Текст книги "Твой ангел, мой гений (СИ)"

Автор книги: Эмилия Галаган

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Если ты ангел, то почему у тебя такие крылья – перепончатые?

Сомнения новообращенного

Оказалось, так просто забыть о тебе, мой герой:

Пропустить пару кружек воды из источника мая,

Пересечь Патриаршие вкось на учебном трамвае,

Закурить «Беломор» и забыть о тебе, мой герой.

Зоя Ященко

Рояль в кустах

   В самом начале сентября тёть Ева уехала погостить к Алику в Жодино. Ключи от квартиры Саше оставила. Чтоб та фиалки поливать приходила. И она приходила...

   Вообще тёть Ева не была Саше тетей, правильнее было бы назвать ее бабушкой, а точнее – двоюродной бабушкой, но как-то не сложилось. В Сашином понимании бабушка – настоящая бабушка – это круглое, доброе, пахнущее домашними пирогами, как ее родная баб Люся, а отнюдь не отстраненно-строгое, величественное, как Ева Теодоровна. Тёть Ева – сводная сестра Сашиной бабушки, их родители – тёть Евина мама Гелена Стефановна и отец баб Люси Степан Иванович – познакомились в Польше во время войны. К тому моменту Степан Иванович уже знал, что жена его умерла от воспаления легких и десятилетняя Люсенька живет у сердобольных соседей, письмо которых и отыскало его на фронте. Муж Гелены Стефановны был убит еще в 1939 году, оставив молодую жену с малюткой Евочкой на руках.

   Прабабушка, которая пережила прадеда на целых 20 лет, уже после его смерти говорила (Саше запомнилась эта странная польско-белорусская фраза, звучавшая для ребенка как заклинание.): «Чарно жыцье было, чловеки злы, а ён слом'яны, от и покохала» (Черная жизнь была, люди злые, а он соломенный ( т.е. светлый), вот и полюбила).

   Саша прабабушку любила – она была очень высокая, немного сутулая (Саша слышала, как соседки между собой называли ее «горбатой бабой»), всегда в темной одежде – траур по мужу – трудолюбивая, аккуратная (шутка ли: прожила в деревне до 89 лет, при этом поддерживая хозяйство и дом в полнейшем порядке, из живности, правда, последние лет десять держала только нескольких кур, петуха и вороватого вида рыжего котяру), строгая и...добрая-добрая (детскую интуицию не проведешь!). Маленькая Саша обожала прабабушкин дом: она чувствовала, насколько он стар (прадед построил его сразу после войны, когда приехал с молодой женой в родные Борки) – это просто витало в воздухе – и в то же время все в нем было так правильно, так строго, так чисто, что сердце замирало от ощущения легкой святости. Какие салфетки вязала прабабушка! До чего замысловатые узоры! Теперь, повзрослев уже, каждый год, прогуливаясь по городу во время Новогодних праздников, Саша смотрит на приклеенные к оконным стеклам снежинки и думает всякий раз одно и то же: «Ну, прабабка, ну „горбатая баба“, как ты своими корявыми пальцами с крючком управлялась? А мы, неумехи, руки с маникюром, а растут из задницы, ножницы держать не умеем!». А еще прабабушка была ревностной католичкой, каким-то невероятным образом сохранившей свою веру во время всеобщего атеизма, но так и не сумевшей передать ее дочерям – ни родной Еве, ни приемной Люсе. Именно она настояла на Сашином крещении, мало того, отыскала (а это было почти нереально: найти в Гомельской области в 1987 году католического священника!) ксендза, который и окрестил Сашу. Девочке было четыре года, прабабушке – семьдесят шесть. Сейчас Саша ничего, ну просто ничегошеньки не помнит об этом событии, и это ее огорчает: кажется, что забыто что-то невероятно интересное, удивительное, увлекательное, забыто первое приключение ее детства, которое просто обязано было намертво отпечататься в памяти...

   Самым раннее воспоминание: в зеленой-зеленой траве кое-где виднеются желтые одуванчики, но она знает, что никакие это не одуванчики, потому что они...ходят, чего настоящие цветы делать никак не могут, это – маленькие желтые цыпы, которых она, Саша, сторожит от посягательств вон той хитрой рыжей морды, которая, выглядывая из приоткрытой двери дома, так внимательно следит за блуждающими в траве желтыми комочками... Почему, ну почему ей запомнились эти цыплята, этот кот – такая обыденность – а собственное крещение – происшествие из ряда вон – прошло незамеченным памятью?! Она знала только, что прабабушка велела крестить ее не Александрой, как назвали ее родители, а чудным польским именем Ангелика, потому что именно это имя было написано в старинном прабабушкином календаре напротив даты рождения девочки – 4 января.

   А еще Саша помнила, как однажды она, находясь в гостях у соседской девочки, спрятала в кармашек чем-то особо приглянувшееся ей круглое зеркальце в красной пластмассовой рамочке и принесла его домой. Прабабушка, уличив ребенка в таком жутком преступлении как кража, мало того что выпорола отчаянно ревущую правнучку тонкой и хлесткой ивовой веткой, так еще и заставила отнести соседям это дурацкое зеркальце и попросить прощения, что было в тысячу раз страшнее порки. И вот вечером того дня, совершенно измученная, окончательно усвоившая, что чужого брать «н'е можна», Саша сидела рядом с не менее измученной усердной воспитательной работой прабабушкой на крыльце дома и смотрела на небо.

   Загорались звезды. Сашиным хорошенько промытым слезами глазам они казались особенно яркими.

   -Баб, а звезды – они чьи? – вдруг спросила она.

   -Бозькины, дзецко...

   Саша взяла это на заметку.

   Баб Люся называла прабабушку не «мамой», а теть Гелей, но любила ее, как родную мать, и прабабушка с одинаковой добротой и одинаковой строгостью относилась к обеим дочерям. Теть Ева очень похожа на прабабушку. Такая же высокая, только совсем не сутулая, а наоборот – с гордо расправленными плечами, величественной походкой. Ее взрослый сын Алик, очень любящий насмехаться над теть Евиной важной статью, шутит: «Чтобы так ходить, нужно лом проглотить». И она...смеется. Потому что на самом деле не холодная и надменная, как может показаться, а добрая-добрая, как и прабабушка. Теть Ева всю жизнь проработала врачом в детской поликлинике, и маленькие пациенты совсем не боялись ее – чужую строгую тетю в белом халате. Иногда, когда они с Сашей гуляют по улице, к ним подходят женщины с детьми – обеспокоенные мамы просят совета ("Может, не стоит эти памперсы использовать? "), а малыши что-то лепечут на своем счастливом языке. Это теть Ева любит повторять, что детский лепет – самый счастливый язык на свете: в нем нет слова «смерть».

   Об этом слове – нет, увы, не слове, а факте придется рассказать отдельно... И теть Ева, и баб Люся рано вышли замуж. Муж баб Люси, Владимир Иванович, Сашин дед, был инженером путей сообщения, муж теть Евы – музыкантом. Он играл на рояле (Как же Саша в детстве мучалась, пытаясь определить это одним словом: роялист? рояльщик?) в филармонии (А сколько времени было потрачено, чтобы научиться правильно выговаривать это слово!). Обе сестры – Ева и Людмила – рано овдовели. Владимир Иванович умер в сорок три года от прободения язвы желудка, дядь Валер Валерьич – в сорок семь от кровоизлияния в мозг. Такую исчерпывающую информацию Саша получила от бабушек в детстве, твердо запомнила и...никогда не выясняла подробностей. Она видела своих дедушек только на фотографиях, и для нее они были скорее мифическими фигурами, чем живыми людьми.

   Судьбы сестер поступили удивительно одинаково: отобрав мужей, оставили женщинам сыновей: теть Еве – Алика, баб Люсе – Володю, Владимира Владимирыча. Алик – высоченный, здоровенный, румяный и очень веселый. Он живет в Жодино, куда его распределили работать после окончания БГУ. Теть Ева очень хочет, чтобы он женился, хочет, пока еще не начало сдавать здоровье, позаботиться о внуках, но Алик – закоренелый холостяк и только отшучивается в ответ на настойчивые просьбы матери поскорее жениться. Зато Володя, только поступив в институт, по уши влюбился в симпатичную, кареглазую шатенку – будущего искусствоведа, будущую Сашину маму – Танечку. Ему повезло – Танечке тоже очень понравился скромный белобрысый паренек – будущий инженер путей сообщения, будущий Сашин папа. Вот так славно у них все получилось.

   Саша гордится своими родителями. Тем, что они до сих пор любят друг друга, тем, что редко ссорятся, тем, что живет вся семья (папа, мама, Саша и баб Люся) дружно, уютно, радостно. Но ее почему-то очень тянет к теть Еве. В ее маленькую хрущевку (Сашина семья живет в трехкомнатной квартире нового крупноблочного дома), в ее тесную кухоньку, в таинственную «рояльную комнату»...

   Ах, эта комната! Вот и пришла ее очередь – этого чуда, этого фамильного феномена! Валерий Валерьевич Невярович был не просто музыкантом, он был очень талантливым, выдающимся музыкантом, гордостью филармонии. Для теть Евы же он был в первую очередь мужем – самым любимым мужчиной на свете. После его скоропостижной смерти она в непонятно-отчаянном порыве вымолила-выкупила у филармонии тот самый рояль, на котором играл ее Валерочка во время своих знаменитых концертов. Но Сашу больше всего удивлял не тетин поступок сам по себе, а то, каким образом удалось втащить эту махину на третий этаж, как этот гигант вообще мог пройти в узкие двери теть Евиной квартиры. Это было невероятно! На все расспросы тетя только пожимала плечами: «Сашенька, я не помню, как в угаре была тогда...» Как на грех, больше свидетелей тому не находилось: баб Люся с Аликом и Вовой в момент доставки рояля были у прабабушки в деревне (теть Ева упросила сестру увезти детей и оставить ее наедине с горем). Когда они вернулись, в теть Евиной квартире произошли значительные изменения: целая комната была отдана роялю. Да-да, он занял собой всю прихожую: только в углу мог приютиться небольшой шкаф (с Валерочкиными нотами). Отныне мать и сын поселились в одной комнате. Что это была за жизнь, трудно описать, только, окончив школу, Алик поспешно уехал учиться в Минск, а затем работать в Жодино, и домой приезжает очень редко.

   А рояль по-прежнему стоит. На его крышке – несколько горшков с фиалками...

   Никто в семье не умеет на нем играть.

Обыденность

   День рождался, как обычно, мучительно – с надрывным криком будильника. Опять приходилось покидать уютное материнское лоно кровати и выбираться в холодный и враждебный мир. Утро еще не разлепило окончательно глаз, и улица была окутана легким туманом. Троллейбусная остановка... троллейбус... буквально несколько шагов... уехал... Совсем пустой! И так – каждый день, как бы рано Саша не выходила. Она никогда не могла успеть на этот первый троллейбус. Опаздывала всего на пару минут – и это было вдвойне обидно. Только она подходила к остановке, как он отчаливал, пустой или почти пустой...Иногда ей казалось, что его вообще не существует, что это просто обрывок сна...сна города... Ведь городу тоже снятся сны... Тралик -призрак... Саша называет его Летучим Голландцем. Вот он несется по спящим улицам. За рулем – скелет. Вместо компостеров живые зубастые пасти...

   И все-таки хорошо бы на него хоть раз успеть. Тогда не пришлось бы терпеть эту жуткую давку в следующем, который приходит через двадцать минут. И...опаздывать, все время опаздывать...

   – Простите, можно?

   – А, Авдеенко! Опять опа-а-здываем, Авдеенко, это нехорошо!

   Саша не любит преподавателя по религиоведению. Сам вид этого невысокого пожилого мужчины в очках с толстыми линзами и мешковатом свитере как будто говорит: «Я знаю, что вы на перемене курили в туалете, а на дне каждой из ваших сумочек лежит пачка презервативов». Мало того, что он консервативен – многие люди старшего поколения консервативны, Сашина баб Люся, например, но это вполне сносно – он как-то злорадно консервативен. Типа: пей, молодежь, колись, нюхай, развратничай, а вот как заболеешь СПИДом, тогда и посмотрим, кто из нас прав.

   Преподаватель по религиоведению не любит Сашу. Сам вид этой коротко стриженой студентки с сережкой в носу как будто говорит: «Я живу, как хочу, а все ваши запреты мне до лампочки». Мало того, она все время опаздывает. Вечно заходит в аудиторию в самый неподходящий момент и сбивает его с мысли.

   – Авдеенко, вы знаете, о чем я сейчас говорил с вашими однокурсниками?

   -Не имею ни малейшего понятия.

   – Я перечислял им десять заповедей, которые Бог дал Моисею на горе Синай. Вы пропустили шесть, будем, надеется, вы их знаете. Назовите, пожалуйста, седьмую...

   -Неужто «не опаздывай»?

   Шутка прошла. По аудитории прокатилась волна смеха.

   -Садитесь, Авдеенко. Вон Григорьева вам так старательно подсказывала, сердечко пальцем в воздухе рисовала. Это заповедь «не прелюбодействуй».

   Взгляды всех устремляются к Оле Григорьевой, которая скромно-кокетливо опускает ресницы и кротко-лукаво улыбается. Белка в своем репертуаре! Прозвище Белка Оле дала Саша. Это из-за волос – светло-русых, очень мягких и пушистых, которые Оля обычно собирает в пучок на затылке. Он напоминает беличий хвостик. То, что Белка так легко сориентировалась в заповедях, неудивительно. Она приехала из деревни, можно сказать, удрала от излишне суровых и набожных родителей. Поступив в университет и поселившись в общаге, Белка стала отрываться по полной программе. В ней обнаружился такой термоядерный заряд кокетства, что Саша просто диву давалась. Кавалеры сменяли друг друга с фантастической скоростью, а официанты в барах уже знали Ольку по имени. И этот человек что-то там подсказывает ей, Сашке, которая, между прочим, еще девушка, про «не прелюбодействуй!»

   – Авдеенко, я понимаю, что, возможно, с вашей точки зрения, это кажется архаизмом...И вы поэтому так ехидно улыбаетесь...

   Да нет же! Ну что ты пристал!

   – Но с религиозной точки зрения связь между мужчиной и женщиной освящена Богом... А то, что соединил Бог, человек разъединять не имеет права. Мда...не имеет...

   -А если...-пискнул кто-то с последних парт и почему-то сразу осекся.

   -"Если" всегда есть. Есть кучи «еслей». Но суть от этого не меняется...

   После звонка Белка подошла к Саше. Та в этот момент что-то искала в недрах своей сумки.

   -Привет, Сашуль!

   -Привет, спасибо, что пыталась помочь, – все еще копаясь в сумке, ответила Саша. – И где этот чертов кошелек? Сейчас в буфете очередь будет – стоять до начала следующей пары придется...

   -Саш, а ты не могла б мне оказать маленькую услугу...

   -Ну?

   -Понимаешь, я тут недавно познакомилась с парнем...Он спросил, какие планы у меня на вечер, на сегодня...

   -Ну? – Саша с решительным видом начала выкладывать из сумки на стол тетради и книги.

   Белка затараторила:

   -Я сказала, что мы с тобой идем в театр на «Двенадцатую ночь», спектакль питерского театра в рамках фестиваля «Театральные встречи», твой маме дали два билета по большому блату, а он сказал, что слышал об этом спектакле, что гран-при, что актеры классно играют...

   Саша перевернула сумку вверх дном и хорошенько встряхнула. На парту упали скомканный носовой платок и какая-то сложенная вдвое бумажка.

   -Ага, вот он! На! – Саша схватила бумажку и протянула Белке, только набравшей воздух в грудь, чтобы выпалить сакраментальную фразу: «А ты не отдашь мне свой билет?»

   – Сашуленька!.. Ну ты, ты...просто ангел!

   Белка громко чмокнула ее в щеку.

   – Я просто тормоз. Кошелек дома забыла. Буду теперь голодная сидеть.

   – У меня яблоко есть. Будешь?

   Когда они после занятий выходили из корпуса, Саша увидела на крыльце молодого человека в кожаной куртке. Вытянутое «лошадиное» лицо, длинные темные волосы...Как тесен мир!

Крылатость

   Сашина мама работает в выставочном зале при городском центре культуры. От выставки до выставки живет Татьяна Петровна...весело. По долгу службы приходится общаться с довольно специфическим контингентом – местной творческой интеллигенцией. И, если говорить откровенно, большинство своих клиентов (где ты, более уместное слово?) Татьяна Петровна недолюбливает.

   -Взрослые мужчины, а инфантильные, словно школьники, ранимые, как тургеневские девушки, и совершенно, ну совершенно бездарные! – не раз возмущенно кричала Сашина мама, придя с работы. – Ну почему, почему Шагал родился в Витебске?. – Татьяна Петровна писала диссертацию, посвященную творчеству Шагала, которого боготворила. – А здесь? Здесь одна серость! Люди, рожденные в этом городе, не умеют летать! – так обычно она заканчивала свою возмущенную речь, а папа, если он был дома, добавлял:

   – Я тоже самое говорю. Вот и аэропорт не работает. Почему? Хотя бы несколько рейсов – на Минск, на Москву – а где они? Сколько не вносил предложение, у них один ответ: утопия!

   – Я тебе про художников, а ты мне про самолеты...

   -Какая разница, Танечка? Бескрылые люди.

   И мама соглашалась.

   Хотя вообще, есть среди всей художнической братии два человека, к которым Татьяна Петровна относится с теплотой. Первый – Олег Корбут, студент колледжа искусств. Хотя какой там студент – практически не учится, только шатается по злачным местам, пьет, а может и сидит на игле. Без неопределенного артикля «бля» не в состоянии минимальной фразы построить. Не выгоняют из колледжа его в первую очередь из-за заступничества Сашиной мамы. «Олег – будущий гений! Даже не будущий – сегодня он уже гений, только нужно заставить мир это признать! – уверенно заявляет она. – Город будет гордиться им!» Саша подозревает, что Олег скорее попадет на стенд «Их разыскивает милиция», чем на доску почета, но с мамой не спорит. Картины Олега своеобразны до чрезвычайности. Он любит темные, мрачные краски: черную, коричневую, серую. Иногда появляется белый цвет – но какой-то болезненно белый, напоминающий цвет известки, которой белят по весне деревья. Этот белый среди черного воспринимается так, словно тебя вдруг ударили по лицу мокрой холодной тряпкой. «Если здесь есть надежда, то это надежда только на смерть – не раз думала Саша, глядя на работы Олега.– Гений? Сродни Хичкоку, наверное».

   Второй мамин любимец – полная противоположность Корбута. Это Игорь Берестов – совсем юный художник, пишущий простодушно-трогательные пейзажи. Впрочем, картины его маме безразличны. Она просто очень любит самого Игоря. Он инвалид детства и может передвигаться только с помощью костылей. Стопы его ног слишком деформированы, чтобы он мог нормально ходить. Татьяна Петровна познакомилась с Игорем во время первой ежегодной выставки-продажи работ детей-инвалидов три года назад. Саша помнит, как мама переживала перед открытием этой выставки: ей предстояло произнести речь.

   – Что сказать, Володя, что сказать? – нервно спрашивала она у папы.

   – Скажи, несмотря на то, что эти ребята инвалиды, они...

   -Нет! Ты что не понимаешь: как я могу говорить им в лицо, что они инвалиды?

   -Они должны были уже привыкнуть и смириться...

   -Да никогда! Никогда они не смиряться! Они не понимают разве, что эти приехавшие на выставку немцы покупают их картины не потому, что это картины, а из жалости к ребятам?!.. Это ведь не выставка, а филантропический спектакль! – горячилась Татьяна Петровна.

   – Тише, Тань, тише...– Владимир Владимирыч успокаивал жену. – Ты знаешь, что...расскажи им про счастье творчества...ты ведь про это часами можешь разглагольствовать...что на самом деле те, кто пришел это все покупать – это инвалиды бескрылые...Что это их надо пожалеть.

   – Муж! Я тебя обожаю просто! С меня – все, что хочешь! Вечером. А сейчас я опаздываю! – Татьяна Петровна уже надевала пальто в коридоре.

   -Только палку не перегни! – услышала она, захлопывая дверь.

   Домой мама вернулась с букетом белых роз.

   – Володя, Саша, вы просто не представляете! Я...я ни разу не произнесла слова «инвалид». Вообще ни разу. Я о душе говорила. О том, что каждая душа может подняться на определенную высоту и... помочь другой душе. И вот мы пришли сюда, чтобы они нам помогли. Чтобы подняли нас в небо – своими мечтами, своими фантазиями... И знаете, все так слушали!.. А потом, в конце вечера ко мне подошел один мужчина со своим сыном – сын только на костылях передвигается, но ты знаешь, какой красивый мальчик...Просто Ален Делон. Я серьезно: очень красивый. Черные волосы, голубые глаза, черты лица точеные, а улыбка...Володь, прости, я чуть не влюбилась! И он говорит: «Спасибо вам от всех нас. Вы первая, кто сказал, что мы художники. Просто художники, а не „несмотря на то, что...“». А отец этого мальчика вручил мне букет. Но самое удивительное, знаете что?

   Саша и папа не высказали никаких соображений.

   – Они живут в соседнем доме! Вы представляете: Игорь и его отец, Константин Алексеич, живут в двух шагах от нас!

   С тех Саша регулярно появляется в квартире Берестовых. Игоря нужно подтянуть по русскому языку: он учится в 11ом классе и после школы планирует поступать в политехнический институт на архитектора.

   – Слушай, ну ты чем меня слушаешь? Как можно путать «некто» с «никто»? Некто – это кто-то, а никто – это никого, то есть ноль, понимаешь?

   -Да-да, – Игорь согласно кивал головой, но его красивое лицо имело абсолютно отсутствующее выражение.

   -Что с тобой сегодня, а?

   -Саш...мне предложили операцию... Десять тысяч долларов...

   Есть повод для радости:

   -Ты сможешь нормально ходить?!

   -Нет. Но если кто-нибудь толкнет, то не упаду.

   «Вот дура! Начала танцевать и наступила человеку на больную мозоль!» – с досадой подумала Саша.

   – Только вот денег нет...

   -Ну так скоро ж выставка очередная! Продадим немцам картины...

   – Не хватит. Так много никогда не получалось. А у меня и вдохновение пропало...

   Саша закусила губу. «Умная мысль, хоть раз в жизни, приди в мою голову! Там пусто, и ничто не помешает тебе развернуться!»

   -Игорь, послушай, а почему ты все пейзажи пишешь? Конечно, вдохновение иссякнет, когда все окрестности города на холст перенесешь. Мало того, еще и отца эксплуатируешь, чтоб он тебя не пленэр возил. Ты попробуй что-нибудь «из головы» написать, сфантазировать...Как Шагал. Маме знаешь, как понравится!

   – Не получается. Пробовал. Я реалистичный очень. Мне от земли оттолкнуться нужно, чтоб взлететь...

   Такое впечатление, словно в замке повернулся ключ:

   – Хочешь, я тебе свой сон подарю...Ты его нарисуешь. И продашь. За миллион долларов. Сон – необыкновенный. Мне в детстве часто-часто снился, а теперь совсем редко почему-то. Выросла, наверно. Представь: космос. Огромный, значит, такой, черный, со звездами...И вдалеке – Земля, маленький голубоватый шарик, и от Земли – такая тоненькая дорожка, из пылинок, из звездных пылинок...Они как песок...И я по ним иду. Босиком. Немножко щекотно. И я такая легкая-легкая, маленькая, мне лет семь в этом сне. Волосы длинные – у меня тогда на самом деле длинные волосы были. Они развеваются, но нет так, как на ветру, а медленно, плавно...На мне белая ночная рубашка и... веет холодом, как бывает, когда зимой сидишь под открытой форточкой. И...потом я просыпаюсь...

   – И оказывается, что это просто одеяло упало! И ты замерзла, – Игорь и Саша не заметили, как вошел Константин Алексеич Левкоев.

   Когда Татьяна Петровна рассказывала об Игоре, она в ярких красках описала его красоту, но и словом не обмолвилась о том, что красоту эту мальчик унаследовал от отца. Видимо, понимала, что к ребенку-инвалиду с внешностью Ален Делона Володя ее не приревнует, а вот к Ален Делону взрослому...Константину Алексеичу около сорока, как и Сашиному папе. Но в отличие от последнего, у него густые черные с проседью волосы и лысины пока не намечается (ой, как переживает Владимир Владимирыч по поводу редения волос на макушке!). Тонкие черты лица, умный взгляд, и улыбка...Константин Алексеич часто улыбается. Хотя ему не легко – морщинка между бровей. Такая морщина называется «игла судьбы» – Саша читала в какой-то газете – она означает нелегкую судьбу со множеством испытаний.

   Мама Игоря – Елена Станиславовна – уже год не живет с ними. Она ушла к другому мужчине и забрала с собой дочь – Снежану, Снежку, как называет ее Игорь. Они обе часто навещают его, но парень так тоскует...

   Самое поразительное: Снежка занимается балетом! Брат с трудом передвигается, а сестра выделывает невероятные па... Но оба они – красивые-прекрасивые дети...

Зеркальность

   – Привет, ма!

   – Привет, дочь!

   -Ты откуда это?

   -Нас с пар отпустили.

   – Ну да. Так я тебе и поверила, прогульщица.

   – Не хочешь, не верь. А ты куда это?

   -В больницу. К художничку нашему...

   -Что, Левкоевы уже на операцию собрали? Банк ограбили?

   -Какую операцию? Причем тут Левкоевы? Олег чуть с собой не покончил! Если б родители вовремя дверь в ванную не выбили – умер бы, идиот!

   -Ничё се...Однако, прогресс: в первый раз Олег – и идиот, а то все – гений, гений...

   – Гениальный идиот...А ты что ж, не знала? Или тебе твоя подружка ничего не рассказывала? Ты поинтересуйся...А я побегу, скоро в больнице тихий час начнется, не пустят...

   Вот засада! Саша несколько раз прошлась по комнате, пытаясь успокоиться. В конце концов, Олег жив, и это главное. И к тому же, он сам виноват. Да, не фиг было быть таким мрачным и, как оказалось, ранимым... Не фиг было встречаться с такой...нехорошей девушкой...Ну она сейчас получит! Саша схватила мобильный телефон, набрала номер:

   – Белка!

   – Приветики, Сашуль!

   – Слушай, ты, грызун облезлый!.. Что у вас с Олегом произошло? Только все по-честному давай, а то...я за себя не ручаюсь... потом ни один ветеринар тебе хвост не пришьет!

   -Саш...ты что? Случилось чего? Так я это...я не при чем...

   -Ты – при всем!!!

   -Саш, я только разочек...один-единственный...поехала с Толстым на открытие клуба... в пятницу вечером... клуб «Террариум», в центре...

   -Так ты не грызун, ты – гадина, оказывается!

   -Саш, у Олега никогда денег не было...А Толстый меня пригласил...Я тебе клянусь, между нами ничего не было...Потискались в танце и все...У меня все просчитано было: Олегу сказала, что домой уехала. Какого черта он к общаге пришел? Девки его видели из окна, говорили, весь вечер стоял...Дебил... Ты прикинь, подъезжаем мы с Толстым на его джипе к общаге...

   – А какого черта ты, дебилка, ехала на джипе Толстого?

   – Так дождь же был!

   -Не было в пятницу дождя!

   -Моросило! А Толстый сказал: «Давай подвезу!»...и я поехала...если б вымокла, то заболела б...А Олег под дождем стоял...Он заболел, да?

   -ДА!

   -Я так и знала...я думала, он Толстому морду бить будет, испугалась...Толстый же сильнее... А он ничего спокойно подождал, пока я с Толстым попрощалась. Толстый меня только в щеку чмокнул на прощание. И все!.. Я к Олегу подошла, спрашиваю: «А ты зачем пришел?»...А он мне: «Соскучился»... Я ему: «Поздно уже, и дождь»...А он: «Да, бля, пора». И ушел...А сильно заболел?

   -Тобой уже переболел, а остальное – заживет. Пока.

   Саша нажала «отбой».

   Гениальность – это диагноз. Любовь – тоже. Олега вообще не стоит выпускать из больницы...

   – Привет, мрачный!

   -Привет, ржачная!

   -Я тут тебе апельсинчиков принесла от мамы. И один банан – исключительно от себя.

   -Апельсины – в тумбочку, а банан давай, я сейчас заточу...

   -Ну что, как тебе ад? Милое местечко? Уж точно веселее, чем твои картины!

   -Пизди-пизди...

   – А черти что? Ничего такие чуваки? Симпотные по сравнению с тем фэйсом, что в зеркале видишь?

   – А ты, бля, проницательная...

   – А то!

   -Кроме шуток. Ты вот, Сашка, думаешь смерть – это что? Пиздец? Ни хуя. Смерть – это зеркало. В начале длинный черный коридор... это все правильно описывают в разных книгах. Да, я еще и книги читаю, а не только холст дерьмом мажу, водку жру и со всякими блядями ебусь. Во! Так вот, коридор есть, а в конце его – зеркало. Одни свет видят и думают: типа Бог, другие пропасть черную: типа ад. Нет ничего этого! А это ты сам просто! Если светлый, значит, видишь свет, а если у тебя внутри темно, как у негра в жопе, так и увидишь это самое...

   -Жопу?

   – Можно и так сказать...Сашк, я Ольку не виню. Меня так торкнуло тогда... А теперь думаю: на хуя я ей такой сдался, только из жопы вылезший? Она пушистая, светлая...

   Больше Олега на крыльце корпуса Саша не видела.

Крылатость – 2

   Платье Белкино. Она его Саше одолжила на денек. Черное облегающее платье с вырезом на спине. Глубокий такой вырез, чуть не до пояса. Белка, когда это платье надевала, волосы распускала, они спину прикрывали, как-то скромнее смотрелось, хоть к скромности Белка и не стремилась. Саша сожалела, что не додумалась какую-нибудь шаль захватить или что-нибудь типа того. Теперь народ больше на ее спину смотрит, чем на картины. Главное не сутулиться, а то некрасиво будет...

   А открытие получилось эффектное. Мама речь хорошую произнесла: о любви к жизни. О том, что жизнь надо уметь пить, надо уметь распробовать ее вкус, так чтобы горечь не заглушала хмель...Она опять говорила не столько инвалидам, сколько тем, кто пришел их работы смотреть. То есть группе немцев-благотворителей, их спутникам-переводчикам, нескольким человекам из администрации центра культуры и...Олегу, которого она настоятельно попросила прийти.

   Из ребят-инвалидов, чьи работы были представлены на выставке, в зале присутствуют только трое: Игорь, прикованная к инвалидной коляске пятнадцатилетняя художница Машенька и слепой девятилетний Егорка, который лепит из глины удивительно забавных зверюшек и птичек. Остальные прийти не смогли, и их интересы представляют родственники.

   Саша легко нашла то, ради чего, собственно, и пришла...Свой сон. Ей хотелось увидеть его именно на выставке. Игорь настаивал, чтобы она оценила работу до этого, но Саша была непреклонна. Она слишком боялась. Боялась, что увидев несоответствие между тем, что видела она, и тем, что изобразил Игорь, она не выдержит и отберет у него свой сон. Это было бы жестоко. А на выставке будет факт, данность...и ей останется только проглотить его, каким бы горьким он не был...

   На встречу Саше шла...Саша. Семилетняя Саша в белой ночной рубашке. С длинными волосами. С лицом, на котором было написано детское ожидание чуда и взрослая собранность: слишком ненадежна дорога, состоящая из звездных пылинок...Космос дышал. Голубоватый шарик Земли тонул в его глубине...

   – Смотри-ка, бля, у нашего малолетки убогого эволюция наметилась...Теперь просторы вселенной своими розовыми соплями заляпывает. Недурственно, в принципе...– Олег приобнял Сашу за талию и шепнул, склоняясь к самому ее уху:

   – А ты сегодня прям конфетка...И оберточку так кокетливо приоткрыла...Лучше б спереди, конечно...

   – А ты что эту оберточку с другой конфетки не снимал? Или это была привилегия других гурманов?