Текст книги "Вкус любви"
Автор книги: Эмма Беккер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
– Автор похабщины, кто же еще.
– Ты говоришь так, потому что никогда не читала «Механику женщины», – возразила я, задетая за живое.
Мать даже не догадывается, что именно ее негативное отношение к Калаферту изначально толкнуло меня в объятия Месье. Она не открыла ни одной книжки моего любимого автора, но, чтобы составить о нем собственное мнение, ей было вполне достаточно того, что его относят к эротическим писателям. Она раздраженно закатила глаза.
– Вообще-то эту книгу купила я! – (повернувшись к своему старшему брату). – Это в ней он на нескольких страницах разглагольствует о том, как мочится женщина.
Шутка удалась, большинство сидевших за столом засмеялись с гримасой отвращения, а я даже не знала, с чего начать, настолько убивала меня их глупость. Это было из разряда тех вещей, о которых я не решалась рассказывать Месье из страха уловить в его голосе нотки презрения к моей семье, иногда ощущаемые мною в себе. Я ограничивалась вспышками ярости в их адрес, спрашивая, почему мы такие разные. На грани истерики я почти выкрикнула:
– Прекрати, мама! Может, ты ее и купила, но и ежу понятно, что не открывала. Ни на одной странице Калаферт не пишет про женщину, которая мочится, уж мне-то об этом известно – я раз десять читала эту книгу. И если бы он даже это сделал, существует множество красивых способов описать подобное.
– Разумеется, ты права, – сказала моя тетка, тронув меня за руку, видимо, из простого сочувствия. И, поняв, что ситуация накаляется, попыталась перевести разговор на другую тему: – Филипп, ты помнишь, как звали того фотографа, который снимал девушек, справляющих малую нужду на природе? Мы еще ходили на его выставку.
– Да ладно, какая разница, – продолжила моя мать. – Меня совершенно не удивляет, что С. любит Калаферта. Он такой озабоченный.
– Не вижу связи, – возразила я. – Настоящие озабоченные не читают Калаферта.
– Филипп, скажи ей хоть ты, что С. сексуально озабочен! Когда мы были в Джерси, он только и говорил о сексе.
– Все мужчины сексуально озабочены, – ответил мой дядя голосом мудреца. – Просто кто-то это скрывает чуть лучше других.
– Возможно, – сказала я, тяжело опускаясь на стул, – но, по крайней мере, это единственный человек, с которым я могу поговорить о любимых книгах.
– Разумеется, стоит только заговорить с ним о сексе… – вздохнула моя мать, надеясь закрыть эту тему.
– Ты так и не поняла, что говорить о литературе – не значит говорить о сексе. Ты и в самом деле считаешь меня такой дурой?
– Успокойся, Элли, мы же шутим! – бросила она.
И действительно, все за столом смеялись. Надо мной. Мне хотелось не на жизнь, а на смерть защищать эту любовь к чтению, которая больше всего восхищала меня в Месье и была для них лишь грубой возможностью провести параллель с его любовью к сексу. Никто в этом ничего не понимал.
Когда он подарил мне «Лоно Ирены», я провела целый вечер, закрывшись в своей комнате, лежа на диване и, затаив дыхание, выкуривая сигарету за сигаретой. «Боже мой», – единственное, что вырывалось из моего сдавленного горла, почти причиняя боль, с частотой, варьирующейся в зависимости от блеска фразы. Сквозь всю эту сугубо литературную красоту я думала о Месье. Если он открыл для меня ту книгу, значит, Арагон получил полное его одобрение, и этот взгляд на половой орган женщин, сформированный более чем полтора века назад, ни в чем не отличался от его собственного. Такая безумная любовь лишала меня дара речи. Я жаждала оказаться в объятиях этого мужчины. Именно в тот вечер я водрузила Месье на пьедестал, возвышающийся над постаментами всех остальных представителей сильного пола, и поняла: никто, кроме него, не сможет сопровождать меня в бесконечно красивые миры, подаренные мне эротической литературой. Именно это связывало нас крепче всего.
Едва оправившись от шока, вызванного чтением, я побежала на кухню, где моя мать готовила ужин. Я не ждала чуда, но, по крайней мере, должна была попробовать донести до нее, к какому волшебству мы прикасались через эти страницы. Держать в себе столько впечатлений было невыносимо.
Я взобралась на табурет, держа дрожащими руками маленький томик, и начала благоговейно читать, робея как перед Арагоном, так и перед своей аудиторией. Я не слишком обижалась на своих сестер, начинавших хихикать при слове «щель», но еще никогда не испытывала такой ненависти и презрения к своей матери, когда она прервала молчание взрывом невероятно глупого смеха в конце этого литературного чуда: «А сомкнутые складки больших губ потихоньку открываются».
– Отвратительно! – воскликнула она, и поскольку я знала, что нервничать бесполезно, то выдавила из себя кислую улыбку.
Самым сложным для меня было продолжить чтение с того места, на котором его так гнусно прервали: понимая, что теперь мать только и будет ждать следующей возможности поднять на смех красивую необузданность Арагона, я сама наложила на себя цензуру через две строки. Меня не покидало мучительное ощущение, что я паясничаю.
– Почему ты остановилась? – удивилась мать тоном веселого зрителя, бросающего орехи в карлика-акробата.
– Потому что ты не делаешь ни малейшего усилия, чтобы понять всю красоту этого текста! – возмутилась я.
– Ладно, Элли, я пошутила! – сказала она тогда в первый раз. Затем, став более серьезной, спросила: – Тебе и в самом деле нравятся такие вещи?
– Да, мне нравятся такие вещи, – повторила я, с достоинством удаляясь и прижимая осмеянное «Лоно Ирены» к своей груди.
В этот вечер меня уже достаточно обидели, и я тихо скорбела по своим любимым безнравственным темам, когда Филипп продолжил:
– Я не знал, что он зарегистрирован на Facebook.
– Тебя это удивляет? – проскрипела моя мать. – Это вполне в его духе!
– Почему его нет в моих друзьях?
– Потому что ты его об этом не просил, – как и подобает, терпеливо объяснила я. – Твои друзья не добавляются автоматически. В любом случае ты не умеешь пользоваться Facebook.
– Верно, – подтвердил он. – Но если я попрошу его стать моим другом, он согласится?
– Не знаю, ему решать. У него ведь нет никаких причин для отказа? (Если не считать того, что он трахает твою старшую племянницу.)
– Знаешь, я видела фотографии его детей! – вмешалась моя мать. – Они похожи на него как две капли воды. Просто милашки. Жена тоже неплохо выглядит.
– Я видел ее несколько раз, она очень забавная.
– Просто непонятно, как она уживается с этим парнем! Ведь он тот еще бабник.
– Наверное, поступает так же, – вставил мой отчим, и все тут же приняли возмущенный вид, словно это было чем-то из ряда вон выходящим.
– Я бы не смогла так жить, – бросила моя мать. – Сплошное самоотречение, – добавила она, подумав секунду, и это был единственный момент за весь вечер, когда я была с ней согласна.
– Многие женатые люди так живут, – заметила моя тетка, – что не мешает им сохранять полное взаимопонимание. Иногда они всё знают и просто закрывают на это глаза, иногда хранят тайну.
– После двадцати лет совместной жизни, думаю, не знать об этом невозможно, – возразила моя мать. – Наверное, она ведет страусиную политику. А он, я уверена, даже не подозревает, что его жена может ему изменять, и себя считает неуязвимым. Мужчины обычно держат женщин за дебилок.
Быстро покончив с чересчур плотным именинным пирогом, последовавшим за телячьим рагу в белом соусе, я бросилась в свою комнату. Через поиск в Facebook я нашла вереницу ее фотографий; на большинстве из них она была затеряна в мириадах незнакомых лиц, но даже не прибегая к увеличению, я видела только ее. Она выделялась из массы, словно мое любопытство окружало ее светом.
– Кто это? – спросила сестра, пока я увеличивала ее лицо на весь экран.
– Его жена.
– Теперь ты шпионишь за его женой?
– Я не шпионю, просто она меня интригует, вот и все.
– Эта история плохо кончится, – предсказала Алиса.
Я не стала закрывать страницу жены Месье, когда мы принялись хихикать над старомодными клипами восьмидесятых годов, и время от времени, сворачивая очередное окно, снова видела это лицо с большими черными глазами, подведенными карандашом, и красивыми белыми зубами, открытыми в немного вопросительной улыбке.
Наконец я осталась одна, и эта улыбка преследовала меня всю ночь.
Эстель. Ее имя я никогда не слышу, но отныне оно всегда будет напоминать мне о той женщине – его женщине. Когда я произношу его, два этих манерных и безвкусных слога кажутся мне сошедшими со страниц плохого бульварного романа, но в устах Месье они, наверное, звучат как ласка. Я не знаю. Просто предполагаю. При одной только мысли об этом меня бросает в дрожь. Думаю, разница в статусе сразу станет видна только по тому, как он произносит имена – ее и мое.
Впрочем, Месье вряд ли догадывается, сколько почтительности скрывается за моими словами: «твоя жена». Я неустанно ищу ее присутствие в его серых глазах, следы этой любви и то, чем она отличается от нежности, которую Месье проявляет ко мне. Когда Валентина или Бабетта начинают жалеть ее за наставляемые ей рога, когда они используют в ее адрес это отвратительное слово «рогоноска», я тут же принимаюсь объяснять им, насколько жена Месье отличается от всех этих провинциальных теток, закрывающих глаза на сексуальные похождения своих никчемных мужей и довольствующихся молчаливыми страданиями.
Я уверена: живя с ним бок о бок, она давно поняла, что за мужчина разделяет с ней ложе и воспитывает их детей. Я часами разглядывала ее фотографии и сделала вывод: эту женщину отличает спокойный, мудрый взгляд, в котором я читаю, что она никогда не променяет Месье ни на кого другого. Интересно, пыталась ли она когда-нибудь это сделать? Он так устроен: обожает представительниц женского пола, инстинктивно стремясь обладать ими всеми, но любит при этом лишь одну. И принятие данного факта означает вовсе не слабость, а, скорее, здравый смысл, помогающий уравновесить такие его отклонения с остальными качествами, делающими из Месье незаурядную личность. Даже обнаженная, в его объятиях, даже краснея по телефону, выслушивая тысячи разнообразных комплиментов в адрес моей попы, я никогда не допускала мысли, что могу так или иначе соперничать с Ней, и мне ни разу не удалось избавиться от ее присутствия либо игнорировать его.
Каждый вторник рано утром Месье в спешке покидает супружеское ложе, пропитанное запахом, который мне представляется резковатым (какой-нибудь «Диор» или «Ланком»), а сразу после нашей встречи в маленьком номере отеля мчится в клинику, где его супруга может спокойно связаться с ним, не прибегая к жалким предлогам или выдуманным именам. Я представляю собой лишь небольшое лирическое отступление в жизни Месье, и, каким бы увлекательным и захватывающим оно ни было, это лишь крошечная вставка в без того уже плотный текст, сделанный декоративной техникой, к которой прибегают, когда уже невозможно добавить лишнюю фразу.
Я всего лишь отступление среди тысячи других, со временем забытых, тогда как Эстель год за годом продолжает возвышаться на том же пьедестале. И это не просто метафора: на одной из фотографий, сделанных на дне рождения их третьего сына, она величественно плывет по воздуху на стуле, который несут десять человек. Среди них – не сразу различимый Месье, и мне кажется, я слышу, как он хохочет раскатистым молодым смехом, обволакивая жену взглядом, полным любви и восхищения. Я несколько минут завороженно глядела на их счастливые лица, и сердце мое почти обливалось кровью.
На всех фотографиях, где они появляются вдвоем и которые в большинстве случаев сделаны без их ведома, они хоть и не везде обнимаются, но, как правило, держатся рядом. Они словно стремятся прикоснуться друг к другу, пусть плечом, рукой, щекой или просто взглядами, как будто по волшебству устремленными если не друг на друга, то уж обязательно в одном направлении. Очевидно, эта женщина каким-то образом сумела укротить Месье и его импульсивность, насколько это возможно. Мне же подобное сразу показалось невероятно сложным делом, поэтому я даже пытаться не стала.
Доминирование настолько выражено в нем, что проявляется и в постели. Невозможно заставить его принять поцелуй, которого он не планировал. После секундного удивления Месье инстинктивно сопротивляется, удерживая мое лицо на расстоянии и испепеляя меня взглядом, который говорит: «здесь я целую». Лишь после этого его губы яростно впиваются в мои, наполняя мой рот горько-сладким ядом своей слюны.
Точно так же обстоит дело с любым нашим общением, словесным или физическим. И я считала, что он противится любой власти, пока не наткнулась на это удивительное фото, тоже сделанное на дне рождения Луи. Ракурс немного неудачный, можно различить лишь главное: оба лица слились, пойманные во время спонтанного поцелуя, и красивые пальцы Эстель, расставленные веером, ласкают, удерживая, свежевыбритые щеки Месье. Их глаза закрыты; в уголке глаз Эстель – едва заметные морщинки, говорящие о том, что эти внезапные объятия застали ее в момент взрыва смеха, и если ее губы теперь были заняты и не могли продолжать смеяться, то все остальное делало это вместо них. Месье частично скрыт за длинными изящными пальцами своей жены, но на его лице нет и намека на недовольство: брови его расслаблены, веки спокойны – Месье целиком отдается порыву нежности. Фотография не самая удачная, плохого качества, размытая, ей даже не место на Facebook, но именно благодаря ей я поняла, по-настоящему поняла, где заканчивается моя власть и начинается власть Эстель.
То, что она сумела временно укротить Месье на время фотосъемки, – мелочи. Самое главное заключается в том счастье, которое она буквально излучает: женщина счастлива, потому что ее малыш растет, все собрались по этому поводу, и поцеловать отца своих детей стало для нее лучшим способом выразить собственный восторг. Эта женщина на фото счастлива, потому что очень любит мужчину, с которым проходит ее жизнь.
Мне Месье никогда не позволял так сиять. Его ни разу не было рядом, чтобы закрыть своими губами взрывы моей радости. Я не имею никакого отношения к миру, выстроенному им вместе с Эстель. И пока лихорадочно цепляюсь за крохи власти, которые он выдал мне почти по невнимательности, над всеми нами парит Эстель, осознающая собственную неуязвимость до такой степени, что вполне могла бы предоставить ему полную свободу: он всегда вернется домой. Количество любовниц за двадцать лет возросло с десятков до сотен, но Месье всегда возвращался к Эстель, своему порту приписки. К единственной, кто ни разу не попытался погасить в нем потребность в обольщении, составляющую мужской инстинкт. Многие женатые мужчины из его окружения стали такими же вялыми и безобидными, как большие кастрированные коты, отрабатывающие свои ослабленные рефлексы на жалкой добыче, – Месье тем временем только самосовершенствовался, за счет всех остальных.
Может, она действительно поступает так же. Они с Месье даже не друзья в Facebook.
Однако, думаю, понадобилось немало самоотверженности с обеих сторон, чтобы прийти к этому молчаливому соглашению, позволяющему одному и другому не всегда чувствовать себя в браке. Каким был этот процесс, сколько надежд и страданий он подразумевал, и что в итоге привело Эстель к подобному решению? Когда и как ей удалось понять, что все эти пестрые тени, эти любовницы-марионетки ничего не значат? Наверняка этому предшествовал некий конфликт. Экспертом в данной области становишься, лишь получив пару уроков. Нужные навыки приходят с опытом.
Я очень отчетливо представляю себе ту сцену, которой, возможно, никогда и не было. Девять часов вечера, Месье в лифте терпеливо ждет, когда двери откроются на его этаже, а всего в нескольких метрах от него юная супруга, покормив младенца, смотрит новости по телевизору, ничего не видя и не слыша. Она лихорадочно думает об этом звонке, разорвавшем ее день: около двух часов незнакомый женский голос попросил к телефону доктора С. Эстель, сердце которой тревожно забилось, тщетно пыталась узнать голос своей свекрови или секретарши, хотя обе эти женщины вряд ли стали бы искать его дома в разгар рабочего дня.
– Он еще не вернулся, – ответила она строгим тоном. – Кто его спрашивает? Может, ему что-нибудь передать? Я его жена.
Незнакомка тут же отсоединилась, оставив Эстель с раскаленной трубкой в руках, глубоко убежденную: это может быть лишь одна из них – она никогда не была столь глупа, чтобы думать, что у Месье может быть только одна любовница.
Остаток дня Эстель, сходя с ума одновременно от ярости и горя, провела с трясущимися руками, не в силах думать ни о чем другом, кроме этого подтверждения, свалившегося ей на голову. Она почти не шевелилась, сидя на диване и уставившись пустым взглядом в картинки, сменяющиеся в телевизоре. Она чувствовала себя невероятно униженной.
Уложив малыша спать после обеда, шла по коридору, когда ее внимание привлекла гардеробная комната, где был открыт настежь шкаф с одеждой Месье. Инстинктивным движением она сунула руку в карман одного из его пиджаков, ненавидя себя за это недостойное поведение обманутой жены, но его ненавидя еще больше за то, что он подтолкнул ее к подобным действиям. Там оказался только чек с автозаправки и несколько монет по десять франков. Пятнадцать других костюмов словно предлагали обыскать их тоже, раз уж она опустилась до этого. В одном из карманов или за подкладкой наверняка прячется существенное доказательство, от которого ей, конечно же, станет еще больнее.
Давай, Эстель, перерой все вокруг, обыщи все ящики, разверни все брюки: они где-то здесь, эти шлюхи, которых он трахает между двумя деловыми встречами, во время долгих ночных дежурств, все эти девки, знающие его тело почти так же хорошо, как и ты. Если у одной из них есть номер вашего домашнего телефона, логически просто невозможно, чтобы ничего не нашлось в его одежде. Пока ваш малыш спит и не может видеть, как истерика уродует лицо его матери, ройся в вещах Месье. Когда он вернется сегодня вечером и ты расскажешь ему об этом телефонном звонке, у него снова найдется отговорка. Он назовет тебя глупышкой в своей мягкой и нежной манере лицемера, и у тебя в любом случае не будет ни одного доказательства для таких обвинений. Отомсти ему: в тысяче бумажек, сложенных в глубине его карманов, наверняка что-нибудь, да отыщется. Не говоря уже обо всех этих светлых, темных, рыжих волосах, обо всех недвусмысленных белых пятнах, которые ты найдешь на его рубашках и брюках костюмов: если бы они могли говорить, то рассказали бы, как эти девки залезают ему на колени, голые под своими платьями, когда он закрывает кабинет на ключ.
В какую химчистку он идет, чтобы ты не видела следов помады этих шлюх, большинство из которых не обладает и половиной твоей красоты и элегантности, но за которыми он бежит как кобель, потому что от них за версту разит сексом без обязательств. Ищи, Эстель. Доставь себе это удовольствие. На твоем месте он давно бы перевернул всю квартиру и ничего бы не нашел, потому что ты хитра, как все женщины, – но мужчины глупы, и наверняка найдутся мелочи, которые он не догадался спрятать. Не позволяй ему превратить тебя в одну из тех мегер, внушающих всем жалость, защищайся, пока ты еще молода и красива, измени его, подрежь ему крылышки, – ведь женщины умеют это делать!
Эстель, стиснув зубы, вышла из гардеробной с закрытыми глазами и сжавшимся сердцем. Всю вторую половину дня, сидя на диване, она ощущала эту нездоровую вибрацию искушения, зовущую в коридор. Она с головой погрузилась в игры с Шарлем, так бурно выражая свою любовь к нему, что ребенок смотрел на нее широко раскрытыми глазами, в которых сквозило беспокойство.
В восемь часов он заплакал, извещая о том, что голоден, и Эстель полчаса держала его у своей красивой, набухшей от молока груди, не сводя с него взгляда, машинально улыбаясь, не в силах поддерживать эту молчаливую связь со своим ребенком, обычно поглощающую ее до такой степени, что она не замечала ничего вокруг.
Эстель прислушивалась к окружающим звукам, убаюкиваемая чмоканьем малыша. Когда он наелся и выпустил изо рта ее сосок, на котором выступила капелька молока, она прижала его к своей груди и принялась ходить по гостиной, чтобы ребенок отрыгнул.
Шарль спокойно позволял себя качать, не зная, какая буря протеста и унижения волнами накатывала на его мать, вызывая чувство удушения. Когда он отрыгнул немного молока, Эстель машинально вытерла рукавом крошечные губки.
Было уже почти девять часов, а она целый день провела в терзаниях, даже не одевшись и не причесавшись. Ее косметичка после того злополучного звонка осталась лежать открытой на кухонном столе. Нужно было бы приготовить ужин, но мысль, что следует хотя бы поставить на плиту кастрюлю с водой, лишала Эстель последних сил. Есть ей совершенно не хотелось.
Месье поворачивает ключ в замочной скважине. Сердце Эстель выскакивает из груди. Шарль вопросительно раскрывает глаза, лежа на коленях у матери.
– Вот твой папа, – говорит она ему нарочито веселым голосом, и малыш как будто понимает ее.
Дверь открывается, в квартиру входит мужчина, которым она невольно любуется, настолько он красив в своем сером костюме, с новым саквояжем хирурга и следами усталости на улыбающемся лице, вызванной долгим рабочим днем. Мысль о другой женщине, повисшей на этой шее с легким ароматом парфюма, кажется ей одновременно естественной и невыносимой. Она старается выглядеть безразлично, когда Месье берет Шарля на руки, и малыш его тут же узнает: несмотря на всю усталость, у Месье всегда найдется достаточно сил, чтобы подержать своего ребенка на руках, окутав бесконечным взглядом любви.
И Эстель, глядя на эти похожие лица, улыбающиеся друг другу, на этот сочный рот, звонко чмокающий кончик крошечного носа, понимает: она просто физически не может не любить со всей силой Месье, на которого так похож их ребенок. Она никогда не сможет любить своего сына, не обожая его прототип, эти ласкающие интонации, свойственные молодым отцам. Месье ни разу не ворчал, когда нужно было подняться среди ночи и поменять пеленки Шарлю, плачущему от колик в животе. Месье никогда не отказывает себе в удовольствии поиграть с ним в самолет, даже если нередко малыш смеется так сильно, что может вырвать на любимые костюмы Месье, – и он просто идет и переодевается. И это так прекрасно, что сердце Эстель всегда будет сжиматься при виде подобной сцены.
– Как ты, милая? – спрашивает он, прежде чем поцеловать ее, очень нежно.
Он, безумно влюбленный в их трио, прижимает малыша к себе своими большими мужскими руками (и головка Шарля на секунду становится похожа на маленький кокосовый орех). Однако Эстель не может лгать и притворяться через силу.
– Плохо.
– Что случилось?
Она думала, что ей понадобится несколько часов, чтобы подыскать нужные слова, но они выходят из нее сами собой, не принеся ни малейшего облегчения.
– У тебя есть любовница.
Месье удивленно округляет глаза, явно собираясь играть комедию, однако Эстель сухо его перебивает:
– Пожалуйста, ничего не говори. Не нужно мне лгать.
Душевная боль так сильна, что ей хочется кричать, но она изо всех сил сдерживается. Чувствуя, голос вот-вот изменит ей, она подносит руку к губам, закрывает глаза, на ресницах ее уже дрожат слезы. Она так любит Месье. Так любит.
– Не нужно мне лгать, потому что ты делаешь это так хорошо, что мне захочется тебе поверить, а я прекрасно знаю: это ложь.
Она судорожно икает в конце фразы, Шарль вздрагивает. Месье встает и кладет малыша в манеж, у входа в их спальню. Когда он возвращается, вид у него подавленный, его высокий силуэт словно согнулся под тяжестью вины или угрызений совести, как считает Эстель.
– Любимая… – начинает он.
– Сегодня днем звонила некая женщина и хотела поговорить с доктором С.
– У многих моих пациентов есть этот номер, – объясняет Месье. – В случае крайней необходимости они могут звонить мне домой. Ты прекрасно знаешь.
– Когда я сказала, что я твоя жена, она тут же бросила трубку, – продолжила Эстель, чувствуя себя жалкой. – Ни один пациент так не сделал бы. И потом, ни один пациент ни разу не звонил сюда, с тех пор как ты практикуешь. Поэтому, пожалуйста, пожалуйста, не лги мне. Только не мне. Я не одна из этих девок. Я твоя жена.
– Послушай, дорогая, уверяю тебя: я ничего не понимаю, – говорит Месье с таким растерянным видом, что ее уверенность постепенно начинает колебаться.
Часть Эстель – до сих пор она не считала ее такой большой – отчаянно жаждет проглотить все извинения, которые он может выдумать, и продолжить жить с ним, словно ничего не случилось. Эстель узнаёт в этом умение своей собственной матери закрывать глаза на все, что может вызвать скандал внутри ее семьи, которой мать очень гордится. Но как раз из гордости и презрения к подобному малодушному поведению она отказывается с этим мириться. Если бы все было так просто – закрыть глаза, она бы не испытывала сейчас подобную боль. Как же больно слышать ложь от любимого мужчины! А Месье лишь повторяет как заведенный:
– Я не понимаю.
– Здесь ты одинок, – отвечает Эстель агрессивнее, чем ей хотелось бы. – Перестань мне лгать, все слишком очевидно. Тайное рано или поздно становится явным.
– Она не назвала тебе своего имени?
– Если бы она это сделала, я бы сейчас не была в таком состоянии.
– Какой у нее был голос?
Эстель на грани истерики и уже не может сдерживать рыдания.
– Ладно бы ты изменял мне, и я бы об этом не догадывалась! Но лгать мне так, будто я тебя не знаю, тогда как знаю словно облупленного, это уже невыносимо! Просто гнусно!
Из манежа раздаются пронзительные крики малыша.
– Прошу тебя, не плачь. Смотри, ты напугала ребенка.
– Как раз о нем я и думаю. О нем и обо мне. Я прошу лишь об одном: чтобы мне не было стыдно быть твоей женой.
Месье, вынужденный молчать, не знает, куда смотреть. Эстель тихо произносит:
– Это очень просто. Взгляни мне в глаза. Я не хочу краснеть из-за того, что ношу твою фамилию, и не хочу, чтобы однажды Шарль задался вопросом: что за женщины названивают нам домой? И когда ты лжешь мне, а незнакомка бросает трубку, узнав, что ты женат, мне становится стыдно. За тебя и за меня, и ко всему прочему, мне это причиняет боль. Мне стыдно и больно любить тебя. Поэтому не делай так больше. Если ты любишь меня, если любил, скажи правду. Скажи, что ты спишь с другой женщиной, и это она тебе звонила. Иначе я сойду с ума.
Месье поднимает на нее свои серые глаза, и на мокром от слез лице этой женщины, знакомом ему до боли, он видит ожидание, полное отчаяния. В ее черных глазах маячит пропасть, в которую Эстель вот-вот упадет, если он когда-нибудь скажет ей то, о чем она просит. То, что, как ей кажется, она хочет услышать. Она икает, как маленькая девочка, ее грудь судорожно вздымается, а в нескольких метрах от них надрывается их ребенок, напуганный ссорой. И Месье понимает, какой хаос он посеет, если скажет эти слова. Сколько горя причинит Эстель, которую он так страстно любит, которой так восхищается по многим причинам. И, поскольку он не чувствует в себе силы и смелости подвергнуть их жизнь подобному риску, он медленно говорит ей, не сводя с нее глаз:
– В больнице есть одна женщина – пациентка, которая пришла ко мне на прием в марте по поводу искривления носовой перегородки. Я ее прооперировал, и она еще несколько раз приходила на послеоперационный осмотр. Я занимался ею большую часть времени. Мы неплохо ладили, и я дал ей свой домашний номер на случай, если у нее снова появятся боли. Она влюбилась в меня, о чем сообщила мне во время последней консультации. Я резко оборвал наше общение и перестал ее принимать.
Эстель с серьезным видом слушает историю, которую рассказывает ее муж, и осознает, что никогда не узнает, правда это или выдумка от начала до конца. Слезы высыхают на ее щеках, стягивая лицо, словно маской. Шарль перестал плакать, и теперь из манежа доносится его беспокойное лопотание.
– Я ничего тебе об этом не сказал, потому что случай несерьезный. У пациентки обычный невроз. Теперь, когда у нее есть мой домашний номер, я не знаю, что можно сделать, кроме как сменить его. Завтра позвоню из больницы и припугну ее. Милая…
Он касается рукой ее щеки. Словно укушенная осой, Эстель выгибается и отступает к спинке дивана.
– Ты спал с ней?
– Нет, – не моргнув глазом, отвечает Месье.
Ей почти стыдно за то, что тяжесть, давившая грудь, постепенно уходит. Может, он с ней и не спал, и что с того? Что это меняет, если поразмыслить? Разве он не будет думать о том, и, Боже мой, именно это ее убивает – он тысячу раз изменяет ей в мыслях… Теперь чувство облегчения кажется ей таким хрупким и неразумным, что она не решается смотреть на своего мужа из страха потерять последнюю волю к сопротивлению в этих глазах, обожаемых ею. Эстель знает: он настолько умен, что даже если продолжает врать, она не поймет этого по его лицу.
– Почему я должна тебе верить? – наконец спрашивает она.
– Ты должна мне верить. У меня нет никаких доказательств, но ты должна мне верить. Господи, этой женщине пятьдесят лет!
И Эстель действительно смутно припоминает хрипловатый голос звонившей – курильщицы или старухи. Но как отличить правду от лжи? Как узнать, не предвидел ли он этого, будучи искусным ловеласом? Месье любит женщин, это бесспорный факт, и для такого молодого мужчины дама пятидесяти лет является пикантным трофеем.
Когда он наклоняется к ней, чтобы обнять, измученная Эстель вскакивает с дивана.
– Оставь меня. Если ты сейчас до меня дотронешься, мне кажется, я закричу.
– Пожалуйста, верь мне, – говорит он, пытаясь обнять ее.
– Оставь меня!
– Я не позволю этой старой шлюхе портить нам жизнь! Я натравлю на нее полицию! – бросает Месье с яростью, которой она в нем еще не видела.
– Полицию? А на каком основании? Все это твоя вина. Ты дал ей свой телефон. Здесь не поможет ни судья, ни полицейский, – устало отвечает Эстель.
Она идет за Шарлем, прижимает его к груди и закрывает глаза от нахлынувшей волны любви, ощущая среди ароматов Mustek[25]25
Производитель косметической продукции для детей.
[Закрыть], исходящих от детской головки, запах своего мужа.
– Пойду уложу малыша, – произносит она бесцветным голосом. – Если ты голоден, в холодильнике должна остаться вчерашняя паста. Просто разогрей.
– Эстель, останься со мной, – потерянно просит он. – Поговори со мной.
– Мне нужно побыть одной, – также потерянно отвечает она.
И с младенцем на руках, грустно напевая в маленькие ушки ничего не понимающего ребенка, она с трудом покидает комнату, словно ее пригвоздили к месту. Она мечтает об одном: лишь бы не слышать голоса Месье, тихо зовущего ее: «Эстель, Эстель, Эстель». Она входит в их спальню, словно идет на бойню.