Текст книги "Луна-парк"

Автор книги: Эльза Триоле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

На сей раз антракт проходил совсем неплохо. Жюстен не слишком часто думал о законченной работе, не допускал ее больше в свою жизнь и добросовестно отдыхал. Даже был положительно доволен и весьма хорошо себя чувствовал. Дом Бланш очень и очень помог ему сносно провести эти минуты, которых он так боялся. «А потом, – думал он, сидя на корточках возле розовых кустов и машинально отсчитывая глазки, – а потом в машину и поеду прокатиться…» Возможно даже, он доедет до кемпинга «Дохлая лошадь», как решил еще накануне… После рассказов метрдотеля Антуана и после встречи с бароном он взглянет на кемпинг совсем другими глазами.

Но весь этот серенький тихий денек Жюстен провел в саду… Он даже удивился, когда появилась мадам Вавэн: как, неужели уже полдень? А вы, я вижу, мсье Мерлэн, порядок наводите! С садом возни не оберешься, никогда всех дел не переделаешь, совсем как в хозяйстве… Сейчас она оправит постель, уберет немножко в комнатах… Провизию она, как и всегда, оставит на кухне, пусть уж мсье Мерлэн не взыщет: к ней привезли погостить маленькую племянницу, и неизвестно, что эта девица способна выкинуть без присмотра…

– Ладно, мадам Вавэн, можете не задерживаться… только оправьте постель, и больше ничего не надо…

Уже вечерело, когда Жюстен решил наконец расстаться с садом, где пробыл целый день. Он наскоро привел себя в порядок и добрался до кемпинга «Дохлая лошадь» только к ночи.

Жюстен остановил машину возле дома, возле того самого белого куба, на одной из дверей которого красовалась вывеска «Бар».

Н-да, место не из веселых, а сейчас, ночью, даже, пожалуй, страшное. Казалось, перед вами бивуак, покинутый бежавшими с поля брани воинами, или, быть может, их всех перебили?… Казалось, перед вами старинные могильники, разрытые археологами в поисках следов умерших цивилизаций… Казалось, перед вами стойбище, брошенное по загадочным причинам, то ли его опустошил мор, то ли ушли куда-то люди… Насквозь промокшие палатки окончательно утратили свой первоначальный цвет под струйками грязной воды, которая все еще стекала с полотнищ, и уже не могли теперь служить защитой от дождя, должно быть, протекали… Жюстен приподнял полотнище, прикрывавшее вход в палатку, и действительно, земля внутри была ничуть не суше, чем снаружи, пожалуй, даже еще мокрее, словно палатку и поставили здесь специально для того, чтобы уберечь натекшие внутри лужи. От стоящих в ряд ватерклозетов с распахнутыми, хлопающими по ветру дверьми, шло зловоние, и это несостоявшееся Эльдорадо стало Жюстену вдвойне противно. Зато бассейн выглядел куда приличнее, дождевая вода, светлая, чистая, скрыла растрескавшееся цементное дно… Жюстен не пошел к большим коричневым палаткам, оставленным американской армией… От всего этого попахивало мертвечиной. Акционерное общество «Дохлая лошадь» мошенничало, что называется, с размахом. Взять хотя бы количество имеющихся здесь палаток! Хозяева, очевидно, не желали терять ни дюйма земли. Получился настоящий лабиринт с узенькими проходами, похожими на улочки в старинных городах. Весь пейзаж был закрыт брезентом, жестким брезентом цвета старого мешка из-под картошки, с потеками от воды… Проплутав между этими брезентовыми стенами, Жюстен выбрался на дорогу: ему хотелось получше рассмотреть павильончик, который он заметил еще в прошлый раз.

От дороги отходила тропинка, и, сделав несколько шагов, Жюстен заметил множество таких же сооружений, правда, несколько иного стиля… Одно причудливее другого! Жюстен продолжал пробираться вперед, хотя тропинка почти сразу исчезла среди камней и низкого колючего кустарника, цеплявшегося за брюки, уже намокшие чуть не до колен. Ни один из этих крохотных павильончиков не был похож на соседний: тот выстроен в форме суфлерской будки, другой закручен ракушкой, третий – просто игрушечный домик, еще один фургончиком… Все они были сделаны из пластмассы и напоминали уборные, сооруженные спятившим с ума архитектором. Жюстен не без труда добрался до первого павильончика, имевшего форму деревянного сабо, прильнул к маленькому окошку и разглядел две банкетки с матрасами, столик, стулья нелепой формы… Он пошел дальше в другом направлении – нелегкая пробежка по пересеченной местности – и заглянул в окошко суфлерской будки: две банкетки с матрасами, стол, стулья… Что ж, чудесно! Он повернул обратно, торопясь поскорее дойти до машины: начался дождь и с каждой минутой припускал все сильнее. По шоссе Жюстен уже бежал и добрался до своего ситроена весь в поту.

Усевшись в машину, он разулся, включил отопление, вентиляцию и радиоприемник и в одних носках нажал на педаль, радуясь вновь обретенным благам цивилизации. Он медленно спускался с холма, потому что машину заносило на поворотах. Эти типы не сумели даже приличной дороги проложить. Гнусная шайка… «Дворники», расчищавшие стекло машины, служили метрономом радиомузыке, до странности в такт раскачивая своими щетками. Шины шелестели, словно прошлогодняя листва. Жюстен начал мурлыкать себе под нос, уж очень он был доволен, что наконец убрался из кемпинга.

Он остановил машину только тогда, когда, по его мнению, носки и брюки достаточно высохли. Его соблазнило какое-то бистро для шоферов. Медлительные парни в брезентовых робах, сами похожие на грузовики, которые ждали их у входа, ели, будто важное дело делали, – степенно, вдумчиво. Жюстен заказал себе паштет и бифштекс. Все оказалось очень вкусным, бифштекс пухлый, сочный, даже на Центральном рынке в Париже и то не подали бы лучше. На обратном пути, поскольку дорога шла мимо ресторана «Дохлая лошадь», – простите великодушно, мимо «Трех королевских рыцарей»! – Жюстен остановился, чтобы выпить чашку кофе, и направился прямо в бар. Антуан приветствовал его как старого знакомого, принес ему кофе из ресторана, хорошего кофе, а не того, что подавали в баре, и предложил заодно попробовать малиновой настойки – эта настойка и арманьяк были гордостью ресторана.

В этот вечер в баре было все-таки оживленнее, несмотря на дождь, а может быть, и по причине дождя. Люди в кожаных куртках, в резиновых сапогах; лесной сторож со своим псом… Какой-то человек, очевидно иззябший и решивший выпить… какой-то коммивояжер…

Барон появился, когда вся публика уже разошлась, метнул в сторону Жюстена быстрый взгляд и приложил два пальца к берету. Жюстен поднялся со стула и, облив барона лазурью своих очей, сказал:

– Разрешите, мсье, пригласить вас к моему столику!

– Охотно, – проскрипел барон. – Мсье Жюстен Мерлэн, если не ошибаюсь?

Жюстен, благодушный и любезный, завел разговор об охоте, об окрестных лесах… Пробила полночь, они все еще сидели за столиком: после первого же стакана у барона развязался язык, а собеседники приканчивали уже четвертый.

– Кемпинг был ставкой всей моей жизни, я рискнул ради него всем состоянием, – вещал барон, развалившись на банкетке. На нем была все та же канадская куртка, надетая, очевидно, прямо на голое тело. Сидел он, положив ногу на ногу, они свисали с банкетки вяло, как неживые, а его узкая, изящная и грязная рука небрежно играла стаканом. – Это было высоко полезное для всех предприятие, оно могло бы обогатить целый край… Я рассчитывал построить там открытую сцену для театральных представлений… У нас играл бы Национальный театр, и весь Париж съезжался бы к нам на спектакли! Вы только представьте себе, всего в восьмидесяти километрах от Парижа, красивейший ландшафт, да еще освещенный прожекторами. Я уже вел переговоры с Патэ-Маркони относительно «Звука и Света»… Почему это, скажите на милость, заливают светом иллюминаций только старые камни, только старинные стены? Есть пейзажи, которые ночью в свете прожекторов просто потрясают своей красотой. Эту истину нам открыли автомобильные фары… Я уже велел составить смету для постройки кинотеатра с раздвижной крышей… Я намеревался открыть библиотеку и держать там не только «Черную» или «Белокурую» серии… но и лучшие книги для взрослых и детей. Вы представляете себе, мсье, какой бы у нас мог получиться культурный центр? И какое значение он имел бы для нашей молодежи? Нашей бедной молодежи, гниющей на корню… Они же воруют автомашины, они же жулики и убийцы! Таким образом я помог бы правительству в деле организации досуга молодежи, досуга под присмотром, даже под строгим присмотром! А что вы скажете о церкви, которую мы там построили?

– Церкви? – Жюстен не заметил в лагере никакой церкви.

– Да, да, мсье, именно церкви. Вас это как будто удивляет… Вы видели наши капитальные постройки? Так вот, церковь находится прямо в противоположном конце, на другом конце кемпинга. Мы собирались постепенно заменить все палатки постоянными домиками, так оно веселее и гигиеничнее. Конкурирующие между собой фирмы доставили нам несколько очаровательных образцов, вы их видели? На пробу… Изучив дело на практике, мы могли бы принять то или иное решение, учитывая, конечно, вкусы публики… Но ведь вкусы можно воспитывать…

– Да, но церковь?

– На другом конце, на другом конце… железобетонное здание ультрамодерн. Почему это, спрашивается, религия так и должна оставаться в плену средневековья, с эстетической точки зрения разумеется? Чем серые тона железобетона хуже серого камня? Рано или поздно человечество признает красоту этого несправедливо посрамленного материала… И, как говорит один мой друг священнослужитель, почему бы нам не одевать святую деву Марию у Диора? Мы построили временный холл на пустыре, перед церковью, где могут разместиться десять тысяч паломников, а на случай дождя сооружены крытые галереи из холла в церковь для процессий…

– Паломники? Почему паломники? Что же может привлечь их в кемпинг?

Барон выпрямился и широко раскинул длинные руки. Он определенно походил на орла.

– Но ведь из этого столкновения, из этого контраста между пейзажем и железобетонной церковью, мсье, необычайного, острого контраста, должно, не может не родиться чудо, десятки чудес! К нам уже было несколько паломничеств молодежи…

Барон замолк, и Жюстен Мерлэн не стал вызывать его на дальнейшие объяснения. Вполне возможно, что чудо просто еще не имело случая и времени родиться, а ставить барона в щекотливое положение ему не хотелось.

– Антуан, – позвал он, – еще два стакана повторить…

Антуан принес еще два стакана.

– Эх, какое разочарование, мсье, какое разочарование! И к тому же…

Изрядно захмелевший барон потянулся к Жюстену и вдруг умолк. Жюстен терпеливо ждал.

– …И к тому же, – зашептал барон, – ведь надо было случиться, что как раз тогда, когда дело начало разваливаться, я встретил одну женщину… Знай я ее раньше, я, возможно, не стал бы затевать это гигантское предприятие… Конечно, она бы меня отговорила. Но я уже увяз с головой и, встретив ее, решил любой ценой выйти из положения с честью… Вы сами видите, к чему это привело. Я встретил ее слишком поздно, со всех точек зрения поздно. Я, мсье, много строил себе в жизни иллюзий… насчет моего прошлого, и насчет моего будущего, и насчет размера моего счета в банке… Именно иллюзии заставляют нас подписывать чеки без покрытия. Но ни на минуту я не питал иллюзий относительно чувств мадам Отвилль ко мне. Она была такая насмешница и такая дальновидная. Она сразу же мне заявила: «Барон Крах! Барон Мюнхаузен, ну почему бы вам не отказаться от этой авантюры?» Как знать, в то время это было, пожалуй, возможно… Сами понимаете, из банкротства еще можно вылезти, не обязательно в таких случаях разоряться дотла… А сейчас я на свободе только временно… И, очевидно, ненадолго.

Жюстен не знал, что сказать… Оба молчали над своими стаканами.

– А какая она была, эта самая Бланш? – наконец рискнул спросить Жюстен, помолчав ровно столько, сколько, по его мнению, требовало приличие в столь прискорбном случае.

Барон с любопытством взглянул на него.

– Вы знаете Бланш Отвилль?

– Да вовсе нет… Вы сказали: Бланш, вот я и повторил за вами: Бланш. Просто заинтересовался вашим рассказом.

– Я сказал: Бланш?

Он замолк и молчал на этот раз так долго, что Жюстен Мерлэн уже отчаялся дождаться ответа, как вдруг барон снова заговорил, медленно, плаксиво:

– Я всегда любил поговорить о женщинах. Рассказывать о своих любовных приключениях было для меня так же увлекательно, как и переживать их. Понятно, я был скромен, я джентльмен, имен не называл, умел замести следы, но мне нравилось поверять людям свои любовные приключения со всеми их странностями. Бланш Отвилль… Странно то, что в данном случае никакого приключения и не было. В прямом смысле этого слова. Ни-ни. Мы часто охотились вместе. И познакомился я с ней во время псовой охоты… Диана! А теперь она уехала из наших краев… Настоящая леди, – и без всякого перехода барон добавил: – Я не прочь выпить еще стаканчик… Так сказать, в порядке реванша…

Но в тот вечер стаканчик оказался последним. Сделав несколько глотков, барон сразу же заснул глубоким сном. Жюстен Мерлэн глядел на спящего. Сам он тоже немало выпил, однако вполовину меньше барона. Впрочем, он прекрасно переносил спиртные напитки, они лишь обостряли его чувства, и в первую очередь проницательность, взвинчивали, не слишком ударяя в голову… Опьянение у него было веселое, щедрое. Барон сладко спал, слегка похрапывая. Жюстену показалось даже, что бледные щеки барона покрываются щетиной прямо на его глазах… Кожа на шее свисала скомканным бумажным мешочком… Узкие, слабые кисти рук с желтыми загнутыми внутрь ногтями были серовато-пепельного цвета. Жюстен встал, голова у него слегка кружилась.

– В следующий раз, – сказал он подскочившему к нему Антуану, – в следующий раз я буду сразу заказывать целую бутылку…

Антуан заботливо, как нянька, довел его до машины… Когда столько выпито, нелегко выдержать марку даже самому воспитанному человеку. Побольше бы таких клиентов, как мсье Мерлэн.

* * *

Была уже глубокая ночь, когда Жюстен вернулся в дом Бланш. Сирень в зеленых и розовых вазах радостно приветствовала его возвращение. Он зажег лампы, включил радиатор и зашагал по библиотеке – по диагонали, затем по кругу… Спать ему не хотелось, он чувствовал себя в полной форме. Жюстен вынимал книги из библиотечных шкафов, открывал их, скорее принюхивался к ним, чем читал; читать он даже не пытался, ставил их обратно на место… Вертел в руках безделушки, расставленные по комнате, те самые мелкие вещицы, которые скапливаются в доме вместе с ходом самой жизни, попадают к вам случайно и сначала ради новизны, затем в силу привычки приживаются на долгие годы где-нибудь на этажерке, на камине… камень, серебряная чарочка, раковина, бокал, который Бланш пощадила, очевидно снизойдя к глубокому синему тону стекла… Жюстен снова вернулся к книжным полкам, вытащил старое издание «Клодины» в глянцевитом переплете, провел рукой по полке за книгами, как будто на всех полках можно было обнаружить ключи! Потом его внимание привлек шкафчик красного дерева с пустыми ящиками, он отлично знал, что они пусты, а между тем… Я словно ищу чего-то, подумал он, хотя он ровно ничего не искал. Просто он проникался ощущением своего дома, сознанием того, что у него есть новый постоянный адрес. Ибо он внезапно решил превратить дом Бланш в свою главную -резиденцию. Нравилось ему здесь очень.

Ему захотелось, не мешкая, изучить дом именно с этой точки зрения, поэтому он поднялся на второй этаж, где был всего лишь один раз, в тот день, когда обследовал свое жилье, и теперь внимательно оглядел каждую из трех комнат, предназначенных для гостей. Комнаты были скромные, побеленные известкой, в каждой стояла широкая кровать, покрытая белым пикейным одеялом, ярко натертый паркет сверкал. Они вполне могли бы сойти за монашеские кельи, если бы в одной из них не стояло старинное кресло, по спинке и сиденью которого шла вышитая крестиком широкая полоса, в другой находилась кушетка, обитая материей с цветочками, в третьей – небольшое бюро и стулья вычурной формы, все это разрушало представление о монастыре. В каждой комнате выл умывальник, и выходили все три комнаты в коридор, в конце которого была ванная, Жюстен остался доволен осмотром, тут у него прямо-таки маленькая гостиница, и он вполне сможет разместить в случае надобности на верхнем этаже свой персонал – секретаря, ассистента, оператора…

Он спустился вниз, пооткрывал все буфеты, стенные шкафы и ящики, там оказалось полно посуды, столового белья, щеток и тряпок… Должно быть, Бланш уехала с одним маленьким чемоданчиком, бросив все на произвол судьбы.

Усевшись перед письменным столом, Жюстен решил, что, раз ему все равно не хочется спать, лучше совсем пока не ложиться, иначе замучает бессонница, а бессонницы он боялся как огня. Бланш, очевидно, получила этот стол в наследство от какого-нибудь дядюшки или же приобрела на распродаже. Письменный стол, как у нотариуса, – толково придумано, нотариусы народ практичный, – доска широкая, много ящиков… Было уже начало третьего, но Жюстену решительно не хотелось спать… Он запустил руку в корзину для бумаг, где лежали письма, и вытащил довольно толстую пачку, туго перетянутую резинкой. Ладно, посмотрим, что там… Почти все они так и остались в конвертах… «Мадам Бланш Отвилль»… «Мадам Бланш Отвилль»… И по-прежнему адресованы на Кэ-о-Флер… Телеграммы… Пневматички… На сей раз Бланш подобрала письма по датам. Начнем с телеграмм, лежавших поверх пачки.

Добрый день я вас люблю рай мои

Странный случай я вас люблю рай мои

Как быть я вас люблю раймон

Все телеграммы из Амьена. Письма, сложенные пополам, полустертые на сгибах, казалось, долго пролежали в кармане, в сумочке, так они истрепались, стерлись… Почерк беглый, четкий, бумага дешевая, часто со штампом гостиницы…

5 апреля 50 г.

Вот я в том самом городе, где Вас нет, дорогая Бланш, а за спиной у меня стоит огненный столп нашей встречи. И сегодня Вы машете мне чем-то легким, похожим на зонтик, чем-то прелестным, как созвездие Ваших рук. Благодарю Вас за то, что Вы собираетесь судить обо мне не по тому, что я пишу, не в пример всем прочим, которые судят обо мне по тому, как я живу… Люди покидают меня как раз тогда, когда я готов открыться им. Думаю, что от сердца к мозгу ведет устрашающе трудный путь. Лишь немногие способны его пройти. А Вы, Вы проходите его каждодневно… Я был одинок, я ждал Вас.

Напишите мне, только подлиннее, потому что Ваше письмо – оно как речь, я никогда не устаю Вас слушать.

Раймон.

30 апреля.

Бланш, Ваше последнее письмо окончательно сбило меня с толку. Боюсь, что Вы уже испугались каких-то несуществующих своих обязательств; я хочу сказать, испугались того, что я поверю, будто между нами может быть нечто более серьезное, чем игра или мимолетная встреча. Вы Просите, чтобы я писал Вам длинные письма, но ведь я, как слепой, как человек в незнакомом мире, где он уже не узнает лица, живущего в воспоминаниях и в предшествующих письмах.

Умоляю Вас, Бланш, Вы можете с полной откровенностью говорить со мною о Вашей жизни и, если необходимо, поведать мне о событиях, что предшествовали нашей встрече.

Я в отчаянии при мысли, что могу уже сейчас потерять Вас, я хочу сказать, потерять единственный шанс, данный мне Вами, надежду, что Вы меня полюбите. Положитесь на меня, Бланш, и доверьте мне Вашу тайну. Вы же знаете – на предательство я не способен.

Люблю Вас.

Раймон.

P. S. И еще вот что. Почему это молчание, почему Вы оставляете меня так долго без весточки о себе?

Р.

Четверг.

Отвечу на Ваше чудесное письмо сегодня вечером. Буду беседовать с Вами долго-долго. А эта записка должна поспеть к моменту Вашего пробуждения, скорый поезд отходит через пять минут.

Люблю Вас все сильнее и сильнее. Пусть безнадежно, я счастлив уже тем, что узнал Вас.

Напишите мне сегодня же. С каким волнением и радостью я жду Ваших писем.

Сжимаю Вас в своих объятиях, дорогая.

Раймон.

Ницца, гостиница «Терминюс».

Еще одно потрясающее письмо от Вас. Никогда еще Вы мне так не писали, так со мной не говорили, но как вы можете думать, что я представлял себе Вас иною, чем Вы есть, чем я вижу Вас нынче. Все подтверждает мое представление о мире, о человеческом сердце и уделе человеческом. Неужели я должен оправдываться, потому что в запальчивости сказал несколько злых слов? Неужели Вы можете на меня за ото сердиться? Как я завидую Вашему умению говорить всегда с таким благородством, такой твердостью. Мне кажется, при всех обстоятельствах Вы умеете удерживать Ваш рок над волнами, не дать ему захлебнуться. А я слишком часто бываю лишь игрушкой случая или посредственности моего темперамента. Слишком часто я страшусь угрызений совести. Вашиугрызения совести уже не угрызения, да никогда ими и не были, они мучительные спутники Вашей жизни, Ваши всемогущие фавориты. Я восхищаюсь Вами, Бланш, и не знаю, чем больше следует восхищаться – Вашей способностью любить или Вашим умением страдать безгранично. Но знайте, что я скоро настигну Вас на Ваших вершинах. Знайте, что, имея перед глазами Ваш блистательный пример, я сумею быстро уничтожить в себе то, что пока еще мешает установиться между нами согласию, необходимому нам обоим. Клянусь Вам, ничто из целого мира привычек, компромиссов и тому подобного меня уже не трогает. Одна Вы сияете тем сиянием, которое меня никогда не обманывает и которое стало для меня знаком, видением либо предвозвещением. Вот увидите сами.

Остановлюсь на этом. Мне хотелось бы писать проще, душевнее, но знаю, Вы понимаете этот язык. Не оскорбил ли я Вас? Я тоже не приемлю ни жалости, ни безумия, разве что прощение, которое всего лишь тысячная доля чувства, которое заставляет меня принимать и даже восславлять встречу моей судьбы с чужой. Мне упрекать Вас в чем-либо! Но, Бланш, ведь это и значит, что я люблю Вас.

Да, Бланш, я люблю Вас за все, чем Вы страдаете. Я употребил слово «страдать» в самом широком его смысле, но почему Вы боитесь за Ваше сердце? Я вижу его алый надорванный атлас… Оно выдержит, Бланш, это великолепное человеческое сердце. Мне кажется, что Вы таинственный след чего-то сверхъестественного, коснувшегося земли, что я мог и должен был себе представить. И представить только так, а не иначе.

Что касается любви, то нам все равно не оторваться друг от друга. Мы можем мучить друг друга, но эта мука лишь еще теснее нас свяжет. Быть может, нам суждено поддаться вспышкам самозащиты или жестокости, но благодаря им наша близость только выиграет. Я верю, что в нашем с Вами случае власть чувств проявила себя прямо противоположно тому, что от нее обычно ожидают. Доказательство – Ваши письма, мои письма, да и вообще наши отношения. Итак, остается одно – принять нашу любовь. Я лично принял ее с первого же дня. А вы, я чувствую, Вы неизбежно приходите к тому же.

Я рядом с Вами все дни.

Р.

Амьен.

Нет, вовсе я не гнусный тип. Я скрыл от Вас лишь одно – свою праздность. Вам я могу признаться: я ничего не делаю. Я чувствую себя неспособным к какой бы то ни было работе. И Ваши мысли, Ваши письма, мои письма занимают все время без остатка. Вы мне как-то сказали, что не переносите пьяных людей. Я много пью. Но для того, чтобы опуститься до уровня болвана, коих я вижу ежедневно, или же появляться среди призраков, я имею в виду своих бывших друзей, нередко приходится уступать настойчивому зову алкоголя. Знаю, я не мог бы пережить Вашего отчуждения в подобные минуты и поэтому не подвергну Вас этому зрелищу. Вам, возможно, Бог знает что наговорили, но не верьте ничему. Мужчины находчивы и ловки, когда говорят женщине о другом мужчине, но ум и сердчишко у них крошечные, тусклые. Мне нечего от Вас скрывать, ибо я Вас люблю.

Нет, я вовсе не гнусный тип. Самое большее – продукт войны, поражения. Сначала я рос чрезвычайно быстро, а потом, в дни оккупации, стало трудно кормить такоговерзилу. Как Вы сами могли убедиться, я похож теперь, на спаржу с зеленой верхушкой, длинную, бледную, лицо зеленоватого оттенка, а зубы в двадцать пять лет уже начали крошиться. Мои родители в этом самом городе держали кафе с продажей табачных изделий, и нашим клиентам казалось забавным спаивать мальчонку. Немцы, простые солдаты, заходили к нам выпить стаканчик. Когда кто-нибудь напивался до положения риз, мне поручали держать его голову под краном. Мои родители небыли коллаборационистами, но они не были и героями, надо же было жить. Когда немецкая полиция забирала у пас несчастных парней, мы в нашем кафе не очень-то хорохорились. Дисциплина! Дисциплина! Занимались немножко спекуляцией на черном рынке, чтобы выжить. Обычно в кафе на банкетках, обитых клеенкой, сидели, поджидая солдат, две-три девицы. Когда привыкаешь видеть проституток вблизи, без их отталкивающего, влекущего, таинственного и опасного ореола улицы, они оказываются самыми обыкновенными мещаночками, и пахнет от них луком-пореем и рисовой пудрой. Девицы не замедлили ввести меня в курс любви, в курс жизни. Каждой хотелось позабавиться с сынишкой Тэнтэнов.

Я вовсе не гнусный тип. Знание жизни подобно песку, оно не оставляет пятен. В двадцать лет я увез с собой в Париж только свое одиночество и свою чистоту. И если бы мне минуло двадцать лет после войны 14 – 18 годов, возможно, я искал бы общества сюрреалистов, дабы подняться этажом выше над нашим кафе. Но вместо этого я попал на Сен-Жермен-де-Пре сорок пятого года, встретил там одну лишь грязь, и даже друзья, к которым я в общем притерпелся, оказались снежными чучелами – они таяли у меня на глазах и превращались все в ту же грязь. Что касается любви…

Я жил с одной женщиной. Мы любили друг друга. Она была богата, у меня ничего не было, даже склонности к работе. В конце концов мне стало известно, откуда и за что она получает свои тысячи. Мы продолжали любить друг друга. Я превратился в высокомерного блюдолиза, которому подносили стаканчик ради нее. Но во мне не оказалось ничего от кавалера де Грие, я не мог поддерживать любовного размаха моей Манон, моей женщины-ребенка. Любовь ничего не меняет. Ни людей, ни вещей. Более того, любовь может лишь -усилить пороки, если она властвует над плотью, и обогатить прирожденные свойства души и мысли, если она властвует над мозгом. Любви я все прощаю. Она единственный критерий, который, на мой взгляд, не подвержен опасностям политики. Прощение идет с последних рубежей любви. Если мне не прощают…

Просто целую Ваши глаза…

Раймон.

Амьен, 20 июня 50 г.

Видишь, мы прибегаем к одним и тем же метафорам, у нас уже одно общее сердце, как же можем мы иметь разные мысли. То, что меня в тебе удивляет и потрясает, это то, что ты знаешь цену маскарадным костюмам, что маски для тебя не существуют. Ты бьешь без промаха, безошибочно поражаешь глаза, лоб, губы. Кто устоит перед такой ловкостью, кто не доверится такой подлинной жестокости, ведь ты умеешь вложить в нее волшебную сладость.

Ты пришла. Ты этого хотела. Мы будем счастливы, мало-помалу обнаруживая полное наше сходство. Представь себе наши все возрастающие восторги. Мы сумели любить друг друга в такой долгой разлуке, мы сумеем любить всегда, пока не наступит день, когда не сумеем, а если так, значит, мы квиты.

Мы долго-долго не разжимаем объятий, и я думаю о Ваших руках.

Р.

2 июля 50 г.

Оба Ваши письма, Бланш, лишь усилили мое счастье. Сегодня утром мне вручили – словно чудо совершилось – Ваше второе письмо! Вот оно, оно явь! «В воскресенье. Не дожидаясь Вашего ответа… «И Вы мне написали лишь затем, чтобы сказать, какая хорошая стоит погода и что Вы думаете обо мне, что Вы получили мою книгу, что Вы довольны, что Вы не оскорблены. Дорогая моя девочка!

Обнимаю так же крепко, как и люблю, то есть обожаю.

Р.

Амьен, 12 июля.

Вы, Ваше сердце, Ваши письма и даже звук Вашего голоса, коснувшийся моего слуха, все приближается с головокружительной быстротой. Спасибо за то, что Вы делаете ото с таким волнением, с такой искренностью.

Да неужели правда, что у Вас так много веснушек? Вот досада-то, прямо не знаешь, куда Вас и поцеловать… А больше ничего нет? Я убежден, что Вы скрываете от меня самые страшные свои недостатки: например то, что Вы могли бы меня полюбить. Как же я могу исцелиться, когда я болен тем же недугом.

Наконец-то Вы будете здесь! Столько писем, я уж побаивался, что наша переписка превратиться в игру. И все же мне так отрадно Вам писать. Только что прошел дождь, птицы непомерно огромные, а цветы – просто великаны. Все та же боязнь показаться смешным мешает мне сказать Вам, что мне хочется плакать, но ведь слезы, когда плачешь в одиночестве, блестят столь же глупо, как дуло револьвера, о котором Вы мне писали. Но я Вам уже сообщил, что прошел дождь, и сквозь его кристалл – сквозь дождь, сквозь слезы, мир, точно через лупу, кажется непомерно огромным. Один поворот – и перед Вами феерия, два поворота – и перед Вами гротеск, а в общей сложности это и есть душа.

Дорогая моя Бланш, жду от Вас того, что только Бы одна можете мне подарить. Объясню все, когда увидимся, в частности объясню, как я жду, что Бы вернете мне вкус к жизни, мной утерянный.

Целую Вас на сей раз со всей вновь обретенной мною нежностью.

Раймон.

13 июля.

Бланш, повсюду музыка и карусели, но мысль о Вас не оставляет меня ни на минуту. Через несколько дней Бы, быть может, разрешите мне сжать Вас в объятиях.

Люблю Бас со всей силой отчаяния.

Раймон.

Амьен, 20 июля.

Только что получил Баше письмо. Да, мы увидимся вновь. Вы должны были проехать через Амьен. Почему бы Вам не проехать здесь еще раз?

Почему я должен быть несчастным? Вы пишете такие очаровательные письма, но откуда эта нерешительность?Почему вы не получаете моих писем? Написал в день Вашего отъезда. Когда Вы приедете? Вы должны приехать.

Думаю, что Ваше письмо – следствие каких-то событий. Почему Вы никогда не говорили мне о Вашем муже? Почему? Кто и что он для Вас? Ничего или все?

Обнимаю тебя изо всех сил.

Раймон.

Жюстен захохотал, он хохотал в полном одиночестве, обнажив в смехе свои мелкие зубы. Должно быть, Раймона здорово поразило известие о том, что у Бланш имеется законный супруг! Надо сказать, что и Жюстен узнал о существовании этого супруга только сейчас, но ведь не он был любовником Бланш! Поздновато было сообщать об этом Рай-мону, теперь, когда они уже стали близки… Да знал ли Раймон хотя бы, что Бланш – летчица? Даже намеком не упоминалось в письмах об этом обстоятельстве.

Жюстен поднялся, открыл окно… Дождь кончился, и мрак был неподвижный, густой, мягкий, словно замша. Был ли Раймон и впрямь гнусным типом? Во всяком случае, он являлся исключением среди господ мужчин, окружавших Бланш. Лично Жюстен был на его стороне, и будь он на месте Бланш, он также выбрал бы Раймона. Если только не Шарля Д.-П. – странно все-таки, что Шарль, именовавший себя управляющим «Луна-парком» Бланш, оказался тем самым Дро-Пан-дером! – впрочем, нет, он женат, а это не пустяки, у Бланш могли быть неприятности и даже огорчения. То, что она сама замужем, это, пожалуй, не столь существенно… Жюстен был решительно против Пьера Лабургада, журналиста… И против того, другого, заглавного Б., государственного деятеля… Настоящий вельможа. Низенький. Этакий Наполеон. Плечи круглые. Начинает расти брюшко. От него, должно быть, пахнет дорогими духами «Русская кожа». Портсигар у него золотой. В свете всех этих соображений Жюстен готов был одобрить Бланш, остановившую свой выбор на гнусном типе, на бездельнике. Если только он до времени не сгорит от алкоголя, из него может получиться нечто не совсем заурядное, знаменитость и все такое прочее. Бесспорно, он талантлив, этот Раймон… Раймон – как же дальше? Письма были датированы 1950 годом, и тогда Раймону было двадцать пять лет… Сейчас У нас 1958 год, значит, ему уже тридцать три года, игра подходит к концу… А письма от Шарля датированы 1957 годом. Сколько лет сейчас Бланш? Тридцать? Больше? Откуда он это взял? Да так, ниоткуда… Просто Жюстену хотелось, чтобы Бланш было сейчас тридцать с лишним. Какой возраст считается предельным для летчика? Если, конечно, у человека здоровое сердце… Мужчины, окружавшие Бланш, не умели с ней обращаться, не таких мужчин следовало бы ей встретить на своем пути… Да, ведь есть еще Карлос, красивый астрофизик. Очень, очень красивый, если только верить ревнивцу Шарлю… Красоту так просто со счетов не сбросишь!