Текст книги "Уходящие из города"

Автор книги: Эмилия Галаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Нет ума, считай калека

Влад рано понял, что умом не блещет, и страшно разозлился по этому поводу – на всех. То есть на самом деле он решил, что идиоты как раз все остальные.

В то лето, когда исчез отец, мать отправила их со Славкой к своим дальним родственникам. Теперь мальчишки шатались не по стройке, а по деревне – как будто одно другого лучше. Славка, конечно же, набрал с собой книжек, которые читал, валяясь в саду под яблоней, а Влад пытался наладить коммуникацию с местными.

Там было человек десять пацанят и девчонок, такая микробанда, все загорелые, крепкие и лазающие по деревьям, как макаки. Хромой Влад был им нужен, как зайцу стоп-сигнал. Обычно все общение в коллективе сводилось к тому, что планировали обнести бывший колхозный (колгоспный) сад, травили матерные анекдоты или думали, как поймать и побить Эвку. Влад с пятого на десятое понимал, что они там базарят: их было много, они то и дело ржали, а еще говорили не по-русски. (Когда Влад вырос, его коробило от утверждения, что все славянские языки похожи; всякий раз, услышав, что русские, белорусы и украинцы без проблем поймут друг друга, он принимался с пеной у рта доказывать, что это не так – ни черта не поймут, как ни старайся.)

Эвку почему-то не любили, говорили, что она «лышайна» и «гыдка». Эвка каталась по улице на здоровенном взрослом велике, хотя была для него слишком мелкой, поэтому ездила «пид рамою», то есть стоя. Обычно она носила обрезанные из старых джинсов шорты и драную настолько, что было видно тело, майку. Когда Влад услышал, что у Эвки лишай, то подумал, что она лысая, но волосы у нее были – только короткие. Если б Влад не знал, что она девочка, он бы мог подумать, что это мальчишка. Хотя, конечно, если присмотреться, было видно, что у нее девчачье лицо, немножечко похожее на Полинино (может, из-за веснушек, а может, Влад просто скучал по Полине). Эвка всегда смотрела прямо, а дети орали, сидя на лавке, а кое-кто – на заборе или на дереве, которое росло за забором:

– Лышайна!

Эвка делала вид, что не слышала, но не могла не слышать. Не то чтоб Владу было ее жалко – он вообще ее не знал, но происходящее казалось ему глупым и противным. И однажды, когда все затихли, Влад произнес кое-что, казавшееся ему красивым и мудрым. Наверное, он услышал эти слова в кино или от кого-то из взрослых. А может, от Славки, который много читал.

– Зачем вы ее обижаете? Она же… вона же чоловик!

Все загоготали. Сидевшие на дереве даже, кажется, чуть вниз не попадали. Они ржали, а Влад готов был провалиться сквозь землю со своими умными словами.

– Чоловик! Чоловики – цэ мы, хлопци! А дивчата – жинкы!

Влад чувствовал себя хуже, чем «лышайный» – он чувствовал себя тупым. Бесконечно и беспросветно тупым. Это был позор похуже того, что Славка научился понимать по часам в пять лет, а Влад – только в семь. Похуже того, как надеть колготки задом наперед после тихого часа в саду. Хуже позора не уметь залезть на дерево из-за ноги.

Больше дружить с деревенскими детьми Владу не хотелось. Оставалось только придумывать, что у него есть крутое оружие, из которого Влад шмаляет по ним, и они повисают на ветках дерева или на заборе, как постиранное белье на веревке. И кровь с них капает на землю.

Нет предела совершенству – еще худший позор ждал Влада в школе, когда он оказался самым тупым учеником в классе (конечно, был еще и Олег, но тот наглядно демонстрировал тезис, что при силе не нужно ума).

Однажды математичка Ктория Санна увидела с внутренней стороны обложки Владовой тетрадки для контрольных работ «портрет Олега». Предыстория такова: Олег, как обычно, задирал Влада, и тот его нарисовал. Ну как нарисовал – изобразил человечка и подписал «Олег», а напротив – робота, который в него стреляет. Потом нарисовал в Олеге дыру, из которой вываливаются внутренности – хотел повесить кишки Олега на елку, как гирлянду.

Полина увидела это и засмеялась. Сказала, что Влад крутой, у него прямо комикс получился. Ктории Санне комикс Влада не понравился – и она вызвала в школу маму. Только мама, конечно, не пришла, а передала с Владом записку, что ей очень некогда: она едет за товаром.

Ктория Санна ругалась, что Влад мало того что совсем не понимает математику, так еще и рисует на уроках расчлененных Олегов. Как будто увлечение живописью как-то помешало Леонардо создавать великие изобретения! Вот и Владу комиксы про Олега не мешали – он что с ними, что без них был безнадежно туп в математике, да и, честно говоря, не только в ней.

Но самый позорный позор пришел откуда не ждали. На физре Владу делать было нечего, из-за ноги. Обычно он сидел в раздевалке для мальчишек, а иногда ходил смотреть, как ребята играют. Но его бесило видеть, как они носятся и скачут, пока он сидит на скамейке – в колене даже покалывало от злости. Если играли в пионербол, Влад всегда болел за ту команду, в которой была Полина, и она всегда побеждала (Полина отлично играла, высокая, легкая, гибкая, на нее можно было смотреть бесконечно, и физрук на нее тоже пялился). Луизу Извозчикову на какое-то время освободили от физры. Мелкой и худой Лу тоже не слишком повезло с телом, поэтому сперва Влад даже проникся к ней чувством солидарности. Поначалу Лу с Владом просто сидели на лавочке, а потом стали разговаривать. Луиза призналась, что освобождение от физкультуры у нее липовое – маме сделали по знакомству, за деньги. Мама хочет, чтоб Лу была круглой отличницей, а по физре ей даже на четверку норматив не сдать. Влад сказал, что она все правильно сделала, ничего нет хорошего в физре, тем более для таких, как Лу и Влад. Всякие Олеги все равно бегают быстрее них.

Потом Лу заявила, что так сидеть скучно, поговорила с физруком – и он стал отпускать их в библиотеку, но с одним условием: Лу вычитала, что шахматы и шашки – это тоже спорт, поэтому Лу и Влад должны были всю физру играть в шахматы, которые она приносила с собой. Маленькие такие, в коробочке. Влад умел играть в шахматы, только насчет коня возмущался: ужасно тупо, что конь ходит какими-то скачками, как заяц.

Первую партию он проиграл довольно быстро и сказал:

– Я, похоже, никак не освоюсь с этим конем. Это какая-то фигура типа Олега. Только лягается и скалит зубы. А король вообще бесполезный, стоит и не делает ничего, пока его жена защищает.

– Если хочешь демократии, давай в шашки! – предложила Лу.

В шашки Влад играл нормально. Они со Славкой как-то все лето играли в шашки, Влад даже выигрывал иногда. Так что и в этот раз были шансы победить, поэтому Влад согласился. И продул четыре партии подряд. Маленькая кудрявая Лу выигрывала у него раз за разом, кудряшки ее противненько подпрыгивали, а его шашки одна за другой улетали с доски.

Неужели Славка тогда, летом, поддавался? Неужели Влад даже в шашки у девчонки выиграть не может?

Что он тогда может вообще?

– А-ай! – Он смел все чертовы шашки с доски. – Надоело! Не хочу больше думать!

– Ну ты чего? Ты же мог выиграть, смотри. – Лу принялась возвращать шашки на доску. – Вот так было! У тебя же было две дамки, ну ты чего?! Я сидела и тряслась, что ты меня сейчас сделаешь!

– Не хочу я больше играть. Голова болит. И в ухе стреляет, – зачем он про ухо наврал, сам не понял. Влад совсем плохо соображал к тому моменту.

– Хорошо. В следующий раз можем поиграть в точки. Там и доска не нужна.

Влад чуть не заплакал. Белобрысая мелкая Лу размазала его, как комара по коленке. Он думал, что Лу тупая зубрила, но она действительно была умной, может, даже умнее Славки, у которого Влад все-таки пару раз выигрывал (или тот поддавался?). Олег надавал Владу лещей физически, а Лу – интеллектуально. Не жизнь, а полное фиаско.

– Я тогда почитаю немного, – сказала Лу и достала книгу.

А Влад принялся рисовать роботов в тетради. Они стреляли во все стороны, и от них разбегались маленькие человечки. Никуда вам не убежать, конец вам всем.

Кстати, человек по-украински «людына».

Мама, которая ничего не боялась

Девочки – пока маленькие – любят задавать друг дружке вопрос: а как бы ты хотела, чтоб тебя звали? Потом, когда они становятся старше, этот вопрос превращается в «А как ты назовешь своих детей?». Иногда это имя – имя будущего ребенка – носят в себе годами, как будто уже беременны выдуманным существом. У них еще кавалера нет, они не целовались ни разу, не говоря уж о том процессе, от которого появляются дети, но в них уже живет дочь или сын – то самое имя. Очень часто те самые, заветные, дети так и не появляются на свет: или ребенка решают назвать в честь любимой бабушки (а то вовсе нелюбимой, но все же надо уважать старших), или муж настаивает на своей версии, или… да мало ли что может произойти, что помешает давно задуманному существу обрести плоть и кровь – классический случай смятого и выброшенного в мусорку черновика или нажатой клавиши Delete.

Но с мамой Лолы все было иначе (Лоле рассказывали эту историю много раз) – мама не слишком задумывалась о том, как назвать ребенка, – и вообще мало думала о детях. Первая беременность оказалась внематочной, маму забрали на скорой из-за открывшегося кровотечения и страшной боли. Папа остался дома, вытирал с пола кровь и следы ботинок врачей. (Иначе, кто бы их вытер? Лола вообще за всю жизнь не помнила, чтоб хоть раз мама мыла пол, она была деревянная, человек с негнущимся хребтом, ни для поклонов, ни для уборки.) Первая беременность маму скорее удивила, чем напугала: она предпочитала размышлять о том, что было вне ее тела, чем о том, что было внутри:

– Надо же, я думала, меня тошнит от советской власти, а это вот что!..

Потом у нее случилось еще два выкидыша: дети не хотели приходить в мир через эту дверь.

Лолина мама была русская, отец – татарин, но этому в семье не придавали значения. Лоле долго казалось, что верить в национальности почти то же самое, что верить в бога – немножко стыдно. Родственники отца недолюбливали маму – она считала, что все дело в ее отрицании ведущей роли партии, в действительности все дело было в ее отрицании ведущей роли мужниной родни. До рождения Лолы мама перепечатывала на машинке какую-то запрещенную литературу. В школьные годы Лола нашла на антресолях кипы порыжелой бумаги. Все политическое Лола не запомнила – для нее оно сливалось в одно сплошное «долой»; обнаружился там и неожиданный эротический рассказ, над ним Лола похихикала, а потом выбросила и забыла – ее не интересовало то прошлое, которое ее не касалось.

Лола появилась на свет только потому, что мать положили на сохранение, изолировали от ее привычного мира борьбы с борьбой, заставили смотреть на обшарпанные больничные стены и разговаривать с другими женщинами не только о политике. И мать увидела, как ждут детей, и сама стала ждать, как и все. Не умевшая встраиваться в иерархические системы – в семью или государство, – она отлично вписывалась в любое разношерстное-разномастное сборище, в любую толпу – ожидающих на остановке автобус, ожидающих перемен или ожидающих появления на свет человека. Она проникалась чужими ожиданиями, подпитывала их – товарищ, верь! – и приближала ожидаемое так, как умела только она.

Не всем женщинам удавалось родить: молодая, душераздирающе красивая таджичка потеряла ребенка. Тогда-то мать и услышала имя Лола – та женщина называла это имя в числе прочих, которые подходили для дочери, а для сына имя Ахмаджон уже выбрали родственники (ох как она хотела сына! Ничего, может, потом… может, в следующий раз… может, может… очень она страдала). Та женщина выписалась, уехала, но в памяти остались огромные черные глаза, длинные черные косы. Дочь ее тоже была бы красавицей. Мама подумала об этом и тут же представила, как заплетает девочке косы (только один раз она их и заплетала – тогда, в воображении). Так и родилась Лола – сначала как проект, а потом – как человек. Родня с обеих сторон была обижена: татарские родственники хотели выбрать татарское имя, русские родственники подобрали бы что-то свое – а получилось ни вашим ни нашим. Зато папе это имя понравилось, он узнал, что Лола означает «тюльпан», и пришел забирать маму из роддома с букетом тюльпанов. Глаза новорожденной были серовато-голубыми, но потом начали темнеть – и мама окончательно убедилась в том, что имя она выбрала правильно. Из Лолы не получилась красавица (хотя формально она вполне удовлетворяла описанию, которое когда-то предстало перед глазами матери: черноглазая, черноволосая, смуглая), но никто из родителей этого не заметил. Сложная беременность отбила у матери всякую охоту рожать еще, к тому же страна неожиданно разрешилась от бремени переменами, которых вроде бы ждали, но, как и бывает с появлением на свет чего бы то ни было, все-таки оказались к ним не готовы.

В памяти Лолы мама отпечаталась как что-то громкое, резкое: узкое лицо, растрепанные короткие волосы, слегка косящий правый глаз и сломанный передний зуб (мама с гордостью рассказывала, как она влезла в какую-то драку в общежитии). В начале нулевых, когда в Заводске появилась хорошая стоматология, зубу вернули приличный вид, но в Лолиной памяти, как и на многих фотографиях из девяностых, мама была именно такой – со сломанным зубом. Когда она говорила, то немного шепелявила и плевалась, но не стеснялась этого – говорила много и громко. Лолу она любила – больше всего, когда дочь задавала умные вопросы:

– Что такое государство?

И тогда она отвечала:

– Это монстр, пьющий нашу кровь!

– Что такое бог?

– Выдумка, чтоб держать народ в узде!

– Как надо жить?

– Бороться!

Если бы Лола спросила: «Мама, а почему в супе нет мяса?» или «Мама, ты зашьешь мои колготки?», она бы сердито огрызнулась: «Не знаю», или «Спроси бабушку», или «Сама должна знать, не маленькая».

Когда маме перестали платить зарплату, она сказала: «Лично я считаю, что ничего больше этому государству не должна!» и перестала покупать талончики в транспорте (по тогдашним, да и нынешним заводским правилам, чтобы оплатить проезд, надо купить талончик и прокомпостировать его). Лола навсегда запомнила тот случай, когда они с мамой ехали в троллейбусе (конец февраля, люди усталые от непроходящей зимы) – и вошли контролеры. Водитель тут же закрыл дверь троллейбуса, чтоб нарушители не могли сбежать – и начались суд и расправа: контролеры (их было двое, разнополые) проверяли талоны – женщина смотрела мельком, а мужчина подносил талончики к самым глазам и чуть ли не обнюхивал (его короткие серо-рыжие усы недобро шевелились). Мужчина был одет в ушанку и большую серую куртку, его огромная рука уперлась в поручень перед маминым лицом, а женщина спросила ржавым голосом:

– Что у вас за проезд?

Лола отпустила мамину ладонь и проскользнула между контролерами. Они не стали пригибаться, чтобы поймать ребенка, и Лола, отскочив к дверям троллейбуса, обернулась и вопросительно заныла: «Ма-а-ам?»

– Женщина, оплатите проезд! – потребовала контролерша. – И штраф в размере одной базовой величины!

– По какому праву вы что-то требуете от меня? Вы в курсе, что институт уже полгода не выплачивает зарплату? Хотите арестовать – арестовывайте. Ведите меня к вашему главному – я все скажу! И про вас, и про него, и про всю страну! – Мама, зажатая в угол, говорила громче обычного и сильнее обычного шепелявила и плевалась: все летело в лицо мужику. Двигаться с места она не двигалась, скорее наоборот, яростно вжималась в стенку троллейбуса.

– Женщина, оплатите проезд! Освободите транспорт! – Контролерша едва ли знала еще какие-то слова.

– Уберите руки! Ничего я вам платить не буду!

– Женщина, не задерживайте нас! Оплатите проезд! – кричал кто-то из пассажиров.

– Мама, мама! – До Лолы дошло, что надо действовать и ей. – Отпустите мою маму!

Надо бороться. Надо кричать. Потому что иначе маму утащат в тюрьму и Лола ее никогда больше не увидит. А мама будет стоять у решетки, вцепившись в нее руками, и кричать про свободу, шепелявя и плюясь. Лола разрыдалась, но этого никто не заметил: в троллейбусе уже разгорелась борьба двух противоположных партий – одни требовали отпустить маму, другие – чтобы она оплатила проезд. В этой-то суматохе мужик, перегородивший выход, отвлекся, и маме удалось выскочить у него из-под руки.

Водитель, будто уставший от происходящего, открыл двери – и народ хлынул наружу, как вешние воды, ругаясь, толкаясь, матерясь и смеясь.

Мама тоже смеялась:

– Вашим талончиком и жопу не подтереть, стану я его покупать, ага, подавитесь!

Плакала только Лола: ничего еще не понимала, глупая.

Преступление с продолжением

Олеська бросила Сергея – не брала трубку, не разговаривала. Сергей даже попытался поговорить с Лу, но та только пролепетала: «Она не хочет тебя видеть. Извини, Сережа». У него тогда в голове пронеслось: «Полина бы так не поступила», – и он тут же рассердился на себя: какого хрена, при чем тут Полина, с ней все давно кончено, у нее уже какой-то парень на мотоцикле нарисовался.

Он, конечно, сам хорош: влип. Как и многие неприятные истории, эта тянула корни в самое детство, в ту пору, когда Сергей еще не был самим собой: он по натуре человек законопослушный. У них во дворе сложилась компашка – Комар, Димон и Серега. Комар – старший, его уважали. Сергей слышал, как они с Димоном обсуждали, как можно лунник грабануть: ночью там только одна продавщица. Вломиться, один – нож к горлу, а второй кассу выносит. Нож у Комара был. Красивый нож, он его в руки никому не давал. Комар был не из их двора, а у них ошивался потому, что тут жили его родственники – дядька, тетка и братишка двоюродный. Дядька этот дальнобоем работал.

Во втором подъезде их дома жила одна семейка – они когда-то кучу бабок в лотерею выиграли, даже из «Комсомолки» приезжали у них интервью брать. После выигрыша они сразу железную дверь в квартиру поставили – первые со всего подъезда. Вообще эта парочка выглядела как обычные бичи: тетка вечно бухая или полубухая, с бланшем под глазом, и мужик не лучше – куча бабок ничего в их образе жизни кардинально не изменила: если только пойло стали брать подороже. Как-то раз мужик куда-то пропал (может, уехал), а тетка забухала по-черному. Ну и заснула на лавке возле подъезда. А тусовка малолетних дуралеев в золотом составе: Комар, Димон и Серега – как раз мимо проходила.

На тетке был голубой плащ, в пятнах от земли и травы, под плащом рубашка светлая, расстегнутая. Даже кусок груди был виден, по виду как гриб-дождевик, которые у них во дворе росли – круглый и беловато-бежевый. И щека такая же. Волосы растрепанные, рот открыт, из него слюна ниткой тянется. С шеи свисает тонкая цепочка с каким-то кулоном.

– Она живая? – всполошился Димон. Добрый он парень.

– Живая, живая… дышит, – Комар кивнул глазами на грудь: было видно, что она колышется.

– А-а, – протянул Димон. Он не знал, как на это реагировать, только носом засопел.

Димону было лет семь, Сереге чуть больше. Оба в том возрасте, когда прелести спящей под подъездом тетки не интересуют.

– Ух ты, сатрите, пацаны! – Димон заприметил что-то в траве, наклонился и тут же показал остальным свою находку: ключи с брелоком в виде скелета. Такие продавались в киосках, вроде как они сделаны из такого материала, который за день напитывается светом, а потом светится в темноте. – Круть, всегда себе такой хотел!

– Быстро в карман спрячь! – бросил сквозь зубы Комар. – Дебил!

Димон опрометью засунул ключи в карман.

– Я же… я же… я думал шкелета снять…

– Пшлите отсюда! Оба!

Комар быстрым шагом двинулся прочь, а младшие соучастники послушно засеменили за ним.

– Вы бы еще в карманы к ней полезли!.. Тут же все из окон как на ладони…

– Так я же… я же… не красть хотел! Я просто увидел!

– Никому ничего не рассказывай. Ключи спрячь. Подождем, что будет. Если через неделю-другую на нас не выйдут, подумаем, что с этим сделать!..

Серега во все глаза уставился на Комара. Он был такой крутой – руки в карманах, ссутулился немного, набычился, даже говорить стал сквозь губу и смотреть исподлобья. Сразу стало понятно, что он серьезный пацан.

Через две недели Комар сказал мелким:

– Думаю, можно хату проведать…

– Как? – Серега и Димон глянули на него с недоумением.

– Так. Я ухо востро держал, вроде никаких мастеров тетка не вызывала. Хотя, может, провтыкал? Не знаю. В общем, делаем так: приходим, звоним в дверь. Если открывает, говорим: так и сяк, нашли ключи в лифте на полу, не ваши? Ну и отдаем ключи и забываем об этом. Если дверь никто не откроет, то… отпираем дверь, заходим, осматриваемся. Чисто ради интереса – как эти… живут?

– Страшно, – сказал Димон. – Еще поймают.

– Кто-то один будет на стреме стоять. Если баба или мужик ее появятся, знак даст!

– Чего?

– Ну, песни начнет петь или еще что…

– Не-е, я не пойду, – сказал Димон. – Я шкилета сниму, и все.

Комар схватил его за грудки.

– Нет! Пойдут все! И ты, ссыкло, тоже! И скелет останется на ключах, чтоб все было как тогда!

– Не пойду!

Тут Комар ему врезал. Один раз двинул под дых, резко так, как будто в подушку кулаком ударил. Димон взвыл.

– Будешь делать, что я сказал! Потому что ты уже – вор! Ты ключи взял! Думаешь, менты поверят, что тебе шкилет был нужен?

Димон заплакал; его трясло, из носа текло, зубы стучали. Сергей испугался, что Комар и ему так же врежет, но, видимо, вожак не бил без причины, а потому просто продолжил:

– Итак. Вначале Серега пойдет и позвонит в дверь. Если она откроется – отдаст ключи. Если не откроется – попробует открыть. Если удастся открыть дверь – пройдет внутрь. Мы будем стоять внизу и слушать, если дверь открылась – я поднимусь наверх. Этот будет стоять внизу и смотреть, чтоб не появились наши дорогие хозяева. Пошаримся с Серегой пару минут, посмотрим, что там есть, может, что-то захватим на память – и быстро свалим. Отдай ключи Сереге, сопля!

Димон безропотно отдал ключи, даже не заикнувшись о шкилете.

– А почему я-то? – вопрос вырвался непроизвольно, и Сергей тут же испугался, что сейчас ему прилетит.

– Потому что ты выглядишь прилично. Тебе поверят, если что. Что ты ключи просто нашел.

Сергей долго, бесконечно долго стоял на коврике перед дверью и повторял про себя: «Нашел на полу в лифте, хожу по подъезду, спрашиваю, чьи ключи». Комар там, на два пролета ниже, наверное, бесился: чего он тянет кота за яйца?

Нажать на кнопку звонка. Еще раз. Еще раз. Тишина. Полная тишина. Еще раз. Может, ну его? Уйти и все. Отдать ключи Комару…

Сереге казалось, что внутри у него как будто заводится старый «запорожец» – пердит-пердит и не двигается. А все соседи смотрят в окна и смеются, и вот-вот кто-то крикнет: «На автобусе едь, дурак!»

Ну, хватит. Серега достал ключи, долго не мог попасть в замочную скважину, и тут… дверь открылась! На пороге стоял мужик – бледный, заросший щетиной, со ввалившимися щеками. На его тощем теле была белая майка с желтым пятном на пузе и какой-то странный, слишком яркий, красный спортивный костюм.

– Я… ключи… нашел… в ли…

– Ах ты! – Мужик схватил Сергея за шиворот. – Хату брать хотели?!

– Я… ключи… нашел… я… отдать хотел…

– Где ключи взял, сука?

– Нашел… в лифте… вы потеряли… отпустите, дяденька…

Мужик поставил Серегу на пол, с силой выдернул у него из рук ключи и рявкнул:

– Завтра цилиндры сменим! Пшел вон!

Серега покатился по лестнице. Комару и Димону даже толком рассказать ничего не смог, так заикался.

После этого он долго боялся, что этот мужик как-нибудь расскажет о случившемся родителям или, что страшнее всего, бабушке Маргарите Иванне. Тогда ему точно несдобровать! А еще Димон добавил ужаса, когда сказал:

– Комар хитрый. На ключах его отпечатков нет. Только мои и твои. Если что – нас и посадят.

– Кто посадит, ты чего?

– А вот мужик напишет заяву, нас и посадят…

Дружба развалилась почти сразу. К одиннадцатому классу Сергей и думать забыл о Комаре и Димоне, когда…

…мать рассказала, что тетка Комара орала на весь подъезд. Пока приехали менты, не затыкалась. Она пришла с работы, открыла дверь, а там их малой, весь избитый, живого места нет, а на шее – шнур от утюга. Менты сразу сказали, что дверь малой открыл сам, следов взлома нет. Родители Сергея сокрушались: «Говоришь же детям: никому не открывайте! Пусть кто угодно – милиция, скорая, газовики, электрики, иеговисты – ни-ко-го не пускайте! Ни-ко-го! А они все равно! И вот результат! Беда, беда!..»

Жильцы, как водится, судили-рядили: как так вышло, что никто ничего не слышал («Стоит вечером громко телик включить, так тут же по батареям стучат! А тут ребенка пытали – и все как оглохли!»), родители убитого ходили чернее тучи, менты шныряли везде…

Когда Сергей наткнулся во дворе на Комара, то хотел сказать что-то типа «соболезную» и пойти дальше, но тот резко схватил его за локоть и, глядя в глаза, отчетливо, почти по складам произнес:

– Менты спросят – скажешь, что я был с тобой. Девятого весь день. Пили пиво за гаражами.

– Я с девушкой был девятого…

– И ей скажи, понял? Девятого мы сидели втроем. За гаражами. Пили пиво. А не то скажу ментам, кто у нас любит чужие хаты брать. Усек?

Сергей кивнул, на автомате. Не испугался, не дурак: никому и дела нет до той старой истории. Просто кивнул.

Комар изменился, подумалось ему. Совсем. У него что-то стало с лицом. Есть такие брелоки в виде башки, которую сжимаешь – и из глаз и рта у нее лезет противная масса, так и лицо Комара – то было пустое, никакое, то вдруг из всех отверстий выползала какая-то черная пакость.

– И не скажешь, что когда-то вместе тусили. Такой ты стал… Модненький. Полупокер. – Комар тихонько присвистнул и пошел прочь.

Вечером Сергей позвонил Олесе.

– Если вдруг нас милиция будет опрашивать… вдруг если… скажешь, что девятого мы втроем – я, ты и мой друг Комар… вообще его зовут, кажется, Гена… за гаражами пили пиво…

– Сергей, ты о чем? Я – и пиво за гаражами? И при чем тут милиция?

– Ну, ради меня скажешь…

– Да я и Комара никакого не знаю…

– Олесь, Олесенок, ну…

– Я не Олесенок. Зачем тебе это? Что случилось?

Сергей рассказал ей все. Получилось путано и невнятно, а еще он много раз повторил: «Я, конечно, понимаю, что за тот старый случай мне ничего не будет, но мало ли что… мало ли что…» А она заявила:

– Я не буду врать, Герасимов. Тем более из-за тебя. Тем более милиции. Я не пью пиво за гаражами. Меня там не было!

– Тогда ты… никому не говори, что девятого мы, что мы…

– Между нами никогда ничего не было.

В довершение всего пришлось пойти на похороны малого. Толпа облепила гроб, но никто не решался в него заглянуть: вроде как похоронщики должны были его загримировать, а все равно страшно. Сергею дали свечку, но у него так дрожала рука, что огонек все время гас; или просто ветер был слишком сильный – хотя нет, у других свечи горели ровно, даже у Комара.

Сергея менты так и не допросили, зато довольно скоро арестовали Комара: нашли его отпечатки на шнуре от утюга, надавили на допросе – и он сознался. Говорили, что батя мелкого, дядька Комара, дальнобой, неплохо поднял бабок, и Комар хотел, чтоб мелкий рассказал, где они хранятся. Не планировал убивать, но силу не рассчитал.

Родители Сергея говорили, что денег как таковых у этой семьи было немного, просто мелкому казалось, что о-го-го-го, вот он и похвастался двоюродному брату, а тот поверил. Та семья никогда не выглядела богатой, одевались просто, ну машина была, «девятка», но не «мерс» же.

Сергея эта история по сути никак не задела. Комар благополучно сел, не стал приплетать Сергея в качестве алиби. Помнил, наверное, что при попытке взять хату Серега не особо отличился.

Только Олеська перестала с ним разговаривать, ходила с каменным лицом. Больше Сергей Герасимов не связывался с такими, как она. Женщина должна всегда быть на твоей стороне. Не иметь каких-то там… ну, заморочек. Просто всегда соглашаться со всем и все.

Полина умчалась вдаль со своим мотоциклистом. Да и хрен бы с ней.