Текст книги "Гнездо дракона"

Автор книги: Эни Сетон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Действительность оказалась гораздо прозаичнее.

Граф был пухлый и почти лысый. Он был даже ниже ростом, чем Миранда, и хотя у него были задиристые черные усики, эта была единственная деталь, которая могла бы произвести впечатление. На его круглом лице застыла постоянная гримаса веселья. Жизнь казалась ему увеселительной' прогулкой, которой он от души наслаждался. Его речи – а он очень хорошо говорил по-английски, проведя пять лет в Лондоне – были неистощимы на остроты и, с точки зрения Миранды, непозволительно откровенны. Подобную откровенность она сочла бы шокирующе вульгарной, если бы та не исходила от графа.

– У вас здесь самые magnifique[9]9
  Великолепные (фр.).


[Закрыть] владения, топcher[10]10
  Мой друг (фр.).


[Закрыть], – заявил граф Николасу, – роскошь, которую трудно ожидать в столь молодой стране, а ваша кухня, мадам, – здесь он перевел взгляд на Джоанну, и его проницательные глаза рассматривали необъятную тушу, затянутую в голубой шелк. – Ваша кухня, – продолжал он, сложив пальцы вместе и с чувством целуя их, – великолепна!

Джоанна положила вилку на стол.

– А это правда, граф, что в вашей стране едят лягушек и улиток? – серьезно спросила она, а когда он согласно кивнул, заметила: – Как странно!

– Не более странно, любовь моя, чем мозги овцы или икра, которую мы так любим.

Граф поднял голову. Tiens[11]11
  Вот как (фр.).


[Закрыть], подумал он. Это чтото новенькое. Этот человек слишком вежлив со своей женой, хотя под его спокойствием и чувствуется сдержанное раздражение. Пока убирали раковый мусс и подавали фазаньи котлеты, граф пил прекрасное вино Романи-Конти и, погрузившись в молчание, с живым любопытством обозревал общество.

Во главе стола сидел тот самый Николас Ван Рин, с которым он познакомился во время их короткой встречи в Париже много лет назад, и чье приглашение он с удовольствием принял, так как было очень забавно изучить некоторые особенности этой молодой страны. Он уже побывал в Нью-Йорке, где его встретили с истеричным восхищением, которого удостаиваются все титулованные иностранцы и еще больший восторг ожидал увидеть здесь. Но теперь он понял, что неверно судил о Ван Ринах.

Этот человек – большой синьор, напоминающий Талейрана или де Ламбаля, и все его богатства и образ жизни доказательство этого. И тем не менее этот человек не дворянин. Простое владение унаследованными землями вряд ли может создать в стране привилегированный класс, столь громко и воинственно кичащейся своей совершенной демократией. Следовательно, размышлял граф, его можно назвать пережитком прошлого. С минуту он рассматривал Николаса, который беседовал с графиней на очень правильном французском языке. Бесспорно, этот человек очень хорош собой и должен нравиться женщинам, если бы ни эта холодность и почти полное отсутствие огня. И все же он может испытывать страсть. Это чувствуется по его полным, немного нервным губам.

Следуя естественному ходу мыслей, граф вновь принялся рассматривать Джоанну. Да эта женщина просто корова! Она не может доставить никакой радости в постели. Значит, у Ван Рина непременно должна быть любовница, хотя граф уже слышал, что в Америке к этому относятся совсем не так, как в Европе, в которой условности соблюдают редко. Их английская, а в данном случае голландская кровь, ужасно холодная, ей не хватает любовной горячности.

– Миранда, – неожиданно произнес Николас, – не могли бы вы после ужина сходить для графини за романом мистера Купера, который, полагаю, вы уже читали? Она хочет посмотреть его.

Девушка подняла голову.

– Конечно, кузен Николас.

Sapristi[12]12
  Проклятье (лат.).


[Закрыть], сказал себе граф, а вот это-то я и проглядел! Он спокойно принял бесцеремонное разъяснение Джоанны насчет Миранды, решив, что девушка, сама еще почти ребенок, была чем-то вроде гувернантки. Она сидела в тени на дальнем конце стола и до этого момента не сказала ни слова. Три слова, которые она произнесла теперь, не были слишком уж знаменательными, но выражение ее глаз, которыми она смотрела на Николаса, он нашел очень выразительным. А ведь она и правда очаровательна, cettepetite[13]13
  Эта крошка (фр.).


[Закрыть], думал граф, осторожно вытягивая шею будто бы для того, чтобы взглянуть на великолепную вазу с розами, и она явно близка к тому, чтобы влюбиться в кузена Николаса.

Она пока еще не знает этого, да и все остальные тоже. До чего же убоги эти людишки! Толстушке лучше бы глядеть в оба. Он хмыкнул про себя, вытер рот и любезно заговорил.

– Я всегда quivive[14]14
  Наготове (фр.).


[Закрыть], чтобы принять участие в вашем удивительном праздновании Четвертого июля. Какова дневная программа, месье?

Николас немедленно повернулся к своему гостю в вежливом внимании.

– Утром будет устроен праздник для моих арендаторов, и, боюсь, вам придется выслушать мою речь, что является у нас своего рода традицией.

Улыбнувшись, граф произнес:

— Патриотическая речь? Это, наверное, интересно. Николас продолжал:

– Вечером начнется прием, за которым последует небольшой бал. Мы пригласили некоторых из наших соседей.

– Еще одно удовольствие, месье, я обожаю танцевать. Правда, я при этом прыгаю словно гуттаперчивый мячик, но я буду стараться как могу. Вы, должно быть, тоже любите танцевать, мадмуазель? – он нарочно обратился к Миранде, которая при этих словах смутилась и покраснела.

– Я… я не знаю, – ответила она, теряясь от этого неожиданного внимания. – Боюсь, я не умею как следует танцевать. Я не знаю фигуры ни польки, ни вальса. Думаю, что на балу меня не будет.

Она неуверенно взглянула на Джоанну, которая немедленно заметила:

– Полагаю, Миранде следует остаться с Кэтрин. Девочка будет смущена шумом и присутствием в доме такого количества людей.

– С Кэтрин сможет посидеть кто-нибудь из слуг, – ответил Николас. – Конечно, Миранда должна быть на балу. Она быстро освоит все фигуры.

– Хорошо, это не столь уж и важно, – согласилась Джоанна, опуская ложечку в ванильное мороженое.

Ага, подумал граф. В конце-концов толстуха не так уж и глупа. Она хочет усмирить малютку, держа ее в черном теле. Но тут на помощь приходит кузен Николас и прекрасные глаза мадмуазель полны благодарности. Но, в общем-то это сделано чисто инстинктивно, мадам слишком ленива и поглощена сладостями, чтобы понимать, что происходит на самом деле. А месье слишком занят осознанием своего положения, чтобы позволить себе действовать немедленно. А что до малышки, то она еще не проснулась. Непретенциозное маленькое и хорошенькое создание.

Все поднялись, и граф начал рассматривать Миранду глазами знатока, восхищаясь изяществом ее рук, стройностью груди, красиво очерченной тугой баской, белизной ее кожи. Ему всегда нравился такой тип женщин, особенно привлекли его внимание маленькая черная родинка над верхней губой и слегка вздернутый носик. Женщины такого типа часто оказываются способными на большую страсть. Он вздохнул, на мгновение решив, что мог бы стать тем мужчиной, который должен пробудить ее.

Когда она выходила за двумя другими женщинами из столовой, он пристально следил за ее грациозными движениями, и ее невинность и юность тронули его. Pauvrepetite! Он мог бы обучить ее искусству любви с нежностью, которой она никогда не дождется от этого гордеца Николаса при всей его поразительной красоте и изысканных манерах. Но тут к графу вернулась чувство юмора. Ehbienс'estlavie[15]15
  Что ж, такова жизнь! (фр.).


[Закрыть]! Создание любовных проблем в этом доме не входило в круг его обязанностей.

Он сел, чтобы за бокалом превосходного портвейна, побеседовать с хозяином дома, который, как он давно заметил, был компетентен в очень многих вопросах. Сначала они затронули международные события, франко-марокканскую войну, недавний мир между Англией и Китаем, создание Немецкой католической церкви. Затем они перешли на предполагаемую аннексию Техаса и на возможность победы на президентских выборах Джеймса К. Полка. Здесь граф почувствовал себя не слишком уверенно, и Николас кратко разъяснил ему суть проблемы, в которой француз явно не разбирался.

– А что думают во Франции об этих новых экспериментах с эфиром? – спросил он, меняя тему разговора.

– О, это действительно чудо! Если это сработает, то очень многим позволит избавиться от боли.

– А так же обеспечит самую легкую смерть тем, кто ее заслуживает.

— И те, кто заслужил смерть, умрут? – забавляясь спросил граф.

– Может быть, – сказал он. – В общественном сознании существует множество глупых сентиментальных предрассудков, касающихся смерти. Но для рода человеческого было бы полезно, если бы все уроды, а так же люди бесполезные для общества были уничтожены.

– Но, месье! – весело запротестовал граф. – Это же варварство. Кто посмеет решить, какой человек достаточно уродлив и пригоден для жизни, чтобы вынести ему смертный приговор? Разве это в человеческих силах?

Николас поднял бокал и сделал изящный глоток.

– Я посмею… если представится случай.

Граф поперхнулся. Свечи догорали и многие из них уже совсем оплыли. Углы комнаты тонули в тени, но невозмутимое лицо хозяина дома было освещено достаточно хорошо.

Граф незаметно перекрестился, но тут же устыдился своего страха. Наверняка это были всего-навсего речи атеиста, убеждал он себя, которые то и дело можно услышать в парижских салонах от современных молодых людей. Подобных речей ему приходилось выслушивать немало, но на этот раз ему почему-то стало неуютно.

Ненадолго воцарилось молчание. Через закрытую дверь из музыкальной комнаты доносились негромкие звуки гавота. Он узнал их. Должно быть, его жена играет на фортепьяно для этих двух столь отличающихся между собой женщин. Бедная Мари-Луиза, думал он, ей, должно быть, очень скучно находиться среди людей, языка которых она не понимает. Ему очень хотелось встать и подойти к ним, но Николас, на этот раз столь невнимательный к желаниям гостя, не проявил стремления перейти в другую комнату. Он сидел, задумчиво поигрывая розой, упавшей из огромной вазы.

Граф прочистил горло и поднял тему, которая, по его мнению, должна была доставить Николасу удовольствие.

– Вы оставите своим сыновьям прекрасные владения, месье.

Николас положил розу.

– У меня нет сыновей.

– Eh bien, будут. У вас еще много времени впереди, – поспешно заметил граф.

Николас медленно повернул голову.

– Вы видели мою жену. Вы полагаете, она в состоянии подарить мне сыновей?

Ну и незадача, подумал несчастный граф. Однако же нужно было что-то ответить.

– Конечно, мадам Ван Рин несколько полновата, но это ничего не значит. Да в конце концов маркиза де Лан весит девяносто килограммов, а у нее восемь детей – все мальчики. Здесь не следует отчаиваться, и если что-нибудь не так со здоровьем, какая-нибудь petitemaladie[16]16
  Легкая болезнь (фр.).


[Закрыть], это же легко можно поправить. Полагаю, у вас есть хорошие врачи…

Граф запнулся, пораженный выражением, которое появилось и мгновенно исчезло на лице его собеседника. Но это выражение исчезло так быстро, что он даже засомневался, не было ли оно всего-навсего игрой света.

– У Джоанны не будет больше детей, – сказал Николас и встал, добавив небрежным тоном: – Вы, кажется, интересовались моими персидскими олеандрами. В оранжерее у меня имеется один замечательный малиновый экземпляр. Не хотели бы вы взглянуть на него перед тем, как мы присоединимся к леди ?

Из вежливости восхищаясь олеандром, граф вновь принялся строить догадки, вспоминая в подробностях их последний удивительный разговор. Значит, этот человек считает свою жену до того отталкивающей, что больше не спит с ней? Он это имел в виду? Естественно, толстуха неаппетитна, но если он хочет получить законных сыновей, он должен забыть об этом и как следует постараться. И после того, как честно выполнишь свой долг, всегда можно отвести душу на стороне. Может быть, как старший и более опытный в этом вопросе человек, он должен подыскать возможность объяснить все это месье Ван Рину. Он попробует сделать это завтра утром.

Но такой возможности ему так и не представилось. Николас позволил себе быть с графом более откровенным, чем с кем бы то ни было в течение вот уже многих лет, и теперь из-за своей минутной слабости испытывал недовольство.

Графиня исчерпала весь свой репертуар, и женщины перешли в Зеленую гостиную, где к ним присоединились мужчины, и присев рядом с графиней и поговорив с ней немного по-французски, Николас сделал то, чего всегда избегал последние несколько лет. Он перевел взгляд на жену и стал ее внимательно рассматривать.

Он следил за ее натужными попытками отвечать на остроумные шутки француза, при этом мучительно сдерживая зевоту, всегда нападающую на нее после ужина. Он заметил, что как сосульки висят ее волосы, несмотря на все старания Магды завить их щипцами, и как под редкими прядями проглядывает розовая кожа. Он так же заметил, как неуклюже наложены яркие румяна и как она, стараясь оттенить глаза, неумело подвела их карандашом.

Его глаза опустились на отвисшую грудь, с трудом втиснутую в голубой атлас. Сегодня ее украшали бриллианты Ван Ринов, изящное ожерелье из драгоценных камней, ограненных розочками, которое Питер Ван Рин купил для Азильды. Это были замечательные камни, но на хозяйке Драгонвика они казались тусклыми, как и всегда, подумал Николас, словно с помощью какой-то вредоносной алхимии Джоанна лишала их блеска и чистоты.

И он не вспомнил или не хотел вспоминать, что он не всегда смотрел на нее с таким безжалостным отвращением. Семь лет назад во времена их свадьбы она была пухленькая, но довольно хорошенькая. Хотя она была двумя годами старше его и довольно бесстрастна, она была не лишена привлекательности. Она была спокойной и хорошего происхождения из голландской семьи, столь же гордой и древней, как и его.

Возвратившись из длительной поездки по Европе, чтобы узнать, что он осиротел, так как его мать умерла еще тогда, когда ему было двенадцать, Николас обнаружил среди бумаг отца письмо, называющее Джоанну Ван Таппен в качестве подходящей кандидатуры в хозяйки имения. В соответствии с этим, он принялся ухаживать за ней, без страсти, но и без отвращения. Изменения произошли уже после рождения Кэтрин. Пол ребенка явился для него сначала неприятной неожиданностью, но в последующей уверенности, что Джоанна с тех пор стала бесплодна, он погрузился в холодное отчуждение, которое постепенно перешло в физическое отвращение. Три года он не делил с ней ложе, и за это время она стала тем, чем теперь была.

И все-таки она была его женой – хозяйкой Драгонвика. Помня это, перед посторонними он всегда выказывал и будет выказывать ей всяческое уважение.

Николас ответил графине, которая счастливо оседлала своего конька, долго рассуждая о достоинствах своих детей, и, обнаружив, что в этой увлекательной теме ей необходим только слушатель, слегка отвернул от нее голову, чтобы из-под опущенных ресниц так же пристально оценить Миранду.

Она сидела на другом конце комнаты и ее головка была склонена над пяльцами для вышивания; она держала в руках тот самый носовой платок, на котором Джоанна пыталась изобразить монограмму Николаса. Эта передача произошла по его же предложению, после того как он заметил, что Миранда настолько же умело обращалась с иголкой, насколько Джоанна была бездарна. Он заявил, что полагает глупостью, что его жена тратит свое драгоценное время «когда Миранда вполне может сделать это сама». Она, конечно, осталась очень довольна и преисполнилась немалой гордости за свои изящные стежки и красивые буковки, которые Джоанна совершенно запутала.

С серебряного канделябра на стене над головой Миранды пламя свечей падало прямо на ее волосы, превращая их в золото. Красивый блеск этих волос вновь создал у Николаса ощущение удовольствия, которое было гораздо глубже, чем простое восхищение, странное удовольствие, которое было одновременно и чувственным и успокаивающим. Но он не стал доискиваться до истоков этого чувства: любое самокопание было чуждо его характеру.

Он продолжал рассматривать чистый овал склоненного лица, длинную шею и белоснежные плечи, в то время как ее проворные пальцы продолжали работать с шелком, имевшим тот же блеск, что и ее кожа. Она почти не обращала внимания на беседу, в которой, учитывая свое невысокое положение в этом доме, не принимала участия. Ее мысли были полны ожиданием бала.

Неожиданно почувствовав на себе пристальный взгляд Николаса, она подняла глаза и взглянула на него. Дрожь пробежала во ее телу, заставив сердце забиться сильнее. Они смотрели друг на друга через длинную комнату всего несколько мгновений, а затем Николас, повернувшись к графине, ровно произнес:

– О, это очень интересно, мадам. Расскажите что-нибудь еще о вашем маленьком Блезе.

Но Миранда знала, что несмотря на всю видимую тривиальность случившегося, на самом деле в ее жизни произошло нечто грандиозное. Она сама выбрала свою судьбу, и с этого момента пути назад уже не было.

Глава пятая

На следующее утро завтрак прошел торопливо и сопровождался смущающим слух аккомпанементом с улицы. На громыхающих фермерских повозках прибывали арендаторы Николаса, поэтому топот и ржание тяжелых тягловых лошадей слышались постоянно, так же как и крики мужчин, возбужденный визг детей, рассматривающих карусель и навесы для пикника, кряканье уток и кудахтанье кур, блеянье ягнят, принесенных в качестве дани патруну.

Сегодня был день выплаты полугодовой ренты, и перед выступлением Николаса и последующим за этим праздником, следовало заняться делом. Под большим тюльпанным деревом была установлена платформа, на которую поставили кресло, стол и несколько стульев.

В десять часов утра Николас поднялся на платформу в сопровождении Дирка Дюкмана, своего бейлифа, графа и Миранды. Джоанна уже несколько лет не посещала эти церемонии, они утомляли ее, и к тому же ей не нравилось, что на нее глазели эти грубияны, один из которых однажды во всеуслышание нелицеприятно отозвался о ее фигуре. Этот человек был, естественно, наказан, и не так, как мог наказать дед Николаса – день в колодках, а более современным способом – конфискацией той части его фермы, на которой он не был особенно рьян с выплатой ренты. Но с тех пор Джоанна не появлялась в день выплат, пока арендаторы не разъезжались по домам.

Графиня тоже предпочла остаться в своей комнате и отдохнуть, но ее муж очень заинтересовался сбором ренты как отголоском феодального строя, а Миранда вообще всегда была рада находиться рядом с Николасом и принимать участие в жизни Драгонвика, когда ее до этого допускали.

Николас уселся в старое господское кресло из черного дуба. Оно прибыло из Голландии с первым патруном и с тех давних пор служило верой и правдой всем последующим Ван Ринам.

Рядом с ним стоял бейлиф, держа в руках огромный, тисненый золотом, гроссбух. Он прочистил горло и важно провозгласил:

– Пусть арендаторы выходят вперед, один за другим. Патрун ждет вашей платы!

Фермеры, толпившиеся на дальнем конце лужайки за веревочным ограждением, замявшись, робко поснимали шапки.

Два лакея Ван Рина опустили веревку.

Вперед к платформе вышел невысокий худой мужчина в домотканой коричневой одежде с двумя серыми гусями и полным мешком картошки.

– Том Уилсон, – произнес бейлиф, перелистывая свою книгу. – Ферма Холлоу на северной дороге. Птица и картофель. Пра-а-вильно.

Его глаза пристально рассматривали гусей.

– Птица больно тощая, Том. Ты не мог принести кого-нибудь поупитаннее?

Изможденный маленький человечек отрицательно затряс головой, бросив затравленный взгляд на Николаса, сидевшего в молчаливом внимании.

– Я ничего не мог сделать, сэр. Кукуруза кончилась, а озимые плохо взошли. Дождей было мало. К тому же моя старушка очень больна. Она не может теперь кормить птицу как раньше.

Николас наклонился вперед.

– Мне очень жаль это слышать Том. У нее был врач?

– Нет, сэр. Не любит она врачей, от них никогда не бывает никакого толку. Она думает, ее кто-то сглазил, может быть старая Медли Клаббер, что живет через дорогу.

– Чепуха, – ответил Николас. – Если она больна, ей нужен врач. Дюкман, проследите за этим, а потом доложите мне.

Бейлиф кивнул, Том Уилсон не очень уверенно проговорил «спасибо, сэр» и смахнул пот со лба.

Он поместил гусей и картошку в огромный загон справа от платформы и направился к бочонку пива, предлагаемому арендаторам. Бейлиф подал сигнал, и вперед вышел другой фермер, Джед Риблинг, доставивший ягненка, большой кусок бекона и мешок муки, намолотой на деревенской мельнице. После того как его занесли в книгу, он отставил свою плату в том же загоне и присоединился к Тому Уилсону у бочонка с пивом.

Фермеры медленно двигались один за другим, звучали голландские имена, английские, даже немецкие. Николас говорил с каждым из арендаторов лично, интересуясь здоровьем их домочадцев или же расспрашивал об урожае зерновых.

Из своего угла платформы Миранда, затаив дыхание, наблюдала за ним, восхищаясь его чудесной памятью и достойной восхищения осведомленностью о жизни арендаторов, любезностью, с которой он находил для каждого нужное слово.

– Мой Бог, он напоминает молодого короля, – прошептал граф, наклоняясь к ней. – Хотя я никогда не видел такого красивого короля.

– О да, – с восторгом ответила она. – Он как король, правда? Без сомнения, все они восхищаются им!

Граф сдержал улыбку. Он был не уверен, что все крестьяне, шедшие друг за другом с продуктами своего труда, относились к Николасу так же, как и Миранда. Он заметил хмурые лица, равнодушные к бесспорному обаянию патруна и его снисходительной любезности. Но пока все проходило достаточно спокойно.

Осталось не более полудюжины фермеров, и Миранда, чей интерес к сбору ренты слегка угас, размышляла, не следует ли ей присоединиться к благотворительному базару, обещавшему ей больше удовольствия, чем она видела за всю свою жизнь, как вдруг церемонию нарушила небольшая суматоха.

Перед платформой с вызывающим видом стоял высокий фермер лет тридцати. Его руки были засунуты в карманы, а нижняя челюсть упрямо выставлена вперед.

– Клаас Биккер, два бушеля озимой пшеницы и… – начал Бейлиф, затем сердито обратился к стоявшему. – Сними шапку перед патруном.

Клаас поднял грубые красные руки и еще глубже натянул шапку на голову.

– Я ни перед кем не снимаю свою шапку. Я свободный американский гражданин.

Бейлиф набычился так, что его большой живот заколыхался.

– Сними шапку или я сам это сделаю. И где твоя рента?

Клаас повернулся к бейлифу спиной. Его маленькие узкие глазки остановились на лице Николаса со злобой, поразившей Миранду, которая никак не могла понять, что происходит. Граф пододвинул свой стул вперед, наслаждаясь тем, что скучную процедуру хоть что-то оживило.

– Я не принес вам арендную плату, Николас Ван Рин, – жестко заявил Клаас, – и вы никогда не получите от меня даже зернышка.

Николас слегка приподнял бровь. Если не считать того, что его губы чуть сжались, выражение лица оставалось таким же спокойным, как и раньше.

– Неужели? – с ледяной вежливостью спросил он. – И ты желаешь жить на моей земле и пользоваться всеми привилегиями, которые я тебе предоставляю, ничего не отдавая взамен?

Лицо Клааса исказилось ненавистью. Он сделал яростное движение по направлению к маленькой группе фермеров, все еще стоящих за ним.

– Вы слышали его, друзья? – закричал он. – Чертов обманщик! Он говорит о своей земле. Он говорит о моей собственной ферме, которая принадлежала моему отцу, а до этого отцу его отца. Двести лет ферма Хилл принадлежала Биккерам, а он смеет называть ее своей!

Мужчины, к которым он обращался, неловко переминались с ноги на ногу, один из них даже кивнул, а другой сжал кулаки, но все-таки продолжали осторожно посматривать на Николаса, который мягко произнес:

– Но так уж случилось, что это моя земля и всегда будет моей землей, и не важно, сколько ты здесь прожил или собираешься прожить. Никто не может оставаться здесь, не выплачивая положенную арендную плату.

– Бог мой! Да это же самая большая несправедливость! Своей рентой мы уже несколько раз оплатили стоимость земли, и вы это прекрасно знаете. Вы тут расселись в своем кресле и выжимаете из нас жалкие крохи нашего труда, чтобы мы могли сохранить земли, которые уже давно по праву принадлежат нам. Я не желаю этого больше терпеть! Предупреждаю, здесь есть еще много других, которые думают точно так же. Вы еще это увидите, мой хорошенький господинчик.

– Клаас, образумься, – вставил бейлиф, с испугом посмотрев на Николаса. – Ты на самом деле не являешься хозяином этих земель, а посмотри, как много патрун делает для вас всех. Церковь он построил и мельницу, присылает вам торговые суда, чтоб вы могли продавать свой урожай, отправляет к вам врачей, когда вы больны.

– Тьфу! – фермер наполнил рот слюной и демонстративно плюнул в сторону платформы. – Он не сделал для нас ничего, ты, жирная свинья, чего мы не сделали бы для себя сами.

На ботинок Ван Рана попал плевок. Николас вытащил из кармана платок, вытер им ботинок и бросил на пол.

– Ты безумец! – закричал бейлиф, уже по-настоящему перепуганный. – Ты что, совсем ума лишился и признательности? Ты не понимаешь, чем для тебя это может закончиться?

– Успокойтесь, Дирк, – произнес Николас, поднимая руку. Он встал и взглянул на маленькую группку фермеров, уголки его рта были сжаты, а ноздри трепетали. – Вы все будете счастливы узнать, что если Клаас Биккер считает таким образом, то ему больше нет необходимости принуждать себя жить на моей земле. Он покинет ферму завтра же утром. Без сомнения, он и его семья найдут пригодные для них земли на Западе, где их не будут обременять ни арендная плата, ни существующие законы.

Сдавленный возглас пронесся до толпе.

Клаас пошатнулся.

На его прежде вызывающем лице появилась растерянность.

– Вы… вы не можете, не можете вот так просто выкинуть меня на улицу, мистер Ван Рин. Нам некуда идти.

Он с трудом сглотнул.

– Я родился на этой ферме, вы же знаете, сэр. Вы не можете быть столь жестоки, мистер Ван Рин.

Николас взглянул сначала на свой ботинок, потом на фермера.

– Раз тебе здесь не нравится, ты, бесспорно, будешь счастливее, в другом месте. После благотворительного базара ты можешь обратиться к Дюкману. Я распоряжусь, чтобы он дал тебе денег.

Лицо фермера скривилось, став багровым.

– Мне не нужна благотворительность. Я… я не уйду. Вы увидите. У меня друзья… вы пожалеете. Мы уничтожим ваше проклятое поместье… – его дрожащий голос оборвался, когда Николас равнодушно посмотрел сквозь него. Он медленно побрел к повозкам, а через некоторое время взял вожжи и его тягловая лошадь двинулась вдоль дороги.

Вокруг платформы воцарилось гробовое молчание, затем Николас произнес:

– Намерены ли оставшиеся арендаторы выйти вперед и выплатить ренту?

Не глядя друг другу в глаза, те быстро подошли. Гебхард, кузен Клааса Биккера, пришел с пустыми руками. Бейлиф прочистил горло. Вот еще одно беспокойство. Миранда в тревоге подалась вперед. Почему они столь неприязненно относятся к Николасу, когда он так много делает для них, устроил им, например, такой красивый праздник? Это несправедливо, злые, грубые люди, – нервно подумала она. Конечно, этот Гебхард не откажется выплатить ренту. Тот действительно не отказался. Некоторое время он в неуверенности постоял перед платформой, шаркая подбитыми гвоздями сапогами и уставившись в землю, пока Николас терпеливо ждал. Затем, по-прежнему не поднимая глаз, стащил шапку с головы, что-то забормотал о поломке фермерского фургона и добавил:

– Я принесу все завтра, сэр, ели вы позволите.

– Конечно, – ответил Николас. – Все будет в порядке. Я не намерен быть жестоким. Дюкман, не созовете ли вы фермеров? Я хочу, как обычно, сказать моим арендаторам несколько слов.

Бейлиф засуетился и громко объявил:

– Патрун будет говорить. Идите к платформе, все вы.

Не желая подчиняться, они недовольно зароптали, но все-таки подошли. Они собирались вокруг своего лорда, как всегда это делали все арендаторы в поместье.

Николас, глядя на них сверху вниз, ободряюще улыбнулся. И раньше в поместьях случались мелкие бунты, которые быстро подавлялись. Это новое волнение было легко взять под контроль с помощью тактики кнута и пряника.

Среди них не могло быть настоящего отчуждения. Это были его люди, прикрепленные к его земле. Они были ему искренне преданны, точно так же, как он чувствовал ответственность по отношению к ним, которая включала в себя отеческую заботу об их материальном благополучии, а, если необходимо, и учила их дисциплине. Ему пришлось применить к Клаасу жесткие меры, и он знал, что известие об этом уже распространилось среди арендаторов. Теперь пришла очередь сказать им что-то хорошее.

– Арендаторы Драгонвика, я очень рад приветствовать вас сегодня, в замечательную годовщину независимости нашей страны. Я не стану задерживать вас надолго, так как знаю, вы хотите вернуться к празднику. Когда вы проголодаетесь, я надеюсь, вы не станете стесняться и как следует подкрепитесь. Мои слуги принесут вам угощение, к тому же за каруселью на вертеле жарятся две овцы.

– Наши же овцы, как же, есть за что спасибо сказать, – проговорил женский голос рядом с Мирандой, которая усиленно старалась разглядеть, но так и не увидела говорящую. Она не поняла, слышал Николас это или нет, потому что он продолжал складно и, с ее точки зрения, очень впечатляюще говорить о патриотизме, красоте своей страны, о ее превосходстве над другими.

– Я много путешествовал и мне есть с чем сравнить, – сказал Николас. Затем он уверил их в своем стремлении видеть рост их благосостояния, заявив, что всегда готов помочь решить их проблемы.

– И, конечно, мне нет нужды перечислять огромные преимущества, которыми владеете вы в качестве арендаторов, перед неуверенными в будущем мелкими фермерами, у которых нет ничего, кроме их жалких участков земли. Я бы никогда не стал упоминать об этом, если бы не слышал, что в других поместьях некоторые заблуждающиеся находят возможность дурачиться, изображая из себя индейцев в ситцевых ночных рубашках, и стараются возбудить фермеров против землевладельцев. Я знаю всех вас, вашу честность и ответственность слишком хорошо, чтобы опасаться, что кто-нибудь из вас решит принять участие в этих детских играх. И потому я не буду больше об этом говорить.

Он бодро закончил речь пожеланием здоровья и счастья всем присутствующим и отпустил их веселиться на ярмарку.

Раздались аплодисменты, один дрожащий возглас «Благослови, Господи, патруна», но по большей части все возвращались на благотворительный базар в гробовом молчании.

Миранда заметила скрытую тревогу на лице Николаса, и ее глаза вспыхнули сочувствием к нему. Она не знала, что он вспоминает прежние времена, когда речи его отца вызывали страстный прилив преданности, выраженный неистовыми аплодисментами и топотом ног.