Текст книги "История моей жизни"
Автор книги: Эндрю Карнеги
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
Самое важное по последствиям событие за время нашего двухлетнего пребывания с мистером Скоттом в Алтуне произошло во время одной моей поездки в Огайо. Я сидел в заднем вагоне и смотрел в окно, когда ко мне подошел человек, похожий с виду на фермера, с зеленым мешком в руке. Он узнал от кондуктора, что я имею отношение к Пенсильванской железной дороге, и хотел показать мне модель изобретенного им вагона для ночных поездок. С этими словами он достал из мешка небольшую модель, изображавшую спальный вагон в разрезе.
Это был ставший впоследствии знаменитым Вудрафф, изобретатель спальных вагонов. Мне сразу стало ясно все значение этого изобретения. Я обещал ему немедленно по возращении изложить это дело мистеру Скотту и спросил, может ли он в случае надобности приехать в Алтуну. Мысль о спальных вагонах не давала мне покоя, и я спешил скорее вернуться в Алтуну, чтобы рассказать об этом мистеру Скотту. Он не отнесся отрицательно к этой идее и велел мне телеграммой вызвать изобретателя. Тот не замедлил явиться, и в результате переговоров было условлено, что он построит два спальных вагона и мы пустим их в обращение на нашем отделении. Вслед за этим мистер Вудрафф, к моему величайшему изумлению, спросил меня, не хочу ли я сделаться участником его предприятия, и предложил мне восьмую часть прибыли.
Недолго думая я принял его предложение. Как-нибудь, думалось мне, я уж раздобуду деньги, необходимые для уплаты моей доли в предприятии. Стоимость постройки вагонов должна была погашаться ежемесячными отчислениями. Когда настало время сделать первый взнос, оказалось, что на мою долю приходится двести семнадцать с половиной долларов. Тогда я решился на смелый шаг и отправился к местному банкиру, мистеру Ллойду, чтобы попросить его дать мне заем. Я изложил ему все дело, и, как сейчас помню, он, обняв меня рукой за плечи, сказал: «Конечно, я вам дам заем. Вы ведь всегда хорошо ведете свои дела, Энди!». Итак, я впервые написал вексель и нашел банкира, который принял его. Спальные вагоны имели большой успех: ежемесячная выручка вполне покрывала наши платежи. Первая значительная сумма, которую я получил в своей жизни, была именно из этого источника.
Мать и брат вскоре переселились вслед за мной в Алтуну, и тогда в нашей жизни произошла большая перемена: нам пришлось взять в помощь матери прислугу. Моя мать вначале очень сопротивлялась предложению взять в дом чужого человека, и понадобилось немало усилий, чтобы ее переубедить. До тех пор она жила исключительно для детей и решительно все делала для них, а теперь чужой человек должен был войти в дом и распоряжаться в ее хозяйстве. Но мне хотелось освободить ее от чрезмерной работы, предоставить ей больший досуг, дать возможность больше читать и поддерживать отношения с друзьями.
– Дорогая матушка, – сказал я ей, – до сих пор ты делала все для нас с Томом; позволь мне теперь сделать что-нибудь для тебя. Настало время, когда ты можешь зажить спокойно. Возьми себе в помощь девушку. Ты этим доставишь удовольствие Тому и мне.
Победа была одержана. Несмотря на все сопротивление матери, эта перемена оказалась неизбежной. В доме появилась прислуга; но с ее появлением исчезла доля того интимного счастья, которое возможно только тогда, когда семья живет в своем тесно замкнутом кругу.
Мистер Скотт оставался в Алтуне около трех лет, пока он в 1859 году не был избран вице-президентом компании и должен был переселиться в Филадельфию. Возник трудный вопрос: что будет дальше со мной? Я не знал, возьмет ли меня мистер Скотт с собой или я останусь под началом нового директора. Эта перспектива казалась мне невыносимой; достаточно тяжело было расстаться с мистером Скоттом, но служить его преемнику казалось мне совершенно невозможным.
Когда мистер Скотт вернулся из Филадельфии, куда ездил для переговоров с президентом, он пригласил меня к себе и сообщил, что вопрос о его переводе в Филадельфию окончательно решен и что его место здесь займет мистер Енох Льюис. Волнение мое все возрастало по мере того, как мы приближались к неизбежному вопросу о моей дальнейшей судьбе. Наконец он сказал:
– Теперь я перехожу к вам. Считаете ли вы возможным взять на себя управление питсбургским отделением?
Я находился тогда в том возрасте, когда все кажется возможным: не было ничего на свете, на что бы я не отважился. Но до сих пор никому – а меньше всего самому мистеру Скотту – не приходило в голову, что я в состоянии занять пост, подобный тому, который мне только что был предложен. Мне было в то время 24 года, но моим образцом был лорд Джон Рассел, который готов был принять командование флотом в любой момент, когда это могло оказаться нужно. Точно так же поступили бы и мои герои Уоллес и Брюс. Поэтому я сказал мистеру Скотту, что готов занять это место.
– Хорошо, – ответил он, – мистер Поттс (теперешний начальник питсбургского отделения) получит другое назначение, а я предложу президенту вашу кандидатуру на его место. Я уже говорил с ним об этом, и он склонен предоставить вам эту должность. Какое жалованье вы хотели бы получать?
– Жалованье? – переспросил я с негодованием. – Какое мне дело до жалованья? Это для меня вопрос второстепенный, главное для меня – положение. Для меня большая честь занять ваше прежнее место в питсбургском отделении. Назначьте мне жалованье по вашему усмотрению, мне не нужно платить больше того, что я получал до сих пор.
Мое жалованье составляло 65 долларов в месяц.
– Вы знаете, – ответил мистер Скотт, – что в Питсбурге я получал ежегодно 1500 долларов, а мистер Поттс получает в настоящее время 1800 долларов. Я думаю, вы могли бы начать с 1500 долларов, а немного погодя, когда оправдаете оказанное вам доверие, жалованье можно будет повысить до 1800 долларов в год.
– Оставим денежные вопросы! – возразил я. Таким образом, вопрос о моем новом назначении был решен. Теперь мне предстояло самостоятельно вести отделение, и отныне все распоряжения по линии между Питсбургом и Алтуной будут подписываться не T. A. S. (Scott), а A. C. (Carnegie). Это было для меня большой честью.
Приказ о моем назначении на пост начальника питсбургского отделения был подписан 1 декабря 1859 года. Предстоящее переселение было встречено в моей семье с большой радостью. Жизнь в Алтуне, правда, представляла известные преимущества, так как у нас был большой дом с садом. Но все это было ничто в сравнении с перспективой снова вернуться к старым друзьям и знакомым.
Первая зима после моего вступления в новую должность оказалась очень трудной. Линия едва была закончена, подвижного состава не хватало. Рельсы были уложены на большие каменные глыбы и крепились чугунными брусьями. Я помню, как в одну ночь лопнуло 47 штук. Неудивительно, что при таких условиях сходы поездов с рельсов были обычным явлением. В это время начальнику отделения приходилось почти каждую ночь дежурить на станции, нередко и самому выезжать на линию, на место схода поезда с рельсов, и вникать во все детали. Однажды мне пришлось восемь дней и ночей подряд провести на линии, потому что несчастные случаи происходили один за другим. Чувство ответственности поддерживало мою энергию, и я не знал усталости. Мне было достаточно уснуть на полчасика где-нибудь в грязном товарном вагоне.
Гражданская война ставила такие непомерные требования к Пенсильванской железной дороге, что я вынужден был ввести ночную службу. Но мне трудно было добиться от начальства разрешения поручить ночной надзор за отделением особому лицу. В конце концов я самостоятельно учредил ночную службу на Пенсильванской железной дороге.
В 1860 году состоялось наше возвращение в Питсбург. Правдивое описание тогдашнего Питсбурга, наверное, покажется теперь невероятным преувеличением. Весь город был пропитан копотью. Стоило положить руку на перила, и она мгновенно становилась черной, напрасно было мыть лицо и руки – через час они снова были грязны. Сажа оседала на волосах и раздражала кожу. После прекрасного горного воздуха в Алтуне пребывание в Питсбурге показалось нам малоприятным. Мы начали подумывать о том, как бы переселиться за город. Счастливый случай помог нам: мистер Д. А. Стюарт, служивший экспедитором в нашей компании, указал нам на прекрасный дом в Хомвуде по соседству с ним. Мы поспешили занять его; мне поставили там телеграфный аппарат, благодаря чему я в случае надобности мог руководить отделением, сидя у себя на квартире.
Здесь началась для нас новая жизнь. Прекрасные дороги и чудные сады украшали местность, в которой мы поселились. При каждом доме был участок в 5—20 моргов 32 земли. Наш дом тоже стоял в саду, к нему примыкало поле. Здесь среди цветов и цыплят, окруженная всеми радостями сельской жизни, моя мать провела самые счастливые свои годы. Цветы были ее страстью, она не решалась срывать их. Я помню, как она однажды упрекнула меня за то, что я сорвал какое-то дикое растение. «Ведь это тоже зелень», – сказала она. Я унаследовал от матери это свойство; мне часто случалось обойти весь сад, чтобы сорвать себе цветок в петлицу, и вернуться без цветка, потому что я не мог найти такой, который мне не жаль было погубить.
Переселение за город доставило нам немало новых знакомств. В этом очаровательном предместье жило множество семейств, и я стал бывать во многих домах. Я слышал там разговоры о таких предметах, о которых до тех пор ничего не знал, и поставил себе за правило каждый раз, когда заходила речь о чем-то мне не известном, знакомиться с этим предметом. Благодаря этому у меня было радостное сознание, что я каждый день приобретаю новые знания.
Здесь я познакомился с семьей почтенного судьи Уилкинса. Ему было в то время около восьмидесяти лет. Это был высокий красивый старик, еще очень бодрый телом и духом и на редкость образованный. Меня очень радовало, что я, по-видимому, был желанным гостем в этом доме. У них часто устраивались концерты, живые картины и домашние спектакли, дававшие мне случай расширить свое образование. Судья Уилкинс встречался за свою жизнь с многими историческими личностями. Я никогда не забуду впечатления, какое на меня производили мимоходом сказанные им в разговоре слова: «президент Джексон 33 сказал мне...» или: «я сказал герцогу Веллингтону 34...». Мне казалось в такие минуты, что я сам переживаю частичку истории. В этом доме была совершенно новая для меня атмосфера, служившая стимулом для моего честолюбия и дальнейшего развития.
Только в политических вопросах между мной и семьей Уилкинса существовали резкие разногласия. В те времена, когда в Америке быть аболиционистом 35 значило то же, что в Англии быть республиканцем, я являлся пламенным приверженцем фрисойлеров 36. А семья Уилкинса держалась строго «демократических» убеждений 37 и явно тяготела к Южным Штатам. Придя к ним однажды, я застал всю семью в величайшем волнении по поводу «ужасного случая».
– Представьте себе, – обратилась ко мне миссис Уилкинс, – Даллас [внук миссис Уилкинс] пишет мне, что начальник военной академии заставил его сесть рядом с негром! Разве это не неслыханная вещь? Какой позор! Негр в военной академии!
– Ах, – сказал я, – миссис Уилкинс, на свете бывают еще худшие вещи. Я слышал недавно, что теперь негры попадают даже на небо.
Последовало общее неловкое молчание. И только минуту спустя миссис Уилкинс сказала:
– Это совсем другое дело, мистер Карнеги.
Глава 7
Моя служба во время Гражданской войны. Первое посещение Шотландии
Лишь только в 1861 году разразилась Гражданская война, как мистер Скотт, исполнявший обязанности помощника военного министра по департаменту перевозок, затребовал меня в Вашингтон. Меня назначили его помощником в департаменте военной железнодорожной и телеграфной службы, а кроме того, я помогал ему при организации железнодорожных отрядов. В начале войны это был один из самых важных департаментов.
Война началась для нас неудачно. Первые полки союзных войск, проходя через Балтимор, подверглись нападению неприятеля, и железнодорожная линия между Балтимором и узловым пунктом возле Аннаполиса была разрушена, вследствие чего прервалось железнодорожное сообщение с Вашингтоном. Мне пришлось поэтому взять вспомогательный отряд и отправиться с ним из Филадельфии в Аннаполис, откуда по ветке, шедшей до узлового пункта, можно было добраться до главной линии на Вашингтон. В течение нескольких дней нам удалось восстановить движение на этой ветке и приспособить ее для тяжелых поездов. Когда через короткое время туда прибыл генерал Батлер 38 со своими полками, мы уже оказались в состоянии доставить в Вашингтон всю его бригаду.
Я ехал на первом паровозе, пущенном в столицу, и зорко смотрел по сторонам. Не доезжая до Вашингтона, я заметил, что телеграфные провода прижаты к земле деревянными брусьями. Я приказал остановить паровоз и побежал поднять провода, но не обратил внимания на то, что они были предварительно свернуты. В тот момент, когда я их освободил, они выпрямились и с такой силой ударили меня по лицу, что рассекли щеку, и кровь полилась из раны. В таком виде я вступил в Вашингтон с первыми войсками и имел право сказать, что (если не считать двух солдат, раненных перед тем у Балтимора) я был одним из первых, проливших кровь за отечество. Я гордился тем, что приношу пользу стране, которой я стольким обязан, и могу сказать без преувеличения, что работал день и ночь, чтобы поддерживать сообщение с Югом.
Мне скоро пришлось перенести свою главную квартиру в Александрию (штат Вирджиния). Я находился там, когда произошло несчастное сражение у Булл-Ран 39. Мы сначала не поверили дошедшим до нас слухам, но вскоре они подтвердились, и стало ясно, что нужно немедленно послать на фронт все сколько-нибудь годные паровозы и вагоны, чтобы доставить оттуда наши разбитые войска.
Ближе всех к фронту оказалась станция Бёрк. Я сам поехал туда и стал отправлять один за другим поезда, набитые ранеными добровольцами. Говорили, что неприятель преследует нас по пятам, и в конце концов нам пришлось оставить этот пункт. Начальник станции и я уехали на последнем поезде в Александрию.
Там царила полная паника, некоторых наших служащих не оказалось на месте, кое-кто из машинистов и кондукторов добыли лодки и переправились через Потомак. Но большинство все-таки оставалось на своих местах, несмотря на то что в каждом звуке среди ночи люди готовы были слышать пальбу надвигающегося неприятеля. Среди наших телеграфистов на следующее утро не оказалось ни одного отсутствующего.
Вскоре после этого я возвратился в Вашингтон и поселился в военном министерстве у полковника Скотта. Так как в моем ведении находились железнодорожная и телеграфная службы, я имел возможность видеть президента Линкольна, министра Камерона 40 и мистера Сьюарда 41, а иногда и входить в личные сношения с ними.
Мистер Линкольн иногда приходил в контору и сидел у нас за столом в ожидании ответа на телеграмму или какой-нибудь справки. Все портреты этого необыкновенного человека очень на него похожи. Обычно его лицо не производило особого впечатления. Но стоило ему взволноваться или начать о чем-нибудь рассказывать, и его живые глаза начинали сверкать, придавая лицу такое оживленное выражение, какое я редко видел у других людей. Его обращение было исполнено благородной простоты, и для каждого, даже для последнего мальчика в конторе, у него находилось ласковое слово. Он был одинаково внимателен ко всем без исключения, начиная с министра Сьюарда и кончая рассыльным. Секрет обаяния, исходившего от всего его существа, заключался в том, что он отличался полной простотой и безыскусственностью. Не столько то, что он говорил, сколько то, как он говорил, привлекало к нему все сердца. Это был истинный демократ, и он доказывал каждым своим словом и делом, что для него все люди равны.
Всеобщий хаос, царивший в то время в Вашингтоне, не поддается никакому описанию. Когда я в первый раз увидел тогдашнего главнокомандующего, генерала Скотта 42, два человека вели его под руки к экипажу. Это был отживший, дряхлый человек, парализованный не только физически, но и духовно. И на этой почтенной реликвии прошлого держалась вся организация республиканских боевых сил!
Его главный уполномоченный, генерал Тейлор, являлся его достойным сподвижником. С этими двумя старцами и еще несколькими столь же мало пригодными сотрудниками нам приходилось совещаться о перевозке воинских частей и боеприпасов. Они все стояли за самую строгую дисциплину, но уже давным-давно вышли из того возраста, когда человек бывает на что-нибудь годен. Иногда приходилось дожидаться целыми днями, чтобы добиться от них решения самых экстренных вопросов. Я не помню, чтобы во главе хотя бы одного департамента в то время стоял молодой энергичный офицер.
То же самое, говорят, творилось и в морском ведомстве, но с ним я не имел непосредственных сношений. В начале войны флот играл второстепенную роль, первенствующее значение имели сухопутные войска. Нельзя было ожидать ничего, кроме поражений, пока во главе департаментов стояли подобные руководители, а это, конечно, нельзя было изменить сразу. Вполне понятно было нетерпение населения, вызванное тем, что организация боевых сил происходила чересчур медленно, и все-таки я до сих пор удивляюсь, с какой быстротой хаос, царивший во всех департаментах, превратился в стройный порядок.
Что касается нашей деятельности, то мы имели то большое преимущество, что военный министр Камерон уполномочил мистера Скотта предпринимать то, что тот найдет нужным, не дожидаясь решений чиновников военного министерства. Мы в полной мере использовали это право, и большое значение, какое приобрели железнодорожное и телеграфное ведомства с самого начала войны, в значительной степени объясняется могущественной поддержкой, оказанной нам министром Камероном.
Когда я в 1861 году был вызван в Вашингтон, мы все предполагали, что война скоро кончится. Но очень скоро пришлось убедиться, что она может затянуться на годы. Вследствие этого возникла необходимость назначить на посты в военном министерстве постоянных служащих. Пенсильванская железная дорога не могла долго обходиться без мистера Скотта, а он, в свою очередь, решил, что и я должен вернуться в Питсбург, где мое присутствие было крайне необходимо. Поэтому мы передали департамент в другие руки и вернулись каждый на свою должность.
После моего возвращения из Вашингтона наступила реакция: первый раз в жизни я серьезно заболел. В течение некоторого времени я еще пытался выполнять свои обязанности, но вскоре был вынужден на время выбыть из строя. Однажды днем, находясь на открытом участке пути, я получил легкий солнечный удар. Я, правда, выздоровел, но с тех пор уже не мог переносить жару. Я должен был беречься от солнца и в жаркие дни чувствовал полное изнеможение. Вследствие этого мне приходилось в течение многих лет проводить жаркие летние месяцы в горах Шотландии.
Я получил отпуск от компании Пенсильванской железной дороги, и таким образом мне представился долгожданный случай поехать в Шотландию. Моя мать, мой старый друг Том Миллер и я 28 июня 1862 года уехали из Америки на пароходе «Этна». Мне было в то время двадцать шесть лет. Высадившись в Ливерпуле, мы немедленно поехали в Данфермлин. Ничто в жизни не вызвало во мне такого волнения, как возвращение на родину. Мне казалось, что все это сон. С каждой милей, приближавшей нас к родным местам, волнение все росло. Моя мать тоже была чрезвычайно взволнована. Я очень хорошо помню, как она при виде хорошо знакомого куста вскричала: «Вот он, наш дрок, наш милый дрок!». Ее сердце было до того переполнено, что слезы полились у нее из глаз. Чем больше я старался ее успокоить, тем сильнее она волновалась. Я сам готов был упасть ниц и целовать эту священную землю.
В таком настроении мы прибыли в Данфермлин. Мы узнавали все, до самых мелочей, но в срав-
Э. Карнеги в 26 лет со своим другом Томом Миллером во время поездки в Данфермлин. Фотография предоставлена ДМЭК
нении с тем, что жило в моих воспоминаниях, все казалось теперь таким маленьким, что я был совершенно смущен. Когда мы, наконец, приехали к дяде Лодеру и сидели в его старой комнате, где Дод и я так много учились, у меня невольно вырвалось: «Вот я снова вижу всех вас и все, что я когда-то оставил, но все это кажется мне теперь каким-то игрушечным». Хай-стрит, представлявшаяся мне в воспоминаниях чем-то вроде Бродвея в Нью-Йорке, дядина лавка, которую я, бывало, сравнивал с нью-йоркскими магазинами, маленькие холмы, окаймлявшие город, на которых мы играли по воскресеньям, высота домов – все как-то съежилось. Это был точно город лилипутов. Я почти доставал рукой до водосточной трубы в доме, где родился, а до моря – прогулка на морской берег в прежние годы казалась мне большим путешествием – было не более часа ходьбы. Скалы на берегу, среди которых я искал ракушки, как будто исчезли, и вместо них теперь виднелись мирные дюны. Школьный дом, с которым было связано столько детских воспоминаний (единственная школа, которую я посещал в своей жизни), площадка, на которой разыгрывались наши битвы и происходили наши состязания, – все приняло до смешного микроскопические размеры. Прежние великолепные дома и оранжереи в Донибристле казались мне теперь маленькими, мизерными. Ощущения, которые я испытывал впоследствии в Японии при виде ее игрушечных домиков, во многом напоминали те чувства, которые волновали меня теперь при возвращении на старую родину. Все представлялось мне в миниатюрном виде. Даже колодец, возле которого происходили мои первые сражения, казался мне теперь иным, чем в те времена.
Одно только оставалось неизменным, в том виде, в каком его сохранила память, – чудесный старый монастырь и его долина не разочаровали меня. Он казался мне и теперь таким же величественным и большим, как прежде, и знаменитые вырезанные в камне буквы на верхушке башни короля Роберта Брюса так же, как и в прежние времена, радовали мое сердце. И монастырский колокол тоже не разочаровал меня, и звуки его, как в былые времена, преисполнили меня теми же чувствами, с какими я слышал их в первый раз. Я был очень счастлив. Это стало для меня опорной точкой, и прошло совсем немного времени, как все приспособилось к старому монастырю с его ущельем и развалинами замка и снова приняло прежние размеры.
Наши родственники встретили нас с трогательной любовью, и самая старая из моих теток, милая тетя Лотта, с воодушевлением воскликнула:
– Да, будет еще такой день, когда ты вернешься сюда и откроешь лавку на Хай-стрит!
Лавка на Хай-стрит казалась ей величайшим успехом, какого может достигнуть человек на земле.
Тетушка, которая нянчила меня ребенком, рассказывала, что я был ужасным крикуном и меня приходилось кормить двумя ложками сразу, потому что я поднимал неистовый рев, как только ложку вынимали у меня изо рта. Капитан Джонс, ставший позже директором на нашем сталелитейном заводе, уверял, что я родился на свет сразу с двумя рядами зубов и с таким же количеством дыр для новых зубов – до того велик был мой голод.
Я, конечно, поселился у моего любимого учителя и друга – дяди Лодера, которому обязан тем, что из восьмилетнего ребенка вышел человек с романтическими, патриотическими и поэтическими настроениями. Теперь я был взрослым человеком, но для меня он остался прежним дядей Лодером, и никто не мог бы мне его заменить. Мы очень много гуляли вместе и вели бесконечные разговоры.
Э. Карнеги в 27 лет. Фотография предоставлена ДМЭК
Я все еще был точно во сне, и мои нервы так возбудились, что по ночам я не мог спать, вдобавок я еще простудился, и у меня сделалась сильная лихорадка. Я прохворал в доме дяди Лодера шесть недель, и одно время моя жизнь была в серьезной опасности. Шотландская медицина была в то время столь же радикальна, как и шотландская теология (теперь та и другая стали умереннее!), мне сделали кровопускание, и моя жидкая американская кровь потекла таким потоком, что я долгое время после того, как меня считали выздоровевшим, не мог стоять на ногах без посторонней помощи. Эта болезнь положила конец моему пребыванию в Шотландии. Но морское путешествие оказало на меня такое хорошее действие, что еще до прибытия в Америку я почувствовал себя снова вполне работоспособным.
Глава 8
Накопление богатства. Сооружение железных мостов
Во время Гражданской войны цена на железо поднялась до 130 долларов за тонну. Тем не менее главное затруднение заключалось не столько в дороговизне, сколько в транспортных условиях. Недостаток в новых рельсах был так велик, что в Америке стало почти опасно ездить по железным дорогам. Это навело меня в 1864 году на мысль основать компанию по производству рельсов. Таким образом в Питсбурге возник Первый рельсовый завод.
Спрос на паровозы был в то время тоже очень велик, и я вместе с мистером Томасом Миллером открыл в 1866 году Питсбургский паровозный завод, который работал очень успешно и приобрел такую репутацию, что изготовленные там паровозы получили широкое распространение по всей Северной Америке. Если рассказать, что в 1906 году акции этой компании номинальной стоимостью в сто долларов продавались по три тысячи долларов, то есть в тридцать раз дороже первоначальной стоимости, это звучит теперь почти как сказка. Компания выплачивала ежегодно значительные дивиденды и достигала блестящих результатов, что служит достаточным доказательством правильности положения «производи только самый лучший продукт». Мы всегда держались этого правила.
В Алтуне я видел в мастерских Пенсильванской железной дороги первый маленький металлический мост, который на практике показал очень хорошие результаты. Я пришел к убеждению, что для железнодорожных сооружений постоянного пользования нельзя полагаться на деревянные мосты. Незадолго до того на участке Пенсильванской дороги сгорел очень важный мост, и движение было прервано на целых восемь дней. Необходимо было строить такие мосты из железа. Я возымел намерение учредить в Питсбурге компанию по постройке таких мостов и с этой целью вызвал туда Х. И. Линвилла, строителя виденного мной железного моста, Джона Л. Пайпера и его компаньона мистера Шиффлера, которые имели от Пенсильванской дороги заказ на постройку мостов. Кроме того, я пригласил своего друга мистера Скотта принять участие в этом смелом предприятии. Каждому из участников пришлось внести пятую часть, что составляло 1250 долларов. Я взял заем в банке и благодаря этому получил возможность внести свою долю.
Таким образом в 1862 году возникла фирма «Пайпер и Шиффлер», переименованная в 1863 году в «Кистонскую компанию по сооружению мостов», и я очень гордился тем, что придумал такое подходящее название для новой компании в штате Пенсильвания 43. С этого времени железные мосты получили всеобщее распространение в Америке и, если не ошибаюсь, во всем мире. Мы построили небольшие деревянные мастерские и взяли несколько заказов на постройку мостов. Мы работали преимущественно с чугуном, но конструкция мостов была настолько солидная, что некоторые из них существуют еще и поныне.
Тогда было решено приступить к постройке моста через Огайо у Стьюбенвилла, и вопрос заключался только в том, возьмемся ли мы построить железнодорожный мост с пролетом более 90 метров. Сейчас тогдашние опасения, справимся ли мы с этой задачей, кажутся почти смешными. Но надо принять во внимание, что дело было еще до наступления эры стали и даже железо тогда в Америке почти не применялось; фермы и быки делались в то время главным образом из чугуна. Я был того мнения, что следует рискнуть и взять этот заказ; дело кончилось тем, что он официально был закреплен за нами контрактом. Но я очень хорошо помню, что председатель железнодорожной компании Джуитт посетил наши мастерские и, увидев тяжелые чугунные быки находившегося в работе моста, обернулся ко мне и сказал, указывая на них:
– Я не думаю, что эти тяжелые чугунные штуки будут в состоянии выдержать собственный вес, когда вы их установите, а тем более что они выдержат нагрузку поезда через Огайо.
Этому скептику пришлось впоследствии изменить свое мнение. Мост стоял до самого последнего времени, его только пришлось несколько укрепить для более тяжелой нагрузки.
Мы надеялись, что этот первый крупный заказ даст нам порядочный заработок, но во время работы произошло повышение цен на материалы, почти поглотившее ожидаемый доход. Узнав об этом, директор дороги мистер Эдгар Томсон приказал выдать нам дополнительную сумму, чтобы избавить от убытков; обе стороны, говорил он, не могли предвидеть последующих событий в то время, когда заключали договор.
Кистонские мостовые сооружения всегда были для меня источником величайшего удовлетворения. Почти ни одна из компаний, образовавшихся в Америке для постройки железнодорожных мостов, не имела успеха, многие их сооружения обрушились, что повлекло за собой самые тяжелые железнодорожные катастрофы, многие мосты оказались просто не в состоянии выдержать напор ветра. Но ни с одним из кистонских мостов не произошло подобного несчастья, несмотря на то что некоторые из них были построены в местах, особенно сильно подверженных влиянию бурь. И это отнюдь не следует приписывать счастливой случайности. Мы применяли для постройки наших мостов только самый доброкачественный материал и никогда на этом не экономили, мы сами производили необходимый для наших целей чугун, а впоследствии и сталь, мы сами были наиболее строгими контролерами собственной работы, и если оказывалось, что мы не в состоянии построить совершенно безопасный мост, мы предпочитали отказаться от работы. Мы отказывались от заказа всякий раз, когда убеждались, что конструкция недостаточно прочна или не рассчитана в соответствии с наукой. Мы принимали на себя ручательство за каждую часть работы, которая носила нашу фабричную марку (а в Северной Америке мало таких штатов, где бы не было наших мостов). Мы так же гордились своими мостами, как Карлейль 44 гордился мостом, построенным его отцом. «Честный мост», как справедливо говорил его великий сын. В этом принципе заключается вся тайна успеха. Всякому вновь возникающему предприятию требуется несколько лет, чтобы доказать свою жизнеспособность, но после этого перед ним уже открыта широкая дорога. Качество работы – самая верная основа всякого предприятия. Позже, но только значительно позже, можно подумать и о цене.
В течение нескольких лет я уделял исключительное внимание кистонским мостовым сооружениям и часто принимал личное участие в переговорах, когда предстояло заключение важных договоров. По одному из таких поводов мне пришлось однажды поехать с нашим инженером Уолтером Кэттом в Дубьюк. Мы были в числе тех фирм, которые конкурировали за заказ на один из самых больших железнодорожных мостов. Этот мост предполагалось построить через широкую Миссисипи у Дубьюка, ширина пролетов там была совершенно небывалая, и подобного моста еще никогда никто не строил. Дело было зимой, и мы ехали по замерзшей реке на санях. Эта поездка – доказательство того, как часто успех зависит от мелочей. Оказалось, что предложенные нами условия далеко не самые дешевые. Наиболее опасным нашим конкурентом был концерн из Чикаго, и комиссия решила отдать заказ ему. Я медлил уходить и разговаривал с директорами, которые высказывали свои мнения о преимуществах чугуна и железа, не обнаруживая при этом глубоких технических знаний. Мы всегда изготовляли мостовые фермы из стали, между тем как наши конкуренты использовали для этой цели чугун. Это и составляло предмет нашего разговора. Я объяснил им, что может произойти, если пароход наскочит на стальную или чугунную мостовую ферму. Стальная ферма, по всей вероятности, только погнется, а чугунная разлетится на куски, и тогда весь мост окажется под водой. К счастью, один из директоров поддержал меня и заявил комиссии, что я безусловно прав, по крайней мере в том, что касается чугуна. Он рассказал, что накануне вечером в темноте налетел со своими санями на чугунный фонарный столб, и тот немедленно разлетелся на куски.
