Текст книги "Наследница ведьм"

Автор книги: Энн Райс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Энн Райс
Наследница ведьм

С глубочайшей любовью посвящаю эту книгу Стэну Райсу, Кристоферу Райсу и Джону Престону.

А также моей крестной, Патриции О'Брайен Харберсон,

женщине с большим любящим сердцем,

которая обратила меня к церкви,

и сестре моей матери Алисе Аллен Давио,

которой я многим обязана.

Выражаю благодарность

Вики Вильсон за мужество, мировоззрение

и душевную теплоту.

Свинья в ермолке вошла через дверь,

Смешной поросенок качает колыбель.

Тарелка прыгает на столе, как блошка,

Смотрит, горшок проглотил ложку.

Из-за двери вдруг вертел возник

И на пол сбросил пудинг-стих.

«Дриль-дриль, – крикнул гриль.

– Кто не слушает меня?

Пузырек-констебль я,

Ну-ка все ко мне, друзья!»

Сказки Матушки Гусыни

Глава 1

Вначале был голос отца.

– Эмалет…

Шепот раздавался где-то неподалеку от живота матери, когда та спала. Потом тот же голос запел длинные песни о стародавних временах. Они повествовали о горной долине Доннелейт и замке, о тех местах, куда отец с дочерью когда-нибудь придут вместе, а также о том, как однажды она родится на свет – родится, уже зная все, что знает ее отец Рассказывая ей о предстоящем пути, он тараторил так быстро, что никто, кроме них двоих, при всем желании не смог бы разобрать ни слова из его речи.

Со стороны она весьма смахивала на жужжание или свист. Быстро сменявшие друг друга слоги для постороннего уха представляли собой непонятную скороговорку, меж тем как для отца с дочерью это был тайный язык общения. Казалось, что они умели в этих песнях изливать друг другу душу. Казалось, Эмалет подпевала отцу, будто на самом деле умела говорить…

«Эмалет, дорогая моя Эмалет, доченька моя и моя возлюбленная». Отец с нетерпением ожидал ее появления на свет. Ради него ей нужно было поскорее расти и набираться сил. Когда наступит положенный срок, к ней на помощь придет мама и начнет вскармливать ее своим молоком.

А пока мама спала. Плакала. Видела сны. Болела. Порой они с отцом ссорились, и в эти минуты весь мир Эмалет сотрясался от дикого ужаса.

Но вскоре после этого кошмара к ней всегда приходил отец и затягивал свою песнь, не уставая напоминать, что его речь слишком быстра, чтобы ее могла разобрать мать. От этой мелодии маленький круглый мир Эмалет как будто расширялся и постепенно превращался в безграничное пространство, в котором она парила на крыльях отцовской песни.

Кроме того, отец читал ей чудесные стихи, в особенности прекрасные своей рифмой, заставлявшей маленькое тельце Эмалет содрогаться от волнения. Она вытягивала ножки и ручки, вертела головкой в разные стороны – уж очень приятно было внимать музыке слов.

В отличие от отца мать с Эмалет никогда не разговаривала. Подчас создавалось такое впечатление, что она даже не подозревает о существовании своей дочери. Однако, несмотря на то что Эмалет была совсем крошкой, ее тельце, как утверждал отец, уже было сущим совершенством А на маленькой головке успели вырасти длинные волосы.

Тем не менее Эмалет понимала все, что говорила мать, и даже видела слова, которые та писала на бумаге. Она часто слышала, как мать что-то шепчет, и знала, что матери страшно. Порой они вместе видели одни и те же сны. Лицо Майкла. Сцены борьбы. Эмалет взирала на лицо отца глазами матери и при этом ощущала ее невыразимую печаль.

Отец любил мать, но порой она доводила его до белого каления. Будучи не в силах совладать с собой, он нередко распускал руки, причем подчас колотил ее так сильно, что она не могла удержаться на ногах. Мать страдала, и Эмалет при этом визжала, вернее сказать, пыталась визжать. А ночью после таких побоищ, когда мать забывалась сном, всегда являлся отец. Он успокаивал дочь, говорил, что ей не следует ничего бояться. Говорил, что они вместе придут к каменному кругу Доннелейта И всякий раз завершал свой разговор с дочерью рассказами о тех далеких временах, когда все люди были прекрасны и жили на одном острове, который был сущим раем. Это замечательное время длилось до тех пор, пока на остров не явились другие люди, в том числе и низкорослые.

Невозможно было без грусти и жалости слушать о слабостях и трагической судьбе этих маленьких человеческих созданий. И невольно напрашивался вопрос: а не лучше бы им вовсе исчезнуть с лица Земли?

«Я расскажу тебе все, что знаю сам. Все, что когда-то было поведано мне», – говорил отец.

И перед взором Эмалет явственно вырисовывался каменный круг, а посреди него – высокая фигура отца. Он представал перед ней таким, каким он был в те далекие годы. Отец играл на арфе, и все танцевали. Она видела, как в тенях деревьев прятались низкорослые люди. Сердитые и злорадные, они были ей неприятны, и ей очень не хотелось, чтобы они прокрались в город. Отец говорил, что эти люди испытывают к ним врожденную ненависть. Еще бы! Можно ли ожидать от них чего-то другого? Но все это теперь не имело никакого значения. Ведь эти людишки остались лишь в обрывках несбыточных снов.

Теперь наступал их час. Час Эмалет и ее отца

Она вновь видела отца в те давние времена. Он протягивал к ней руки. Это было на Рождество, когда горная долина вся утопала в снегу. Шотландские сосны подступали совсем близко. Слышались рождественские гимны, и Эмалет с упоением внимала мелодичным голосам, то словно взмывавшим ввысь, то опускавшимся до самых низких нот. Сколько всего ей предстояло увидеть и узнать в будущем!

– Радость моя, если нам придется разлучиться, приходи в долину Доннелейт. Ты обязательно ее найдешь. Уверен, ты сможешь это сделать. Люди, которые разыскивают твою мать, могут нас разлучить. Но ты должна всегда помнить главное. Придя в этот мир, ты будешь знать все, что тебе необходимо. Ну а теперь скажи, можешь ли ты мне что-нибудь ответить?

Эмалет сделала над собой усилие, но тщетно. Она не смогла выдавить из себя ни звука.

– Талтос, – произнес отец, целуя живот матери. – Я слышу тебя. И люблю тебя.

Эмалет была счастлива, только пока мать спала. Потому что, просыпаясь, та всегда начинала плакать.

– И почему ты, интересно знать, считаешь, что я не прикончу его на месте? – грозился отец, когда у них с матерью разгорались ссоры из-за Майкла. – Как бы не так! Убью – и глазом не моргну. Сама подумай, что меня может от этого удержать, если ты меня покинешь.

Эмалет видела человека, которого называли Майклом и которого любила мать, но не любил отец Майкл жил в большом доме в Новом Орлеане. Отец хотел вернуться в этот дом и вновь стать его хозяином, потому что это был его дом. Он приходил в ярость от одной мысли, что в нем жил Майкл. Но отец знал, что его время еще не пришло. Он ждал, когда Эмалет станет большой и сильной и сможет присоединиться к нему. Это будет их Началом. Он хотел, чтобы они вошли в долину Доннелейт вместе. Хорошее начало – залог будущего. Без хорошего начала нельзя рассчитывать на успех какого бы то ни было дела.

Расти и расцветай, моя доченька.

Талтос.

Долина Доннелейт уже давно опустела Но они – отец, Эмалет и их дети – поселятся в ней и будут жить. У них родятся сотни детей. Это станет их блистательным началом.

– Это место будет нашим храмом, святилищем нашего Начала. Нашим Вифлеемом, – шепотом вещал дочке отец– Началом всех времен.

Было темно. Мать плакала, уткнувшись в подушку, снова и снова повторяя лишь одно имя: «Майкл. Майкл. Майкл!»

Эмалет всегда знала, когда начинало всходить солнце.

В это время все краски становились ярче, и Эмалет уже могла разглядеть пред собой тонкую руку матери, которая выглядела в ее глазах огромным темным пятном, заслонявшим собой весь мир.

Глава 2

В доме было темно. Машины разъехались, и только в одном окне продолжал гореть свет. Это была старая комната Майкла Карри. Та самая, в которой умерла Дейрдре. Мона вполне отдавала себе отчет в том, что произошло сегодня вечером. Более того, она размышляла о случившемся с явным удовольствием. И неудивительно, потому что она сама, можно сказать, все спланировала…

Она сказала отцу, что вернется в Метэри вместе с дядей Райеном и кузинами Джен и Клэнси. Однако дядя Райен ни сном ни духом об этом не ведал. Покидая дом, он был уверен – как, впрочем, и все остальные, – что она отправилась на Амелия-стрит с отцом, меж тем как Мона ни с кем никуда не поехала.

В ночь на Марди-Гра они с Дэвидом были на кладбище. Мона поспорила с ним, заявив, что он не решится с ней кое-что сотворить пред могилой Мэйфейров, – и проиграла Он сделал это. Не то чтобы это оказалось потрясающе здорово, но не так уж плохо для пятнадцатилетнего парня. Во всяком случае, Моне данное действо пришлось весьма по вкусу. Ей нравилось то, что они вместе сбежали от взрослых. Нравилось видеть в глазах юноши неподдельный страх и ощущать собственное возбуждение. Нравилось перелезать с ним через побеленный кладбищенский забор и крадучись пробираться меж высоких мраморных надгробий. Нравилось, расправив под собой юбку, чтобы не испачкать трусики, бесстрашно раскинуться на одной из мощеных дорожек и, невзирая на холод и сырость, которые источала земля, наконец сделать то, к чему подстрекал ее инстинкт.

– Ну давай же, давай, – подстегивала она Дэвида, хотя он к этому времени уже не нуждался в том, чтобы его подбадривали и направляли.

Ее взгляд был устремлен не на него, а на холодное, затянутое облаками небо, в котором горела только одна звезда Потом глаза Моны скользнули вверх по стене, по укрепленным на ней небольшим прямоугольным плитам, пока не остановились на высеченной на одной из них надписи: «Дейрдре Мэйфейр».

Наконец Дэвид кончил. Все оказалось очень просто.

– А ты бесстрашная девушка, – сказал он, когда все было позади.

– А кого мне бояться? Уж не тебя ли? – Она приподняла голову и села.

Разгоряченная от возбуждения, плутовка напустила на себя безразличный вид, будто данное занятие не доставило ей ни малейшего удовольствия. Пусть двоюродный брат далеко не был предметом ее мечтаний, тем не менее случившееся не оставило ее равнодушной.

Спустя некоторое время после того, как ее миссия была выполнена, Мона внесла запись об этом в свой компьютер – там в секретной директории WSMONAAGENDA хранились ее самые сокровенные тайны и признания в собственных победах, которыми она не делилась ни с единым человеком на свете. Компьютерная система Моны была никому не доступна В нее не могли попасть даже дядя Райен и кузен Пирс, которых она время от времени заставала на месте преступления, когда они рыскали по чужим файлам. Ее электронный друг считался наиболее быстродействующим из имеющихся в продаже аналогов IBM-386, обладал самым большим объемом памяти и самым емким жестким диском. Мона не переставала поражаться тому, как мало люди знают о компьютерах. Сама же она с каждым днем открывала в нем все новые и новые возможности.

Да, с ней произошел один из тех случаев, свидетелем которого являлся разве что компьютер. Правда, если ее родители будут продолжать напиваться до потери сознания, не исключено, что подобные события приобретут регулярный характер. Тем более что ей предстояло покорить еще не одного Мэйфейра Что же касается представителей прочих фамилий, то они ее практически не интересовали. Во всяком случае, она не имела на них никаких видов, если не считать Майкла Карри. Впрочем, он тоже не был исключением, потому что, в сущности, уже стал Мэйфейром и вся семья приняла его в свои крепкие объятия.

Дело происходило в ночь на Марди-Гра Было десять часов вечера Три часа назад закончилось карнавальное шествие. Кроме Майкла Карри, в доме никого не было. Мона Мэйфейр в гордом одиночестве стояла на углу Первой улицы и Честнат-стрит и смотрела на дом. В легком, почти воздушном платье она очень смахивала на привидение. Ночь была темной и ласковой, как раз такой, какие более всего нравились Моне.

К этому времени ее отец уже успел изрядно набраться, и, очевидно, кто-то отвез его домой. Во всяком случае, если бы он самостоятельно одолел тринадцать кварталов до Амелия-стрит и Сент-Чарльз-авеню, это можно было бы счесть за настоящее чудо. Он был пьян еще до начала карнавального шествия, иначе бы не уселся прямо на траву на Сент-Чарльз-авеню с полупустой бутылкой «Саузерн Комфорт» в руках, из которой продолжал отхлебывать на глазах у дяди Райена и тети Беа, а также всех остальных, кто удостаивал его своего внимания. При этом он то и дело отмахивался от Моны, недвусмысленно давая ей понять, чтобы она оставила его в покое.

Однако Моне здорово повезло. Майкл Карри подхватил ее на руки и во время всего шествия носил на плечах – благо она весила не больше пушинки. Ей же было приятно ощущать себя верхом на сильном мужчине. Запустив пальцы в копну его черных курчавых волос, она другой рукой – так крепко, как только могла осмелиться, – обняла его за голову, прижала ладонь к щеке и не без удовольствия сжимала колени, чтобы ощутить бедрами его лицо.

До чего потрясающий мужчина этот Майкл Карри! А ее собственный родитель до того затуманил свой взор алкоголем, что даже не замечал, чем занимается его дочь.

Что же касается матери, то она отключилась еще в полдень. Если бы ей удалось встать, чтобы взглянуть на карнавальное шествие по Сент-Чарльз-авеню и Амелия-стрит, этот подвиг тоже можно было бы причислить к несусветному чуду. Конечно же, от матери не отходила ни на шаг молчаливая Старуха Эвелин. Она всегда начеку и может позвать на помощь, если вдруг Алисия по неосторожности подожжет собственную постель. Оставлять Алисию одну было небезопасно.

Итак, как говорится, все было схвачено. В доме на Первой улице не было даже тети Майкла, Вивиан. Вместе с тетей Сесилией она отправилась на всю ночь гулять куда-то в город. Мона видела, как они уезжали вскоре после праздничного шествия. Эрон Лайтнер, этот таинственный ученый муж, удалился вместе с тетей Беа. Мона слышала их разговор, когда они обсуждали, чьей машиной лучше воспользоваться – его или ее. Мона всегда радовалась тому, что Беатрис Мэйфейр проводит время с Эроном Лайтнером. В ее обществе Эрон как будто сбрасывал с себя по меньшей мере лет десять. Сама же Беатрис относилась к тому типу женщин, которые, несмотря на свой почтенный возраст, не перестают пользоваться мужским расположением. Когда бы она ни появлялась на пороге «Уолгрин» ^{1} , из всех подсобок к ней навстречу спешили мужчины, предлагая руку помощи. Джентльмены не упускали случая поинтересоваться ее мнением относительно качества шампуня от перхоти. Казалось, тетя Беа привлекала к своей особе внимание мужчин играючи, исключительно ради шутки. Но если говорить об Эроне Лайтнере, то здесь дело обстояло иначе. Он был тем единственным, которого она по-настоящему желала, и это обстоятельство явилось совершенно новым поворотом в ее судьбе.

То, что в доме на Первой улице осталась старая служанка Эухения, вряд ли могло испортить дело, потому что она обитала в самой дальней комнате и, как говорили, стоит ей принять на ночь стакан портвейна – и ее уже никто не добудится.

Другими словами, все складывалось как нельзя лучше. В доме практически никого не было – никого, за исключением мужчины, о котором мечтала Мона Теперь, когда она узнала историю Мэйфейрских ведьм, вернее сказать, когда она наконец добралась до длинного повествования, составленного Эроном Лайтнером, тайна Первой улицы безудержно манила к себе. Конечно, у Моны возникло множество вопросов по поводу прочитанного. Она узнала о том, что тринадцать ведьм происходили родом из шотландской деревушки под названием Доннелеит. В тысяча шестьсот пятьдесят девятом году там была привязана к столбу и сожжена первая из них – несчастная хитроумная колдунья. О такой колоритной истории рода другие могут только мечтать. А Моне довелось принадлежать к такому семейству.

В истории Мэйфейров, которая создавалась на протяжении нескольких веков, был целый ряд фактов, которые имели для Моны особое значение. Но более всего ее заинтриговало жизнеописание дядюшки Джулиена.

Даже самая близкая Моне тетя Гиффорд в этот вечер находилась вдалеке от Нового Орлеана – она скрывалась от всего и от всех в собственном доме в Дестине, штат Флорида. Тетя Гиффорд, которая вечно беспокоилась о судьбе клана, умоляла семью не собираться на Первой улице в канун Марди-Гра. Бедная тетушка Гиффорд. Она и слышать не желала об истории Мэйфейрских ведьм и расследовании Таламаски. «Я в это не верю!» – категорично заявляла она.

Жизнь тети Гиффорд была буквально насквозь пропитана страхом Она затыкала уши, не желая слушать рассказы о прошлом, и только в последнее время смогла сблизиться со своей бабушкой, древней Старухой Эвелин, потому что та практически перестала говорить. Тете Гиффорд было неприятно даже упоминать о том, что она доводилась внучкой Джулиену.

Подчас Моне становилось так жаль тетю Гиффорд, что она была готова расплакаться. Казалось, тетя Гиффорд обрекла себя на страдания за весь род. Никто из семьи не был опечален исчезновением Роуан Мэйфейр так, как она. Никто, даже Райен. У нее воистину была добрая и нежная душа и исполненное любви сердце. В чисто практических вопросах – когда, например, речь заходила о наряде для школьных танцев, духах, которые больше подойдут тринадцатилетней девочке («Лаура Эшли» ^{2} , номер один), или о том, не пора ли начать брить ноги, – лучшего советчика, чем тетя Гиффорд, было не найти. О подобных банальных вещах вслух обыкновенно не говорят, однако Мона зачастую не могла принять решение без посторонней помощи.

Итак, вернемся на Первую улицу. Любопытно, что же было у Моны на уме в ту ночь на Марди-Гра, когда она, никем не замеченная, оказалась у небезызвестного особняка? Что она собиралась делать? Этого никто не знал. Вернее сказать, вряд ли на это мог кто-нибудь дать ответ, кроме нее самой. Все было готово. Первая улица была полностью в ее распоряжении! «Мона, Мона, входи! – казалось, шептал ей большой мрачный дом с белыми колоннами, в котором когда-то жил и умер дядя Джулиен. – Это дом ведьм, а ты, Мона, такая же ведьма, как и все остальные. Поэтому твое место здесь».

Уж не сам ли дядя Джулиен говорил с ней? Нет, это невозможно. Стоит дать волю своему воображению – и начинаешь видеть и слышать все, что тебе заблагорассудится.

Хотя все может быть. Во всяком случае, не исключено, что, оказавшись внутри, она встретит призрак дяди Джулиена Вот было бы здорово! Особенно если он окажется таким же веселым и добродушным, каким всегда рисовался в ее воображении.

Перейдя улицу, осененную сводом ветвистого дуба, она перебралась через ограждавшую дом кованую решетку и спрыгнула в заросли кустарника, ощутив, как холодные влажные листья неприятно полоснули ее по лицу. Затем поправила розовую юбку и, благополучно миновав на цыпочках участок рыхлой земли, выбралась на выложенную плитами дорожку.

В замочную скважину было видно, что за входной дверью едва теплился тусклый свет. Терраса утопала во мраке ночи, и стоявшие на ней кресла-качалки было почти невозможно рассмотреть. Под стать ставням они были окрашены в черный цвет. Сад, окружавший дом, казалось, обступил его плотным кольцом и прижался так близко, будто слился в единое целое со зданием.

Сам особняк виделся Моне, как всегда, прекрасным, таинственным и гостеприимным Правда, в глубине души она была вынуждена признать, что гораздо милей он был ей в своем прежнем обличье – полуразрушенным и в паутине. Таким, каким оставался в течение многих лет до того, как Майкл взялся за его переустройство. Ей нравился дом в добрые старые времена, когда на террасе в кресле-качалке сидела тетушка Дейрдре, а вокруг буйствовал дикий виноград, готовый, казалось, заполонить весь дом.

Хотя Майкл, несомненно, спас особняк от разрушения, тем не менее Моне хотелось бы вновь увидеть древнюю полуразвалину. В свое время она много чего слышала о том, что в нем происходило, и даже знала о трупе, который однажды нашли на чердаке. Этот факт был на устах матери и тетушки Гиффорд на протяжении многих лет. Матери едва стукнуло тринадцать, когда она родила Мону. И сколько Мона себя помнила, рядом с ней всегда была тетушка Гиффорд.

Порой Мона даже затруднялась сказать, кто же был ее матерью – Алисия или Гиффорд. Кроме того, ее часто держала на руках бабушка Эвелин, которая мало о чем говорила, а в основном пела старые заунывные песни. Если рассудить здраво, то тетушка Гиффорд гораздо больше подходила на роль матери, чем Алисия, которая к тому времени уже стала горькой пьяницей. Но Мона считала иначе и твердо придерживалась этого мнения долгие годы. Недаром же она выросла в доме на Амелия-стрит.

Прежде родственники Моны то и дело обсуждали происшествие с трупом. Не менее часто темой их бесед становилась и Дейрдре, прикованная к постели и медленно приближающаяся к своей кончине. Говорили они также и о тайнах дома на Первой улице.

Когда Мона впервые попала в этот особняк – это было незадолго до свадьбы Роуан и Майкла – ей показалось, что она чует запах тлена. Она попросила разрешения подняться на чердак, чтобы дотронуться до места, где нашли мертвое тело. Как раз тогда Майкл занимался реконструкцией дома и наверху полным ходом шли малярные работы. Но тетушка Гиффорд сказала:

– И думать не моги!

И всякий раз, когда Мона порывалась осуществить свое навязчивое желание, та удостаивала ее строгим и предупредительным взглядом.

То, что сотворил с родовым особняком Майкл, казалось сродни чуду. Мона мечтала, чтобы нечто подобное когда-нибудь произошло с ее родным жилищем, находившимся на углу Сент-Чарльз-авеню и Амелия-стрит.

Итак, войдя в дом, Мона прежде всего собиралась подняться на третий этаж. Из истории семьи она узнала, что некогда обнаруженное на чердаке тело принадлежало молодому исследователю из Таламаски по имени Стюарт Таунсенд. Однако оставался вопрос: кто его отравил? Мона была готова побиться об заклад, что это сделал дядя Кортланд, который на самом деле приходился ей не дядей, а прапрадедушкой. Во всяком случае, эта фигура в семейной биографии была окутана самыми невероятными тайнами.

Запахи. Внимание Моны привлек странный запах, который преследовал ее в коридоре и жилых комнатах дома на Первой улице. Он появился вместе с несчастьем, которое случилось на Первой улице на Рождество, и не имел ничего общего с тем зловонием, которое источает мертвое тело. Если верить тетушке Гиффорд – по крайней мере, она так уверила племянницу, – этот запах никто, кроме Моны, не чувствовал.

И все-таки тетушка Гиффорд соврала Как и всегда, когда речь заходила о каких-нибудь подозрительных явлениях вроде видений или запахов. «Я ничего не вижу! И ничего не слышу!» – раздраженно заявляла она, явно не желая продолжать данную тему. Не исключено, что она говорила чистую правду, потому что Мэйфейры обладали виртуозной способностью не только читать чужие мысли, но и отключать свои собственные ощущения.

Мона желала увидеть все собственными глазами. Хотела найти знаменитую виктролу ^{3} . Драгоценности вроде жемчуга ее ничуть не интересовали, а вот старая виктрола пробуждала в ней неподдельное любопытство. Но больше всего ей не терпелось проникнуть в БОЛЬШУЮ СЕМЕЙНУЮ ТАЙНУ, чтобы наконец узнать: что случилось на Рождество с Роуан Мэйфейр? Почему Роуан бросила своего мужа Майкла? И как он, полумертвый, оказался на дне бассейна с ледяной водой? Когда его вытащили, никто не верил, что он выживет. Никто, кроме Моны.

Наряду с прочими Мона могла лишь строить предположения по поводу происшедшего, однако догадки ее не устраивали. Ей хотелось узнать правду. Узнать из уст самого Майкла Карри. Насколько ей было известно, до сего дня его версию случившегося никто никогда не слышал. Если он кому-то и рассказал о событиях того злосчастного Рождества, то только своему другу Эрону Лайтнеру из Таламаски, а из того, как известно, слова лишнего не вытянешь. Остальные же пребывали в таком же неведении, как и Мона Поскольку Майкл не изъявлял никакого желания откровенничать, его никто не принуждал. Очевидно, люди не решались ворошить прошлое из чувства такта и сострадания – все были уверены, что Майкл чудом выжил после покушения на его жизнь.

В ночь после случившегося Моне удалось пробраться в палату интенсивной терапии. Она коснулась руки Майкла и поняла, что он выживет. Конечно, длительное пребывание в холодной воде не прошло бесследно для его здоровья: у него явственно наблюдались нарушения сердечной деятельности из-за слишком долгой остановки дыхания. Но прощаться с жизнью Майкл отнюдь не собирался. Чтобы оправиться от потрясения, его организму требовался всего лишь отдых. Мона поняла это сразу, едва только прощупала его пульс. Однако когда она это делала, то испытала те же ощущения, что и от прикосновения к другим Мэйфейрам В нем было нечто такое, чем обладали прочие представители ее рода. Чутье подсказывало ей, что он так же, как они, видит призраков. И хотя история Мэйфейрских ведьм не упоминала ни Майкла, ни Роуан, Мона знала наверняка, что он по сути такой же, как они. Но захочет ли он рассказать ей правду? Во всяком случае, если верить дошедшим до нее безумным слухам, то у нее были все основания рассчитывать на удачу.

Сколько ей предстояло узнать! Сколько открыть тайн! Быть тринадцатилетней девочкой казалось Моне сущим издевательством. Насколько она помнила, Жанне д'Арк или Екатерине Сиенской тоже было не больше тринадцати, но разве их можно сравнить с ней. Конечно, они святые, но это еще как посмотреть. С одной стороны, святые, а с другой – едва ли не ведьмы.

Или взять, к примеру, Детский ^{4} крестовый поход. Если бы Моне довелось принять в нем участие, они бы наверняка отвоевали себе Святую землю. А может, ей стоит подумать об этом серьезно? Скажем, развернуть общенациональное восстание гениальных тринадцатилетних детей. И выдвинуть требование о получении права голоса в зависимости от уровня интеллекта, а не возраста. И неплохо бы давать водительские права всем тем, кто умеет хорошо водить машину. Главное, чтобы он мог разглядеть дорогу из-за руля. Но все это мелочи. Во всяком случае, они могут пока подождать.

Сейчас Мону волновало другое. А именно: удастся ли сегодня затащить Майкла в постель? Когда они возвращались с праздничного шествия, она поняла, что он уже достаточно окреп и вполне в состоянии исполнить свои мужские функции. Другое дело, сумеет ли она его к этому склонить.

Майкл еще пребывал в том возрасте, когда мужчина довольно ловко умеет балансировать между зовом плоти и голосом разума. Люди более почтенного возраста, как, например, ее двоюродный дядя Рэндалл, являли собой более легкую добычу. Не говоря уже о таких желторотых юнцах, как кузен Дэвид, который вообще достался ей без всякого труда.

Но поход на Майкла, да еще когда тебе всего лишь тринадцать, представлялся Моне чем-то вроде покорения Эвереста Тем не менее уже одна только мысль о такой возможности доставляла ей удовольствие. «Я буду не я, если этого не сделаю!» – беспрестанно твердила она себе. А после того, как: это свершится, она непременно выудит из Майкла правду о Роуан. В конце концов, должна же Мона узнать, что произошло в то роковое Рождество и почему исчезла Роуан. Вряд ли со стороны той это выглядело предательством в полном смысле этого слова. Однако то, что Роуан ушла не одна, ни у кого не вызывало сомнений. Именно поэтому вся семья за нее ужасно волновалась, хотя далеко не все желали признаться в этом вслух.

Почему-то никто не верил, что Роуан умерла Создавалось такое впечатление, что она просто ушла, забыв закрыть за собой входную дверь. Но не успела она выйти за порог, как ей на смену поспешила Мона. Та самая, которая давно изнывала по Майклу Карри. Сильный и волосатый, как мамонт, он в буквальном смысле сводил ее с ума.

На мгновение Мона задержала взгляд на огромной входной двери, перебирая в памяти всех членов семьи, которые входили через нее в дом. На Амелия-стрит до сих пор висел большой портрет двоюродного дяди Джулиена Правда, перед приездом тети Гиффорд мать Моны, Алисия, всегда его снимала, что глубоко задевало чувства бабушки Эвелин. Почти всегда молчаливая, та, казалось, постоянно пребывала в плену собственных мечтаний, от которых ее могло отвлечь только беспокойство за Мону и Алисию – за последней нужен был глаз да глаз, чтобы она не упилась до смерти. Патрик, отец Моны, уже давно потерял человеческий облик и, верно, позабыл даже, как его зовут.

Когда Мона взглянула на входную дверь, ей почудилось, будто в проеме возник седовласый и голубоглазый дядя Джулиен. В эту минуту она почему-то вспомнила о том, что он когда-то танцевал в этом доме с бабушкой Эвелин. Однако семейная история об этом умалчивала, равно как и о самой Эвелин, ее внучках Гиффорд и Алисии, а также о единственном ребенке Алисии – Моне.

Но видение оказалось всего лишь плодом воображения. Никакого дяди Джулиена в дверях не было. Мона поняла, что ей нужно соблюдать осторожность и быть постоянно начеку. Что бы ей ни привиделось, это было за гранью реальности – той самой реальности, на пороге которой она стояла.

Мона направилась по выложенной плитками дорожке к торцу дома, где находилась терраса. На ней в течение многих лет сидела в своем кресле-качалке тетушка Дейрдре. Бедная тетушка Дейрдре! Мона много раз видела ее из-за забора, но ни разу девочке не удалось проникнуть в дом. Теперь она знала, что тетю Дейрдре безбожно накачивали лекарствами.

Сейчас терраса была приведена в образцовый порядок. Противомоскитную сетку сняли. Правда, Майкл снова поставил здесь кресло-качалку тетушки Дейрдре и, подобно ей, часамипросиживал в нем на свежем воздухе, словно тоже тронулся рассудком. На окнах жилых комнат висели кружевные занавески и изысканные шелковые портьеры. Одним словом, по всему было видно, что в доме жили состоятельные люди.

Там, где тропинка изгибалась, много лет назад упала и скончалась на месте тетя Анта Та самая, которой на роду было написано произвести на свет ведьму – Дейрдре. Несчастная Анта разбила голову и поэтому лежала здесь вся в крови.

Поскольку поблизости никого не было, Мона, не опасаясь быть застигнутой врасплох, опустилась на колени, чтобы коснуться камней. На какое-то мгновение ей померещился призрак Анты – восемнадцатилетняя девушка с огромными безжизненными глазами. На ее шее висел перепачканный кровью изумрудный кулон, спутанные волосы переплелись с цепочкой.

Но, как и прежде, видение возникло у Моны лишь перед внутренним взором. И не удивительно, что она едва не приняла его за появление настоящего призрака Когда всю жизнь только и делаешь, что слушаешь странные рассказы, а потом они не менее удивительным образом воплощаются в снах, можно навоображать себе все что угодно. Помнится, тетушка Гиффорд, роняя слезу за кухонным столом в доме на Амелия-стрит, умоляла мать Моны: