когда-нибудь и существовали люди, находящиеся в естественном состоянии – а навязывание им государства насильственным путем является регулярно повторяющимся историческим фактом, – то уместно задаться вопросом: почему стандартная политическая теория считает фундаментальной истиной утверждение, что они предпочли государство? На самом деле этот вопрос распадается на два, один ex ante[10]10
  До события (лат.). – Прим. науч. ред.


[Закрыть], а другой ex post[11]11
  После события (лат.). – Прим. науч. ред.


[Закрыть]: (i) Предпочитают ли люди в естественном состоянии это состояние государству? (ii) Будучи в государстве, предпочитают ли люди ему естественное состояние? Эти вопросы совершенно обоснованно учитывают определенную связь предпочтений с политическим окружением, в котором люди реально живут[12]12
  В более сжатом виде та же самая мысль содержится в прекрасной книге Майкла Тейлора «Анархия и кооперация» (Michael Taylor. Anarchy and Cooperation, 1976, p. 130): «…если предпочтения изменяются в результате наличия самого государства, тогда неясно даже, что означает желательность государства». См. также в работе Брайана Барри «Либеральная теория справедливости» (Brian Barry, The Liberal Theory of Justice, 1973, p. 123–124) близкие рассуждения о том, что, поскольку в результате социализации люди адаптируются к окружающей среде, маловероятно, чтобы неоднородное или плюралистическое общество стало однородным и наоборот, хотя «только одному поколению придется пострадать, чтобы создать ортодоксию (как показывает отсутствие альбигойцев во Франции и евреев в Испании)».
  Однако, на мой взгляд, Барри несколько однобоко использует аргумент о социализации. Нужно ли нам исключать вероятность того, что окружающая среда может порождать не только положительные, но и отрицательные предпочтения по отношению к самой себе? Имеется достаточно примеров, свидетельствующих о яростном отвращении к тоталитаризму и о стремлении к разнообразию со стороны некоторой неизвестной, но, вероятно, немалой части населения социалистических стран, принадлежащего ко второму социалистическому поколению, и даже среди населения Советской России, принадлежащего к третьему поколению. На плюралистическом Западе одновременно существует стремление к большему единству целей, к моралистическим установкам, неприязнь к массовости, к тому, что Даниел Белл называет «порно-поп-культурой» и «психоделическим базаром».
  Возможно, все это говорит только о том, что в любом обществе есть скрытые коррозийные элементы (хотя лишь в некоторых обществах правители подавляют их). В то же время если признать, что социальные состояния могут порождать положительные и отрицательные предпочтения, то обобщение аргумента об «эндогенных предпочтениях» оказывается далеко не тривиальным. В противном случае эндогенное формирование предпочтений будет постоянно закреплять любой статус-кво и исторические изменения станут еще более загадочными, необъяснимыми и произвольными, чем они есть на самом деле.


[Закрыть]. Однако когда вопросы сформулированы таким образом, они приобретают некоторые очевидные особенности. Когда ученые, занимающиеся общественными науками, утверждают, что они знают, что Смит предпочитает чай кофе, потому что он так сказал или потому что он выявил свои предпочтения, выбрав чай там, где он мог выбрать кофе, они имеют дело с объектами, которые Смиту знакомы и доступны. Трудности начинают возникать, когда Смит говорит о своих предпочтениях относительно вещей, о которых он в лучшем случае что-то слышал. Эти трудности усугубляются, когда он не может транслировать заявленные предпочтения в реальный выбор, потому что некоторые альтернативы попросту недоступны. Люди, живущие в государствах, как правило, никогда не сталкивались с естественным состоянием, и наоборот, и не имеют реальной возможности переместиться из первых во второе. Предположение о возможности такого перемещения зачастую является анахронизмом с исторической точки зрения и абсурдом – с антропологической. На каком же основании тогда строятся гипотезы о сравнительных достоинствах государства и естественного состояния?[13]13
  В литературе, которая расцвела вокруг «Теории справедливости» Джона Ролза (John Rawls, Theory of Justice (1972) [русск. пер.: Ролз Дж. Теория справедливости. Новосибирск: Изд-во Новосиб. ун-та, 1995. Здесь и далее ссылки даются, как правило, на это издание. – Науч. ред.], по-видимому, не возникло никаких возражений против «исходного положения» на этом основании. Участники исходного положения лишены всех знаний о своей личности. Они не знают, являются ли они представителями англосаксонских мужчин или индейских женщин, штатных университетских философов или получателей пособий. Они даже не знают, в каком веке они живут (хотя это трудно согласовать с их знанием «политических вопросов и принципов экономики»). Они вынуждены искать «кооперативное решение» (в терминах теории игр) для своего существования – решение, которое можно упрощенно интерпретировать как соглашение по поводу общественного договора для справедливого государства.
  Не достигнув согласия и покинув исходное положение, они окажутся в естественном состоянии. Такого исхода они стремятся избежать, потому что знают о себе и о государстве достаточно, чтобы предпочитать последнее естественному состоянию. Они знают свои «жизненные планы», осуществление которых зависит от обладания материальными и нематериальными «первичными благами». Им также известно, что в государстве благодаря «преимуществам социальной кооперации» им доступно больше первичных благ, чем в естественном состоянии. Т. е., говоря техническим языком, участники знают, что, торгуясь по поводу общественного договора (который является справедливым в том и только в том смысле, что все стремятся выполнять его условия), они играют в «игру с положительной суммой». Это означает, что если кооперативное решение найдено, то можно будет распределить больше первичных благ, чем в противном случае.
  Однако сравнение двух наборов первичных благ требует применения индексов, а веса, принятые для вычисления индекса (например, относительная ценность свободного времени по сравнению с реальным доходом), не могут не отражать логически предшествующие предпочтения относительно типа общества. Другими словами, люди в исходном положении не могут сказать, что набор первичных благ, доступный в естественном состоянии (и содержащий, например, много досуга), меньше, чем набор, доступный в государстве (и содержащий, например, много материальных потребительских благ), если только они не знают заранее, что предпочитают жить в гражданском обществе. Сопоставление набора благ в естественном состоянии и набора благ в государстве предполагает наличие тех самых предпочтений, которые используются при таком сопоставлении и которые требуется объяснить.
  Набор первичных благ в естественном состоянии содержит больше тех вещей, к которым люди, живущие в этом состоянии, привыкли и которые научились ценить. Для них этот набор больше. Обратное верно для набора, доступного в условиях социальной кооперации. Этот набор больше для людей, которые научились любить то, что он содержит, и не обращать внимания на его ограничения. Но могут ли люди в исходном положении сказать, какой из наборов больше?


[Закрыть]

По-видимому, у некоторых племен индейцев в Южной Америке (и, вполне возможно, в других местах) увеличение размера демографической единицы повышает вероятность создания государства, возможно, вследствие изменения масштаба и типов войн, к которым ведет такое увеличение. Вождь при поддержке своих квазипрофессиональных воинов может принудить остальных жителей к подчинению на продолжительный срок. В книге Пьера Кластра, которая должна занимать заметное место в любой библиографии по общественному договору[14]14
  Pierre Clastres, La société contre l’état, 1974; англ. пер.: Society against the State, 1977.


[Закрыть], сообщается, что народности тупи-гуарани удавалось останавливать этот процесс. Ведомые своими пророками, тупи-гуарани толпами откалывались от государства, которое они отождествляли со злом, и уходили в отдаленные и жутковатые места ради того, чтобы избежать еще большей угрозы в виде подчинения ему. Племена американских индейцев, которые изучал Кластр, как правило, живут в естественном состоянии, слабо связанном с уровнем технического развития и сильно – с политической властью. Их вожди могут убеждать, но не приказывать, и, чтобы добиться своего, должны полагаться на риторику, авторитет и щедрое гостеприимство. Их авторитет отчасти определяется тем, что они редко рискуют вмешиваться в дела, где их призывы не будут приняты во внимание. У них нет аппарата, который обеспечил бы подчинение, и индейцы не стремятся добровольно договориться о подчинении вождю, хотя и могут соглашаться с ним в конкретных ситуациях.

Их общества, по мнению Кластра, – настоящие общества изобилия, которые легко могут произвести излишки, но не делают этого, считая двухчасовой рабочий день достаточным для того, чтобы полностью обеспечить им то, что они считают адекватными средствами к существованию. Хотя практически ничего не производится с целью обмена, существует частная собственность; без нее было бы невозможно частное гостеприимство или приглашения на пиры. Очевидных препятствий к разделению труда, а тем самым и к капитализму нет, но блага, возникающие в результате разделения труда, не ценятся. Работа является объектом презрения. Охота, сражения, рассказывание историй и посещение праздников предпочитаются тем благам, которые могут быть созданы с помощью труда. Немедленно напрашивается вопрос: означает ли это, что индейцы ненавидят свойственные государству отношения власти-подчинения и живут в естественном состоянии из-за своих предпочтений? Или же именно жизнь в естественном состоянии предопределяет то, что превыше всего они ценят материальные и нематериальные блага, которые этому состоянию обычно сопутствуют?

Маркс, без сомнения, не одобрил бы ту роль, которая отводится вкусам и предпочтениям в такой постановке вопроса, и, вероятно, решил бы, что сельское хозяйство, обеспечивающее минимальное пропитание, собирательство и охота есть феномены бытия, «базиса», а государственные институты – феномены сознания, «надстройки», и поэтому первые определяют вторые. Кластр, со своей стороны, утверждает обратное[15]15
  Ibid, ch. 11.


[Закрыть]. Аналитически (а не исторически) оба взгляда верны в том же смысле, что и утверждения «курица породила яйцо» и «яйцо породило курицу». Мое мнение в данном случае заключается в том, что предпочтения относительно политического устройства общества в значительной степени являются продуктом самого этого устройства. Политические институты вызывают либо привыкание, как некоторые лекарства, либо аллергию, как некоторые другие, либо и то и другое, поскольку у одних людей может возникать одна реакция, у других – другая. Если это так, то к теориям о том, что люди в целом (Гоббс, Локк, Руссо) или правящий класс (Маркс, Энгельс) формируют подходящее для них политическое устройство, следует относиться с большим недоверием. Напротив, позиция, заключающаяся в том, что исторические результаты получаются, в сущности, непреднамеренно (Макс Вебер), заслуживает предпочтения как более многообещающая аппроксимация многих взаимосвязей между государством и его подданными.