Текст книги "Смертная чаша весов"

Автор книги: Энн Перри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

И сыщик заставил себя мысленно отвлечься от смеха, музыки и многоцветья красок.

– Как же, наверное, ужасно потерять все это вдруг, за несколько часов, – сказал он, глядя на бальную залу поверх головы Эвелины.

– Потерять все? – Она недоуменно наморщила лоб. – Да, Венеция дряхлеет и разрушается, и на каждом углу здесь австрийские солдаты. Знаете, вчера один мой знакомый прогуливался по Лидо, и его под угрозой оружия заставили уйти. Можете представить?

Голос фон Зейдлиц зазвенел от негодования.

– Но Венеция не канет в воды в одночасье, уверяю вас! – воскликнула она и хихикнула. – Вы же не думаете, что всех нас постигнет участь Атлантиды? Или Содома и Гоморры, погибших от гнева Господня?

Она круто повернулась к детективу – так, что юбка взметнулась вокруг ее ног, а кружево зацепилось за ткань его брюк. Уильям даже на расстоянии шага чувствовал аромат ее волос и исходившее от нее слабое тепло.

– Я, конечно, не вижу никаких роковых надписей на стенах, – весело щебетала она, глядя на буйство красок. – Вы не думаете, что было бы только справедливо со стороны высших сил предупредить нас заранее?

– Я имел в виду принцессу Гизелу. – Монк снова с усилием вернул свое внимание к делу. Настоящее слишком властно взывало к его чувствам своей яркостью и необычностью. Он до отчаяния остро ощущал близость Эвелины. – Ведь в какой-то момент она уже поверила, что Фридрих выздоравливает, – добавил он поспешно. – Да и все вы поверили, правда?

– О да! – Широко раскрыв карие глаза, фон Зейдлиц посмотрела на собеседника. – Нам казалось, что он очень быстро идет на поправку.

– А вы его видели?

– Нет. Но Рольф видел. И говорил тогда, что Фридриху намного лучше. Он не мог как следует двигаться, но уже сидел и разговаривал и сам сказал, что чувствует себя намного лучше.

– Достаточно хорошо, чтобы вернуться домой?

– О! – понимающе протянула дама. – Вы подумали, что Рольф стал убеждать его вернуться, а Гизела подслушала их разговор и решила, что Фридрих захочет это сделать? Но я совершенно уверена, что вы ошибаетесь.

Она откинулась немного назад, держась за перила балкона. Поза эта была слегка вызывающей, явно обрисовывающей линии ее тела.

– Никто из хорошо знавших их не мог и помыслить, что Фридрих уедет без нее, – добавила она. Смех ее оборвался, и лицо приняло несколько грустное выражение. – Люди, так любящие друг друга, не могут разлучаться. Он бы просто не смог без нее жить, а она – без него.

Эвелина повернулась почти в профиль к Монку, и теперь он видел ее тонкий, слегка вздернутый носик и густую тень ресниц на гладкой щеке. Она рассеянно смотрела на шумную толпу болтающих гостей – с их голосами мешались звуки скрипок и деревянных духовых инструментов.

– Припоминаю, когда в здешнем театре Ла Фениче давали одну из новых опер Джузеппе Верди… О средневековых политических страстях в Генуе. Вся обстановка очень напоминала здешнюю. И такое же изобилие воды. То было десять лет назад, – стала рассказывать Зейдлиц и повела плечами. – Конечно, теперь театр закрыт. Не думаю, что вы обратили на это внимание, но здесь больше не бывает карнавалов, и все венецианские аристократы переехали в загородные резиденции. Они не хотят присутствовать на официальных приемах, которые устраивают австрийские власти. Не знаю почему: то ли так сильно ненавидят австрийцев, то ли опасаются обструкции со стороны националистов.

– Обструкций националистов? – переспросил Уильям с любопытством, все еще вглядываясь в игру света на лице красавицы. – Вы хотите сказать, что здесь существует национальное движение, достаточно сильное, которое преследует людей, открыто принимающих установления оккупационной администрации?

– Конечно! – Эвелина удрученно покачала головой. – Разумеется, к нам, изгнанникам, это не имеет отношения, но для венецианцев это ужасающе важная проблема. Маршал Радецкий, губернатор, объявил, что он все равно будет давать балы, маскарады и обеды, и если дамы откажутся приходить, его офицеры будут танцевать друг с другом. – Она печально рассмеялась, быстро взглянув на Монка и снова отводя взгляд. – Когда сюда приехала австрийская императорская чета и они пышной процессией проплыли по Гранд-каналу, никто не вышел на балкон, никто не выглянул в окна, чтобы посмотреть, представляете?

Сыщик попытался представить себе скорбь и чувство подавленности и неприятия, представить достойные, но весьма патетические фигуры фельцбургских изгнанников, которые делают вид, что соблюдают весь полагающийся церемониал, а потом – действительно царствующую пару, в полном величии и силе власти, плывущую по этим сверкающим волнам в молчании, совершенно не замеченную венецианцами, в то время как те всегда в былые времена так увлеченно занимались делами, строили планы, сражались и мечтали. Неудивительно, что теперь этот город несет на себе отпечаток заброшенности больше, чем любой другой город в Италии.

Но Монк приехал сюда разузнать побольше о Фридрихе и Гизеле и о том, почему Зора выдвинула против принцессы такое ужасающее обвинение. Он стоял очень близко к Эвелине. Ее мягкие волосы касались его щеки, и казалось, что воздух был напоен ее духами. Вокруг царил шум, все сияло и сверкало, а сыщик чувствовал себя здесь, в тени, словно на необитаемом острове. И ему трудно было сосредоточиться на деле, ради которого он сюда приехал.

– Но вы что-то хотели рассказать мне о Фридрихе, – напомнил Монк собеседнице.

– Ах да! – подтвердила она, быстро окинув его взглядом. – Из-за оперы. Гизела хотела пойти на особое представление, на котором должна была присутствовать вся венецианская знать. Но, как оказалось, она не присутствовала. И опера не очень удалась. Бедняга Верди! Гизела была твердо намерена пойти туда, но Фридрих отказался. Он считал, что это его долг перед каким-то венецианским князем – не присутствовать в театре в знак протеста против австрийской оккупации. Наверное, он хотел сохранить лояльность – ведь, в конце концов, Венеция была его домом, причем долгое время…

– Но Гизела не так ко всему этому относилась?

– Ей был не очень свойственен интерес к политике.

«И лояльность тоже, – подумал Уильям, – а также благодарность народу, который ее приютил». И ему почудилось, что внезапно в картине романтической идиллии, написанной в розовых тонах, появился безобразный пачкающий штрих. Но Монк не стал перебивать рассказчицу.

Из бального зала до них донеслись плавные звуки музыки и женский смех. Сыщик мельком увидел Клауса фон Зейдлица, занятого разговором с седобородым военным.

– А она уже надела новое платье, – продолжала Эвелина. – Я запомнила его, потому что оно было одним из самых прекрасных, даже среди ее изысканных туалетов. Оно было розово-малинового цвета, как раздавленная ягода шелковицы, с золотым галуном и жемчужным шитьем, а юбка у него была просто огромной. Гизела всегда была худощава и стройна и всегда ходила, очень высоко держа голову. На голове у нее красовалась золотая диадема, а на шее – ожерелье из аметистов и жемчуга.

– И Фридрих не поехал? Но кто же ее сопровождал? – спросил Монк, пытаясь мысленно воссоздать образ Гизелы, хотя сейчас он видел только Эвелину.

– Нет, он поехал. Точнее сказать, уехала она с графом Бальдассаром, но едва они заняли места в опере, как появился ее муж. На посторонний взгляд, могло показаться, что он просто опоздал. Я лишь случайно узнала, как все было на самом деле. Мне кажется, Фридрих даже не понимал, что происходит на сцене и о чем опера. Он не смог бы даже сказать, кто была сопрано – брюнетка или блондинка. Весь вечер он смотрел только на Гизелу.

– И она осталась довольна, что одержала верх? – Детектив пытался понять, что же это было: борьба самолюбий, ревность или просто небольшая семейная размолвка. И почему Эвелина решила рассказать ему об этом случае?

– Нет, она не казалась довольной собой. Однако я прекрасно знаю, что Гизела не питает никакого интереса к Бальдассару, а он – к ней. Граф просто был галантным кавалером.

– Он из той части венецианской знати, что не уехала из города? – решил Монк.

– Нет. Но вообще-то теперь он тоже уехал. – В голосе дамы прозвучало удивление. – Борьба венецианцев за независимость стоила гораздо большего числа жизней, чем я думала раньше. Сына графа Бальдассара убили австрийцы. А его жена стала инвалидом. Она потеряла также брата – он умер в тюрьме.

Вид у Эвелины стал печальным.

– Не знаю, стоит ли война таких жертв, – сказала она. – Австрийцы не так уж плохи, знаете ли. Они очень, очень деятельны и представляют собой одно из немногих некоррумпированных европейских правительств. По крайней мере, так считает Флорент, а он наполовину венецианец и не стал бы говорить неправду. Но он ненавидит австрийцев.

Монк ничего не ответил. Он думал о Гизеле. Ясного представления о ней у него не составилось. Детектив никогда не видел эту женщину. Говорили, что она некрасива в классическом понимании красоты, но воображение рисовало ему женщину с большими глазами, наделенную волнующей, пылкой прелестью. Эвелина несколько смазала картину своим рассказом об опере, хотя дело шло о пустяке, всего-навсего о некрасивом упрямстве, о желании посетить зрелище, присутствие на котором ее муж рассматривал как неуважение к их гостеприимным хозяевам, как проявление неблагодарности. Принц попытался запретить посещение, но его жена воспротивилась его воле – и только для того, чтобы получить минутное удовольствие. Но и Фридрих слишком далеко зашел в своей уступчивости, не сумев выдержать неудовольствие Гизелы, и его поведение Монку тоже не нравилось.

Фон Зейдлиц улыбнулась ему и протянула руку. Он сразу же схватил ее и вновь удивился, какой теплой и изящной была ее кисть – и маленькой, почти как у ребенка.

– Идемте, – выразительно сказала она. – Могу я называть вас Уильямом? Такое подлинно английское имя… Просто обожаю его! Оно вам подходит идеально. Вы такой темноволосый и задумчивый и держите себя с такой серьезностью, что просто восхитительны.

Монк почувствовал, что краснеет, причем от удовольствия.

– Считаю своей обязанностью немного встряхнуть вас и научить веселиться, как это свойственно венецианцам, – оживленно продолжала его собеседница. – Вы танцуете? Да мне все равно, умеете вы или нет! Если нет, я вас научу. Но сначала следует выпить.

И она повела сыщика с балкона вниз по ступенькам в бальный зал.

– От вина у вас станет теплее и в желудке, и на сердце… и вы забудете Лондон и станете думать только обо мне, – заявила она.

Но фон Зейдлиц старалась напрасно. Детектив и так уже не мог думать ни о ком другом.

Остаток вечера и ночи он провел с Эвелиной. Следующий вечер – тоже, как и всю вторую половину четвертого дня своего пребывания в Венеции. Он много узнал о жизни двора в изгнании – если его можно было считать двором, так как на родине все еще на троне был старый герцог и существовал также кронпринц.

Однако Уильям получал и огромное удовольствие от этой жизни. Стефан был интересным спутником. По утрам он знакомил его с закоулками, с отдаленными улочками и каналами, а не только с общеизвестными красотами Венеции, и всегда рассказывал что-нибудь из истории города. Впрочем, славные достопримечательности и произведения искусства тоже не были забыты.

Монк продолжал время от времени расспрашивать барона о Фридрихе и Гизеле, о герцогине и принце Вальдо, о денежных отношениях и проблеме объединения. Он узнал больше, чем когда-либо думал узнать, о великих европейских революциях 1848 года, которые затронули почти все страны на континенте. Они выражались в требовании свободы в немыслимых прежде масштабах и прокатились от Испании до Пруссии. На улицах стояли баррикады, повсюду стреляли, во все города вводили солдат… Везде царили безумные надежды на лучшее, которые потом канули в пучину отчаяния. Только Франция, по-видимому, что-то выиграла. А в Австрии, Испании, Италии, Пруссии и Нидерландах свобода оказалась иллюзорной. Все вернулось на круги своя, к прежнему, если не к худшему угнетению.

А во второй половине дня детектив виделся с Эвелиной. Однажды она сама устроила встречу с ним, и сознание этого наполнило его радостью. У Уильяма было такое ощущение, словно у него выросли крылья. Фон Зейдлиц была так красива, волнующа и забавна и обладала таким талантом наслаждаться жизнью, как никто другой из его знакомых. Она была неповторима и замечательна. Вместе с другими знатными людьми они блистали на званых вечерах и приемах, плавали в гондоле по Гранд-каналу, окликая знакомых, смеялись шуткам и купались в теплом солнечном свете голубой с золотом осени. Оперный театр Ла Фениче был закрыт, но они посещали маленькие театрики, где смотрели пантомимы, драмы и оперетты.

Монк обычно ложился спать в два-три часа ночи, так что с наслаждением оставался в постели до десяти утра, когда ему подавали завтрак. Затем он долго выбирал, какой костюм надеть сегодня, и вновь пускался в погоню за новыми впечатлениями и развлечениями. К такому образу жизни ему было очень легко привыкнуть, и он лишь удивился, как незаметно и приятно можно соскользнуть в ничегонеделание.

Прошло больше недели, когда сыщик вновь встретился с Флорентом Барберини. Это произошло в антракте спектакля, в котором он почти ничего не понимал, потому что актеры играли на итальянском. Уильям извинился и вышел из дверей на площадку подъезда, где стал смотреть, как по каналу снуют туда и обратно лодки и гондолы. Ему нужно было собраться с мыслями, чтобы получше обдумать все, касающееся его миссии и чувств к Эвелине.

Говоря откровенно, детектив не думал, что полюбил ее. Он даже не мог сказать с определенностью, что теперь знает эту женщину. Но ему очень нравилось то возбуждение, которое он испытывал в ее обществе, когда у него учащался пульс и появлялось изумительное чувство остроты удовольствия от окружающего. Его радовало все: еда и хорошая музыка, остроумие и изящество беседы, которую они вели, и зависть, которую он улавливал во взглядах глядящих на него мужчин.

Монк также все время ощущал присутствие на заднем плане огромной, странной, неуклюжей фигуры Клауса. И, может быть, рискованность ситуации и необходимость соблюдать приличия еще больше обостряли удовольствие. Иногда детектив даже чувствовал приближение опасности. Клаус был могущественным человеком, и было нечто в его лице, особенно когда он пребывал в спокойствии, что убеждало: как враг он коварен и жесток.

Но Уильям никогда не был трусом.

– Вам, кажется, понравилась Венеция, – сказал Флорент откуда-то из мрака, лишь слабо иногда освещаемого светом факелов.

Сыщик, поглощенный раздумьями, ночными сценами и звуками, не заметил, как тот подошел.

– Да, – ответил он, вздрогнув от неожиданности, и невольно улыбнулся. – Такого другого города в мире больше нет.

Барберини ничего не ответил.

На Монка повеяло ощущением печали. Он взглянул на смуглое лицо Флорента и увидел не только легко возбудимую чувственность, что так пленяла женщин, характерные залысины и прекрасные глаза, но и одиночество человека, разыгрывающего роль легкомысленного дилетанта, чей ум, однако, болезненно воспринимал разрушение родной культуры и медленное умирание этого пронзительной красоты города. Упадок и гниение уже поразили плоть Венеции, ее сердце. Барберини мог по разным причинам последовать за Фридрихом в изгнание, но он был больше итальянцем, чем немцем, и за его беспечными повадками скрывались потаенные глубины души, которые Монк раньше из-за предубеждения предпочитал не замечать.

Сыщик спросил себя, не сражается ли и Флорент, на свой манер, за независимость Венеции и какую роль в этой борьбе могла играть жизнь или смерть Фридриха? В последние несколько дней детективу не раз приходилось слышать перешептывания и шутки насчет объединения Италии – о том, что под одной короной соединятся разные города-государства, блестящие республики и герцогства, известные с эпохи Возрождения. Возможно, это правда? Каким же непонятливым, каким закрытым для посторонних влияний можно быть, живя под могущественным покровом Британской империи, в своем островном мире, и забыв, что здесь, на континенте, могут меняться границы, кипеть национальные движения, возгораться революции и существовать иноземные владычества… Британия жила в безопасности почти восемьсот лет, и, как следствие, у ее подданных возникало это ни на что не похожее высокомерие, а вместе с ним и отсутствие воображения.

Монк приехал в Венецию на средства Зоры. Уже давно он делал все, что мог, в ее интересах, или, по крайней мере, в интересах ее страны. Очевидно, она выступила с абсурдным обвинением, желая разоблачить тайну убийства Фридриха и пробудить у своих сограждан хоть какое-то чувство долга, прежде чем будет слишком поздно.

– Мне очень легко влюбиться в Венецию, – сказал Уильям вслух, – но это любовь гедониста, эгоистическая любовь. Мне нечего дать Венеции.

Флорент обернулся и удивленно взглянул на него, вздернув темные брови. В свете факелов было видно, как губы у него дрогнули в усмешке.

– И почти никому другому, – ответил он тихо. – Вы думаете, кого-нибудь из присутствующих романтиков и будущих князей Европы заботит хоть что-нибудь, за исключением их собственных запутанных судеб?

– А вы хорошо знали Фридриха?

– Да. А почему вы спросили?

Вдалеке, на воде, кто-то пел. Звук песни эхом отражался от высоких стен.

– Он бы вернулся, если б Рольф или кто-нибудь еще попросил его об этом? Например, его мать? – спросил детектив.

– Нет, если б это означало разлуку с Гизелой.

Барберини перегнулся через каменный парапет и устремил взгляд в темноту.

– И так бы оно и случилось, – добавил он. – Я не знаю причины, но герцогиня никогда бы не позволила Гизеле вернуться. Ее ненависть была непреодолима.

– А мне казалось, она что угодно сделает ради интересов короны…

– И я так думал. Она вообще-то замечательная женщина.

– А что вы скажете насчет герцога? Он бы позволил Гизеле вернуться, если иначе нельзя было бы уговорить Фридриха?

– И воспротивиться тем самым Ульрике? – В голосе Флорента послышался смех, что и было ответом на вопрос. – Герцог умирает, и в силе сейчас герцогиня. Да, возможно, и всегда так было.

– А что вы скажете о Вальдо, новом кронпринце? – гнул свою линию Монк. – Он не мог желать возвращения Фридриха?

– Нет, но если вы полагаете, что он убил его, то это, мне кажется, весьма сомнительно. Я думаю, Вальдо никогда не стремился стать герцогом и весьма неохотно занял место брата, потому что больше было некому. И он не притворялся. Я его знал.

– Но он бы не возглавил войну за независимость.

– Он считает, что это неизбежно повлечет за собой гражданскую войну, а герцогство все равно рано или поздно будет проглочено объединенной Германией, – объяснил Флорент.

– И он прав? – Уильям обернулся и внимательно взглянул на него.

По каналу мимо них проплыла барка с музыкой и развевающимися вымпелами. Горящий факел отбрасывал блики на темную воду. Поднявшаяся волна плеснула на ступени площадки, шелестя, словно наступающий прилив.

– Наверное, – ответил Барберини.

– Но вы же сами хотите, чтобы Венеция отвоевала свою независимость!

– У Австрии – но не у Италии, – улыбнулся Флорент.

Кто-то что-то крикнул над водой, и ему ответило эхо. А потом – еще и женский голос.

– Вальдо – реалист, – продолжал собеседник Уильяма, – а Фридрих всегда был романтиком. Но это и так, видимо, понятно.

– Вы полагаете, что борьба за независимость обречена на неудачу?

– Я, в сущности, имел в виду Гизелу. Фридрих всегда пренебрегал долгом в угоду сердцу, когда дело касалось ее. Вся их любовь была такой романтически возвышенной: «Все во имя любви, и пусть мир погибнет». – Голос Барберини стал тихим и серьезным. – Но я уверен, что можно любить человечество и при этом сохранить любовь к какому-то одному человеку.

– Фридрих умел, – так же тихо ответил Монк и сразу же подумал, что его слова скорее содержат в себе вопрос, нежели утверждение.

– Умел ли? – задумчиво проговорил Флорент. – Но Фридрих мертв – и, возможно, убит.

– Из-за своей любви к Гизеле?

– Не знаю. – Барберини опять устремил взгляд на воды. Лицо его в свете факела казалось драматически выразительным из-за игры света и тени. – Если б он не отрекся от престола и остался в стране, он бы возглавил эту борьбу, несомненно. И тогда не надо было бы устраивать заговоры, чтобы вернуть его на родину. И герцогине не надо было бы ставить разные условия насчет невозвращения его жены, развода и возможности нового брака.

– Но вы же сказали, что он ни за что бы этого не сделал?

– Да, ни за что, даже ради спасения своей страны, – ровно ответил Флорент, словно стараясь изо всех сил сохранить объективность, хотя в его тоне все равно прозвучало осуждение, и, поглядев на него, Монк заметил, что он сердит.

– Это был бы очень романтический поступок, – заметил сыщик, – и с политической точки зрения, и с личной.

– И продиктованный боязнью одиночества, – добавил его собеседник, – а Фридрих был неприспособлен к одиночеству.

Уильям несколько минут обдумывал это замечание, прислушиваясь к смеху и разговорам у них за спиной. Группа людей вышла из театра и подозвала гондольера. Снова раздался плеск волн на ступеньках.

– А каковы чувства Зоры? – спросил детектив, когда они с Флорентом повернулись лицом к театру. – За что она? За независимость или объединение? Может быть, ее обвинение против Гизелы продиктовано политическими причинами?

Барберини помедлил с ответом, а потом сказал задумчиво:

– Но каким же образом? И чего она может добиться этим сейчас? Разве только она предполагает разоблачить кого-то, кто прячется за спиной Гизелы… Мне это не кажется правдоподобным. У Гизелы не было никаких связей на родине.

– Я хотел сказать, что если Зора знала об убийстве Фридриха, и не обязательно Гизелой, она все равно могла обвинить ее, чтобы придать делу как можно более громкую огласку, – пояснил Монк.

Флорент пристально посмотрел на него.

– Это возможно, – ответил он очень тихо, словно обдумывая это предложение. – Это мне в голову не приходило, но Зора могла бы так поступить, особенно если она подразумевала Клауса.

– А Клаус способен был убить Фридриха?

– О, конечно, если б он решил, что это единственная возможность не дать ему вернуться и начать борьбу за независимость, которую мы обязательно, рано или поздно, проиграли бы.

– Значит, Клаус – сторонник Вальдо?

– Клаус – сторонник самого себя, – улыбнулся Флорент. – У него на границах очень большие владения, которые были бы утрачены, если б страна была оккупирована.

Монк ничего не ответил на это. Темные воды опять плеснули на мрамор позади него, а из театра вновь донесся смех.

* * *

Стояли теплые и мягкие осенние дни, и Уильям повсюду следовал за Эвелиной, потому что ему это очень пришлось по вкусу. Ее общество было восхитительно, и каждая встреча с ней заставляла сыщика приятно волноваться. А еще оно было очень лестно, потому что фон Зейдлиц явно находила его интересным человеком, совсем непохожим на окружающих ее мужчин. Она задавала ему испытующие вопросы о нем самом, а также о Лондоне и о темной стороне жизни этого города, с которой он был так хорошо знаком. Детектив рассказывал – достаточно, чтобы разбудить любопытство женщины, но так, чтобы ни в коем случае ей не наскучить. Картины бедности отвратили бы ее от бесед с ним – однажды он упомянул о трущобах и увидел, как она сразу замкнулась. Рассказ его требовал в ответ сочувствие и даже, может быть, разбудил бы чувство вины, а Эвелина не хотела, чтобы такие ощущения портили ей радость жизни.

Она была женой Клауса, и Уильям воспользовался возможностью задать ей немало вопросов. В интересах правды ему требовалось как можно больше знать о ее муже и о его общении с Вальдо или другими влиятельными немецкими лицами.

Монк встречался с Эвелиной на обедах, в театрах и на великолепном балу, который давал один испанский аристократ-изгнанник. Детектив танцевал, пока голова у него не пошла кругом, и на следующий день проспал до полудня. А теперь он тихо плыл ленивым, плавно переходящим в вечер днем по спокойным водам, рассеянно прислушиваясь к звуку волн, плещущихся о стены домов. Лежа на спине, он видел ускользающий край неба, изящные башни и фасады дворцов и каменные кружева на голубом фоне и держал Эвелину в объятиях.

Сыщик видел Дворец дожей и мост Вздохов, ведущий в тюремные подвалы, откуда мало кто выходил. Он думал о возвращении к зиме, в Лондон, в свои маленькие комнаты… По всем меркам, они были вполне приятными – теплыми, чистыми и удобно обставленными. Хозяйка дома являлась хорошей поварихой, и Уильям как будто бы нравился ей, хотя она и не совсем одобряла род его занятий. Но это была не Венеция. И расследование трагедии, явившейся следствием преступления, совсем не согласовывалось со смехом и танцами и бесконечной обворожительной болтовней красивых женщин.

А потом, когда детектив поднимался по лестнице, в мыслях у него вдруг вспыхнуло воспоминание – это была одна из тех вспышек, которые посещали его время от времени, и тогда появлялось беспричинное ощущение дежавю. Он находился уже не в Венеции, а в большом лондонском доме. Смех и голоса принадлежали англичанам, и среди них присутствовал некто, кого Уильям знал очень хорошо. Этот человек стоял внизу лестницы у столбика перил – человек, которому он был бесконечно благодарен. У него на душе стало тепло от приятного чувства уверенности, что эта дружба безусловна и не требует постоянных усилий для ее поддержания.

Воспоминание было таким острым, что Монк обернулся и посмотрел вниз, ожидая увидеть… но тут образ того человека расплылся. Сыщик не успел разглядеть его лица. Осталось только ощущение доверия к этому мужчине.

Вместо него Уильям увидел огромную, довольно расхлябанную фигуру Клауса фон Зейдлица. Его лицо освещалось ярким светом сотен свечей в канделябрах, и этот искусственный свет особенно подчеркивал, что нос у этого человека когда-то был сломан. За Клаусом шла толпа, разговаривавшая на немецком, итальянском и французском языках. Английская речь уже не звучала.

Монк знал, кто этот человек, лица которого он не успел разглядеть. Это был его наставник и друг, которого обманом разорили, лишили доброго имени и даже свободы. Что именно случилось, детектив припомнить не мог – он помнил только тяжкое бремя трагедии и обжигающее чувство собственной беспомощности. Из-за этой несправедливости Уильям оставил финансы и стал работать в полиции.

Интересно, удавалось ли ему банковское дело? Если б он остался в той сфере, то, возможно, уже был бы богат и имел возможность жить вот такой жизнью, как сейчас в Венеции, вместо того чтобы тратить деньги Зоры, занимаясь ее делом…

И почему он чувствовал такую захватывающую благодарность человеку, который учил его заниматься финансами? Почему в тот момент, когда он обернулся на лестнице, у него появилась неопровержимая уверенность, что ему доверяли и что между ним и тем мужчиной существовала нерушимая связь? Это было гораздо больше, чем обычное знакомство. В их отношениях имелось нечто особенное, индивидуальное.

А теперь эта дружба утрачена. Он никак не мог вспомнить, почему; осталось только ощущение долга. Но неужели его долг был настолько велик? И что это за долг? Деньги, дружеское участие, доверие? И заслуживал ли он сам такой доброты?

Эвелина заговорила. Она рассказывала о каком-то эпизоде из истории Венеции, о доже, который очень колоритным путем возвысился над всеми своими врагами, потерпевшими крах.

Уильям промямлил что-то, давая понять, что слушает с интересом. Дама засмеялась, понимая, что он слушает, но не слышит.

Весь вечер у Монка оставалось чувство утраты, и ничто не могло поколебать его. Он потерял нечто очень дорогое, очень важное. И чем старательнее детектив пытался вернуть себе это нечто, тем неуловимее оно становилось. Но когда Уильям пробовал думать о чем-то другом, ощущение утраты снова настигало его и захватывало в плен.

На следующий день, плывя рядом с Эвелиной в гондоле и чувствуя исходящее от нее тепло, он все еще никак не мог отделаться от вчерашних мыслей.

– Расскажи мне о Зоре, – сказал он вдруг, сев прямо, когда они выплыли из затона в Большой канал. Барка с флажками, развевающимися на ветру, шла им наперерез, и гондоле пришлось уступить ей дорогу. Их гондольер умело балансировал на носу, с неосознанной грацией удерживая равновесие. Он делал вид, что стоять вот так на ускользающем из-под ног суденышке – совершенно обычное, естественное дело, но Монк знал, что это очень трудно. Сам он не раз едва не оступался и не падал в воду.

– А почему Зора тебя интересует? – столь же прямолинейно спросила Эвелина, и в ее взгляде зажегся настороженный огонек.

Сыщик соврал совершенно неожиданно:

– Потому что она собирается устроить в высшей степени неприятную сцену, и из-за этого тебе, может быть, снова придется приехать в Лондон – чему я буду рад, но только в том случае, если она не сможет причинить тебе какой-нибудь вред.

– Она не может его причинить, – уверенно отвечала Эвелина, улыбаясь ему. – Но какой ты милый, что беспокоишься обо мне… Люди у нас не воспринимают ее всерьез, как ты это себе представляешь.

– Но почему же? – спросил Монк с непритворным любопытством.

Фон Зейдлиц пожала плечами и соскользнула на сиденье, поближе к детективу.

– Ну, она всегда была невыносима. И сколько-нибудь здравомыслящие люди просто решат, что она стремится снова привлечь к себе внимание. У нее, наверное, закончилась любовная связь, и ей хочется сделать какой-нибудь драматический жест. Ей все быстро надоедает, понимаешь? И ей очень не нравится, когда на нее не обращают внимания.

Вспомнив фон Рюстов, сыщик поймал себя на мысли, что и представить не может, как ее можно игнорировать. Он способен был понять, что она может показаться агрессивной, чрезмерно настойчивой женщиной, которая не в ладах с условностями, но уж никак не скучной. Но, очевидно, даже эксцентричность может иногда наскучить, если она рассчитана на то, чтобы произвести эффект, а не является естественным выражением натуры. А может быть, Зора – всего-навсего позерка? Удивительно, но он бы почувствовал разочарование, будь оно так.

– Ты так думаешь? – спросил Монк скептически, дотрагиваясь до волос Эвелины. Он пропустил ее локоны сквозь пальцы, восхитившись их мягкостью.

– На этот счет у меня нет никаких сомнений. Посмотри-ка на ту сторону лагуны, Уильям. Видишь, вон там церковь Санта-Мария-Маджоре?[7]7
  Автор, вероятно, путает. Известная папская базилика Санта-Мария-Маджоре находится в Риме, а в Венеции есть собор Сан-Джорджо-Маджоре.


[Закрыть] Ну разве это не чудо? – Женщина показала рукой туда, где за темно-зеленой водной ширью возвышался в отдалении купол церкви, которая, казалось, плыла к ним навстречу.