Текст книги "Дамское счастье"

Автор книги: Эмиль Золя

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

И она заговорила о своем первом любовнике, клерке поверенного; она познакомилась с ним во время прогулки в Медонском лесу. После него она сошлась с почтовым чиновником. Наконец с осени она стала бывать у продавца из «Бон-Марше», высокого, очень милого молодого человека; они проводят теперь все свободное время вместе. Но правда – у нее никогда не бывало больше одного сразу. Она честная девушка, и ее возмущают рассказы о девках, которые отдаются первому встречному.

– Я советую вам это вовсе не затем, чтобы толкнуть вас на дурной путь, – живо продолжала она. – Мне самой не хотелось бы, чтобы меня повстречали где-нибудь в обществе вашей Клары и подумали бы, что я развратничаю, как она. Но когда спокойно живешь с кем-нибудь одним, тут уж упрекать себя, право, не в чем… Вам это кажется гадким?

– Нет, – ответила Дениза. – Мне это просто не по душе, вот и все.

Снова наступило молчание. Девушки улыбались друг другу, взволнованные тихой беседой.

– Ведь сначала надо почувствовать к человеку расположение, – продолжала Дениза, слегка зарумянившись.

Полину это замечание крайне удивило, но в конце концов она рассмеялась и, снова обняв подругу, сказала:

– Ах, дорогая моя, бывает ведь и так, что встретишь человека, а он тут же тебе и понравится. Какая вы смешная! Никто же вас не станет принуждать… Ну вот, хотите, Божэ свезет нас в воскресенье за город? Он прихватит с собой кого-нибудь из приятелей.

– Нет, – повторила Дениза с кротким упрямством.

Полина больше не настаивала. Каждый волен поступать, как ему заблагорассудится. Ее слова были подсказаны добротой, – она искренне огорчалась, видя, что ее товарка так несчастна. Пробило двенадцать, и она поднялась, собираясь к себе. Но перед уходом она заставила подругу взять у нее шесть франков, которых той недоставало, и умоляла не беспокоиться и не возвращать их до тех пор, пока Дениза не станет зарабатывать больше.

– А теперь, – прибавила Полина, – потушите свечу, чтобы не видно было, какая дверь отворилась… Потом зажжете снова.

Уже в темноте они еще раз пожали друг другу руки. Полина тихонько выскользнула и, лишь слегка прошуршав юбкой, бесшумно вошла к себе, не потревожив разбитых усталостью женщин, спавших в других каморках.

Прежде чем лечь, Дениза хотела покончить с починкой башмака и постирать. Наступила ночь, и холод стал резче, но она не чувствовала его: слишком взволновал ее разговор с Полиной. Не то чтоб она была возмущена: люди вольны устраивать свою жизнь так, как считают нужным, если они одиноки и свободны. Она никогда не следовала предвзятым идеям, и если вела жизнь честной девушки, так только подчиняясь голосу благоразумия, к тому же и натура у нее была здоровая. Около часа ночи она наконец легла. Нет, она ни в кого не влюблена. Тогда чего же ради портить себе жизнь и отрекаться от материнской самоотверженности, с какою она посвятила себя братьям? Однако ей не спалось; жаркий трепет поднимался к затылку, и в бессоннице перед ее закрытыми глазами проходили неясные образы, исчезавшие во мраке.

С этого дня Дениза начала интересоваться любовными делами товарок. Вне часов напряженной работы девицы жили в постоянной мечте о мужчинах. Сплетням не было конца; воскресные приключения занимали продавщиц в течение целой недели. Клара была предметом всеобщего негодования: по слухам, она находилась на содержании сразу у троих, не считая целой вереницы случайных любовников; она старалась работать как можно меньше, презирая деньги, которые получала в магазине, так как зарабатывала куда больше в другом месте и притом более приятным способом, а служить она продолжала только для того, чтобы скрыть свой образ жизни от семьи. Она жила в вечном страхе перед отцом, который грозил приехать в Париж и переломать ей руки и ноги своими деревянными башмаками. Маргарита, наоборот, вела себя прилично, любовника за ней не знали; это было удивительно, если принять во внимание разговоры, которые ходили о ее прошлом, – о родах, скрыть которые она приехала в Париж; как же она могла произвести на свет ребенка при таком добронравии? Некоторые говорили, что это была простая случайность, а теперь, мол, Маргарита бережет себя для какого-то двоюродного братца из Гренобля. Девицы прохаживались даже насчет г-жи Фредерик и приписывали ей интимные отношения с важными особами, – дело в том, что никто ничего не знал о ее сердечных делах; по вечерам угрюмая вдова куда-то исчезала с озабоченным видом, и никому не было известно, куда она так спешит. Что касается вожделений г-жи Орели, ее мнимой ненасытности по отношению к покорным юнцам, – все это были, конечно, пустые россказни, которые выдумывались смеха ради недовольными продавщицами. Быть может, заведующая и проявила когда-то более чем материнскую любовь к одному из товарищей своего сына, но теперь в магазине новинок она слыла женщиной серьезной, которую уже не занимают подобные глупости. Из каждых десяти девиц у девяти были любовники, поэтому вечером возле подъезда магазина собиралась целая толпа ожидающих: на площади Гайон и вдоль улиц Мишодьер и Нев-Сент-Огюстен выстраивалось, точно на карауле, множество мужчин, искоса поглядывавших на двери; и когда приказчицы начинали выходить, каждый подходил к своей возлюбленной, брал ее под руку, и парочки исчезали, спокойно, по-супружески болтая.

Но больше всего смущало Денизу то, что она невзначай разгадала тайну Коломбана. Во всякое время дня она видела его на противоположной стороне улицы, на пороге «Старого Эльбефа»; он стоял и не спускал глаз с девиц из отдела готового платья. Когда он замечал, что Дениза следит за ним, он краснел и отворачивался, словно опасался, как бы она не выдала его Женевьеве, хотя, с тех пор как Дениза поступила в «Дамское счастье», между Бодю и его племянницей прекратились всякие отношения. Сначала она думала, судя по безнадежно влюбленному виду Коломбана, что он увлечен Маргаритой, – ведь Маргарита вела себя примерно, ночевала в магазине и не отличалась сговорчивостью. Но каково же было изумление Денизы, когда она с несомненностью установила, что пылкие взгляды приказчика обращены к Кларе! Коломбан уже несколько месяцев пылал страстью и любовался этой девушкой, стоя на противоположном тротуаре и не решаясь на признание. Подумать только – какая-то девка с улицы Луи-ле-Гран, потаскушка, к которой он всегда мог бы подойти, прежде чем она уйдет под руку с новым мужчиной, как это бывало каждый вечер! Сама Клара, по-видимому, и не подозревала о своей победе. Открытие это встревожило и огорчило Денизу. Неужели любовь такая глупая штука? Этот юноша, которому счастье само шло в руки, коверкает свою жизнь и влюбляется в распутную девку, поклоняется ей как святой! И с этого дня сердце Денизы сжималось всякий раз, как за зеленоватыми стеклами «Старого Эльбефа» она различала бледное, страдальческое лицо Женевьевы.

Дениза думала об этом по вечерам, наблюдая, как девицы расходятся в сопровождении своих возлюбленных. Те, которые не ночевали в «Дамском счастье», исчезали до следующего утра и потом приносили с собой какой-то чужой запах, что-то волнующее и таинственное. Девушке не раз приходилось отвечать улыбкой на дружеский кивок Полины, которую Божэ ежедневно поджидал в половине девятого у фонтана на площади Гайон. Выйдя после всех и прогулявшись, как всегда, в одиночестве, Дениза возвращалась первой, работала или спала, но ее снедало любопытство, желание вкусить неведомой парижской жизни, и в голове ее роились мечты. Конечно, она не завидовала этим девицам, она была счастлива своим одиночеством, своей нелюдимостью, служившей ей убежищем; но воображение увлекало ее, стремилось многое разгадать, рисовало увеселения, о которых без конца говорили в ее присутствии, – кафе, рестораны, театры, воскресные прогулки по реке или поездки в загородные кабачки. Все это утомляло ее мозг, будило желания, которые, однако, заглушались усталостью; и ей казалось, что она уже пресыщена развлечениями, которых никогда еще не вкушала.

Впрочем, в ее существовании, заполненном трудом, оставалось мало места для опасных мечтаний. В магазине продавцы и продавщицы, изнуренные тринадцатичасовой работой, и не помышляли о нежностях по отношению друг к другу. Если вечная борьба из-за денег и не сглаживала разницы полов, то беспрестанной толкотни, от которой шумело в голове и ломило все тело, было достаточно, чтобы убить желание. Среди враждебных или дружелюбных отношений, складывавшихся между мужчинами и женщинами, среди бесконечных стычек одного отдела с другим едва можно было насчитать несколько любовных связей. Люди были здесь только колесами, частицами работающей полным ходом машины; они отрекались от своего «я», объединяя силы в этом огромном и банальном фаланстере. Только вне магазина возобновлялась личная жизнь, и тогда резко вспыхивали пробуждающиеся страсти.

Однако Дениза увидела однажды, как Альбер Ломм, сын заведующей, сунул записку в руку продавщицы из бельевого, предварительно прогулявшись несколько раз с равнодушным видом по отделу. Подходило время затишья в торговле, продолжающееся с декабря по февраль, и у Денизы бывали передышки, часы, когда она ждала покупателей, стоя без дела и устремив взгляд в глубь магазина. Продавщицы отдела готового платья дружили главным образом с продавцами из кружевного, но дружба эта не шла дальше шуточек, которыми они обменивались вполголоса. Помощник заведующего кружевным отделом был большой озорник и преследовал Клару нескромными признаниями просто смеха ради, так как в глубине души был настолько равнодушен к девушке, что даже не стремился с ней встретиться вне магазина; все эти молодые люди и девицы обменивались многозначительными взглядами, перебрасывались от прилавка к прилавку словечками, смысл которых был понятен им одним, а порою даже и болтали исподтишка, задумчиво повернувшись вполуоборот друг к другу, чтобы обмануть грозного Бурдонкля. Что касается Делоша, то он долгое время ограничивался тем, что с улыбкой поглядывал на Денизу; но потом осмелел и, толкнув ее разок локтем, шепнул нежное словечко. В тот самый день, когда она заметила, как сын г-жи Орели передал записку девице из бельевого, Делош, не придумав никакой иной любезности, спросил Денизу, хорошо ли она позавтракала. Юноша тоже видел, как мелькнула белая бумажка; он взглянул на Денизу, и оба покраснели при мысли об интриге, начавшейся у них на глазах.

Под этими теплыми дуновениями, мало-помалу пробуждавшими в ней женщину, Дениза была по-прежнему спокойна, как ребенок. Лишь от встреч с Гютеном слегка волновалось ее сердце. Впрочем, она думала, что в ней говорит только признательность; ей казалось, что она просто тронута вежливостью молодого человека. Но стоило ему привести в отдел покупательницу, как Дениза тотчас смущалась. Неоднократно, возвращаясь от кассы, она, к собственному удивлению, делала крюк и без всякой надобности проходила через отдел шелков, и тогда грудь ее вздымалась от волнения. Однажды после полудня она встретила там Муре, который, казалось, с улыбкой следил за нею. Он больше не интересовался Денизой и только время от времени говорил ей несколько слов: то давал совет по части туалета, то подшучивал над неловкостью девушки, над ее нелюдимостью, делавшей ее похожей на мальчишку-подростка; он приходил к убеждению, что ему, избалованному женским вниманием, никогда не удастся вызвать ее на кокетство, несмотря на всю его опрятность; он даже подтрунивал над этим и снисходил до того, что поддразнивал девушку, не желая, однако, признаться себе в том, что маленькая продавщица с такими забавными вихрами смущает его. Перед этой немой усмешкой патрона Дениза трепетала, словно провинившись в чем-то. Уж не знает ли он, зачем она попала в отдел шелков, тогда как она и сама не может себе объяснить, что заставляет ее делать такой крюк?

А Гютен, казалось, и не замечал благодарных взглядов девушки. Продавщицы были не в его вкусе; он делал вид, что презирает их, и больше чем когда-либо хвастался своими необычайными похождениями с покупательницами: одна баронесса по уши влюбилась в него у прилавка с первого же взгляда, а недавно жена какого-то архитектора упала в его объятия, когда он зашел к ней по поводу ошибки, допущенной при отмеривании материи. Но под этим нормандским бахвальством он скрывал свои связи с девками, которых подбирал в пивных или кафешантанах. Как и всех молодых приказчиков, его безудержно тянуло к бесшабашному мотовству; всю неделю он с упорством скупца бился в своем отделе ради удовольствия выбросить в воскресенье деньги на ветер в ресторанах, на скачках и на балах; он никогда не экономил, никогда не копил, а тратил деньги, как только получал их, и жил, нимало не заботясь о завтрашнем дне. Фавье в его похождениях не участвовал. Тесно связанные в магазине, они раскланивались на пороге и уже больше не виделись до утра; да и многие другие продавцы, работавшие в тесном общении, точно так же переставали интересоваться друг другом, как только переступали порог магазина. Впрочем, близким товарищем Гютена был Льенар. Они жили в одной и той же гостинице, именуемой «Смирнской», на улице Сент-Анн; это был мрачный дом, сплошь заселенный торговыми служащими. Утром они приходили вместе; вечером тот из них, кто, приведя в порядок свой прилавок, освобождался первым, поджидал другого на улице Сен-Рок в кафе «Сен-Рок» – маленьком заведении, где обычно собирались приказчики из «Дамского счастья». Тут они пили, пели и играли в карты в облаках табачного дыма. Они частенько засиживались там и не расходились до часу ночи, пока усталый владелец кафе не выставлял их за дверь. Впрочем, уже с месяц наши приятели трижды в неделю проводили вечера в кабачке на Монмартре; они завлекали туда товарищей и содействовали успеху последней жертвы Гютена, мадемуазель Лоры, толстой певицы, талант которой приятели подкрепляли таким стуком тростей и такими воплями, что уже два раза пришлось вмешаться полиции.

Так прошла зима; Денизе было наконец положено жалованье: триста франков. Да и пора было: ее грубые башмаки окончательно отказались служить. Последний месяц она даже избегала выходить на улицу, чтобы они внезапно не развалились.

– Боже, ну и грохот же вы поднимаете, мадемуазель, своими сапогами, – не раз с раздражением говорила г-жа Орели. – Это невыносимо… Что у вас такое на ногах?

В тот день, когда Дениза появилась в суконных ботинках, за которые заплатила пять франков, Маргарита и Клара принялись вполголоса выражать свое изумление, но так, чтобы все слышали.

– Гляди-ка, Растрепа-то рассталась со своими калошами, – сказала одна.

– Да, да, – отвечала другая, – и небось плачет по ним… Ведь это были еще калоши ее маменьки.

Надо сказать, что с некоторого времени Дениза стала предметом всеобщего негодования. В отделе в конце концов открыли ее дружбу с Полиной, и в этой привязанности к продавщице из враждебного отдела усмотрели вызов. Девицы толковали об измене и обвиняли Денизу в том, что она передает каждое самое пустячное слово. Война отделов готового платья и бельевого разгорелась с новой силой – никогда еще не доходила она до такой неистовой злобы; приказчицы обменивались словечками, ранившими как пуля, а однажды вечером позади картонок с рубашками даже раздалась пощечина. Быть может, эта давняя распря происходила из-за того, что продавщицы из бельевого отдела носили шерстяные платья, тогда как девицы из отдела готовых нарядов были одеты в шелк; во всяком случае, приказчицы из бельевого делали вид, что они девушки честные и возмущены своими соседками; а факты подтверждали их правоту, ибо было замечено, что шелк до некоторой степени развращающе влияет на продавщиц готового платья. Клару поносили за толпу любовников; даже Маргариту попрекнули ее ребенком, а г-жу Фредерик обвиняли в тайных любовных похождениях, – в все из-за этой дряни Денизы!

– Барышни, без грубостей, ведите себя прилично! – говорила г-жа Орели, сохраняя серьезный вид королевы, господствующей над своим разбушевавшимся маленьким царством. – Нельзя так себя ронять!

Она предпочитала держаться в стороне. Однажды, отвечая на вопрос Муре, она призналась, что девицы одна хуже другой. Но, узнав от Бурдонкля, что он застал ее сына в подвале, в то время когда тот обнимал продавщицу из бельевого отдела, ту самую, которой молодой человек сунул записку, г-жа Орели пришла в негодование. Это чудовищно! И она безапелляционно обвинила бельевой отдел в том, что он заманил Альбера в сети; да, этот удар направлен против нее лично; это ее хотят осрамить, совращая неопытного мальчика, после того как убедились, что ее отдел безупречен. Она кричала так громко только для того, чтобы замести следы: относительно сына у нее не было никаких иллюзий, – она знала, что он способен на любую глупость. Дело чуть было не приняло серьезного оборота, ибо в нем оказался замешанным и перчаточник Миньо: он был приятелем Альбера и одаривал его любовниц, которых Альбер направлял к нему, – простоволосых девиц, часами рывшихся в картонках. Вдобавок, всплыла какая-то история со шведскими перчатками, подаренными продавщице из бельевого, но в этом так разобраться и не удалось. Наконец скандал был замят из уважения к заведующей отделом готового платья, о которой сам Муре отзывался с почтением. Бурдонкль удовольствовался тем, что спустя неделю под каким-то предлогом уволил приказчицу, виновную в том, что она позволила себя обнимать. Эти господа смотрели сквозь пальцы на разврат вне «Счастья», но в магазине не терпели ни малейшей вольности.

В результате больше всех пострадала Дениза. Г-жа Орели, хотя и достаточно знала ее, затаила к ней глухую злобу. Она видела, как Дениза шутила с Полиной, и решила, что девушка насмехается над ней, сплетничая о любовных проделках ее сына. И с этих пор г-жа Орели окружила Денизу еще более глухой стеной вражды. Уже давно заведующая задумала устроить со своими подчиненными воскресную прогулку в Риголь, близ Рамбуйе, где она купила дом на первые же свои сбережения – сто тысяч франков, которые ей удалось отложить; теперь она вдруг решила наказать Денизу, открыто отстранив ее от участия в прогулке, – Дениза оказалась единственной, не удостоившейся приглашения. Уже за две недели до намеченного дня в отделе только и было разговоров, что об этой поездке: поглядывали на небо, радовались жаркому майскому солнцу, заранее распределяли каждый час предстоящего дня, предвкушали всевозможные удовольствия, катание на осликах, молоко, черный хлеб. И самое забавное, что будут одни только женщины! У г-жи Орели вошло в обыкновение отправляться по праздникам на прогулки в дамском обществе; она так не привыкла к семейной обстановке, чувствовала себя так неуютно, так неловко в те редкие вечера, когда ей случалось обедать вместе с мужем и сыном, что предпочитала в таких случаях не заниматься хозяйством, а обедать в ресторане. Ломм тоже улетучивался, радуясь возможности вкусить холостяцкой жизни; Альбер, не отставая от родителей, убегал к своим потаскушкам. Таким образом, отвыкнув от семейного очага, чуждаясь друг друга и изнывая от тоски по воскресеньям, когда приходилось проводить время вместе, все трое пользовались своей квартирой как обычной гостиницей, куда приходят только ночевать. Когда возникла мысль о поездке в Рамбуйе, г-жа Орели просто объявила, что приличия не позволяют Альберу принять в ней участие и что Ломм-отец поступил бы очень тактично, если бы тоже отказался; мужчины были в восторге от этого решения. Тем временем долгожданный день приближался, и девицы щебетали без умолку, рассказывая друг другу, какие они готовят туалеты, словно собирались путешествовать по меньшей мере полгода. Денизе, отверженной, бледной и подавленной, приходилось слушать все эти разговоры.

– Вы на них сердитесь? – сказала ей однажды утром Полина. – А я на вашем месте поддела бы их. Они развлекаются, и я стала бы развлекаться, черт возьми!.. Поедемте с нами в воскресенье, – Божэ повезет меня в Жуенвиль.

– Нет, благодарю, – ответила девушка со спокойным упорством.

– Но почему же?.. Вы все еще боитесь, что вас возьмут силой?

И Полина добродушно рассмеялась. Дениза тоже улыбнулась. Она отлично знает, как это происходит: именно на таких-то вот прогулках девушки и знакомятся со своим первым возлюбленным, с тем приятелем, которого приводят как бы невзначай; она не хочет этого.

– Ну хорошо, – сказала Полина, – клянусь вам, что Божэ никого не приведет. Мы будем только втроем… Раз вы не хотите, я сватать вас не стану, будьте спокойны.

Дениза колебалась; ей так хотелось поехать, что волна крови прилила к ее лицу. С тех пор как ее товарки принялись расхваливать деревенские развлечения, она задыхалась, охваченная потребностью видеть безбрежное небо, она мечтала о густой траве, доходящей до груди, о гигантах-деревьях, тень которых падала бы на нее подобно прохладной струе. Воспоминания о детских годах, проведенных на сочных пастбищах Котантена, пробуждались в ней вместе с тоской по солнцу.

– Ну что ж, поедемте, – сказала она наконец.

Уговорились обо всем. Божэ должен встретить девушек в восемь часов на площади Гайон; оттуда они на извозчике поедут на Венсенский вокзал. Поскольку двадцать пять франков жалованья, которые получала Дениза в месяц, поглощались детьми, она могла лишь слегка освежить свое старое черное шерстяное платье, отделав его оборкой из поплина в мелкую клетку; она сама смастерила себе шляпу, обтянув каркас шелком и украсив ее голубой лентой. В этом простом наряде она казалась совсем юной – точно чересчур быстро вытянувшаяся девочка; одета она была бедно, но чистенько; обильная роскошь волос, подчеркивавшая убогость шляпки, немного смущала ее. Полина, напротив, разоделась в весеннее шелковое платье в фиолетовую и белую полоску; на ней был соответствующих тонов ток, украшенный перьями, побрякушки на шее и руках, – она производила впечатление вырядившейся богатой лавочницы. Этим воскресным шелком она как бы вознаграждала себя за всю неделю, когда поневоле должна была ходить в шерстяном платье; Дениза же, таскавшая форменные шелка с понедельника до субботы, наоборот, возвращалась по воскресеньям к своему изношенному, нищенскому шерстяному платьицу.

– Вот и Божэ, – сказала Полина, указывая на рослого парня, поджидавшего у фонтана.

Она представила своего возлюбленного, и Дениза тотчас же почувствовала себя непринужденно, – таким славным он ей показался. У Божэ, громадного, медлительного и сильного как бык, было длинное лицо типичного фламандца с ребячливо смеющимися пустыми глазами. Он родился в Дюнкерке, в семье торговца; в Париж он приехал потому, что его чуть ли не выгнали из дома отец и старший брат, считавшие его круглым дураком. Однако в «Бон-Марше» он зарабатывал три с половиной тысячи франков. Человек он был недалекий, но для продажи полотна вполне пригодный. Женщины находили его очень милым.

– Где же извозчик? – спросила Полина.

Пришлось идти до самого бульвара. Солнце уже начинало припекать; мостовая сияла под улыбкой прекрасного майского утра; небо было безоблачно, в кристально прозрачном голубом воздухе разливалось веселье. Губы Денизы приоткрылись в невольной улыбке; она глубоко дышала, ей казалось, что грудь ее освобождается от удушья, длившегося целых полгода. Наконец-то она не чувствует вокруг себя спертого воздуха, ее не давят тяжелые камни «Дамского счастья»! Впереди – целый день на вольном воздухе. У нее словно прибавилось здоровья; все существо ее безудержно ликовало, и она отдавалась этой радости непосредственно, как девчонка. Однако уже в пролетке, когда Полина смачно поцеловала своего возлюбленного в губы, Дениза смутилась и отвела глаза в сторону.

– Посмотрите-ка, – сказала она, не отрываясь от окошка, – вон господин Ломм… Как он торопится!

– И валторну с собой тащит, – заметила Полина, нагнувшись. – Вот полоумный старик! Подумаешь, бежит на свидание!

Действительно, Ломм с инструментом под мышкой торопливо шел мимо театра Жимназ, вытянув шею и улыбаясь в чаянии предстоящего удовольствия. Кассир собирался провести день у своего приятеля, флейтиста из маленького театра; по воскресеньям у этого флейтиста собирались любители и с самого утра, едва позавтракав, занимались музыкой.

– Это в восемь-то часов! Ну и сумасшедший! – воскликнула Полина. – А знаете, госпоже Орели с ее кликой пришлось встать ни свет ни заря, потому что поезд в Рамбуйе отходит в шесть двадцать пять… Будьте уверены, супруги проведут этот день не вместе.

Подруги начали болтать о прогулке в Рамбуйе. Они не желали компании г-жи Орели попасть под ливень, потому что им самим пришлось бы тогда промокнуть; но если бы над врагами разразилась легонькая гроза, и притом так, чтобы брызги не долетали до Жуенвиля, – это было бы весьма забавно. Затем они заговорили о Кларе, этой мотовке, которая не знает, на что бы только истратить деньги своих содержателей: ведь она покупает по три пары ботинок зараз, а на другой же день выбрасывает их, предварительно изрезав ножницами, потому что ноги у нее сплошь в мозолях. Впрочем, в тратах продавщицы магазина новинок не отстают от мужчин: они проедают все, не откладывают ни гроша и тратят по двести – триста франков в месяц на тряпки и лакомства.

– Но ведь у него только одна рука, – вдруг сообразил Божэ. – Как же он ухитряется играть на валторне?

Он с любопытством смотрел на Ломма. Наивность юноши порой забавляла Полину; она принялась объяснять, что кассир упирает инструмент в стену; Божэ поверил ей и нашел это весьма остроумным. Но Полине стало совестно, и она рассказала, что Ломм приспособил к своей культяпке особые щипчики, которыми и пользуется как рукой; тут Божэ с недоверием покачал головой и сказал, что вот уж этому-то ни за что на поверит.

– Какой ты дурак! – заключила Полина со смехом. – Но ничего, я все равно тебя люблю.

Экипаж катил и катил. На Венсенский вокзал прибыли как раз к поезду. За все платил Божэ, но Дениза объявила, что хочет непременно принять на себя часть издержек; вечером они сосчитаются. Они сели во второй класс; из вагонов вырывался веселый гомон. В Ножане среди общего смеха высадился свадебный кортеж. Наконец они добрались до Жуенвиля и тотчас направились на остров, чтобы заказать завтрак; там они и остались, решив погулять по откосам, под высокими тополями, окаймляющими Марну. В тени было прохладно, дул свежий ветер, умерявший солнцепек и колыхавший на другом берегу зелень деревьев, расширяя прозрачную даль равнины и пробегая волною по всходам на полях. Дениза немного отстала от Полины и ее возлюбленного, которые шли, обнявшись за талию. Она нарвала букет и, невыразимо счастливая, смотрела на бегущие вдаль воды реки. Когда Божэ наклонялся, чтобы поцеловать свою подругу в затылок, Дениза опускала голову. Слезы выступили у нее на глазах. Но ей было хорошо; почему же она все вздыхает, почему эта широкая равнина, где она думала так беззаботно провести время, наполняет ее смутным сожалением – сожалением неизвестно о чем? За завтраком ее оглушило шумное веселье подруги. Полина обожала деревню со страстью актрисы, проводящей жизнь при свете газа, в тяжелом воздухе толпы; несмотря на прохладу, она пожелала завтракать в лиственной беседке. Ее смешили неожиданные порывы ветра, задиравшие скатерть, ей казалась потешною эта беседка, еще лишенная зелени, с заново выкрашенной решеткой, ромбы которой отбрасывали тень на накрытый стол. Она ела с алчностью девушки, которую плохо кормят на службе, и обычно доводила себя до расстройства желудка, объедаясь любимыми блюдами; в этом была ее слабость; все ее деньги уходили на пирожные, на неудобоваримые кушанья, на закуски, которые она смаковала в свободные от работы часы. Дениза решила, что с нее самой достаточно яиц, рыбы и жареного цыпленка; она не посмела заказать клубнику, которая в ту пору была еще дорога, боясь как бы чересчур не увеличить счет.

– Что же мы будем теперь делать? – спросил Божэ, когда подали кофе.

Обычно Полина и Божэ возвращались в Париж к обеду и заканчивали день в театре; но на этот раз, чтобы доставить удовольствие Денизе, они решили остаться в Жуенвиле; это будет забавно, они по горло насытятся деревней. Весь день они бродили по полям. У них возникла было мысль покататься на лодке; но они отказались от этой затеи, так как Божэ был никудышным гребцом. Однако все тропинки, которыми они шли, приводили к берегу Марны, и их заинтересовала жизнь реки, – флотилии яликов и норвежских лодок, группы гребцов. Солнце клонилось к западу, и они уже направились обратно к Жуенвилю, как вдруг с двух яликов, наперегонки спускавшихся вниз по течению, послышалась перебранка; то и дело раздавалось: «Пропойцы!», «Аршинники!»

– Смотри-ка, – воскликнула Полина, – да это господин Гютен!

– Да, – подтвердил Божэ, заслонившись рукою от солнца, – это его ялик из красного дерева… А на другом, должно быть, студенты.

И он рассказал о стародавней ненависти между учащейся молодежью и торговыми служащими, которая нередко приводила к потасовкам. При имени Гютена Дениза остановилась и, напрягая зрение, стала следить за утлой лодкой; она старалась отыскать молодого человека среди гребцов, но не различала ничего, кроме двух женщин, казавшихся издали просто белыми пятнами; одна из них, сидевшая у руля, была в красной шляпке. Вскоре голоса смешались, заглушенные плеском реки.

– В воду пропойц!

– В воду аршинников, в воду! В воду их!

Вечером друзья возвратились в ресторан на острове. Однако на открытом воздухе стало уже слишком прохладно, пришлось обедать в одном из двух закрытых помещений, где зимняя сырость настолько увлажняла скатерти, что они казались только что выстиранными. С шести часов столиков уже не хватало, гуляющие торопливо разыскивали, где бы пристроиться, официанты то и дело приносили добавочные стулья, скамьи, теснее сдвигали приборы, сбивали людей в кучу. Теперь стало так душно, что пришлось распахнуть окна. Дневной свет угасал, с тополей струились зеленоватые сумерки; стемнело так быстро, что хозяин ресторана, не приготовившийся к приему посетителей в закрытом помещении, должен был за отсутствием ламп поставить на каждый стол по свече. Стоял оглушительный шум: хохот, выкрики, дребезжание посуды; от ветра, дувшего из окон, свечи коптили и оплывали, а в воздухе, согретом паром от кушаний, порхали ночные бабочки и проносились ледяные дуновения.

– Ну и веселятся же люди! – сказала Полина, всецело занятая рыбой по-матросски, которую она находила изумительной. И, наклонившись, прибавила: – Видите господина Альбера, вон там?