Текст книги "Дамское счастье"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

– Что мне его бояться? – спросила Дениза.

– Он, пожалуй, потребует от вас благодарности… – отвечала, рассмеявшись, Полина. – На него зарятся многие из наших девиц.

Жув удалился, притворяясь, будто не заметил их, и они услышали, как он обрушился на продавца из кружевного отдела, вся вина которого заключалась в том, что он смотрел на улицу: там упала лошадь.

– Кстати, – сказала Полина, – вы, кажется, вчера искали господина Робино? Он возвратился.

Дениза почувствовала себя спасенной.

– Спасибо, в таком случае я обойду магазин и проскользну через шелковый… Меня ведь послали наверх, в мастерскую, за клином.

Они расстались. Дениза с озабоченным лицом, делая вид, что выясняет какую-то ошибку, перебегала от одной кассы к другой, потом добралась до лестницы и спустилась в зал. Было без четверти десять, только что прозвонили первой смене к завтраку. Палящее солнце нагревало стеклянную крышу, и, несмотря на серые холщовые шторы, неподвижный воздух был донельзя накален. От пола, который служители поливали тонкими струйками воды, временами поднималось свежее дуновение. Здесь, среди простора опустевших прилавков, похожих на часовни, где по окончании последней мессы дремлют сумерки, царил покой, все было погружено в летнюю дрему. Продавцы небрежно стояли по местам, редкие покупательницы проходили по галереям и пересекали зал вялой походкой, изнемогая от жары.

Когда Дениза спускалась, Фавье отмеривал легкую шелковую материю в розовый горошек на платье для г-жи Бутарель, накануне приехавшей с юга. С начала этого месяца покупательниц поставляла провинция: это были безвкусно одетые женщины в желтых шалях и зеленых юбках – настоящая провинциальная выставка. Равнодушные продавцы даже смеяться перестали. Фавье проводил г-жу Бутарель в отдел прикладов и, вернувшись, сказал Гютену:

– Вчера были все больше из Оверни, а сегодня один Прованс… У меня от них голова трещит.

Но тут Гютен бросился к прилавку: подошла его очередь. Он узнал «красавицу» – очаровательную блондинку, которую так прозвали в отделе, потому что ничего не знали о ней, даже имени. Все улыбались ей; не проходило и недели, чтобы она не зашла в «Дамское счастье», притом всегда одна. На этот же раз с нею был мальчик лет четырех-пяти.

– Так она замужем? – удивился Фавье, когда Гютен вернулся из кассы, после того как отнес туда чек на отпущенные тридцать метров атласа «дюшес».

– Возможно, – отвечал тот, – хотя малыш еще ничего не доказывает. Быть может, это сын ее подруги… Одно могу сказать, – сегодня она чем-то расстроена. Она так печальна, и глаза у нее заплаканные.

Наступило молчание. Приказчики рассеянно смотрели в глубь магазина. Немного погодя Фавье медленно произнес:

– Если она замужем, видно, муж дал ей взбучку.

– Может быть, – согласился Гютен, – не то, так любовник бросил. – И, помолчав, добавил: – А мне, впрочем, плевать.

В это время Дениза проходила через отдел шелков; она замедлила шаг и глядела по сторонам, ища Робино. Не видя его, она прошла в галерею бельевых товаров, вернулась назад и снова прошла через отдел шелков. Продавцы поняли ее хитрость.

– Опять эта разиня! – прошептал Гютен.

– Она ищет Робино, – сказал Фавье. – Они что-то вдвоем обделывают. О, ничего забавного тут быть не может: Робино для таких вещей слишком глуп… Говорят, он подыскал ей небольшую работу – шить галстуки. Нашли занятие, нечего сказать!

Гютен решил зло подшутить над девушкой. Когда Дениза проходила мимо, он остановил ее, спросив:

– Вы не меня ли ищете?

Она густо покраснела. После вечера в Жуенвиле она не решалась заглянуть в собственное сердце, где боролись неясные чувства. Она то и дело представляла его себе с той рыжеволосой девушкой, и если по-прежнему еще трепетала перед ним, то, вероятно, только под влиянием какой-то неприязни. Любила ли она его? Любит ли еще? Ей не хотелось касаться этих вопросов, они были ей тягостны.

– Нет, сударь, – ответила в замешательстве.

Тут Гютен решил смутить ее еще больше.

– Может быть, вам его подать на подносе? – сказал он. – Отлично! Фавье, подайте мадемуазель господина Робино.

Она пристально посмотрела на шутника, посмотрела тем печальным и спокойным взглядом, каким встречала язвительные намеки товарок. Ах, он такой же злой, он мучит ее, как и другие! И внутри у нее словно оборвалось что-то, порвалась какая-то последняя нить. На лице девушки выразилось такое страдание, что Фавье, малочувствительный по натуре, все-таки поспешил к ней на помощь.

– Господин Робино в сортировочной, – сказал он. – Вероятно, вернется к завтраку: Если вам нужно с ним поговорить, вы застанете его здесь после двенадцати.

Дениза поблагодарила и возвратилась в свой отдел; там ее ожидала разгневанная г-жа Орели: она отсутствовала целых полчаса! Где она пропадала? Уж конечно, не в мастерской! Девушка опустила голову, думая о том, с каким ожесточением преследуют ее несчастья. Если Робино не вернется, все пропало. И она решила, несмотря ни на что, спуститься еще раз.

Возвращение Робино произвело в отделе шелков настоящую революцию. Продавцы надеялись, что он больше не вернется, что ему наконец осточертели вечные неприятности; действительно, одно время он уже почти совсем собрался купить предприятие Венсара, тем более что последний упорно навязывал ему эту сделку. Глухая работа Гютена, мина, которую он несколько месяцев подводил под своего соперника, должна была в конце концов взорваться. Во время отпуска Робино, когда Гютену в качестве старшего продавца пришлось замещать его, он постарался навредить Робино в глазах начальства и проявлял особое усердие, чтобы захватить его место, – обнаруживал и всячески раздувал разные мелкие недочеты, представлял проекты улучшений, изобретал новые рисунки. Впрочем, у каждого служащего отдела, начиная с новичка, мечтавшего стать продавцом, и кончая старшим, стремившимся к положению пайщика, было лишь одно настойчивое желание: подняться на ступеньку выше, свалив товарища, который стоит на этой ступеньке, а если он окажет сопротивление, – проглотить его; эта борьба аппетитов, это уничтожение одних другими было условием хорошей работы машины, оно подстегивало торговлю и создавало тот успех, которому дивился весь Париж. За Гютеном стоял Фавье, за Фавье – другие, целый строй. Слышалось громкое чавканье челюстей. Робино был уже приговорен, и каждый мысленно уносил одну из его косточек. Поэтому, когда он возвратился, поднялся всеобщий ропот. Дальше так продолжаться не могло: настроение приказчиков показалось заведующему настолько угрожающим, что он послал Робино в сортировочную, чтобы дать дирекции время обдумать вопрос.

– Мы все уйдем, если его оставят, – объявил Гютен.

Распря надоела Бутмону; его веселому нраву был противен этот раздор в отделе. Он огорчался, видя вокруг нахмуренные лица. Но ему хотелось быть справедливым.

– Оставьте его в покое, он ничего плохого вам не сделал.

Посыпались возражения:

– Как? Ничего плохого нам не сделал?.. Это невыносимый субъект… вечно всем недоволен… до того задирает нос, что готов затоптать вас ногами.

Отдел был крайне озлоблен. Робино, нервный, как женщина, отличался нестерпимо крутым нравом и обидчивостью. На эту тему рассказывали десятки анекдотов: какого-то юношу он довел до болезни, покупательницы обижались на его язвительные замечания.

– В конце концов, господа, я не могу сам решать такие вопросы, – сказал Бутмон. – Я доложил дирекции и буду сейчас опять об этом говорить.

Прозвонили к завтраку второй смене; звон колокола поднимался из подвала, отдаленно и глухо отдаваясь в неподвижном воздухе магазина. Гютен и Фавье спустились вниз. Из всех, отделов поодиночке, врассыпную, сходились продавцы, напирая друг на друга внизу, у входа в тесный и сырой кухонный коридор, где всегда горели газовые рожки. Люди теснились здесь, не разговаривая, не смеясь, среди возрастающего грохота посуды и резкого запаха пищи. В конце коридора перед окошечком они останавливались. Здесь находился повар. По бокам его стояли стопки тарелок; он погружал вилки и ложки – свое оружие – в медные кастрюли и раздавал порции. Когда он передвигался, за его животом, обтянутым белым фартуком, виднелась пылающая плита.

– Вот ведь никогда в этом паршивом доме не дадут жаркого! – проворчал Гютен, посмотрев на меню, написанное на черной доске над окошечком. – Глаза бы не глядели на их говядину и рыбу!

Рыбу действительно все презирали, и сковорода с нею не пустела. Однако Фавье взял ската. Гютен наклонился за его спиной.

– Рагу!

Повар привычным движением подцепил кусок мяса и полил его соусом. Гютен, задыхаясь от горячего дуновения, повеявшего из окошка, взял свою порцию, и тотчас же, словно причитание, зазвучало: «Рагу, рагу, рагу». Повар безостановочно подхватывал куски мяса и поливал их соусом; он работал быстро и ритмично, как хорошо выверенные часы.

– Скат совершенно холодный, – объявил Фавье: рука его не ощущала никакого тепла от тарелки.

Теперь все двигались в одном направлении, держа в вытянутой руке тарелку и следя за тем, как бы не столкнуться с кем-нибудь. В десяти шагах оттуда находился буфет: опять окошечко, с прилавком из блестящей жести, на котором были расставлены порции вина – бутылочки без пробок, еще мокрые от полоскания. Каждый протягивал свободную руку, брал на ходу бутылочку и, еще более стесненный в движениях, сосредоточенно направлялся к столу, стараясь не расплескать вино.

Гютен глухо ворчал:

– Вот еще, гуляй тут с посудой в руках!

Стол, где были места Гютена и Фавье, находился в конце коридора, в самой последней столовой. Эти столовые, все одинаковые, размером в четыре метра на пять, были переделаны из погребов, заново оштукатурены и выкрашены; однако сквозь краску проступала сырость, и желтые стены были испещрены зеленоватыми пятнами; из узких окошечек, выходивших на улицу вровень с тротуаром, проникал белесый свет, беспрестанно заслонявшийся расплывчатыми тенями прохожих. В июле, как и в декабре, здесь было одинаково душно от горячих испарений, пропитанных тошнотворными запахами, которые доносились из кухни.

Гютен пришел первым. На столе, вделанном в стену и покрытом клеенкой, были расставлены стаканы, разложены ножи и вилки по количеству мест; на обоих концах стола возвышались стопки запасных тарелок, посредине же лежал большой хлеб с воткнутым в него ножом. Гютен поставил тарелку и бутылочку; взяв свою салфетку из шкафа, который являлся единственным украшением стен, он со вздохом сел на место.

– А я здорово проголодался! – сказал он.

– Всегда так бывает, – ответил Фавье, усаживаясь слева от него. – Вечно ничего нет, когда подыхаешь с голоду.

Стол, накрытый на двадцать два прибора, быстро заполнялся. Сначала слышался неистовый стук вилок и чавканье здоровенных молодцов, желудки которых отощали от ежедневной тринадцатичасовой изнурительной работы. Еще недавно продавцам полагался на еду целый час, и они имели возможность выпить кофе вне магазина; поэтому они торопились покончить с завтраком в двадцать минут, чтобы поскорее вырваться на улицу. Но это слишком развлекало их, они возвращались рассеянные и уже не думали о торговле. Тогда дирекция решила их больше не выпускать: пусть платят лишних три су за чашку кофе, если он так уж им необходим. Зато теперь приказчики затягивали еду и не стремились вернуться к себе в отдел до окончания обеденного перерыва. Многие из них, глотая большие куски, читали газету, сложив ее и прислонив к бутылке. Другие, удовлетворив первый голод, шумно разговаривали, все снова и снова возвращаясь к извечным темам о скверной пище, о том, кто сколько заработал, как они провели прошлое воскресенье и как намереваются провести будущее.

– Ну, а как у вас обстоит дело с Робино? – спросил кто-то Гютена.

Борьба приказчиков из шелкового отдела с помощником заведующего занимала все остальные отделы. В кафе «Сен-Рок» на эту тему спорили ежедневно до полуночи. Гютен, набросившийся на кусок говядины, лишь пробурчал в ответ:

– Что ж, Робино вернулся. – Затем, внезапно разозлившись, закричал: – Черт побери! Мне подсунули ослятину, что ли?.. В конце концов это же омерзительно, честное слово!

– Не жалуйтесь, – заметил Фавье. – Я имел глупость взять ската, а он тухлый.

Все заговорили сразу, негодовали, острили. В конце стола, у стены, молчаливо обедал Делош. На свое горе он был наделен редкостным аппетитом и никогда не мог досыта наесться; он зарабатывал слишком мало, чтобы платить за добавочные блюда, поэтому всегда отрезал себе огромные ломти хлеба и с наслаждение поглощал даже самые невкусные кушанья. Все стали потешаться над ним, кричать:

– Фавье, уступите вашего ската Делошу… это в его вкусе.

– А вы свою говядину, Гютен. Делош очень просит, чтобы вы ее уступили ему на десерт.

Бедный малый не отвечал ни слова, а только пожимал плечами. Не его вина, что он подыхает с голоду. А кроме того, остальные хоть и плюют на кушанья, однако наедаются до отняла.

Но тут раздался легкий свист, и все приумолкли. Это был сигнал, что в коридоре появились Муре и Бурдонкль. С некоторого времени жалобы служащих настолько участились, что дирекция решила спуститься вниз и лично удостовериться в качестве пищи. Из тридцати су в день на человека, которые выдавались дирекцией содержателю столовой, последний должен был платить и за провизию, и за уголь, и за газ, и за прислугу; когда же оказывалось, что не все ладно, дирекция наивно удивлялась. Еще утром каждый отдел выбрал по делегату; Миньо и Льенар взялись говорить от имени товарищей. И теперь среди внезапно наступившего молчания все насторожились, прислушиваясь к голосам, доносившимся из соседней комнаты, в которую вошли Муре и Бурдонкль. Последний объявил, что мясо превосходно; Миньо в ответ на это спокойное утверждение повторял, задыхаясь от гнева: «Попробуйте прожевать его», а Льенар, нападая на ската, кротко настаивал: «Он же воняет, сударь». Тогда Муре стал в самых сердечных выражениях изъявлять полную готовность сделать все от него зависящее для своих служащих, – ведь он же их отец, он лучше сам будет сидеть на черством хлебе, лишь бы не слышать, что их плохо кормят.

– Обещаю вам выяснить, что тут можно предпринять, – заявил он в заключение, повысив голос, чтобы его было слышно с одного конца коридора до другого.

Расследование было закончено, вилки снова застучали. Гютен ворчал:

– Вот, вот. Надейся, верь, кому охота!.. На слова-то они не скупятся. Вам нужны обещания – извольте! А кормят старыми подметками и вышвыривают вас за дверь, как собак!

Продавец, который уже раз обращался к нему с этом вопросом, повторил:

– Так вы говорите, что ваш Робино…

Но грохот посуды заглушил его голос. Приказчики сами меняли тарелки; стопки справа и слева уменьшались. И когда поваренок принес громадное жестяное блюдо, Гютен воскликнул:

– Рис с тертыми сухарями! Только этого недоставало!

– Пригодится! Можно будет не тратить двух су на клейстер, – сказал Фавье, накладывая себе рису.

Одним рис нравился, другие считали, что он напоминает замазку, а любители газет были до того увлечены очередным фельетоном, что даже не замечали, что едят. Все вытирали вспотевшие лбы: тесный погреб наполнялся рыжеватым туманом, и тени прохожих по-прежнему пробегали черными пятнами по заставленному посудой столу.

– Передайте Делошу хлеб! – крикнул какой-то остряк.

Каждый отрезал себе кусок, потом всаживал нож в корку по самую рукоятку, и хлеб переходил от одного к другому.

– Кому рис в обмен на десерт? – спросил Гютен.

Заключив торг с щупленьким юношей, он попытался променять и вино. Но на вино охотника не оказалось, все находили его отвратительным.

– Я же сказал вам: Робино вернулся, – продолжал он среди смеха и перекрестных разговоров. – Но вопрос о нем окончательно еще не решен. Вообразите, он развращает продавщиц! Да, достает им работу – шить галстуки!

– Тише, – прошептал Фавье, – вон решается его судьба.

Он подмигнул, указывая на Бутмона, который в это время проходил по коридору между Муре и Бурдонклем; все трое были чем-то очень заняты и оживленно разговаривали вполголоса. Столовая, где обедали заведующие отделами и их помощники, приходилась как раз напротив. Увидев проходившего Муре, Бутмон оставил еду, встал из-за стола и заговорил с ним о неприятностях, возникших в отделе, о своем затруднительном положении. Муре и Бурдонкль слушали его, все еще не решаясь пожертвовать Робино, первоклассным продавцом, который служил еще при г-же Эдуэн. Но когда Бутмон рассказал историю с галстуками, Бурдонкль вышел из себя. Да что, малый с ума, что ли, сошел? Как он смеет посредничать, доставать дополнительную работу продавщицам? Торговый дом достаточно щедро оплачивает труд этих девиц, а если они станут работать для себя по ночам, они, конечно, будут хуже работать днем в магазине. Да они просто обкрадывают «Дамское счастье», они рискуют своим здоровьем, которое не принадлежит им! Ночь существует для того, чтобы спать! Все должны спать, иначе их выкинут вон!

– Дело-то принимает серьезный оборот! – заметил Гютен.

Каждый раз, когда трое мужчин медленно проходили мимо столовой, продавцы впивались в них взглядом, стараясь истолковать малейшие их жесты. Они даже забыли о рисе, хотя один из кассиров обнаружил в нем пуговицу от штанов.

– Я расслышал слово «галстук», – сказал Фавье. – А вы заметили, как у Бурдонкля сразу побелел нос?

Муре разделял негодование компаньона. Продавщица, работающая по ночам, наносит, по его мнению, оскорбление самим устоям «Дамского счастья». Кто же эта дура, не умеющая обеспечить себя прибылью от продажи? Но когда Бутмон назвал Денизу, Муре смягчился, нашел ей оправдание. Ах вот как, эта малютка? Ну, она еще недостаточно наловчилась, да к тому же, как уверяют, на ее шее родные, которым ей приходится помогать. Бурдонкль перебил его, заявив, что ее нужно немедленно уволить. Он всегда утверждал, что из такой уродины ничего путного не выйдет. Бурдонкль, казалось, вымещал на ней какую-то обиду. Муре в замешательстве сделал вид, что все это очень смешно. Боже мой, какой строгий! Неужели нельзя разочек простить? Провинившуюся надо вызвать, сделать ей внушение. В сущности, виноват во всем один только Робино; как старый приказчик, знающий обычаи фирмы, он должен был бы ей это отсоветовать.

– Ну вот, теперь хозяин смеется, – удивился Фавье, когда группа снова прошла мимо двери.

– А, черт возьми, если они заупрямятся и опять посадят нам на шею Робино, уж и устроим же мы им потеху! – воскликнул Гютен.

Бурдонкль взглянул на Муре, и у него вырвался презрительный жест, словно он хотел сказать, что понял наконец его и находит это нелепым. Бутмон продолжал жаловаться: продавцы грозятся уйти, а среди них есть превосходные работники. Но больше всего задел этих господ слух о том, что Робино в самых наилучших отношениях с Гожаном: последний, говорят, подбивает его основать собственное предприятие в этом же квартале, предлагает самый широкий кредит, лишь бы только причинить убытки «Дамскому счастью». Наступило молчание. Ага, Робино замышляет борьбу! Муре насторожился, однако сделал вид, что ему все это безразлично, и отмахнулся от решения. Там видно будет, еще потолкуем. И он принялся шутить с Бутмоном, отец которого приехал накануне из Монпелье, где у него была лавочка, и чуть не задохся от изумления и негодования, попав в громадный зал, где царствует его сын. Они еще раз посмеялись над тем, как старик, в конце концов вновь обретя обычную самоуверенность, свойственную южанам, принялся все бранить и утверждать, что магазины новинок кончат полным разорением.

– А вот и Робино, – шепнул заведующий отделом. – Я нарочно отослал его в сортировочную, чтобы избежать нежелательных стычек… Извините, что я так настаиваю, но положение настолько обострилось, что надо принять какое-то решение.

Робино поклонился им и направился к своему столу.

Муре ограничился кратким:

– Хорошо, посмотрим.

Они ушли. Гютен и Фавье все еще поджидали их появления, но, видя, что они не возвращаются, облегченно вздохнули. Уж не собирается ли теперь дирекция ежедневно спускаться к обеду и пересчитывать куски на тарелках? Весело станет, нечего сказать, когда даже за едой не будешь чувствовать себя свободно. Но истинной причиной их неудовольствия было то, что они видели, как вошел Робино и как добродушно был настроен хозяин: это внушало им беспокойство за исход начатой борьбы. Они понизили голоса и принялись выискивать новые поводы для возмущения.

– Я просто подыхаю, – продолжал Гютен уже громко. – Из-за стола выходишь еще более голодным, чем когда пришел.

А между тем он съел две порции варенья, свою да еще ту, что получил в обмен на рис. Вдруг он воскликнул:

– Ну-ка, разорюсь на добавочное… Виктор, еще порцию варенья!

Официант подавал последние десерты. Потом он принес кофе, и желающие тотчас же заплатили ему по три су. Некоторые приказчики поднялись и стали прохаживаться по коридору, чтобы выкурить папиросу в темном уголке. Другие продолжали вяло сидеть за столами, загроможденными грязной посудой. Они скатывали шарики из хлебного мякиша и снова пережевывали все те же истории, уже не замечая ни запаха подгоревшего сала, ни нестерпимой жары, от которой краснели уши. Стены запотели, с заплесневелого свода сползал одуряющий чад. Делош, до отвала наевшийся хлеба, прислонился спиной к стене и молча переваривал пищу, подняв взгляд к узкому окну. Каждый день после завтрака он развлекался таким образом, рассматривая быстро мелькающие на тротуаре ноги прохожих, – ноги, отрезанные по лодыжку, грубые башмаки, щегольские ботинки, легкие женские туфельки, – беспрерывный бег живых ног, без туловища и головы. В дождливые дни они бывали очень грязные.

– Как, уже? – воскликнул Гютен.

В конце коридора зазвонил колокол: нужно было освободить место для третьей смены. Явились уборщики с ведрами теплой воды и большими губками, чтобы вымыть клеенки. Столовые медленно пустели, приказчики расходились по отделам, лениво волоча ноги по ступеням лестницы. А в кухне повар снова стал у окошечка, между кастрюлями с говядиной, скатами и соусом, и опять вооружился вилками и ложками, приготовившись снова наполнять тарелки с размеренностью хорошо выверенных часов.

Гютен и Фавье несколько задержались и увидели спускавшуюся Денизу.

– Господин Робино вернулся, мадемуазель, – с насмешливой вежливостью сказал первый.

– Он завтракает, – прибавил другой. – Но если вам очень к спеху, можете войти.

Дениза продолжала спускаться, не отвечая и не поворачивая головы. Но, проходя мимо столовой, где обедали заведующие и их помощники, она не могла не взглянуть туда. Робино действительно был там. Однако она решила переговорить с ним после полудня и направилась прямо к своему столу на другой конец коридора.

Женщины обедали отдельно, в двух отведенных для них залах. Дениза вошла в первый. Это был такой же погреб, превращенный в столовую, однако обставленный с большим комфортом. Овальный стол, стоявший посредине, был накрыт на пятнадцать человек, но приборы были расставлены просторнее, а вино было налито в графины; на столе стояло блюдо скатов и блюдо рагу. Продавщицам прислуживали официанты в белых передниках; таким образом женщины избавлялись от неприятной необходимости лично получать порции из окошечка. Дирекция считала, что так приличнее.

– Что же вы задержались? – спросила Полина; она уже сидела и резала себе хлеб.

– Да я провожала покупательницу, – ответила Дениза, краснея.

Она лгала. Клара толкнула локтем товарку, сидевшую рядом. Что это сегодня с Растрепой? Она сама не своя. Получила одно за другим несколько писем от любовника; потом понеслась как угорелая по магазину в стала придумывать себе всякие поручения в мастерскую, а сама туда и не заглядывала. Будьте уверены, тут что-то неладно. И Клара, поедая ската без малейших признаков отвращения, с беззаботностью девушки, некогда питавшейся прогорклым салом, принялась болтать о жуткой драме, описаниями которое были полны все газеты.

– Читали? Человек зарезал бритвой свою любовницу.

– Что ж, – заметила молоденькая бельевщица с кротким и нежным личиком, – ведь он ее застал с другим. Так поделом ей!

Не Полина возмутилась. Как! Неужели перерезать женщине глотку только за то, что она перестала тебя любить? Ну нет! Вот еще! И, не договорив, она обратилась к официанту:

– Пьер, я, знаете, не могу есть это мясо… Скажите, чтобы мне дали какое-нибудь добавочное блюдо, яичницу, что ли… я порыхлее, если можно.

В ожидании она вынула несколько шоколадных конфет – ее карманы всегда были полны лакомств – и принялась грызть их с хлебом.

– Конечно, иметь дело с таким человеком не шутка, – продолжала Клара. – А сколько эдаких ревнивых! На днях какой-то рабочий бросил жену в колодец.

Она не спускала глаз с Денизы и была уверена, что угадала, отчего та побледнела. Видно, эта недотрога боится, как бы любовник не надавал ей оплеух, потому что она, верно, изменяет ему. Вот будет потеха, если он заявится к ней прямо в магазин; вероятно, этого-то она и опасается. Но разговор переменился: одна из продавщиц принялась рассказывать, как удалять пятна с бархата. Затем поговорили о пьесе, идущей в театре Гэте: там участвуют такие очаровательные девчурки и танцуют вдобавок куда лучше взрослых. Полина нахмурилась было при виде подгоревшей яичницы, но потом развеселилась: на вкус яичница оказалась не такой уж плохой.

– Передайте мне вино, – попросила она Денизу. – Вы бы тоже заказали себе яичницу.

– С меня достаточно и говядины, – ответила девушка. Она избегала лишних расходов и ограничивалась пищей, которую давали в магазине, как бы противна она ни была.

Когда официант принес рис с тертыми сухарями, приказчицы возмутились. На прошлой неделе они оставили его нетронутым и надеялись, что больше уж он не появится. Истории, которые рассказывала Клара, внушили Денизе беспокойство за Жана; она одна рассеянно поела риса, остальные смотрели на нее с брезгливостью. Началась настоящая вакханалия добавочных блюд. Девицы объедались вареньем. К тому же питаться за свой счет считалось шиком.

– Вы знаете, мужчины подали жалобу, и дирекция обещала… – начала было хрупкая бельевщица.

Ее прервали смехом. Разговор сосредоточился на дирекции. Все пили кофе, исключая Денизу: она уверяла, что не выносит его. Пили не торопясь; бельевщицы в шерстяных платьях напоминали простоватых мещаночек, зато продавщицы готового платья, разряженные в шелк, с салфеткой у подбородка во избежание пятен, казались настоящими дамами, которые зашли в людскую закусить вместе с горничными. Чтобы хоть чуточку избавиться от спертого, зловонного воздуха, продавщицы попробовали было открыть окна, но их пришлось тотчас же захлопнуть, как как колеса извозчиков, казалось, проезжали по самому столу.

– Тише! – шепнула Полина. – Старый дуралей идет!

Это был инспектор Жув. Он охотно появлялся возле девиц к концу обеда. Правда, ему было поручено наблюдение за женскими столовыми. Он появлялся со смеющимися глазками, обходил стол, иногда даже вступал в разговор, осведомляясь, хорошо ли барышни позавтракали. Он приставал ко всем и так надоедал, что приказчицы старались поскорее уйти. Колокол еще не звонил, а Клара уже исчезла, другие последовали за ней. Вскоре в столовой остались только Дениза и Полина. Последняя допила кофе и теперь приканчивала конфеты.

– Знаете что, пошлю-ка я мальчика за апельсинами… – сказала она, вставая. – Вы идете?

– Сейчас, – ответила Дениза, грызя корку; она решила уйти последней, чтобы поговорить с Робино по дороге наверх.

Однако, когда она осталась наедине с Жувом, ей стало не по себе, и, досадуя на свою несообразительность, она поспешила выйти из-за стола. Но Жув, увидев, что она направляется к двери, преградил ей путь.

– Мадемуазель Бодю…

Он улыбнулся ей отеческой улыбкой. Густые седые усы придавали ему вид почтенного воина. Он выпячивал грудь, на которой красовалась красная ленточка.

– Что такое, господин Жув? – спросила она, успокоившись.

– Я еще утром заметил, как вы разговаривали наверху, за коврами. Вы знаете, что это против правил и что если я подам рапорт… Ваша подруга Полина, видно, вас очень любит?

Усы его зашевелились, огромный крючковатый нос, говоривший о низменных инстинктах, побагровел.

– Ну? Почему же вы так любите друг друга?

Дениза, ничего не понимая, снова смутилась. Он подошел совсем близко и шептал ей прямо в лицо.

– Правда, мы разговаривали, господин Жув, – залепетала она, – но ведь невелик грех и поболтать немного… Вы очень добры ко мне, я очень вам благодарна.

– Мне не следовало бы так вам потворствовать, – сказал он. – Ведь мое дело – блюсти справедливость… Но такая миленькая барышня…

И он подошел еще ближе. Теперь она и вовсе испугалась. На память ей пришли слова Полины: она вспомнила ходившие по магазину толки о продавщицах, запуганных дядюшкой Жувом и покупавших его благосклонность. В магазине, впрочем, он довольствовался маленькими вольностями: легонько похлопывал распухшими пальцами по щечкам приглянувшихся ему девиц, брал их руки и долго, как бы по забывчивости, держал в своих. Все выходило вполне по-отечески; сидевшему в нем зверю он давал волю только вне магазина, когда девицы приходили к нему на улицу Муано отведать тартинок с маслом.

– Оставьте меня, – прошептала Дениза, отступая.

– Ну, ну, не годится быть такой дикаркой с другом, который всегда вас выгораживает… Сделайте мне удовольствие, приходите ко мне сегодня вечерком попить чайку с тартинками. Приглашаю от чистого сердца.

Теперь она уже отбивалась:

– Нет, нет!

Столовая была пуста, официант не показывался. Жув, настороженно прислушиваясь, не послышатся ли шаги, бросил быстрый взгляд вокруг и в крайнем возбуждении, забыв обычную выдержку и переходя границы отеческой фамильярности, хотел было поцеловать ее в шею.

– Ах, злючка, ах, глупышка… можно ли быть такой глупенькой, с этакими волосами! Приходите же вечерком, подурачимся…

Пылающее лицо старика оказалось совсем рядом, и девушка ощутила его горячее дыхание, она обезумела от ужаса и возмущения и порывисто оттолкнула Жува, да так сильно, что он пошатнулся и чуть не свалился на стол. К счастью, ему подвернулся стул; зато от толчка покатился один из графинов и забрызгал вином белый галстук и орденскую ленточку старика. Он замер на стуле, даже не думая вытирать пятна, задыхаясь от ярости: подобного отпора он не ожидал. Как? Ведь он же ничего не добивался, не принуждал ее силой, а только поддался порыву своего доброго сердца!

– Ну, мадемуазель, вы в этом раскаетесь, даю вам слово!

Дениза убежала. Как раз прозвонил колокол. Взволнованная, вся дрожа, она забыла о Робино и направилась прямо к себе в отдел. Спуститься еще раз она не осмеливалась. Послеполуденное солнце до того накалило фасад, выходивший на площадь Гайон, что в залах второго этажа, несмотря на спущенные шторы, можно было задохнуться. Пришло несколько покупательниц, но они ничего не купили, хотя и измучили приказчиц. Весь отдел зевал под сонным взглядом г-жи Орели. Наконец около трех часов, увидев, что заведующая задремала, Дениза потихоньку выскользнула и снова пошла по магазину все с тем же деловым видом. Чтобы обмануть любопытных, которые могли следить за нею взглядом, она не сразу спустилась в отдел шелков. Сначала та сделала вид, будто у нее дело в кружевном отделе, и обратилась там к Делошу за каков-то справкой; наконец в нижнем этаже она прошла отдел руанских ситцев и уже входила в галстучный, как вдруг в недоумении остановилась точно вкопанная. Перед нею был Жан.