Текст книги "Демонолог"
Автор книги: Эндрю Пайпер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Самоубийство? С помощью снотворного? Вздор, бред собачий, пошлое клише.
О’Брайен здесь, со мной, но на значительном расстоянии. Ее нетрудно проигнорировать.
Мы встретимся с тобой, Тэсс, когда это будет сделано?
«Да. Она ждет тебя, – говорит мне голос, это не мой голос и не голос Элейн. – Давай, профессор. Глотай. Запивай. Глотай. Запивай».
Я не верю тому, что он мне говорит. Тем не менее сопротивление невозможно.
Глотай. Запивай.
БЕЙ! ГРОМИ!
Фотография в рамке падает на пол. Осколки стекла разлетаются по ковру, застревают в щелях между досками пола. Гвоздь еще торчит из стены, проволока, на которой висела рамка, по-прежнему цела и на месте.
Я знаю, что это за фотография. Но все равно иду и поднимаю ее. Сгибаю и переворачиваю.
Я и Тэсс. Мы вдвоем, улыбающиеся, на пляже недалеко от Саутхэмптона, два лета назад. У наших ног не попавший в кадр замок из песка, его размывает подступающий прилив. Что смешно, так это наши безнадежные усилия его спасти, оградить его стены новыми валами песка, прикрыть руками замковый двор. Фото отражает нашу радость и удовольствие от пребывания вместе на солнце, в отпуске, на каникулах. Но еще оно демонстрирует радость от попыток решить некую проблему совместно с человеком, которого любишь, пусть даже эта проблема слишком огромна.
– Тэсс?
Она здесь. Это не просто воспоминание, разбуженное фотографией. Именно она, она сама сбросила ее со стены.
Я пробираюсь в ванную, наклоняюсь над унитазом. Сую два пальца в рот. Освобождаю желудок от воды из-под крана вместе с таблетками. Когда я спускаю воду и смываю все это, тяжесть, болтавшаяся у меня в крови, уходит в трубу вместе с этой дрянью.
Некоторое время сижу, привалившись к отделанной плиткой стене и вытянув ноги перед собой. Если не двигаться, то нетрудно притвориться, что это не мое тело. Нет смысла отдавать ему какие-то приказания, ни одна его часть все равно не сдвинется с места.
Найди меня!
Я снова прежний Дэвид, человек, неспособный действовать, которого бросила – вероятно, совершенно правильно – Дайана. Потому что мне по-прежнему нужно что-то сделать. Справиться с проблемой, невозможной, огромной проблемой. Мне следует признать: найти и вернуть мертвого – или наполовину мертвого – ребенка, вытащить его из мрачного лимба[28]28
Л и м б – согласно некоторым теологическим теориям, преддверие ада или рая, где после смерти томятся души некрещеных младенцев, а также праведников, умерших до пришествия Христа.
[Закрыть].
И еще одна проблема – то, что у меня нет вообще никаких идей насчет того, с чего мне следует начать.
Я стою под душем, полностью одетый. И чувствую, как все эти книжные понятия и поэтические отрывки смываются с меня, как масло. Вскоре ничего не остается.
За исключением ощущения, что я не один.
Глаза открываются, пялятся сквозь потоки горячей воды. Пар уже заполняет не только застекленную душевую кабинку, но и всю ванную комнату, так что ее стены шевелятся как живые в крутящемся тумане.
Ничего здесь нет. Но я все равно пристально всматриваюсь в клубы пара.
И вижу, как из него выходит Тэсс.
Она вся дрожит – от голода, от страха. Кожа стянута и исцарапана холодом. Она тянет ко мне руку, но ей мешает стекло. На ее ладонях темные разводы, как на старинных картах.
– Тэсс!
Она открывает рот, хочет что-то сказать, но тут чьи-то руки выныривают сзади, обхватывают ее и утаскивают обратно в туман.
Руки такие длинные, такие гротескно мускулистые, что понятно: они принадлежат не человеку. Черные от покрывающих их волос, густых, как мех. И когти на них запачканы землей, как когти зверя.
Глава 9
Переодеваюсь в чистую одежду и хотя бы отчасти освобождаю мозги от навязчивых идей и видений, после чего достаю цифровую камеру, привезенную из Венеции, и перекачиваю все, что я там отснял – все о мужчине в кресле – в свой лэптоп. Зачем я этим занимаюсь, мне становится понятно только после того, как я заканчиваю с этим делом.
Это важно.
Почему – этого я еще не знаю. Но именно на этом настаивал врач. Это для вас. Так что кто бы ни давал ему эти инструкции, он желал, чтобы я имел эту съемку в своем распоряжении. Чтобы я направил объектив на мужчину, сидящего в кресле, и зафиксировал все, что он говорит и делает. А иначе зачем было давать мне камеру?
Итак, что этот мужчина делал и говорил?
Я смотрю получившийся фильм на экране лэптопа. Его реальность так и прет наружу, настолько она «живая». Такого впечатления никогда не производил на меня ни один документальный фильм или новостной сюжет. Это как настоящий, физически ощутимый удар в грудь, он отбрасывает меня на спинку дивана. И такой эффект создают не просто поражающие воображение звуки и образы. Тут дело, скорее, в том странном свойстве этой записи, которое становится явным и понятным из ее содержания. Как это выразить словами? Аура боли, из которой оно проистекает. Подсознательное ощущение хаоса. Черная Корона.
Там есть голоса, слова, болезненные, как при пытке, корчи тела. Но единственное, что я записываю себе в блокнот, пока смотрю запись, это список городов и цифр, которые, как сообщил мне голос, станут понятны 27 апреля. Послезавтра.
Нью-Йорк 1259537
Токио 996314
Торонто 1389257
Франкфурт 540553
Лондон 590643
Непонятная сущность выдала мне этот обрывок информации как часть того, что скоро произойдет. Мгновенный снимок непредсказуемого будущего, которое, если я правильно понимаю, подтвердит ее умения и способности, ее силу и власть. Ее реальность.
Запись все крутится на экране, и я закрываю глаза, когда лицо мужчины превращается в лицо моего отца. Но это не мешает мне слышать его голос.
«Это должен был быть ты».
Как бы мне ни было страшно пытаться интерпретировать эти слова моего старика, я не могу не понимать, что они означают нечто гораздо более ужасное, чем его желание, чтобы это я утонул, а не мой братец.
Перемотать. Пустить снова. И теперь смотреть открытыми глазами.
Я смотрю на мелькающие на экране образы и понимаю, что это, несомненно, мой собственный отец и он говорит со мной из того места, куда он отправился после того, как мы его похоронили. И он открывает мне тайну, которую я пока что не могу полностью понять. Приглашение искать и найти его, оно почти такое же настоятельное, как желание найти Тэсс, ему невозможно противиться.
Когда запись кончается, я закрываю лэптоп и засовываю его обратно в кожаную сумку, где держу его в путешествиях. Потом заворачиваю камеру в старый мешочек для драгоценностей, оставшийся от Дайаны, и засовываю получившийся сверток в портфель. Сначала я хочу просто забросить его на верхнюю полку платяного шкафа в спальне, но что-то говорит мне, что камеру следует спрятать более тщательно, а в моей квартире нет достаточно надежного потайного места.
Я выхожу наружу, прихватив портфель и обдумывая на ходу совершенно абсурдную идею – заскочить в магазин или ломбард и разжиться наручниками, которыми я мог бы пристегнуть ручку портфеля к своему запястью. Но по пути мне приходят в голову идеи получше. Что мне требуется сделать, так это запрятать портфель куда-нибудь в такое место, к которому я сам не буду иметь доступа до 27 апреля, когда предсказание, которое в нем хранится, либо подтвердится, либо будет опровергнуто.
Интересно, в банках имеются достаточно большие сейфы и ячейки, чтобы вместить портфель? В течение следующих трех часов мне удается выяснить о банках следующее: у них есть ячейки, достаточно большие, чтобы спрятать хоть машину, если вы готовы за это платить.
И еще они готовы сделать за деньги более или менее все, что вам нужно. К примеру, независимо от того, есть у вас в этом банке текущий счет или нет (я выбрал отделение в Мидтауне, в котором никогда раньше не бывал), они уложат ваше барахло у себя в подвале в ячейку, которую можно открыть только с помощью придуманного вами самими цифрового кода. Они привлекли к этому делу старшего партнера какой-то крупной юридической фирмы, представительного мужчину с серебряной шевелюрой, и он составил документ, обеспечивающий полную сохранность спрятанного, так что ни один служащий банка и даже его управляющий – да и я сам тоже – не будет иметь к нему доступа до 27 апреля. После этот документ подписал управляющий, и все его экземпляры были заверены банком, юридической фирмой, а один экземпляр в конверте выдали мне. Мне также предоставили письменную гарантию, что ячейка не будет открыта, по крайней мере, в течение девяноста девяти лет, если за спрятанным не явлюсь либо я сам, либо кто-то, имеющий подписанное мной разрешение и знающий цифровой код. Служащие банка даже предложили мне чашечку вполне приличного кофе, пока я ожидал исполнения всех вышеперечисленных условий.
На пути домой я звоню одному знакомому, который работает в Колумбийском университете и занимается компьютерными технологиями. После обмена разнообразными репликами о том о сем, например, о том, какая сучья погода нынче стоит, я задаю ему несколько вопросов. В частности, мне хочется выяснить, можно ли изменить время загрузки видеозаписи в компьютер, которое записано на жестком диске, или же, другой вариант, можно ли стереть любую информацию о том, что загрузка вообще когда-либо имела место. Мой приятель делает паузу, и я представляю, что за мысли мелькают сейчас у него в голове.
Вопрос: «Зачем профессору литературы знать подобные вещи?»
Ответ: «Это порнуха».
В конце концов он дает отрицательный ответ. Это «чертовски трудно» – стереть запись полностью или сделать так, чтобы запись, сделанная 25-го, выглядела бы таким образом, словно ее сделали 28-го. «После таких действий всегда остаются отпечатки пальчиков», – говорит мой знакомый и явно подмигивает при этом: предупреждение, чтобы в следующий раз я смотрел в оба, если мне захочется скачать из Интернета какую-нибудь гадость, чтобы об этом не узнала моя жена.
Чего я ему не сообщаю, так это того, что жена от меня ушла. И что я вовсе не хочу стирать эту запись. Чего я хочу, так это обеспечить, чтобы время, когда я переправил запись из камеры в лэптоп, было тем же, что время с датой, зафиксированные на самой записи, чтобы этот документ отражал реальные события и выдавал зафиксированные в нем города и цифры – но зафиксированные до 27 апреля.
Подобно фокуснику, желающему показать, что в рукаве у него ничего не спрятано, я полагаю, что сделал все возможное для создания всех условий успешного осуществления своего трюка. Если 27-го мне удастся выяснить, что означают эти города и цифры и если они как-то соотносятся с реальностью и это можно каким-то образом проверить и подтвердить, значит, магия этой записи вполне реальна.
И, как заметил бы в подобных обстоятельствах брат Гуаццо, автор Compendium Maleficarum, если чудеса – это один из способов, каким Спаситель доказывает свою сущность, то магия – это способ, каким демоны подтверждают свою.
Немного позднее, еще одна церковь. Это наш с женой и дочерью храм, пусть и номинально, поскольку наши посещения ограничивались тремя разами в канун Рождества из по крайней мере пяти, а также ежегодными пожертвованиями с личного счета Дайаны. Церковь Св. Павла и Св. Андрея рядом с Западной 86-й улицей. Выбранная моей супругой за прогрессивные взгляды ее конгрегации и смутно-ненавязчивое наименование – Объединенная методистская. Община, которую мы сами для себя избрали, но к которой на практике никогда не принадлежали.
Но сегодня она вполне послужит моим целям. А цель – заупокойная служба по Тэсс. В спешке организованная Дайаной, сообщившей мне о ней только вчера по электронной почте – крупной картечью, с упоминанием таких выражений, как «целительное действие», «процесс исцеления» и «завершение». Я пришел сюда ради нее, чтобы продемонстрировать объединенный родительский фронт. Это именно то, что обычно делают в подобных случаях: демонстративно показываются на людях.
Но теперь, оказавшись здесь и стоя через улицу от восьмигранной башни церкви, которую я раньше едва замечал, но которая сегодня выглядит зловеще-венецианской, глядя на темные костюмы коллег, наполовину забытых друзей и членов многочисленного семейства Дайаны, которые тащат венки и самих себя вверх по ступеням и сквозь церковные двери, широкие и черные, как разверстая глотка, я понимаю, что не могу туда явиться. Войти туда – значит признать, что Тэсс умерла. Если она еще жива, это может лишь отдалить ее от меня. А если все же умерла, мне не нужна помощь этих почти чужих мне людей, чтобы помнить, кем она была.
Я смотрю, как последние из них прячут телефоны в карманы и проскальзывают внутрь. Но прежде чем я успеваю уйти, на солнечный свет выходит Дайана. Она, должно быть, стояла в дверях, встречала и приветствовала гостей, дозволяя им похлопать себя по спине и отвечая соответствующими фразами, которые эта женщина отлично умеет повторять с полной иллюзией искренности и достоверности. Орган уже начал играть вступление, а она выходит наружу, чтобы бросить последний взгляд на окрестности. Последняя попытка обнаружить меня.
Я жду, пока жена меня высмотрит. Ее лицо не выражает вообще ничего. Это более честное выражение, чем любое из тех, которыми она одаривала уже находящихся внутри пришедших. То, что я сейчас вижу, – это выражение пустоты, что образовалась в ее душе. Эта пустота невыносима для Дайаны, и нынешняя церковная служба отчасти попытка начать заполнять образовавшееся пустое пространство. С помощью какой-то активности, с помощью слов, начав здесь, а затем направившись отсюда туда.
Супруга поднимает руку, словно желая продемонстрировать мне линии на своей ладони и предложить мне прочитать их, понять, что они означают. Это, кажется, просто легкий взмах, скорее, даже судорога. Нечто непреднамеренное или полузабытое. Потом, когда рука опускается обратно к бедру, она исчезает в темноте, и двери захлопываются изнутри.
На улице перед моим домом меня кое-кто ждет.
Мужчина тридцати с лишним лет стоит, засунув руки в карманы, возле входа в дом, время от времени небрежно бросая рассеянный взгляд на проходящий транспорт. Он как будто высматривает такси, но когда появляется свободная машина, тут же поворачивается к ней спиной, словно передумав куда-то ехать. Ничто не указывает на то, что он ждет именно меня. Я замечаю его, когда сворачиваю с Коламбус-авеню. Я никогда прежде его не встречал. А он, по крайней мере на таком расстоянии, смотрится как воплощение неопределенности, человек без каких-либо заметных черт: белая хлопчатая рубашка, закатанные рукава, «выходные» джинсы, коротко подстриженные темные волосы. Невысокий, но крепкого, солидного телосложения, фигура, привычная к нанесению ударов и способная устоять, получая их. Возможно, отставной военный. И возможно, он состоит на должности, требующей грубой физической силы и быстрой реакции, из тех, что занимают в Нью-Йорке многие бывшие солдаты. Водит чей-то лимузин, служит чьим-то телохранителем, а может быть, привратником или барменом.
Но вот что выделяет этого человека из ему подобных? Полное отсутствие индивидуальности, каких-либо характерных черт. То, как он стоит, то, как он заправил рубашку в джинсы, изгиб нижней губы – все это такое же, как у всех. Это человек, специально натренированный не выделяться. А памятуя обо всех посещениях моей персоны за последнюю неделю, я понимаю, что если кто-то стоит возле моей двери, то он стоит там, дожидаясь меня.
И тем не менее, когда я приближаюсь, незнакомец вообще меня не замечает. Я почти прохожу мимо, когда он окликает меня – в спину:
– Дэвид Аллман?
– Вы кто такой?
– Меня зовут Джордж Бэрон.
– Никогда о таком не слыхал.
– И не надо.
Я секунду смотрю прямо на него.
– Es vos vir aut anima? – спрашиваю я его по-латыни. «Вы мужчина или дух?»
Он, кажется, не понимает вопроса. Впрочем, похоже, он не удивлен, что я только что обратился к нему на древнем языке.
– Могу я угостить вас кофе? – говорит он. – Улица, вероятно, не самое подходящее место для беседы.
– Кто сказал, что мы будем беседовать?
– Я уверен, что в этом районе имеется немало кафе. Я был бы признателен, если бы вы проводили меня в то, которое вам больше нравится, – говорит этот странный человек, игнорируя мой вопрос и подходя ближе ко мне, так что его плечо касается моего. С расстояния ярдов в двадцать мы вполне могли бы выглядеть как парочка старых друзей, остановившихся, чтобы решить, куда направиться дальше, на восток или на запад, чтобы перехватить что-нибудь выпить.
– С какой стати я стану с вами разговаривать?
– Это в ваших же интересах.
– Вы явились сюда, чтобы мне помочь?
– Так далеко я бы не стал заходить.
При обычных условиях я бы просто прошел мимо: не нужны мне никакие разговоры с таким вот незнакомцем. Но сейчас мне нужно стучаться в любую дверь, принимать любое приглашение. Даже если я подозреваю, что это не принесет мне ничего особо хорошего.
Чтобы добраться до Тэсс, мне придется говорить «да» всему, что встретится.
Путешествие, которое ты сам для себя создашь.
– Конечно, – говорю я. – Здесь есть такое местечко, вон там.
Мы идем к западу по Амстердам-авеню, заворачиваем за угол и выходим к кафе «Кофейное зерно», где обнаруживаем свободный столик у окна. Мужчина, назвавшийся Джорджем Бэроном, заказывает мне капучино, но себе не берет ничего.
– Язва, – поясняет он, принеся мне кофе и садясь напротив.
На первый взгляд он не напряжен и вполне дружелюбен, но на самом деле это только кажется. Я не специалист в этой области, но что-то в Бэроне заставляет предполагать наличие склонности и способности к насильственным действиям, в первую очередь при выполнении заданий особого свойства, которые мне трудно даже вообразить. Что его выдает, так это то, что он уделяет внимание только мне одному. Ни одна красивая девушка или красивый парень, что проходят мимо, не привлекают его внимания, он не бросает в их сторону даже короткого взгляда. А когда кто-то роняет на пол поднос с кружками и они с грохотом разлетаются по кафельному полу, Джордж даже не моргает. Он пристально смотрит на меня, прямо как хищная птица.
– Стрессы, – говорю я. – Они всегда кончаются язвой.
– Мой доктор утверждает обратное.
– Да неужели? И что он говорит?
– Кофе. Сигареты. Спиртное. Рекомендует избегать подобных удовольствий.
– Грустно это слышать.
– Не печальтесь. Это помогает мне всегда быть настороже.
– А чем вы занимаетесь, мистер Бэрон? Для чего вам необходимо всегда быть настороже?
– Я фрилансер.
– Вы пишете?
– Нет.
– Значит, ваш бизнес более практический, не так ли?
– Я преследую. Можно так сказать.
– Значит, профессиональный преследователь. И ваша нынешняя цель и жертва – это я?
– Только косвенным образом.
Он молчит и ждет, словно это от меня ожидается какой-то доклад или сообщение. Я отпиваю кофе. Размешиваю его. Добавляю сахару. Снова отпиваю.
– Вы ассасин? Убийца? – спрашиваю я наконец.
– Но вы же до сих пор живы?
– Насколько можно судить, да.
– Тогда давайте не будем беспокоиться на этот счет.
– А насчет чего мы должны беспокоиться?
– Ни на какой счет. Если вы поможете мне – прямо сейчас, вам не надо будет волноваться вообще ни о чем.
Бэрон касается столешницы кончиком пальца, снимает с нее кристаллик сахара. Изучает его, словно стараясь определить качество и стоимость граненого бриллианта.
– Тот мужчина, которого вы видели в Венеции, – говорит он. – Вы знаете, кто это такой?
– А что вам об этом известно?
– Довольно многое, но лишь в некоторых аспектах. Хотя меня проинформировали только о тех фактах, которые помогут мне в решении поставленной передо мной задачи. Уверен, что у вас имеются вопросы, на которые я не могу ответить.
– На кого вы работаете?
– На кого угодно.
– Это по поручению Церкви? Вам известно, кто подослал ко мне в офис ту женщину?
– Я ничего не знаю ни о какой женщине. Я знаю только о нас с вами. Здесь и сейчас.
И это правда. Он знает только о нас. Его спокойная сосредоточенность отрицает существование всего остального мира, он отбрасывает его словно взглядом гипнотизера.
– Это что-то очень похоже на буддизм, – говорю я.
– Неужто? Не знаю. Я просто прислужник, так сказать, мальчик-посыльный из «Уолдорф-Астории», которому поручено сделать некое дело.
– Стало быть, вы нечто вроде ватиканского тхага? Душителя? Так?
– Надеюсь, вы не хотели сказать грубость.
– На кого еще вы могли бы работать? Разве дьявол нанимает на работу болванов вроде вас, то есть, извините, преследователей? В любом случае, как вам известно, меня отправили первым классом в Венецию. Сколько бы вам ни платили за то, что вы меня преследуете, вам следовало бы просить о прибавке к жалованью.
– Позвольте мне спросить вас еще раз, – говорит Джордж, игнорируя мои нападки. – Вам известно, кем был тот мужчина в Санта-Кроче, в доме номер 3627?
– Был? А что с ним случилось?
– Покончил с собой. Во всяком случае, к такому выводу пришли власти. В последнее время он пребывал в депрессии, имеются свидетельства о его нехарактерном поведении, потом он совсем пошел вразнос. Такое дело нетрудно закрыть.
– Как он это проделал?
– Очень болезненно.
– Говорите!
– Принял яд. Точнее, аккумуляторную кислоту. Такое трудно проглотить, особенно целый литр, даже если ваша цель – покончить с собой. Можете мне поверить. Эта дрянь все внутренности выжигает.
– Может, ему кто-то помог…
– Ага, прямо в точку… Вот теперь, профессор, вы начинаете соображать.
– Вы полагаете, что его убили.
– Не в обычном смысле этого слова.
– А каков же тогда необычный смысл?
– Грязная, нечестная игра, – говорит мой собеседник и улыбается при этом. – Там имела место некая жутко нечестная игра.
– Ваша игра.
– Нет, не моя. Гораздо хуже.
Я чувствую, как под столом дрожат, стучась друг о друга, мои коленки. Мне требуется целая секунда, чтобы унять их.
– Вы так и не ответили на мой вопрос, – продолжает настаивать Преследователь.
– Я и забыл, о чем вы меня спрашивали.
– Вам известно, кем он был?
– Нет.
– Тогда позвольте мне вам это сообщить. Он был – вы.
– Это как?
– Доктор Марко Ианно.
– Я слыхал это имя.
– Я так и думал, что могли слышать. Ваш коллега, ученый. Профессор, доктор теологии в университете Сапьенца[29]29
С а п ь е н ц а (ит. sapienza – «мудрость») – университет в Риме, один из старейших в Италии (основан в 1303 г.).
[Закрыть], уже несколько лет. Отец двоих детей, женат. Хорошо известен в своей родной стране в результате выступлений в защиту Церкви, хотя сам к Церкви не принадлежал, не был священником. Его работы касались в основном необходимости взаимосвязи между человеческим воображением и верой.
– Звучит как тема одной из моих лекций.
– Ну вот, опять в точку. Докторскую степень просто так не присваивают.
– Почему вы мне все это рассказываете? Вы явились ко мне, чтобы передать какое-то предупреждение?
– Я не курьер.
– Так что же вам от меня нужно?
Бэрон прижимает кристаллик сахара пальцем к столешнице с едва слышным хрустом.
– Как я полагаю, у вас имеется некий документ, – говорит он.
– У меня их полно. Видели бы вы мой кабинет!
– Это может быть письменное свидетельство или фотография. Только готов спорить, что это видеозапись. Я прав?
Я не отвечаю, и он чуть пожимает плечами, словно давно привык к подобному сопротивлению в начале разговора.
– Что бы это ни было, – продолжает он, – у вас имеется нечто, что вы вынесли из той комнаты в Венеции, и я хотел бы, чтобы вы отдали это мне.
– Даже не мечтайте. Вам придется в обмен на это написать вот на этой салфетке совершенно астрономическую сумму.
– Нет. Это дело бухгалтеров. Бумага может предать. От этой транзакции не должно остаться никакого осадка, никаких следов.
– То есть предполагается, что я просто передам вам эту вещь – этот документ. Так?
– Да.
– И каковы же должны быть мотивы, заставляющие меня это сделать?
– Возможность избежать таких последствий, как следование по стопам доктора Ианно. Возможность избежать меня. То есть избавиться от меня.
– Пойдите к черту!
Что-то мелькает на его лице, какая-то тень. Так быстро мелькает, что, возможно, я просто вообразил себе это. Судорожное подергивание щеки. Переключение скоростей.
– Вам не следует играть в такие игры, Дэвид.
– Знаете, был однажды такой момент, совсем недавно, когда один малый вроде вас мог бы меня испугать. Он говорил мне такие же вещи, какие говорите мне сейчас вы. Но теперь подобное уже невозможно.
– Я предлагаю вам пересмотреть свое решение.
– С чего бы это?
– Потому что я непременно вас испугаю, я должен вас испугать. А если это буду не я, то есть и другие личности. Весьма примечательные личности.
– Те, которые убили Марко Ианно.
– Да.
– И вы можете командовать ими?
– Нет. Никто не может. Но они, кажется, заинтересованы в вас.
Я поднимаю чашку, но гнусный вид кофе и особенно плавающий в центре островок молока чуть не заставляют меня подавиться.
– Мужчина там, в той комнате, был душевнобольной, – говорю я. – И он был уязвим в том смысле, что его нетрудно было убедить в невозможном.
– Все мы точно так же уязвимы. – Преследователь почти улыбается. – Вероятно, ничуть не больше, чем вы.
– Он убил сам себя.
– То же самое говорили и про вашего ребенка. И как могут в конечном итоге говорить и про вас.
– Вы мне угрожаете?
– Да. Совершенно верно, угрожаю.
Я встаю. Ударяюсь коленом о боковину стола, отчего моя чашка опрокидывается. Еще горячий капучино разливается по всему столу, капли падают на ноги этому типу. Видимо, обжигают его. Но он даже не моргает. Он только хватает меня за руку, когда я пытаюсь уйти:
– Отдайте мне этот документ.
– Я не понимаю, о чем вы говорите.
Чувствую, что в нашу сторону уже оборачиваются другие посетители, сидящие позади меня. Но Бэрон этого не замечает.
– Вы меня неправильно поняли, – говорит он медленно и терпеливо. – Я вам не какой-нибудь занудный приставала, от которого можно просто отмахнуться и уйти.
Он отпускает мое запястье, ожидая, что я сейчас уйду. Но я вместо этого низко наклоняюсь к нему, так что наши лица оказываются в паре дюймов друг от друга.
– Мне наплевать, что вы будете делать. Я ничего вам не отдам, черт бы вас всех побрал, – говорю я. – Вы сейчас лишаетесь того, чего я уже лишился, и хватаетесь за то немногое, что у вас осталось. В моем нынешнем положении нет никакого смысла заниматься защитой самого себя, потому что никакого «себя» у меня уже не осталось, мне уже нечего защищать. Так что валяйте, продолжайте. Преследуйте. И скажите вашим нанимателям, что они могут катиться ко всем чертям. О’кей?
Вот теперь я действительно ухожу.
Иду вверх по Амстердам-авеню, прохожу квартал и еще полквартала, сворачиваю направо, на свою улицу. Назад я не оглядываюсь. Но даже уже свернув за угол, я знаю, что тот тип смотрит мне вслед, следит за мной.
Я знаю это так же точно, как то, кем был доктор Марко Ианно.
