Текст книги "Уходящие из города"

Автор книги: Эмилия Галаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Юность

«Я была не последней, кто ее видел», – мысль опустилась, как занавес.

На выставку Лола попала случайно: ждала дочь, у которой были занятия в кружке театрального мастерства. Планировала постоять на крыльце, но пошел дождь, вот и спряталась в доме культуры. А тут эта фотовыставка, никому особенно не интересная, только какой-то скучающий мужичонка средних лет так же, как и она, слонялся по залу. Скорее всего, отец, ожидающий чадо с занятий.

– Хорошая работа! – сказал он, очевидно, рассчитывая завязать диалог. Такие мужички часто говорливы без меры, но совершенно безобидны.

Лола не ответила.

Она смотрела на черно-белый снимок. В прошлое.

Девушка на автобусной остановке. Идет дождь, но она выглянула из-под навеса, вся вытянулась, высматривая транспорт. Там что-то едет, впереди: свет фар прорезал тьму. Девушка хочет разглядеть номер автобуса. Тот ли это, который отвезет ее домой? Или не ее маршрут. Или вообще фура – пролетит мимо, обдаст брызгами. Или остановится – и отзывчивый водитель предложит повезти… Силуэт девушки черный в свете фар, лица не разглядеть, волосы висят мокрыми прядями. На ней мини-юбка, футболка и кожаная куртка, которая ей велика. Огромная тяжелая кожанка, которая делает ее фигуру еще более хрупкой.

Это Полина.

Фото называлось «Юность». Конечно, юность. Ей только исполнилось восемнадцать.

Полина тогда засиделась у Лолы, рассказала о том, что у нее было с этим… Максимом. Да, так его звали.

– Прикинь, по нему как будто током ударило!.. Я даже подумала, что у меня там как розетка… Он сунул, и его коротнуло!

Лола слушала, распахнув глаза.

– Сильно больно?

– Не-е. Прошлым летом я на гвоздь наступила, это больно. А это – так, фигня.

Лола понимала, что Полина бахвалится. Мерцает, как огонек свечи, – подпрыгивает, машет руками, кусает губы: переживает. Лола смотрела на ее растрепанные волосы, на улыбку, открывающую десны, высокую улыбку, как ее называла Лола, – эта улыбка напоминала обрывистый берег реки, с которого надо прыгнуть, чтоб упасть в бурлящую холодную воду.

Родители не дома: у них тогда был круглосуточный магазинчик, съедавший все внимание. Потом, через несколько лет, он сгорел.

Полина любила мужчин. Ей нравились все, даже пьяница историк казался милым. Однажды на уроке он шел между рядами парт, а она достала из рюкзака флакон туалетной воды (у мамки небось стащила) и украдкой побрызгала за его спиной:

– Пусть жена подумает, что у него кто-то есть! Устроит сцену, накричит! А он такой: «Нет, ты что!..» А потом они…

Лола усомнилась:

– Думаешь, у него есть жена?

– А почему нет?

– Он вечно с похмелья, мятый, немытый…

– Ну, глаза у него красивые… И нос. Классный нос.

Для Полины все были классными. Привлекательными. Талантливыми.

– Макс, знаешь, какой… у-у-у… ты видела его байк?

– Не люблю мотоциклы!

– Лола, ты что? Это же зверь! Несешься на нем, и волосы развеваются! Летишь такая, у-у-у! Ты летящий вдаль, вдаль ангел!..

– Это все как-то неправильно. Ты не думаешь, что ты с ним просто, чтоб забыть Сережу?

Лола знала, что попала в цель, но Полина ни за что не стала бы об этом разговаривать.

– Ты все усложняешь! Зачем? С Сережей было одно, с Максимом вообще другое! Приключения! Огонь!

Макса Лола видела только раз. Полина и Лола гуляли вечером, катая в коляске очередную младшую Полинину сестричку (дочь матери и отчима), и тут прикатил какой-то тип на вонючей тарахтелке.

– Ма-а-кс! – Полина расцвела. – Ты тут… катаешься?

Лола не запомнила, что он сказал, вообще ни одной его реплики (да ну его в самом деле, еще помнить его!). Только длинные волосы, собранные в хвост, и щеку, усыпанную прыщами.

– Лол! Я тут вспомнила… забыла в киоске передник забрать, а его постирать надо! Смотаюсь – туда и обратно, ладно! Макс, подкинешь?

Она вскарабкалась на мотоцикл и крепко обхватила Максима руками за талию. И они рванули. В тот вечер Лола страшно переживала. Хоть бы они не разбились. Хоть бы малая не проснулась и не пришлось ее укачивать. Тем более – темнело. Лола знала, что киоск, в котором Полина подрабатывала на выходных, продавая хот-доги, недалеко. Туда можно было и пешком сходить, обернулись бы минут за сорок… ну, за час…

Полины не было до самой темноты. Она вернулась своим ходом, раскрасневшаяся, сжимая в руке фартук.

– Ло-ол! – крикнула она. – Прости-и-и!

Лола хотела огрызнуться, но тут заплакала малая.

Вот и сейчас Полина сидела перед ней, говорила и говорила, и у Лолы не хватало смелости остановить этот сияющий поток. В девятом классе Полина встречалась с Сережей Герасимовым, которого у нее отбила стерва Олеська. «И к лучшему, – думала Лола, – не нужен был Полине этот скользкий Сережка». Вообще Лола считала, что Полине не нужен никто, кроме нее, но в этом она не призналась бы даже самой себе. Все было хорошо, пока не нарисовался этот Макс, который, как понимала Лола, просто воспользовался Полининым желанием влюбиться.

– Макс такой… Он мне свою куртку отдал. Я ныла, что холодно.

– Так и правда холодно… ты вечно так легко одеваешься…

– Она им пахнет! Так офигенно! И стильно, правда? Согласись, очень круто смотрится!

Полина вертелась, подпрыгивала, позировала невидимому фотографу. Но Лолу не оставляли мрачные предчувствия:

– Полин, а вы предохранялись?

– Ды ты чего, в первый раз залететь нельзя! Ой, Лолка, ты такая смешная! Пойду я уже, наверное. Темно…

Она всегда засиживалась допоздна. Домой – на Балбесовку – Полине надо было ехать на автобусе или маршрутке. Иногда Полина не успевала на последний автобус и шла пешком вдоль трассы или ловила попутку. Лолу это очень пугало, но она никогда не предлагала Полине остаться – и за это Лола ощущала свою вину, потом, спустя годы. Даже тогда, когда о Полине, кажется, забыли все.

«Поэтому Полина ушла от нас. От меня. Ушла, как обычно. Но навсегда. Не я была последней, кто ее видел… но что это меняет?»

Лола подумала, что надо обязательно написать фотографу, хотя заранее знала, что он ответит: «Не помню, когда сделал это фото. Просто девушка на остановке. Не знал, что она пропала. А вы вообще уверены, что это она?»

Уверена.

Первая (или нет, смотря как считать)

В ночь на первое сентября на школьном крыльце кто-то написал краской из баллончика: «Тариков – лох». Надпись никто не пытался смыть или закрасить, все так и ходили по ней, пока ее не стерли шаги сотен ног.

Тариков – это фамилия директора.

Выразить свое мнение по поводу его личности мог кто угодно: классический случай, когда проводить расследование невозможно из-за того, что подозреваемых слишком много. Директор был человеком беззлобным – для злобы в школе держали двух завучей, – но отличался пристрастием ко всякого рода инициативам: фестивалям, забегам, конкурсам (особой ненавистью у школьников пользовалась олимпиада по краеведению). У него был даже свой проект школьного дневника, заказанный в типографии (скидывались на печать, разумеется, сами ученики): на каждой странице мудрые мысли, отобранные лично директором из книги «Афоризмы и цитаты великих людей прошлого» (себя Тарик, видимо, относил к великим людям настоящего). Но самым одиозным новшеством было введение обязательного ношения беджиков с именем ученика и классом. С беджиками школьники воевали истово и отчаянно. Имя должно быть птицей в руке, льдинкой на языке или еще чем-то, но точно не надписью у тебя на груди.

– Не хочу я носить беджик! Может, у меня фамилия смешная! – выступал, как Ленин на броневике, Влад Яковлев. – У мамы есть знакомая тетка с фамилией Бздых!

– А у моей мамы! У начальницы ее! Фамилия – По-опа! – Полина подпрыгивала на каждом слове, подпрыгивал и завиток у ее виска – рыжеватый лучик.

– Вот-вот! – Владу нравилось, что мнение Полины совпадает с его собственным; хотя никакого мнения у Полины не было, ее просто забавляли прикольные фамилии.

Полина и Лола сделали себе беджики с надписями «Мисс Мурпл» и «Мисс Бурпл», процитировав «Крутое пике», Влад на своем написал «Тариков – лох», процитировав неизвестного хулигана, осквернившего школьное крыльцо. Поначалу все нервно хихикали, озирались, дергали шеями, ожидая наказания, а потом забыли, кто-то даже умудрился свой беджик потерять. И никому за это ничего не было, потому что у Тарикова неожиданно загорелась над головой новая лампочка: обязать учителей сделать рейтинги учеников в классе. Каждый учитель выделял по своему предмету пятерку лучших, сдавал информацию классному руководителю, а классный руководитель в свою очередь формировал список «лучших из лучших».

Случилось странное – первой ученицей в 9 «А» оказалась Лола Шарапова, обошедшая на одну десятую балла Луизу Извозчикову. Магия среднего арифметического – Лола, не блиставшая ни в чем, внезапно обошла всех. (На самом деле виной всему была внезапная двойка, которую Луиза схлопотала по русской литературе: опоздала на урок и не смогла прочесть стихотворение наизусть.) Первым ученикам полагался подарок, для вручения которого Лолу вызвали в кабинет директора. Там, правда, ее встретил не сам Тариков, а Ольга Борисовна, училка по русскому. У тощей дерганной Борисовны был острый глаз хищной птицы, но даже она не заметила беджика с надписью «Мисс Бурпл» на груди у Лолы.

– Поздравляю! – только и сказала Борисовна, протянув Лоле книгу «Великие люди нашего города» (ею же премировали победителей в олимпиаде по краеведению). – Приготовься к появлению первых врагов!

Лоле стало неловко и в то же время смешно. Каких врагов?! Кому какое дело до того, что она стала первой ученицей, к тому же наградой за это была копеечная книжка!

Но знавшая жизнь Борисовна оказалась права. Назавтра, стоило Лоле сделать ошибку, решая у доски задачу по математике, как она услышала за спиной:

– В таблице умножения путается… первая ученица! – это была, конечно, Олеська.

Такая же беда случилась на химии, когда Лола неправильно записала формулу, а в другой раз географичка разочарованно протянула:

– Не тянет на ответ первой ученицы.

Это еще не все – в холле установили стенд с фотографиями первых учеников, и буквально через пару дней кто-то подрисовал Лоле то, что неизбежно подрисовывают всем фотографиям. Первому ученику из 11 «Б» добавили еще и надпись «сосу» поперек лба.

Однажды Лола услышала, как Олеська сказала своей неразлучной подружке Лу:

– В школе на первых местах те, кто потом будет улицы подметать… вот ты поступишь на эту… как ее…

– Прикладную математику…

– А толстая Лолка будет торговать всяким хламом в магазине своих родителей!

Лу тихонько хихикнула. Если бы у Лолы было ее фото, она подошла бы к стенду и приклеила его туда. И отдала бы ей идиотскую книжку про лучших людей нашего города (хотя у Лу, победительницы олимпиады по краеведению, такая книжка, конечно, тоже была). Так взяла бы и отдала – прям по голове ее, умной-кудрявой.

Первым всегда оказываешься случайно, но мстят тебе за это так, будто ты специально унизил всех остальных. Ну или не мстят, а тупо отрываются на тебе просто так, от нефиг делать.

Но ко всему привыкаешь, даже к тому, что ты мисс Бурпл: через неделю Лола уже спокойно ходила мимо своей изуродованной фотографии. Приближались экзамены, тут уж не до таких мелочей, как пририсованный ко рту член. История с первым местом закончилась бы и забылась, если б однажды после уроков Лола не заскочила в школьную библиотеку.

Дины Ивановны, библиотекарши, на месте не оказалось – зато там обнаружилась Надька, ее дочка и Лолина одноклассница.

Лола мало общалась с Надькой, все учебные годы та тихо сидела за задней партой, плелась в числе троечников, не проваливаясь в двойки только потому, что умела прогулять ту самую контрольную, которая поставила бы крест на ее тройке в четверти. С класса эдак седьмого Надька красила волосы, все время в разные цвета, то в рыжий, то в черный, то в платиновый блонд, но всякий раз ее яркая стрижка жила недолго, буквально за месяц превращаясь в тоскливое недоразумение цвета половой тряпки. Что-то похожее было и с косметикой: Надька активно ей пользовалась, но от этого ее лицо не становилось заметнее, даже жирно нарисованные черные брови не добавляли ему выразительности. На Надьке лежало непробиваемое проклятие незаметности: станцуй она голая на столе в кабинете директора, об этом все равно говорили бы меньше, чем о том, что в столовском пюре недавно нашли таракана.

Надька сидела, закрыв лицо руками. На пальцах – много дешевых железных колец, которые продавались в киосках и на рынке. Лола слышала, что от них пальцы чернеют.

– Надь… Дина Ивановна… мама твоя, где?

Надя плакала. Лола присела рядом, не зная, стоит ли начинать разговор.

– Это из-за… матешки?

Недавно у них была четвертная контрольная. Надька замотала головой и задергала плечами. Ах да, она же эту контрольную по своему обыкновению прогуляла.

– С мамой поссорились?

Снова нет.

– Ну я тогда это… завтра зайду…

И тут Надя отняла руки от лица, перепачканного, как у девушки из древней песни, в слезах и губной помаде.

– Ло-олка, мне так страшно!

– Надь, что случилось?

– Я опухоль у себя нащупала, Лол! Мама говорит: к врачу надо идти! А я боюсь! Все экзамены будут сдавать, а я… в больнице лежать! На эту… на химию ходить?

Лола смотрела на Надькино размазанное лицо; слов не находилось.

– А если уже поздно? Если – все, неоперабельно? Как, помнишь, у этой, у училки младших классов… фотка ее в коридоре стояла, с гвоздичками…

Лола помнила. Это был единственный за историю школы случай, когда фотке ничего не пририсовали. Учительница была совсем молоденькая, как их Майя Петровна. Бедные осиротевшие младшеклашки.

– Лол, а если я буду первая? Вот Полина у нас первая… ну, красавица, «Мисс весна». Ты первая ученица по всем предметам, Куйнашев всегда первым кросс пробегает, а я… я буду первая, кто умрет? Первая, кто умрет в 9 «А»?

Надька опять закрыла лицо руками и заскулила. Тут открылась дверь – вошла Дина Ивановна. В отличие от очень высокой Нади, ее мать была маленького роста, тоже довольно ярко красилась и носила странные серьги, в этот раз – в виде ярко-красных пластиковых спиралей, внутри которых на цепочке болтались красные шары.

Лола подумала, что, наверное, каждый рожден хоть в чем-то быть первым. И действительно, как ни крути, кто-то из ее одноклассников будет первым, кто умрет. Так же, как в жизни каждого из нас был первый умерший знакомый: утопший в реке алкаш, выпавшая из окна при развешивании белья соседка, та учительница начальных классов… Почему бы тому, кто никогда ни в чем не был первым, не стать первым в смерти?

Потом Лола узнала, что склонная к ипохондрии Дина Ивановна убедила дочь, что та ужасно больна; в ходе обследования выяснилось, что Надька здорова как лошадь. Ее кошмар (а может, и своего рода тайное желание) не сбылся.

А первым, кто умер из их класса, оказался Сашка Трошкин, который в первое лето после школьного выпуска въехал в бетонный забор на мопеде, подаренном родителями в честь поступления в вуз. (Полину умершей Лола не могла посчитать, нет, нет, Полина просто ушла, улетела, не обещав вернуться.)

Надька так и не стала первой ни в чем, и больше с ней никаких историй не происходило.

Накатило

Как-то раз в седьмом классе Олесе не повезло: выпало дежурить вместе с Олегом. Лу заболела, иначе, конечно, с Олесей дежурила бы именно она, и тогда они вдвоем возились бы до полуночи, отдраивая все до блеска: Олеся была аккуратисткой, а Лу просто не умела сказать: «И так сойдет!» – и уйти домой, хлопнув дверью класса. Но Лу отсутствовала, и поэтому Олесе в напарники выдали Олега. Борисовна, русичка-истеричка, приказала им тщательно отмыть парты, расписанные так, что их можно было читать, как учебник. В основном на партах была написана всякая мерзость, которую Олеська старалась не замечать: после нее становилось противно и хотелось ударить кого-то по лицу (непонятно кого, но ударить очень хотелось; на худой конец саму себя по щекам отхлестать).

Дежурным всучили по банке «Пемолюкса», ворох тряпок и ведро воды. И время – работайте, дети, солнце уже село (на дворе зима, учились во вторую смену), но это неважно, все равно работайте.

И Олеська работала, а Олег, конечно же, нет.

– О-о-о, смотри, Скворцова, это че – трусцы? – Он развернул одну из кипы тряпок. – Ха-ха-ха, смотри, реально! Это чьего-то бати, что ль?

Олег махал у Олеси перед носом обрывком (половиной) семейных трусов и хохотал так, будто это смешно.

– Иди работай, – сказала она как можно строже. – Мой ряд у стены, твой – у окна, центральный – пополам.

– Деловая, – бросил Олег и пошел вразвалочку к «своему» ряду. На Олеге были темно-синие спортивные штаны, он на все уроки так ходил, и ему даже перестали писать в дневник замечания, так как это не приносило результатов. Поверх штанов натянут серый шерстяной свитер. На вкус Олеси – максимальное уродство, какое только может быть на свете, такую одежду не спасло бы даже прекрасное лицо с тонкими чертами и слегка вьющиеся волосы, как у Сергея Герасимова. Но никакого прекрасного лица у Олега не было: круглая бритая налысо голова, челочка, а глаза как будто криво пришиты.

Он не дошел до «своего» ряда парт, посмотрел на ту, что стояла ближе всего к нему, и громко прочел:

 
Ебите баб
На мягком сене.
С приветом всем,
Сергей Есенин.
 

И заржал, конечно.

– Чего смешного? – Олеська с усилием оттирала с парты какую-то мерзость вроде той, что он прочел. – Иди работай!

– Ну ты ску-учная! – Олег опять подошел к ней. – Неинтересная ты! – последние слова явно были ложью, так как он попытался ее облапать; а с чего лапать тех, кто неинтересен?

Олеська ухмыльнулась, отметив про себя это логическое противоречие, и оттолкнула Олега изо всех сил. На секунду ее ладони увязли в противно-мягком шерстяном свитере. Под этой мягкостью Олег был твердый как камень и не сдвинулся с места. (На что она рассчитывала? Он гораздо сильнее ее.)

– Отвянь! – Она шарахнула его тряпкой по лицу.

– А-ай! – неожиданно тонко заскулил он. – А-ай, ты чего?! В глаз же!

Олеся отвернулась и принялась тереть парту. Ее не удивило, что Олег, повозившись немного, сказал:

– Я домой пойду. Глаз болит. – И быстро ушел, подхватив свой рюкзак.

Она даже не обернулась. Просто, разобравшись с одной партой, перешла к другой. Она понимала, что не справится одна, что надо было сказать Олегу: вот так сваливать – свинство с его стороны, надо было пообещать нажаловаться на него русичке или даже завучихе… Но Олеська не стала этого делать: само присутствие Олега вызывало у нее отвращение, почти такое же, какое возникало, когда она видела пьяную мать. Недавно мать снимала сапоги в коридоре, сшибла головой полочку для ключей и так же, как Олег, когда ему досталось тряпкой, скулила, потирая макушку. Скулила, как собака. Олеська терла и терла парту, сцепив зубы и кипя яростью.

Ненавижу мать.

Ненавижу Олега.

Ненавижу надписи на партах.

Не-на-ви-жу.

Она и сама не заметила, что плачет. Плачет и не может остановиться. Слезы бесят ее еще больше, потому что из-за них она толком не видит, что делает, но они текут и текут по лицу, и она не знает, как это безобразие прекратить.

– Скворцова? – Олеся услышала голос русички. – Ты как, справляешься?

Олеся повернулась в ее сторону, ориентируясь на голос, и закивала.

– А плачешь почему?

– Н-не знаю. Накатило.

– Не слишком усердствуй, – проявила Борисовна несвойственное ей милосердие. – Все равно опять изрисуют.

Олеська кивнула, вытерла слезы и продолжила работу. Это был первый и единственный раз в ее жизни, когда кто-то посторонний видел, как она плачет. Она не врала: накатило, эмоции оказались сильнее воли, плотина не выдержала напора воды.

Назавтра Олег растрепал всему классу, что Олеська ударила его тряпкой по лицу. Она-то думала, ему будет стыдно признать, что какая-то девчонка его унизила, но нет – он со смешком рассказывал всем и каждому, что Скворцова взбесилась, когда он к ней подкатил, и ка-а-ак врежет ему тряпкой. Когда на математике его вызвали к доске, он сказал:

– Ктория Санна, у меня глаз болит, не могу! Меня Скворцова зрения лишила!..

Ктория Санна подняла брови-ниточки, покачала головой… и сказала:

– Ладно. Куйнашев!

Глаз у Олега и правда был красный, но, скорее всего, от того, что он без конца тер его кулаком. И лыбился во все тридцать два. Стыдно или неловко ему не было.

Спустя несколько недель на уроке литературы Борисовна сказала:

– Что такое поэзия?.. Когда не пытаются выжать выгоду из боли. Когда плачут потому, что плачется. Как говорят, накатило. Не потому что «птичку жалко», или «русский народ страдает», или «отпустите меня пораньше». А просто потому, что накатило. Так плачут честные и сильные люди, в основном в одиночестве. Это и есть поэзия… А не скулеж, что тебе не дали косточку.

Она даже не смотрела на Олесю, когда говорила, и никогда после этого ничем не выделяла ее среди остальных учеников. По русскому у Олеси всегда оставалась тройка.

После окончания школы и службы в армии Олег стал работать охранником в ТЦ. С началом ковидобесия он вконец оборзел и с огромным удовольствием вышвыривал из ТЦ посетителей без масок. В школьные годы он мечтал стать президентом; что ж, он оказался одним из тех немногих счастливцев, чья мечта сбылась, даже с перебором.

Теперь он упивается властью, решая, кого пустить, а кого нет. Быдло-апостол Петр 2020.