355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Энрико Коломбатто » Рынки, мораль и экономическая политика. Новый подход к защите экономики свободного рынка » Текст книги (страница 9)
Рынки, мораль и экономическая политика. Новый подход к защите экономики свободного рынка
  • Текст добавлен: 15 апреля 2020, 01:31

Текст книги "Рынки, мораль и экономическая политика. Новый подход к защите экономики свободного рынка"


Автор книги: Энрико Коломбатто


Жанр:

   

Экономика


сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Глава 4
Институты

4.1. Рациональные индивиды и институты

Предыдущие главы были посвящены содержанию, требованиям и слабостям оснований, типичных для преобладающей части современной экономико-теоретической мысли, предполагаемой рациональной природе экономических акторов и той роли, которую играет в обществе осознанное принятие индивидуальных решений. В частности, в главе 2 мы показали, что постепенный сдвиг от концепции, в рамках которой мир управляется Божьей волей, к концепции мира человеческих замыслов преобразовал экономическую науку, превратив ее из дисциплины, ведущей исследования в области моральной философии (оценивание определенных категорий действий и взаимодействий с точки зрения неких общих принципов), в дисциплину, изучающую свойства предположительно оптимального идеального порядка, созданного людьми. Далее, в главе 3 мы проследили за тем, как понятие осознанности постепенно было заменено на концепцию рациональности, а деонтологические принципы и эмоции были весьма удобным для экономистов-теоретиков образом вытеснены за пределы их науки и переселены в области, которыми занимаются философия, психология и социальная психология. Схожим образом предположение о рациональности оказалось подходящим инструментом для того, чтобы перейти от рассмотрения индивида и индивидуального поведения к изучению искусственного «типичного экономического человека». В контексте аналитического начала экономической науки важным последствием этого перехода стало увеличение внимания к макроэкономическим явлениям. В контексте нормативного начала экономической науки этот переход послужил также оправданием замещения концепции осознанного сотрудничества концепцией социальной рациональности, что придало значимость таким понятиям, как эффект безбилетника и альтруизм.

Все эти изменения привели к появлению ряда проблем. Во-первых, экономическое поведение стало ошибочно интерпретироваться как деятельность субъектов, обладающих неполной информацией[124]124
  Различие между несовершенной и неполной информацией является важным. Говоря о несовершенной информации, имеют в виду ситуацию неопределенности и нехватки знания, о чем было сказано в предыдущих главах. Сегодня считается, что несовершенная информация верно служит предпринимателям и в конечном счете обусловливает их успех. Когда говорят о неполной информации, то имеют в виду, наоборот, последствия так называемых провалов рынка, т. е. ситуации, когда система обмена терпит неудачу и не обеспечивает желаемые результаты. Считается, что тогда для получения соответствующего решения нужно реализовать те или иные меры экономической политики. В частности, ситуация неполной информации имеет место, когда типичный экономический агент действует рационально, но под влиянием искаженных сигналов, что делает его «субоптимально информированным» и заставляет его совершать ошибки. Этой проблеме посвящена литература по асимметричной информации.


[Закрыть]
, которые непрерывно заняты «максимизацией выгод по отношению к затратам» – и все это при заданных производственной функции и функции полезности. В результате экономическая наука фактически утратила динамическую составляющую своего содержания – поскольку время имеет значение, только если оно понимается как протяженность, в пределах которой неведение и неопределенность превращаются в знание; в пределах которой удача, усилия, пробы и ошибки ведут к открытиям; в пределах которой всякий раз, когда обнаруживаются новые технологические и институциональные возможности, порождаются новое неведение и новая неопределенность. Хуже того, многих экономистов-теоретиков это подвигло на то, чтобы не принимать во внимание тот факт, что хотя нерациональное поведение может оказаться вне узко определенного предмета экономической теории, оно имеет экономические последствия, поскольку влияет на то, как люди воспринимают редкость и действуют и/или сотрудничают для уменьшения значимости последствий, вытекающих из этого свойства окружающего мира. Нужно отметить, наконец (и возможно, это самое важное), что термин «рациональность» перестал использоваться как средство описания свершившегося, постепенно превратившись в инструмент для оправдания предписаний, что позволило уклониться от проблема морали (или радикально изменить их содержание).

В частности, характеристика «рациональный» превратилась в синоним названия позитивного свойства «полезный», а возникшее вслед за этим понятие «социальная полезность» стало использоваться как критерий, по умолчанию применяемый при оценке косвенных последствий добровольного сотрудничества. Неудивительно, что при ближайшем рассмотрении обнаруживается ненормальность такого положения вещей. Понятие социальной справедливости является неопределенным[125]125
  Согласно наиболее известному определению, справедливостью называется идеальное состояние, в котором для всех индивидов все добавочные блага и эффекты («излишки») сделаны равными (см. [Rawls, 1971]). Это означает, что реализация принципа справедливости предполагает, что наиболее предпочтительным вариантом является отказ индивидов от всего, что они приобрели вследствие удачи или в силу обладания мастерством, талантом или мотивацией, превышающих средний уровень. Разумеется, важно, чтобы перераспределение было организовано в мировом масштабе и включало бы всех живых существ, причем не только людей. См. также [Frank, 1988, ch. 8] и [Jasay, 2002, ch. 9, 14].


[Закрыть]
и вряд ли сочетается со статической или динамической версиями равновесия, не говоря уже о таких их свойствах, которые, как предполагается, присущи научным концепциям, и как таковые требуют точных ответов и поэтому не менее точных картин идеального мира. Более того, понятие справедливости находится в резком противоречии с самим принципом добровольных взаимодействий, в соответствии с которым по умолчанию решением проблемы в случае несогласия является немедленное прекращения действий по обмену, причем косвенные последствия этого шага попросту игнорируются, если только при этом не нарушены права собственности третьих лиц.

Очевидной альтернативой мог бы стать отказ от искушений позитивизма и концентрация на априорном теоретизировании, возможно при более тесном контакте с психологией, – с тем, чтобы лучше понять иррациональное происхождение великого множества явлений, имеющих отношение к экономической деятельности, и с тем, чтобы представители моральной и политической философии могли работать с нормативными вопросами экономической теории. На страницах этой книги мы исповедуем именно такой подход. Однако экономисты предпочли моделировать рациональное поведение и сосредоточились на отличиях между реальным миром и идеальными целями, полагая эти отличия чем-то вроде остатков при статистическом оценивании, которые необходимо минимизировать посредством экономической политики. К сожалению, такой выбор экономистов породил лишь новые вопросы.

Один из таких вопросов касается критерия, который применяется в процессе моделирования рационального поведения типичного экономического агента (не существующего в реальности). Даже если пытаться моделировать то, как собирается действовать чисто рациональный индивид, заведомо исключая наличие эмоций (считающихся иррациональными), игнорируя факт разнообразия предпочтений и предполагая совершенную информированность[126]126
  Несовершенная информированность может иметь три источника: а) информация существует, но агенты не хотят получать ее, так как это слишком дорого; б) информация доступна, но она игнорируется, так как ее хранение и обработка слишком дороги; в) информации не существует, так как будущее хотя бы отчасти остается неизвестным, и значимость этого фактора растет по мере увеличения временного горизонта, который требуется принять во внимание при принятии рационального решения. Если отсутствуют возможности справляться с этими тремя факторами, то для рационального индивида никакой осмысленный выбор становится невозможным, если только речь не идет о единственном способе действий или о случае, когда любые действия ведут к одному и тому же результату.


[Закрыть]
, то значительная часть того, что индивид знает, будет все же иметь форму оценок правдоподобия наступления в будущем тех или иных событий (а не знания о природе этих событий как таковых). Поэтому действие будет зависеть от различных ощущений и суждений о распределениях вероятности (сложных эффектах), а также от того, как действуют в условиях риска другие акторы, которые тем самым меняют релевантную среду (учет так называемого стратегического поведения людей). Позитивисты отмахиваются от этих возможных недостатков данного подхода, упирая на прогностические амбиции своих моделей – «зачем беспокоиться обо всем этом, если коэффициенты оценивания статистически значимы?». Тем не менее это означает, что понятие «рациональный» превратилось в синоним понятия «средний», а хорошей моделью стала модель, минимизирующая отклонения от средних значений. Тем самым ученый люд подменил объяснение поведения людей объяснением отклонений от средней. Это печально, так как в общественных науках отклонения от средней не обязательно являются источником дискомфорта. Индивиды не клоны, и сообщества следуют самым разным правилам по самым разным причинам, к изучению некоторых из которых мы вскоре приступим. Словом, попытки минимизировать отклонения от средней часто оборачиваются заметанием сора под ковер, причем сором оказывается самый предмет исследования общественных наук.

Вторая группа трудностей, порождаемых неспособностью противостоять соблазнам позитивизма, касается условий среды, в которых индивиды осуществляют свои акты выбора. Это и есть центральная тема настоящей главы. Суть проблемы предельно проста. Понятие рациональности включает в себя реагирование на стимулы, которые генерирует внешняя среда. Таким образом, одно и то же множество действий индивида и его взаимодействий с другими приобретает свойство быть рациональным или иррациональным в зависимости от среды, в которой действует индивид: кража может быть рациональной, если вероятность того, что она будет замечена, пренебрежимо мала, а склонность к риску, не будучи слишком высокой сама по себе, все же будет ниже в случае других вариантов поведения. Аналогично погоня за бюрократической рентой имеет смысл, если роль государства является очень значимой, а его всеобъемлющее и повсеместное вмешательство в частную экономику встречает более или менее терпимое (если не приветственное) отношение со стороны общественного мнения. Однако в малых открытых экономиках, работающих на базе широко разделяемых всеми принципов свободного рынка, погоня за привилегиями может оказаться потерей времени или даже привести к отрицательной чистой выгоде (если принять во внимание испорченную репутацию). Это объясняет, почему необходимость идентифицировать природу разрыва между идеальным миром и реальным контекстом стимулировала исследования (имевшие своей целью заполнить указанный разрыв) в области институциональной экономики, в рамках которой изучаются структура и динамика правил игры, спроектированных людьми, которые, возможно, и обеспечивают принуждение к их выполнению.

Экономическая теория институтов рисует весьма убедительную и обманчиво простую картину. Взаимодействуя между собой, индивиды получают выгоды от умения предсказывать поведение других. Поэтому для уменьшения неопределенности и создания ограничений, гарантирующих постоянство условий и возможность долгосрочных планов, имеются правила (институты), которые либо появляются спонтанно, либо внедряются осознанно. Это происходит в ситуации, когда привычка и традиция уже создали узнаваемые поведенческие шаблоны и неформальные правила, а также в ситуациях, когда стоит стараться исполнять принятые на себя обязательства, например когда отсутствие формальных ограничений будет порождать возможности для мошеннических или иных нежелательных действий[127]127
  Неформальные правила не кодифицированы, они обнаруживают себя в обычаях, прямое принуждение к их выполнению вряд ли возможно. Формальные правила, наоборот, отличаются тем, что широко известны, а их нарушение влечет за собой неминуемые санкции. Обзор различий между внелегальными и легальными формами принуждения к выполнению контрактов см. в [Katz, 2008]. Первые используются в ситуациях, когда стороны успешно заново согласовывают свой контракт, вторые – когда одна из сторон соглашения подает на другую в суд.


[Закрыть]
. Здесь дороги институционалистов разных направлений расходятся: ученых, принадлежащих к так называемой старой институционалистской школе, интересует в первую очередь процесс формирования индивидуального и коллективного поведения в ответ на ту или иную систему экзогенных стимулов, тогда как «неоинституционалистов» интересует то, как индивиды стараются обрести такой институциональный контекст, который лучше соответствует их интересам[128]128
  См., однако, работы Ходжсона [Hodgson, 1989] и [Hodgson, 1998], который, следуя Хайеку и Норту, утверждает, что разделение институционалистов на старых и новых далеко не так важно, как понимание свойств взаимодействий между институтами и индивидами и извлечение из этого понимания уроков, ценных для институционального дизайна. Как бы то ни было, сегодня господствующей точкой зрения является также и то, что все участники дискуссий между институционалистами принимают как данность существование двусторонней причинности.


[Закрыть]
.

Разумеется, тот факт, что институты влияют на поведение людей, очевиден. Аналогично никто не сомневается в том, что индивиды или группы индивидов часто соблазняются возможностью сформировать правила игры так, чтобы они давали преимущества им самим, даже если это достигается за счет других и даже если эти правила могут нарушать широко разделяемые принципы (такие как права собственности, свободу выбора, честность). Так или иначе, это именно то, что составляет исследовательскую программу специалистов, изучающих процесс погони за бюрократической рентой, и значительную часть исследовательской программы школы общественного выбора. Однако институциональная экономика отличается от школы общественного выбора тем, что если последняя концентрируется на связи между лицами, реализующими меры социально-экономической политики, и «делателями королей»[129]129
  Делатели королей (king-makers) – этому термину в русскоязычной политической лексике лучше всего соответствуют «серые кардиналы», под которыми, как и в английской версии, имеются в виду непубличные фигуры – влиятельные эксперты и иные лица, претендующие на то, что именно они «дергают за ниточки» и приводят в действие политическую машину. – Прим науч. ред.


[Закрыть]
(в большинстве случаев представляющих более или менее крупные группы интересов), то институционалистов интересуют причинно-следственные связи между правилами и индивидами, т. е. то, при каких условиях формальные правила являются экзогенными, а при каких они представляют собой результат человеческих взаимодействий. Поэтому, с точки зрения институционалистов, исследования процесса создания правил являются не анализом затрат и выгод, удерживаемых теми или иными группами в процессе политических действий при данных предпочтениях широко понимаемого корпуса избирателей, а должны сместиться к более тонким исследованиям изменений указанных предпочтений и последствий этих изменений для институционального контекста и продуктивности экономики.

К сожалению, общие выводы, которые получены в рамках этой исследовательской программы, вызывают весьма смешанные чувства и подчас они служат поводом для расстройства несмотря на их интуитивную простоту (а может быть, и по причине этой простоты). Согласно некоторым авторам (см., в частности, [North, 1990]) формальные правила игры, будучи довольно стабильными на достаточно длинном временном отрезке, демонстрируют сдвиг (зависимость от предшествующего пути) в направлении понижения транзакционных издержек и усиления позиций лиц, стремящихся к извлечению бюрократической ренты. Падающие транзакционные издержки характерны для хороших институтов, увеличение степени стремления к бюрократической ренте – для плохих. Другие авторы предполагают, что правила экзогенны на коротких отрезках времени и эндогенны на длинных (см. [Setterfield, 1993]). Однако даже в периоды с редкими случаями медленной адаптации внешние обстоятельства могут оказывать скрытое воздействие. Если это так, иногда давление достигает предельной точки и весь контекст изменяется – плавно или более резко, в зависимости от конкретных обстоятельств (см. [Fiori, 2002]). В других случаях эти внешние обстоятельства могут вбираться и в конце концов нейтрализовываться существующим институциональным контекстом, который действует в качестве своего рода амортизатора (см. [Greif, 2001]).

Итак, оказывается, что каждая ситуация имеет свои особенности и свою собственную апостериорную рационализацию (см. [Poirot, 1993]). Можно набраться храбрости и сказать, что никакой общей теории институциональных изменений не существует, а есть всего лишь способы прочтения и систематизации свойств процесса эволюции контрактов, агентств и организаций, как формальных, так и неформальных. Пока что гигантский поток литературы по институционализму, извергавшийся на протяжении более чем ста лет, делает акцент на главном пункте: правила желательны, поскольку они стабильны, надежны и способны уменьшать неопределенность в отношении поведения других людей. Это объясняет, почему хорошие формальные правила увеличивают безличную торговлю, и почему они не могут находиться в конфликте с неформальными институтами: это создало бы напряжения и дестабилизировало бы всю социальную структуру (см. [Pejovich, 1999])[130]130
  Без сомнения, это затронет также и экономический рост. См., например, [Britton et al, 2004], где показано, что некачественные или недостаточные формальные правила принуждения к выполнению правил (приводящие к недостаточной степени присутствия в обществе экономической свободы) угнетающим образом воздействуют на экономический рост. Медленный рост побуждает экономических агентов осуществлять экономическую деятельность неформально или подпольно, что, в свою очередь начинает конфликтовать с формальными институтами и приводит к еще большему снижению продуктивности экономики.


[Закрыть]
. Надежность и стабильность фактически уже заняли центральное место в институциональной нормативной программе, а их изучение уже выявило критически важную роль широко разделяемых «метаправил», необходимых для того, чтобы усиливать надежность и постоянство законов, и для того, чтобы сдерживать властные инстанции, устанавливающие правила, от того, чтобы поддаться искушению и прибегнуть к произволу. Вторжение в подобные широко разделяемые метаправила означает утрату авторитета власти, а переход к использованию насилия может привести к законному отказу повиноваться, если не к восстанию. Широко разделяемые метаправила играют критически важную роль, в частности, в доктринах классического либерализма и социал-демократии: в первом случае они призваны обеспечивать верховенство права, а во втором – служить гарантией справедливости.

Несмотря на трудности, стоящие на пути формулирования теории институтов и институциональной динамики, трудно переоценить значимость роли, которую институциональная теория как таковая играет в некоторых областях экономико-теоретических исследований. Можно легко увидеть множество способов, посредством которых правила игры способны изменять издержки обмена и воздействовать на добровольное сотрудничество людей. Выше мы уже бегло коснулись того обстоятельства, что критически важна также роль взаимодействия между формальными и неформальными (стихийными) институтами, а также роль ограничений метауровня. Однако мы полагаем, что для свободного рынка ключевой вопрос, определяющий все остальное, весьма прост. Он сводится к тому, присутствуют ли в институциональном контексте конкурирующие системы формальных правил, или в нем превалирует один набор правил, исключающий все остальные, – даже если эти, преобладающие правила установлены силой. В частности, логика свободного рынка предполагает, что экономические институты могут быть приняты в качестве действующих, только если они согласуются с принципом суверенности личности (предпочтения никаких индивидов не могут навязываться другим индивидам), с принципом свободы от насилия (не позволяется никакое насилие, кроме самозащиты) и с принципом свободы контрактов (права собственности действуют в полном объеме). Когда эти условия выполняются, экономические институты могут восприниматься как действующие по умолчанию поведенческие шаблоны, которые агенты вольны использовать, снижая тем самым издержки составления новых контрактов. Разумеется, когда какие-то правила, действующие по умолчанию, считаются неприемлемыми, экономические агенты, действующие в контексте свободного рынка, должны иметь возможность свободно исправить их и либо отказаться от них совсем, либо выбрать какие-то иные варианты. В противоположность всему вышесказанному вопрос о легитимности поднимается, когда от выполнения некачественных правил невозможно отказаться или уклониться. Традиционная точка зрения на эту проблему утверждает, что для ответа достаточно наличия критерия социальной эффективности. Но это, разумеется, едва ли может быть удовлетворительным ответом для наблюдателя, осведомленного о существовании парадигмы свободного рынка и готового ее принять[131]131
  См. раздел 1.1 главы 1.


[Закрыть]
.

Важно иметь в виду, что для свободного рынка не все формальные правила одинаковы. Для того чтобы проиллюстрировать это утверждение, в следующем разделе настоящей главы мы рассмотрим два класса формальных институтов: добровольно принимаемые правила, или добровольно принимаемые нормы (далее для краткости – добровольные правила, или добровольные нормы) (optional rules), и принудительные правила, или принудительные нормы (coercive rules)[132]132
  Правила уровня конституции обсуждаются в следующей главе.


[Закрыть]
. Такой способ структурирования споров между институционалистами имеет два преимущества. Во-первых, он позволяет показать двойственность проблемы взаимодействия, проведя различие между тем, как люди формируют правила игры, с одной стороны, и как группы формальных и неформальных правил взаимно усиливают или ослабляют одна другую, обнаруживая при внимательном взгляде наличие весьма разных свойств, с другой стороны. Во-вторых, наше исследование данной проблемы показывает, что суждения о нормативной роли институтов тесно связаны с пониманием природы и легитимности государства, которое обычно определяется как иерархически организованная группа, наделенная властью создавать правила, принуждать к их выполнению и по своему желанию накладывать вето (объявлять незаконными) на правила, созданные другими (см. [Block, 2007]).

4.2. Природа добровольных институтов

Как и другие формальные институты, добровольные нормы состоят из ясно определенных юридических конструкций, существующих в виде текстов или иным образом сделанных широко известными. Они также предполагают существование власти, отвечающей за принуждение, т. е. суда и полиции. Однако их отличительная особенность состоит в том обстоятельстве, что нарушение этих норм, или правил, наказывается, только если они приняты индивидом явным образом или по умолчанию. Проще говоря, добровольные институты характеризуются тем, что агенты могут отказаться от них ценой пренебрежимо малых издержек.

В идеале добровольные институты возникают, когда институциональный предприниматель, видя неиспользованные возможности для взаимовыгодного обмена и сотрудничества, выдвигает некое предложение, имея своей целью сделать обмен достаточно привлекательным для того, чтобы транзакция были исполнена. Так происходит, например, когда основывается теннисный клуб и устанавливаются правила для его членов или когда застройщик преобразует возводимый дом в кондоминиум, который издает правила для жильцов, или когда партнеры или посредник устанавливают условия покупки и продажи. Те, кто хочет играть в теннис, или купить квартиру, или совершать сделки на организованном рынке, знают об этих правилах, оценивают степень их надежности и, разумеется, свободны их отвергнуть. Если данные правила расцениваются как неприемлемые или устаревшие, то в условиях отсутствия барьеров на принятие новых правил возможно появление новых лиц, которые примут новые правила, а также появление новых теннисных клубов, которые предложат более привлекательные варианты.

Когда правила вступают в силу после явно выраженного согласия (присоединения к ассоциации или принятия участия в некоем событии), институциональный элемент в действительности эквивалентен контрактному соглашению. Однако, как было отмечено в предыдущем разделе этой главы, добровольные институты могут существовать и в ситуациях, когда индивиды подчиняются соответствующим нормам по умолчанию, т. е. по праву (или по обязанности) рождения или жительства. В тех случаях, когда лицо, устанавливающее добровольные правила (назовем его «слабое государство»), может лишь выдвигать предложения, рациональные социальные механизмы будут легитимны лишь постольку, поскольку участники их не отвергают[133]133
  Существуют ситуации, когда добровольные нормы, действующие по умолчанию, де-факто теряют свой добровольный характер. Очевидным примером являются дети, люди с физическими недостатками и сумасшедшие, т. е. такие члены сообщества, для которых добровольное подчинение нормам (что и составляет содержание их добровольности) является проблематичным. Все лица из этого ряда считаются неспособными на осознанный выбор и тем самым не могущими нести ответственность за свои действия. Для того чтобы проиллюстрировать этот момент, представим себе школу, которая полагает, что люди, принадлежащие к определенной категории (молодежь), ментально неспособны принимать решения. Неспособность принимать решения и тем самым неспособность отказаться от добровольной нормы преобразует добровольную норму в принудительную. Стоит, пожалуй, подчеркнуть, что сегодняшнее обязательное образование является принудительным, так как оно опирается на второе и достаточно сильное предположение: дети считаются членами скорее национального государства, чем своих семей. Вот почему не родители, а законодатели решают от имени детей, и вот почему родители подвергаются наказаниям, если отказываются отправлять своих детей в школу.


[Закрыть]
. Если они их отвергнут, слабое государство не имеет права принуждать против их воли и преодолевать их сопротивление. Аналогичным образом слабое государство не властно удержать другие стороны от внесения предложений и в конечном счете от принятия норм, принадлежащих другому институциональному ряду. Иначе говоря, слабый правитель является таким же, как обычный человек или консультант, за двумя отличиями. Во-первых, нормы слабого правителя могут приниматься по умолчанию. Более того, если требуется, правитель также может позаботиться о принуждении к исполнению всех контрактов, вне зависимости от того, каков их источник, а также провозгласить монопольную власть в пределах своего домена[134]134
  Разумеется, пользоваться монопольной властью не означает, что эта власть будет применяться каждый раз, когда стороны пожелают, чтобы государство вмешалось. С одной стороны, правитель может решить не принуждать к исполнению своих собственных правил ввиду недостаточности ресурсов. С другой стороны, он может не принуждать к исполнению правил просто потому, что ему это не нравится. Эта проблема часто возникает при заключении соглашений международного арбитража: иногда некоторые правители не признают их и не принуждают к их исполнению. Пока что они не позволяют другим агентствам, поставляющим услуги по принуждению, заменить государство.


[Закрыть]
.

Будучи введенными и имеющими силу, добровольные институты с низкими издержками непременно будут эффективными, так как акторам ничто не препятствует предложить лучшие договоренности, с тем чтобы уменьшить неопределенность в отношении поведения взаимодействующих экономических агентов и тем самым увеличить ценность того, что подлежит обмену. В этом состоит главная особенность институциональной динамики, характерной для слабого хорошо функционирующего государства. В отличие от сильной версии государства эта динамика едва ли представляет собой результат деятельности политиков. Помимо всего прочего, в условиях слабого государства власть не имеет большого значения (или даже не имеет его вовсе), а престиж, который политик может приобрести, предлагая институциональные инновации, сравнительно невелик. На самом деле в такой ситуации институциональное предпринимательство имеет место скорее в юридических фирмах, чем в политической жизни. Да, подчас в итоге получается радикальная инновация, но обычно юристы стремятся к постепенному прогрессу. Разумеется, удержание выгод от такого рода улучшений в полном объеме весьма нелегкое дело. Все же главным источником дохода юридических фирм является не их способность производить нечто новое, а наличие у них необходимой и подтвержденной квалификации в деле решения проблем клиентов. Информация об осуществленной инновации в области контрактного права служит хорошим сигналом для потенциальных клиентов данной фирмы, которым для уменьшения издержек обмена требуются услуги соответствующих специалистов.

На динамику добровольных норм, вполне возможно, будут воздействовать два явления. Во-первых, при данных внешних условиях, заданных принудительными нормами, добровольные институты эволюционируют относительно медленно, идя вслед за технологическими изменениями и экономическим прогрессом: новые виды продукции и новые производственные технологии требуют также и инновационных контрактных соглашений. Однако изменения могут ускориться вследствие повреждения смирительной рубашки принудительных норм. Например, коалиции, составленные из тех, кто ориентирован на получение бюрократической ренты, стремятся уменьшить давление конкуренции, и к этому необходимо адаптировать добровольные нормы либо для того, чтобы вписаться в ограничения новой институциональной среды, либо для того, чтобы обойти их.

Вторая группа вопросов касается надежности. Как отмечалось выше, значимость любой институциональной системы в конечном счете зависит от ее способности делать поведение предсказуемым, что связано с эффективностью механизмов принуждения к соблюдению ее норм. Иногда эти механизмы основаны на ненасильственных средствах: потенциальный нарушитель может остановиться ввиду перспективы потерять репутацию, что повлечет за собой презрение членов малого сообщества и невозможность осуществлять транзакции в более широком масштабе. Во многих других случаях угроза потери репутации не является удовлетворительным отпугивающим средством, и тогда требуется насилие или угроза насилия. Это означает, что эволюция добровольных институтов неизбежно зависит от структуры и динамики принуждения. При слабом государстве, которое характерно для институционального контекста, рассматриваемого в данном разделе, соответствующее своим задачам лицо, осуществляющее принуждение, конечно же, должно относиться к системе права (включая сюда полицейские силы). Добровольные институты могут существовать и успешно развиваться только при соблюдении следующих условий: а) система права адаптируется к последствиям прогресса технологий и принимает их – например, в том, что касается принципа индивидуальной ответственности; б) судебная система сопротивляется давлению других сил, таких как общественное мнение, политики, группы интересов, которые могут быть заинтересованы в расширении системы принуждения и в том, чтобы рано или поздно удушить добровольную часть норм.

К сожалению, в современном обществе вторая из двух вышеописанных ситуаций встречается редко. Причиной этого является не слабость судебной системы, а то обстоятельство, что решения, соответствующие варианту слабого государства, вряд ли когда-либо были предметом общественного согласия и вряд ли были когда-либо должным образом защищены. В прошлые века правитель не мог иметь статус слабого и имел средства и возможности для того, чтобы в целях утверждения своей власти и принуждения к подчинению придать легитимность армии наемников, принципу голубой крови или благословлению божию. В позднейшие времена индустриализация породила новую категорию властных групп, ориентированных на получение бюрократической ренты, которые трансформировали потенциально слабое государство в механизм, гарантирующий членам этих групп их привилегии. Как будет показано в следующей главе, в течение XX в., по мере возникновения и распространения нового воззрения на общество, имел место следующий процесс: принудительное регулирование постепенно вытеснило большинство добровольных институтов, и институциональное предпринимательство все в большей мере направлялось либо к отысканию способов приспособить потенциал принуждения к извлечению выгод отдельных заинтересованных групп, либо к тому, чтобы защититься от посягательств государства. Мы обратимся теперь к истории происхождения и к проблеме легитимности этих институтов принуждения.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю