Текст книги "Женька. Дачник"

Автор книги: Эмиль Офин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Эмиль Офин
Женька. Дачник

Рисунки Н. Щеглова

Государственное Издательство Детской Литературы Министерства Просвещения РСФСР Москва 1959

Эмиль Михайлович Офин родился в 1911 году в г. Харькове в семье типографского наборщика. В начале двадцатых годов семья его переехала в Петроград, где Э. Офин окончил ленинградскую трудовую школу-девятилетку. Потом он работал учеником слесаря в механических мастерских, а в 1930 году поступил учиться в Ленинградский автодорожный институт.

По окончании института Э. Офин работал автомехаником и сменным инженером, позднее преподавателем автодела.

Первый рассказ – «Проезжий человек» – был издан в сборнике начинающих авторов в издательстве «Советский писатель» в 1954 году. Этот рассказ послужил основой его первой детской повести «Степные капитаны».

В том же издательстве вышли три книги Офина: «Мечтатели», «Романтики» и «Фронт».

В Детгизе изданы его книги «Степные капитаны», «Русский балтик», «Опасный участок».

В нашей серии «Книга за книгой» помещены два рассказа Эмиля Офина – «Женька» и «Дачник» из которых читатель узнает о людях, отлично владеющих своей профессией, о том, как они передают свой трудовой опыт молодёжи, о любви и взаимной выручке, о дружбе китайцев и русских,

Женька

Я увидел его впервые на Чёрном Иртыше, у переправы. Он сидел возле косо врытого в землю столба и, как показалось мне, задумчиво смотрел на туго натянутый стальной трос, уходящий к такому же столбу на противоположном берегу. Река неслась, сдавленная каменистыми предгорьями; мутно-жёлтые волны с грохотом выплёскивались на шаткий бревенчатый причал. Стёкла моей кабины сразу покрылись водяной пылью.

Услыхав скрип тормозов, он отвёл взгляд от поблёскивающего на солнце троса, пружинисто распрямился и легко прыгнул на подножку грузовика; секунды две – три разглядывал быстрыми чёрными глазами кузов, наполненный мешками, ящиками, геологическим оборудованием, потом вынул из кармана синей драной куртки листок бумаги и молча подал мне.

Это была записка от начальника партии Тараса Даниловича. Он писал:

«За время твоей отлучки мы перебрались на новое место: наконец-то нашли асфальт, и, кажется, много. Дорогу тебе покажет этот хлопчик. Он пристал к нам по пути – просится на работу. Может, пригодится тебе по части ремонта и грузов – посмотри, а то его больше некуда девать».

Паренёк тем временем рассматривал приборы на щитке автомобиля, а я рассматривал его: он худ, мал ростом, одет в заношенные лыжные штаны и байковую куртку с чужого плеча. В том, как он трогал кнопку сигнала и поглаживал рулевое колесо, было что-то ребячье. «Горе ты, а не грузчик», – подумал я. Но пожатие узкой смуглой руки паренька оказалось неожиданно сильным.

Он быстро заговорил по-китайски, потом, видно сообразив, что я его не понимаю, поспешно ткнул себя пальцем в грудь:

– Жень-чу.

Я тоже показал на себя и назвал своё имя.

– Степана, – бойко повторил он. И, заглянув мне в глаза так, словно просил о чём-то, тише добавил: – Товарыш Степана…

Его скулы резко выдавались на впалых щеках. Вещей при нём не было, даже узелка.

Выжженный солнцем щербатый берег выглядел диким и пустынным; на двери хибарки паромщика висел замок.

– Давно ты ждёшь меня здесь?

Он не понял. Я попытался объяснить жестами. Он опять огорчённо закрутил головой. Тогда я поднёс палец ко рту и щёлкнул зубами: есть, мол, хочешь?

Жень-чу радостно заулыбался, с готовностью вытащил из-за пазухи знакомую круглую лепёшку – такие печёт в своих тиглях наша лаборантка Майя, – разломил и протянул мне большую часть.

– Чудак… – смущённо сказал я и достал из-за спинки сиденья свёрток с бутербродами и отличный термос, купленный в Урумчи. – Лезь сюда.

Вероятно, именно в ту минуту я и решил взять его себе в помощники.

Пока мы дожидались парома, выяснилось, что Жень-чу знает по-русски всего пять слов: «Москва», «товарищ», «трактор», «спасибо» и «комсомол». Мне же, хотя я работал в Синьцзяне уже третий месяц, чужая речь вовсе не давалась; даже исконные китайские слова «рис» и «чай» произносились здесь совсем иначе.

– Ладно. Как-нибудь столкуемся, – порешил я. – Парень ты, видать, со смёткой.

В этом я не ошибся. Едва мы въехали на паром, смотрю – Жень-чу уже по собственному почину крепит автомобиль. На бурном Чёрном Иртыше это было не лишним: палуба скрипела и раскачивалась. Паренёк работал быстро и ловко, можно было подумать, что он всю жизнь имел дело с проволочными растяжками; его тонкие пальцы так и мелькали, когда он уверенно загнал ломик в петлю и принялся вертеть, чтобы получился хороший натяг.

Потом мы помогали паромщику Хоп Сину крутить барабан лебёдки. Над нашими головами железные скобы с визгом двигались по тросу, он был натянут, как струна, и шершавился кончиками перетёртых проволочек. «Не приведи бог, лопнет. Перевернёт нас тогда эта сумасшедшая река и унесёт чёрт знает куда…»

– Куда она течёт?! – заорал я что есть мочи: мне нужно было перекричать шум волн и глухоту Хоп Сина.

– Озеро Зайсан, потом Казахстан – Советская Союз.

Страх сразу пропал. Я долгим взглядом проводил плывущее мимо бревно. Через сколько-то дней его, может, выловят и сожгут в печурке мои товарищи шофёры, уехавшие поднимать целину…

Я попытался приспособить Хоп Сина в качестве переводчика, чтобы расспросить о моём новом помощнике. Мы по очереди кричали в уши паромщика: Жень-чу взмахивал руками, тряс головой и таращил глаза, стараясь жестами дополнить свои ответы, – он приплясывал вокруг лебёдки, показывал зачем-то вверх на трос и вдруг прошёлся колесом. Вокруг стоял скрип и грохот, старенький паром трещал по всем швам, ветер вместе с клочьями пены уносил ломаную речь глухого китайца.

В конце концов узнать удалось очень немного: Жень-чу сирота. С детства работал у хозяина, занимавшегося какой-то бродячей профессией, – какой именно, я не разобрал. Потом хозяин удрал в Японию, Жень-чу остался один. Хочет стать шофёром.

– Хозяин шибко бить, кормить мало-мало. Русский товарыш, возьми, пожалуйста, работать. Жень-чу будет стараться.

Паренёк прислушивался к словам паромщика, тревожно посматривал на меня и усиленно кивал, точно подтверждал, что работать будет хорошо.

И действительно, впоследствии он доказал это на деле.

В ту весну начиналось строительство автотрассы между городами Ланьчжоу, Урумчи, Алма-Ата. Нашим геологам удалось здесь же, в Западном Китае, найти месторождения асфальта. Работы было, что называется, по горло, особенно доставалось нам с Жень-чу. С рассвета до заката под жарким синьцзянским солнцем мы возили по корявым предгорным дорогам, а то и вовсе без дорог тяжёлые ящики с пробами грунта, Сваливали их у палатки Майи Трофимовой и отправлялись к следующим буровым. Два раза в месяц мы переплывали Чёрный Иртыш на скрипучем хозяйстве Хоп Сина и ездили на аэродром, куда прибывали из Урумчи для нашей партии химикалии, оборудование, продукты.

Вместе с грузом китайские лётчики привозили почту. На обратном пути у переправы я устраивал привал в тени хибарки Хоп Сина. Читал вслух письма от своей семьи, а Жень-чу сидел рядом и кивал, будто понимал что-то. При этом он так заглядывал мне в глаза, что я в конце концов написал своему пятнадцатилетнему сыну Кольке, не может ли он чего придумать для парнишки, который ни разу в жизни не получил ни одного письма.

Колька, конечно, придумал: смотался на Тучкову набережную, в Институт восточных языков. И надо было видеть, как однажды Жень-чу получил письмо, на котором стояла его фамилия, написанная его родными иероглифами!

Ещё и сейчас, если закрою глаза, я вижу Жень-чу, как он на аэродроме прижимает к потёртой куртке синий конверт; ветер треплет прямые чёрные волосы парнишки, за крылом самолёта заходящее солнце освещает горбатые вершины Небесных гор, и мы оба смотрим туда, где за далёкими хребтами Тянь-Шаня лежит моя родина…

Я, конечно, не смог прочесть, что было написано в том письме, – наверное, что-то хорошее, потому что внизу стояли русские подписи чуть ли не всего девятого «Б» 195-й средней ленинградской школы.

В тот день, разгружая машину, Жень-чу хватал самые тяжёлые ящики. Потом он проверил давление в шинах, соскрёб накипь с аккумулятора и вымыл керосином двигатель, хотя мы его чистили всего три дня назад.

Энергии у этого паренька было хоть отбавляй, даром что мал и худ. Я никогда не видел его без дела. Поварихе Гавриловне он чистил картошку, таскал воду из ручья; доктору строгал палочки и нарезал кусочки марли. Однажды у лаборантки Майи затерялась хорошенькая голубая кофточка. Девушка с ног сбилась. «Ничего, – говорит, – не пойму! Здесь же висела, на этом столбе, я её постирать хотела». А на следующее утро кофточка нашлась. Она появилась на Майкином лаборантском столе выстиранная, подкрахмаленная и выглаженная по всем правилам. Гавриловна потом божилась, что на её памяти ни одна баба так ловко не управлялась с утюгом, как «этот Женьчук»:

После этой истории Майка подарила Жень-чу новые теннисные тапочки и свой потемневший от реактивов комсомольский значок. И Жень-чу привинтил его к карману гимнастёрки, которую приказал ему выдать Тарас Данилович.

Наша работа в тех местах уже близилась к концу, когда однажды ночью меня растолкала Гавриловна. Лица поварихи я не видел, но по голосу понял: случилась беда.

– Да проснись же ты, господи! Майка помирает…

Моросил тёплый редкий дождик. Спотыкаясь в темноте о камни, я побежал в медицинскую палатку.

На раскладушке, скорчившись, лежала Майка. Её всегда румяное лицо теперь было совсем белым. Закрыв глаза, она тихонько стонала.

При моём появлении доктор сделал знак Тарасу Даниловичу, и тот вывел меня из палатки.

– Острый аппендицит. Надо на самолёт – и в Урумчи, в больницу. Собирайся в момент, Стёпа…

Через две минуты я уже подогнал машину к палатке. Майку вместе с раскладушкой поместили в кузов. Доктор и Тарас Данилович сели по сторонам, чтобы раскладушку не мотали, а Жень-чу держал над Майкой зонтик.

Каменистая местность ночью выглядела причудливой, дорога петляла и шла с бугра на бугор; я старался объезжать выбоины, каждый камень, попадавший под колесо, казалось, отдавался болью в моём теле.

Пока мы добирались до переправы, дождик прекратился. Небо вызвездило, в чистом ночном воздухе далеко разносился грохот Чёрного Иртыша.

Я затормозил у косо врытого в берег столба. Яркий свет фар выхватил из тьмы серебристую нитку троса, протянутого над несущейся рекой, и отразился в окошке хопсиновской хибарки; там, у причала, покачивался паром.

– Сигнальте же! – раздался сердитый голос доктора.

Я нажал кнопку раз, другой и потом продолжал сигналить, не отнимая руки. Дверь хибарки оставалась закрытой.

– Да тому глухому бису хоть из пушки пали! Спит, провались он совсем! – выругался Тарас Данилович.

Мы растерянно посмотрели друг на друга, потом – на реку.

Низкие волны с враждебным урчанием вкатывались в полосу света и мгновенно исчезали во мраке. Если бы и удалось чудом переплыть эту стремнину, смельчака отнесло бы на не сколько километров.

– Ждать утра нельзя, – сказал доктор.

Мы не успели ответить: что-то заставило нас поднять головы.

На тросе стоял Жень-чу. Одной рукой он обнимал столб, в другой – держал раскрытый зонтик.

– Ты что, ты что?.. Назад… – закричал Тарас Данилович.

Но было уже поздно.

Жень-чу вытянулся, отчего стал словно бы совсем тонким и лёгким, качнулся и, подняв над головой зонтик, скользнул прочь от столба.

Мы стояли, потеряв дыхание, а он, слегка пританцовывая, шёл над рекой и будто утюжил трос белыми Майкиными тапочками, мелькавшими в свете фар, как туфли канатоходца в луче циркового прожектора… И тут меня осенило: бывший хозяин Жень-чу занимался бродячей профессией!.. Так вот откуда у паренька кошачья ловкость, его прыжки и уменье обращаться с проволочными растяжками.

Но одно дело – цирк, а другое – трос, раскачивающийся над ревущей рекой, и ночь, и ветер…

Ветер налетел, когда Жень-чу уже достиг середины реки. Зашумели, застонали прибрежные деревья, и Жень-чу на тросе не стало, только зонтик взлетел вверх и унёсся во тьму.

– Смотрите, смотрите!.. – закричал доктор; он был самый молодой из нас троих и самый зоркий.

Мы напрягли зрение. Жень-чу висел под тросом. Перебирая руками и ногами, он продолжал карабкаться вперёд, и я невольно поёжился, вспомнив концы проволочек, торчащих из троса, ободранного скобами парома.

Не помню, сколько прошло бесконечно томительных минут, пока мы наконец услышали скрип.

Потом стало видно, как Жень-чу и Хоп Син остервенело крутят лебёдку.

Когда я въезжал на паром, мне бросились в глаза тёмные полосы на блестящей ручке лебёдки…

Через месяц Майка вернулась в партию. Меня там она уже не застала: работы сворачивались, и мне было приказано ехать в другое место. Жень-чу остался в группе Тараса Даниловича.

Прошло три года.

Однажды в конторку Ленинградского автобусного парка зашёл хорошо одетый молодой человек.

– Простите, вы будете механик Степан Васильевич?

Я мельком взглянул на него, кивнул и продолжал выписывать наряды слесарям, обступившим мой столик.

Тогда молодой человек снял фетровую шляпу, тряхнул прямыми чёрными волосами и заглянул мне в глаза:

– Товарыш Степана…

Я бросил перо и вскочил, едва не опрокинув стол.

Мы обнялись, и потом я долго сжимал его ладони, покрытые старыми глубокими шрамами.

– Женьчук! Женька! Откуда ты свалился?

– Я учусь в Горьковском автодорожном техникуме. А сюда приехал на каникулы – вас увидеть, Степан Васильевич, Ленинград увидеть…

Я смотрел на возмужавшего Жень-чу, слушал его правильную русскую речь, а потом мой взгляд упал на привинченный к карману его френча потемневший от реактивов комсомольский значок, и вдруг у меня сделалось жарко в горле.

Жень-чу, сдаётся мне, тоже порядком растрогался: уж очень блестели его чёрные глаза.

Но этот чертёнок всегда умел отколоть неожиданный номер, он вытащил из моего жилетного кармана часы, и на глазах у всех выкинул их в раскрытое окно вместе с цепочкой. А потом, к полному удовольствию восхищённых слесарей, нашёл эти часы в лакированной сумочке нормировщицы Кати.

Ребята окружили нас и потребовали, чтобы я рассказал о своём знакомстве с Жень-чу.

И вот я это сделал.

Дачник

Мой дом – на одном конце деревни, а колхозный гараж– на другом, на самой опушке леса. Там же и погреб, в котором хранится горючее. Все машины ночуют на воле за плетнём, а Санькину трёхтонку затолкали в сарай, потому что на ней уже четыре дня не работают.

Ещё молчали птицы и солнце не показывалось из-за леса, а я уже прибежал к гаражу. У плетня стояли вымытые, с укрытыми брезентом кабинами полуторка и «ЗИЛ-150», но сегодня мне было не до них; да и чего пялить глаза на чужие машины, когда теперь наконец-то у меня будет своя! Я поскорее отодвинул засов и раскрыл ворота сарая.

Подошёл сторож Терентий:

– Ишь ты, прилетел ни свет ни заря! Располагаешь сразу и поехать на этом гробу?

Мне стало обидно:

– Это не гроб, а машина, Терентий Фёдорович!

– Много ты понимаешь! Думаешь, походил три месяца на курсы, так уже и шофёром стал!

Сторож достал из кармана ватных штанов кисет и уселся на опрокинутую пустую бочку.

Я смотрел на трёхтонку. Она стояла, накренившись на одну сторону, переднее колесо было спущено, фары, радиатор и стёкла кабины густо забрызганы грязью.

Пришли шофёры.

Яшка Бабкин завёл свою полуторку и сразу уехал. Костя Мельников постоял, посмотрел, как я отвинчиваю запасное колесо, и спросил:

– Ты что надумал, Витька? Учти, ехать на ней нельзя. Мотор окончательно запорешь. Надо перетяжку делать.

– Вот ты бы и сделал, – вмешался Терентий Фёдорович. – Стишки про звёзды да про любовь сочинять умеешь, а товарищу подсобить ума не хватает.

Костя ничего не ответил и пошёл к своему «ЗИЛу». Через минуту гудок его машины прозвучал уже на асфальтовом шоссе у военного городка.

Взошло солнце. Яркий свет, пробившись сквозь щели сарая, узкими полосами лёг на трёхтонку; грязь и корявая, выцветшая краска стали ещё заметнее. Я открыл инструментальный ящик и вынул домкрат.

С дороги донеслось пение. Запевала Настя Грекова, ей вторили другие девушки.

Вся бригада остановилась у плетня. Я работал, повернувшись спиной к девушкам, и едва успел подумать, что среди них и Люба Шкваркина, как услыхал её голос:

– Механик, тю! Мы думали, ты нас в поле отвезёшь, а у тебя только три колеса здоровых!

– Зубы скалить все горазды, а помочь – нет вас! – заступился Терентий Фёдорович.

– И правда, – заметила Настя. – А ну, девушки, давайте вымоем Витькину машину, посмотрите, какая она!

Заскрипел ворот колодца, зашлёпали босые ноги, и, пока я возился с колесом, девушки вымыли трёхтонку. А потом они вышли за плетень и зашагали по дороге в поле.

Терентий Фёдорович сощурился на солнце и ушёл под сосны в холодок. Я остался один.

Теперь, когда было поставлено колесо, машина приняла совсем другой вид. Чистые стёкла кабины и фар блестели на солнце. И мне показалось ещё обидней, что на ней нельзя поехать.

Всё же я завёл мотор. Он затарахтел, как ночной сторож колотушкой. Я вспомнил Костино предупреждение и поскорее выключил зажигание. Потом сел на бочку и задумался; от утреннего бодрого настроения не осталось и следа.

Разобрать мотор – ещё куда ни шло, а как его ремонтировать?

– Неважно работает твой автомобиль, молодой человек.

Я поднял голову. У плетня стоял мужчина в соломенной шляпе и смотрел на меня. Глаза у него были серые, серьёзные.

Он подошёл ближе и поставил на траву маленькую корзиночку мелкой лесной земляники.

– С дороги услышал, как шатуны барабанят. Что же ты довёл двигатель до такого состояния?

– Это Санька Бобров… Доездился до ручки, а потом бросил и смылся из колхоза. А меня назначили…

Мужчина внимательно оглядел меня.

– Это твоя первая машина? Нелёгкое у тебя начало, брат. И несправедливое. Другие шофёры в колхозе есть?

– Есть. Яшка и Костя Мельников. Да у них машины хорошие.

– Машины – не люди, все одинаковые, – строго сказал мужчина.

Он погладил крыло, заглянул под капот, потом вынул из кармана белых брюк носовой платок и вытер ладонь.

– Ладно, механик, не вешай нос. Поддомкрачивай передок и снимай колёса, а я скоро вернусь, помогу. – И поднял с травы корзиночку.

Я посмотрел ему вслед и вдруг крикнул:

– А вы правда придёте?

Мужчина обернулся:

– Ну конечно!

Он ушел, а у меня работа как-то сразу наладилась: ключи будто сами попадали на гайки, шланги легко отсоединялись, болты и шайбы со звоном летели в ведёрко. Я даже не заметил, как прошло время и человек этот вернулся.

Теперь на нём были старые тёмные брюки и синяя майка.

– Эге, механик, ты успел уже головку блока снять. А прокладку не испортил?

– Нет. Она на кабине.

– То-то. Как тебя зовут?

– Виктором.

– А я Пётр Павлович. Давай, Витя, сливай масло. – Он заглянул под машину. – А вот это уж плохо: сейчас придётся работать внизу, а передок держится на одном домкрате – чуть что, и из нас блин.

Пока я подставлял деревянные чурки под ось, Пётр Павлович осмотрел инструмент и опять сделал замечание:

– Ключи ржавые и грязные,

– Вычищу. Это всё Санька!

Я лежал под машиной и отвинчивал болты картера, а Пётр Павлович сидел на чурке; мне были видны его ноги в хороших жёлтых полуботинках и шёлковых носках – в таких бы ходить только по праздникам.

Потом Пётр Павлович тоже залез под машину и начал показывать, как убираются фольговые прокладки.

– Прохвост всё же ваш Санька, – заметил он, разглядывая крышки шатунов. – Ещё бы немного поездил – и весь сплав выкрошил бы.

– Точно, прохвост был этот Санька. Правильно говоришь, товарищ. Из-за таких наш колхоз в отстающие попал, – послышалось сверху, и я увидел рыжие, подшитые валенки Терентия Фёдоровича,

Пётр Павлович тоже покосился на валенки.

– А что ж вы зевали, когда вашу технику уродовали? Тяни, Витя, эту гайку сильней, не бойся.

Валенки переступили с места на место.

– Так ведь мы что. Нас кто послушает? На это председатель есть. Ему люди говорили…

– Ладно, отец, – перебил Пётр Павлович. – Покрути-ка ручку маленько…

Рядом с валенками появились председателевы хромовые сапоги.

– Ух ты! Да тут дело кипит. А мастер откуда объявился?

– Известно откуда – прохожий. Свои разве догадаются… Ай покрутить ещё, товарищ?

Мы вылезли из-под машины. Я подал Петру Павловичу тряпку, и он обтёр руки.

Председатель поглядел на Петра Павловича, на его жёлтые туфли.

– Городской? Должно быть, по автомобильной части работаете?

Терентий Фёдорович достал кисет.

– Чудные дела, Матвей Ильич! Сижу я в холодке, вижу – идёт мимо человек. Залез он под машину и давай работать – просто так, за здорово живёшь.

– Большая вам благодарность, – поспешно сказал председатель. – Выручаете вот как! Машина до зарезу нужна, а починить некому.

– А другие шофёры? – спросил Пётр Павлович.

– Так ведь им грузы надо возить.

Пётр Павлович пожал плечами;

– Вот бы Витя и возил. А перетяжку приказали бы сделать более опытному шофёру.

Матвей Ильич помолчал. Потом для чего-то расстегнул и застегнул пиджак.

– Это вы, пожалуй, правильно подсказали, товарищ. – Он вздохнул. – Только разве, ну хоть к примеру, нашего Костю Мельникова уговоришь на такое?

– Председателя у вас кто выбирал? Ведь сами колхозники, – заметил Пётр Павлович. – Так почему же их уговаривать надо? Должны подчиняться.

Матвей Ильич опять расстегнул пиджак:

– Люди сами должны понимать, ежели они сознательные…

Пётр Павлович усмехнулся:

– Сознательность и понятие – вещи разные. Ну, скажем, стал бы сознательный человек курить совсем рядом с бензиновым складом, если б понимал, что от этого может произойти?

Терентий Фёдорович закашлялся, быстро погасил пальцами самокрутку и смял её в кулаке.

Раздался смех. Я повернулся и увидел за плетнём Настю и Любу, – видно, они шли с поля на обед. Председатель смущённо покосился на девушек, вытянул за цепочку часы из кармана и вдруг заторопился:

– Вы, товарищ, того… если в чём будет нужда, заглядывайте. Вот огурчики пойдут, отблагодарим…

Пётр Павлович посмотрел вслед Матвею Ильичу, присел на чурку.

– Витя, зачерпни попить.

– Подождите пить, – поспешно сказала Настя и покраснела, – я сейчас…

Она убежала, а Люба подошла к Петру Павловичу;

– А я вас знаю. Вы у Мироновых остановились. Вчера на легковой машине приехали и ещё какую-то фанерную доску с собой привезли,

Люба насмешливая и злая на язык. Я подумал, что она и про меня что-нибудь скажет, и не ошибся:

– Не стыдно, Витька, за тебя люди машину починяют?

На дороге показалась Настя. От быстрой ходьбы её светлые волосы распушились, – Она подошла, расстелила на чурке полотенце и подала Петру Павловичу кринку молока и ломоть хлеба.

– А что ж ты, Настя, Витьке не принесла? Он ведь с утра работает, не отрывался.

Я даже не поверил, что это говорит Любка. А Настя ответила:

– Витька может слетать домой, а они здесь чужие,

– Нет, я не совсем чужой. Родился в этих местах.

– Да ну? —удивилась Настя. – А почему мы вас не знаем?

Пётр Павлович тихонько кашлянул и вздохнул.-

– Вы и не можете знать. Вам сколько лет, Настя?

– Двадцать уже, – ответила Настя и опять покраснела.

– Значит, когда началась война, вам было только пять. А наша кузница находилась в двух километрах отсюда.

– Кузня?.. – вмешался в разговор Терентий Фёдорович. – Постой, постой. Ты уж не кузнеца ли покойного Павла Родионова сын?

– Его, – кивнул Пётр Павлович.-

– Петька! – воскликнул Терентий Фёдорович и хлопнул себя по бокам.

– Какие же они вам Петька? – укоризненно сказала Настя.

– А ты не встревай, – рассердился старик, – Я его отца с огольцов знал. – Он вынул кисет, но, покосившись на Петра Павловича, закуривать не стал. – Где же ты, Петя, пропадал все эти годы?

– В войну был на Урале, кончал ремесленное. Потом стал работать на Кировском заводе и учиться в заочном.

Старик вздохнул.

– Кузню-то и хуторские дома фашист пожёг, следа не осталось; теперь на том месте военный городок, сапёрные части стоят.

– Ходил уж, видел, – сказал Пётр Павлович и посмотрел на солнце. – Давай, Витя, приниматься, чтобы засветло кончить. Тащи керосин, вымой масляный насос.

Настя завернула в полотенце пустую кринку.

– Ну, нам пора. Счастливо поработать.

Пётр Павлович хотел, видно, поблагодарить её, но вдруг так сильно закашлялся, что Настя даже покачала головой.

Я остановил Любу у плетня:

– Мы к вечеру кончим ремонт. Приходи, покатаю.

– Катальщик! Ты ездить сперва научись. Ещё в канаву завезёшь! – Она засмеялась и бросилась догонять Настю.

Уже темнело, когда я отвёз Петра Павловича к дому Мироновых. Дом этот – на самом берегу речки. Он поставлен после войны, и брёвна ещё немного пахнут смолой. В саду, между грушами и яблонями – маленькая летняя постройка с широким, низким крыльцом, специально для дачников.

У калитки с двумя кошёлками в руках стояла сама Мирониха. Она посмотрела на Петра Павловича и взмахнула кошёлками.

– Где это вы замазались так? Ах ты господи! – и крикнула куда-то в сад: – Верка, согрей воды Петру Павловичу помыться!

Пётр Павлович слегка поморщился:

– Спасибо. Зачем такое беспокойство, я и у колодца помоюсь. – Он открыл калитку. – Ты, Витя, как поставишь машину, приходи, поужинаем вместе.

Он ушёл, а Мирониха забралась без спросу в мою кабину.

– Мимо сельмага поедешь, там слезу.

– Да ведь он закрыт уже, наверное, тётя Анфиса.

– Для кого закрыт, а мне Лука Лукич откроет. Никак тебе Санькина машина досталась? Ты смотри, не задирай нос. Мы с Санькой ладили, он и дрова и сенцо мне возил. В обиде не оставался.

– Тётя Анфиса, надолго снял у вас дачу Пётр Павлович?

Мирониха огорчённо покривила губы:

– Какое там! Говорит, на недельку приехал, родные места посмотреть. А жаль. Он, видать, был бы из дачников дачник: сто рублей отвалил вперёд. – Она толкнула меня под бок – А ещё, слышь ты, велел каждое утро цветы к нему в комнату ставить и за них платит… Стой! Моя станция…

Она вылезла на дорогу и поспешила к задней двери магазина, крикнув мне на прощание:

– Не забывай, Виктор Иваныч, заходи!

«Ишь ты, – подумал я, – раньше и не здоровалась, а теперь– Виктор Иваныч. Вот бы Любка услышала!»

Мне очень хотелось поскорее вернуться к Петру Павловичу, но было так приятно сидеть самому за рулём, что я не удержался и два раза прокатил мимо Любиного дома и посигналил, однако в окошках не было света. Тогда я повернул на асфальтовое шоссе и, наверное, уехал бы очень далеко, если бы шлагбаум у военного городка не оказался закрытым. Видать, сапёры на ночное учение пошли.

Я вернулся в гараж, поставил свою машину в ряд с полуторкой и «ЗИЛом» и укрыл кабину брезентом. А потом поспешил к Петру Павловичу. В Миронихином саду я пробрался между клубничными грядками, спускающимися до самой речки, взошёл на крыльцо и заглянул в приоткрытую дверь. В комнате никого не было. У окна стояла фанерная доска с приколотым кнопками листом бумаги, на котором были начерчены какие-то шестерни, колёса и гайки. Сверху листа было написано чёрными буквами: «Вариант секции тракторосборочного конвейера». Рядом была прислонена большая линейка, похожая на букву Т.

Раздалось знакомое покашливание.

В дверях стоял Пётр Павлович с кринкой в руках.

– Где это ты, механик, застрял? – Он поставил кринку на стол. – Бери нож, открывай консервы.

Я смотрел на Петра Павловича, на его белые брюки, шёлковую рубашку и гладко причёсанные волосы, и мне не верилось, что ещё два часа назад мы вместе возились под машиной.

А он словно угадал, о чём я думаю:

– Ну, чего стесняешься? Мажь масло, ешь.

Пётр Павлович выпил стакан молока, подождал, пока я дожую бутерброд, придвинул мне консервы:

– Бери, бери. Раз открыли, надо доесть. Много у вас комсомольцев в колхозе?

– Порядочно. Почти вся Настина бригада. А из гаража – я и Костя Мельников.

– А коммунистов?

– Двое. Председатель да кладовщик Степан Семёнович.

В саду послышался шорох, над подоконником показалась рыжая Любина косичка – она у неё закручивается торчком, как ручка у чайника.

– И Витька здесь! Вот прилип к человеку! Думаешь, всегда тебе машину будут чинить?

У меня кусок застрял в горле. Пётр Павлович подошёл к окну:

– Это вы, девушки? Заходите.

Рядом с Любой появилась Настя. У той коса перекинута на грудь, на плечах – пёстрая косынка.

– Лучше вы выходите. Мы за вами пришли. – Настя потеребила косынку. – Пойдёмте до тётки Марьи, она умеет из трав лекарство варить – от кашля хорошо помогает.

Пётр Павлович прищурился и махнул рукой:

– Вряд ли помогает. Ну, да всё равно, перед сном прогуляться не грех. – Он снял со спинки стула серый пиджак и выключил электричество.

Дорожка тянулась по берегу речки и была такая узкая, что мне не хватало места идти в ряд со всеми; Любка иногда оглядывалась и чему-то смеялась; у неё есть такая глупая привычка – смеяться без всякой причины.

Когда миновали крайнюю избу, Пётр Павлович спросил:

– Куда же вы меня ведёте?

– На ту сторону, где тётки Марьи дом, – ответила Настя. – Нужно идти до шоссе, там есть мост..

– А вы когда на работу ходите, такой же крюк делаете?

– Ага, весной и осенью. А летом, как вода спадёт, – вброд.

– А почему мост не строите? – спросил Пётр Павлович. – Я видел, на берегу брёвна лежат.

– Они с прошлого лета лежат. Ну, и дождались, что районное начальство хочет половину забрать – там им что-то построить нужно. – Настя махнула рукой. – Так и пропадёт дело.

– А что ж вы, комсомольцы, смотрите? Не нужно отдавать. Кто у вас секретарь?

– Она же и секретарь, – хихикнула Любка.

– А что мы можем поделать! – сердито сказала Настя. – Приедут и заберут. Председатель испугался: «Лучше отдать, говорит, – знаете, как с начальством связываться? Прижмут – не обрадуешься».

– Чужим хочет отдать, а для тётки Марьи трёх столбов жалеет. Она во всём колхозе одна без электричества. Вот сейчас увидите. Просто смех, – без всякого смеха сказала Люба.

Мы поднялись на шоссе и перешли мост. Выглянула луна, и волосы у Насти стали серебряными, а у Любы – медными. Пётр Павлович молчал и хмурился.

Низкая трава шелестела под ногами. Далеко в военном городке зажгли прожектор, и верхушки сосен осветились на том берегу. Пётр Павлович посмотрел в сторону военного городка и вдруг сказал:

– Ладно. Приходите завтра вечером ко мне. Обдумаем положение. А ты, Витя, если поедешь в район, забеги утром, поручение тебе дам.

Впереди тускло засветилось окошко. Это горела керосиновая лампа в доме тётки Марьи.

…Назавтра с половины дня меня отправили в район на лесопильный завод, и я застрял там на целые сутки, потому что ждал, пока закончат парниковые рамы. Домой я ехал быстро; поля так и распластывались по сторонам, мотор гудел ровно.

У шлагбаума военного городка я неожиданно увидел Петра Павловича. С ним рядом стоял высокий молодой майор. Я обрадовался и остановил машину.