Текст книги "Луна-парк"

Автор книги: Эльза Триоле

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

Ах, как приятно вновь очутиться в этой большой комнате с высокими окнами, из которых уже ушло солнце (теперь оно светило со стороны столовой). Красное кресло ждало его возле книг, рядов книг с их тускло-золотыми, с их алыми и коричневыми корешками – своеобразная роскошь, которую не придумает ни один декоратор и которая создается постепенно, с каждым новым поставленным на полку томом. Жюстен почувствовал даже какое-то уважение к хозяйке дома, жившей здесь до него… Была ли она той самой Бланш, которой принадлежали письма? Ну, конечно же, это она, Бланш Отвилль. Жюстен бросил взгляд на разбросанные по столу письма и прошел в ванную комнату, расположенную за спальней, помыть руки и надеть домашние туфли.

Ах, эта ванная! Только женщине может прийти в голову мысль покрыть бобриком пол в ванной, а ванну обшить красным деревом. Большое зеркало в золоченой раме послушно отражало блеск медных, изогнутых, словно лебединая шея, кранов. Три рожка стенного бра были прикрыты абажурами лилового оттенка в форме ириса. Все это так безнадежно давно вышло из моды, что Бланш тут, конечно, была ни при чем, просто ванная досталась ей именно в таком виде.

Жюстен вернулся в библиотеку, постоял у окна, глядя сквозь решетку, закрывавшую широкий проем в задней стене, на зеленые волны ржи. Он не думал ни о чем, чувствуя восхитительную легкость ни на что необращенной мысли. Он зажег лампу под опалово-белым абажуром и сразу попал в ее заколдованный круг.

Он обвел взглядом разбросанные по столу листки… Неожиданно ему бросилось в глаза еще одно письмо, написанное мелким почерком журналиста Пьера Лабургада, который блуждал где-то далеко-далеко по морям. Жюстен выудил это письмо из груды прочих:

Послушай, Бланш, неправда, что для тебя главная ставка в жизни – это твоя профессия. Ты мне столько раз повторяла, что стала летчицей случайно, назло всем, из упрямства, а вовсе не по призванию…

Бланш Отвилль, владелица дома, оказывается, летчица! Жюстен резким движением пододвинул кресло к письменному столу, так поразило его это открытие!

Ты без конца повторяешь, что тебе уже не решаются доверить самолет, повторяешь для того, чтобы больнее было, почему бы не сказать самой себе, что, наоборот, твое сердце нельзя доверить самолету? Ведь за тебя боятся, а не за самолет. Я ровно ничего не смыслю в авиации, за исключением того, что ты мне говорила, когда ты еще говорила со мной, но неправда, что тебя якобы выбросили за негодностью, что ты просто старая калоша, как ты, злюка, пишешь мне. Ох уж эта мне виртуозная способность изобретать любое, лишь бы побольнее себя уязвить! Неправда, что ты вынуждена сидеть сложа руки. Ты отлично можешь переменить профессию, как меняешь мужчин. Так же легко, так же торжественно, всякий раз на вершине чувств, всякий раз недосягаемая, как орлиное гнездо. И ведь существуют болваны, которые воображали, что ты их любишь!

Бланш, милая, ты ведь сама себя не слышишь, не читаешь своих писем. Да, я знаю, сейчас ты в сотый раз заявишь, что ты принадлежишь к людям, привыкшим к иным способам передвижения, чем обыкновенная ходьба, что ты не любишь ходить, бегать, спешить, стараться кого-то обогнать, внимательно присматриваться, слушать… Ладно, небудем об этом говорить. Мне не удастся сделать из тебя журналистку. Но почему бы тебе не стать писательницей? Почему? Представляю себе, как ты сидишь, откинувшись в красном кресле, светлокудрая на красном фоне, глаза закрыты… Ведь от тебя требуется лишь одно – положить «это» на бумагу. «Это» для тебя пустяки, «это» ведь твое, присущее тебе. Я от тебя не отстану – так и знай. Ты обязана обрести себя вновь, хватит тебе влачить жалкое существование, покоряясь любому дуновению ветерка. Слишком все это затянулось. Разреши мне тебе писать, храни мою любовь, она может тебе на что-нибудь сгодиться, не разбивай ее, а храни, храни ее, умоляю тебя.

Продолжения и на сей раз не было, какая досада! Жюстен присоединил эти два листка к прочим письмам Пьера Лабургада. Сколько горя на земле… Бланш, эта пожирательница мужских сердец, всего-навсего несчастная, больная женщина, а Пьер Лабургад, славный малый, и рад бы ей помочь, да ничего не может придумать. Нет, что-то не видать еще почерка Пьера… Жюстен нерешительно вертел в руках пачки писем. Какую открыть? Отгибая уголки тесно связанных листков, он сумел прочитать на одной странице слово «астронавтика» и остановил свой выбор на этой пачке, стянутой золотой тесемочкой, какой перевязывают в магазине коробки шоколадных конфет. Пухлые пальцы Жюстена ловко и терпеливо распутывали туго затянутый узелок… ему не хотелось разрезать тесемочку, пусть эти пачки сохранят свой первоначальный вид! Ага, развязал…

Очень прямой тонкий почерк с непомерно большими заглавными буквами. Чернила синие, свежие, светлые…

Дорогой друг,

почему Вы заупрямились? Ни Вы, ни я не можем быть участниками первого полета. Для этого Вы слишком стары, а обо мне и говорить не приходится. Слово старость в применении к блеску Вашей красоты звучит смехотворно, но в сравнении с первым межпланетным навигатором, который, возможно, еще и не родился… Вам еще сильнее, чем мне, хочется поскорее полететь в Ваш «Луна-парк», как Вы изволите выражаться. Ведь лично у меня уже есть свой собственный «Луна-парк» со всеми полагающимися аттракционами, развлечениями, тирами и каруселями, словом, со всем тем, что доступно лишь великим влюбленным. Ибо я сам дал себе этот титул, сам на себя возлагаю этотвенец, дабы стать достойным своей королевы, которую, по глубочайшему моему убеждению, люблю больше, чем все прочие ее подданные. Речь идет о «Луна-парке», где я брожу в полном одиночестве, наполовину обезумев, куда безумнее короля Людовика II Ваварского, которого Вы так жалуете и который в конце концов просто слушал Вагнера в полном одиночестве, в пустом театральном зале. Но представьте себе эту картину – карусели, тиры, русские горы, все это кружится, движется, блещет огнями, пахнет ацетиленом, а кругом ни души, ни души, кроме меня одного. Меня, охваченного отчаянием безумца, который один как перст веселится, веселится в своем собственном «Луна-парке».

Преданный Вам

Шарль Дро-Пандер.

Дро-Пандер! Знаменитый физик… это и в самом деле безумие. Жюстен отложил письмо, взял следующее.

Дорогой друг, я решительно отказываюсь Вас понимать. Как это Вы – Вы, сама ясность – можете примешивать к такому грандиозному замыслу фактор честности? И требовать от людей, готовых пожертвовать своей жизнью, не только физических качеств, но еще и качеств моральных? Прежде всего это глупо. Где они могут раздобыть доказательства прилунения и своего пребывания на Луне, минералогические образцы и так далее – как не на самой Луне? Не унесут же они их в кармане с нашей планеты, решив заранее всех обмануть. Глупо, глупо, дорогой друг… На сегодня все.

Шарль Дро-Пандер.

Карлос, всегда и вечно Карлос, как Вам самой не надоело, дорогой друг? Этот молодой ученый – почти феномен, говорите Вы… Хорошо, хорошо, охотно признаю, что он надежда астрофизики, хорошо, не спорю. Но разве для этого необходимо быть таким красавцем! А он красив до неприличия, и наш Конгресс в полном составе готов заказать медаль с его изображением, как будто сами светила, которыми занимается юный Карлос, одарили его своей звездной красотой. Но она хороша в поэзии и, пожалуй, ни к чему на Международном конгрессе астронавтов с участием«BritishInterplanetarySociety»[5]5
  Британское межпланетное общество (англ.).


[Закрыть]и «GesellschaftfurWeltraumforschung»[6]6
  Общество межпланетных сообщений (нем.).


[Закрыть]. Когда Вы, дорогой друг, находитесь в кабине самолета и держите баранку, полагаю, что поэзия небес занимает Вас тогда меньше, нежели метеорологическая сводка. Полагаю, ибо сам я жалкий житель Земли, ученый чудак от астронавтики, который не может даже доказать силу своей веры, рискуя своей собственной жизнью, а не жизнью других. Слишком стар. Слишком стар для многого, очень многого.

Нет, уж поверьте мне, вчера Вы никого и ничего не видели, кроме Карлоса… Ладно, ладно, молчу. Но хотелось бы мне знать, почему это Вы с таким упорством сидели на всех заседаниях Конгресса, Вы же сами утверждаете, что в этих делах ничего не смыслите, что Вы просто воздушный шофер, отчасти шофер-лихач? Вчера во время замечательных выступлений Александра Ананова и Дюкрока Вы сидели чуть ли не спиной к докладчикам, повернувшись налево к Карлосу. Вы отнеслись с полным равнодушием к задачам астроврачей, неотделимым от задач астроинжеперов, о чем говорил доктор Гарсо… Простите, дружок, простите! До завтра.

Целую Ваши ручки

Шарль Д.-П.

Жюстен откинулся на спинку кресла. Чувство вины оттого, что он вторгался в чужую жизнь, как будто подсматривал за нею в замочную скважину, – чувство это исчезло. Его сменило невольное уважение. Спать с женой своего лучшего друга, когда любишь ее превыше всего на свете, – это одно, и совсем другое – спать с ней только потому, что она подвернулась под руку, – это значит унижать самое для вашего друга дорогое… Тут все решает чувство уважения. Бедняжка Бланш, чувствующая себя ни на что не способной, раз ей запрещено летать, посещающая совещания ученых астронавтов лишь затем, чтобы мечтать об их фантастической реальности, о лунном «Луна-парке». Бедняжка Бланш, мечтавшая о полете на Луну. Бланш, женщина, любившая зеленое и розовое опаловое стекло, читавшая «Трильби» и волшебные сказки, та, что сидела вот здесь в красном бархатном кресле, светлокудрая… золото и серебро на красном фоне…

Жюстен как зачарованный не мог оторваться от писем ученого с мировым именем, и все-таки им внезапно овладел неодолимый сон. В конце концов уже поздно, можно немедленно лечь и заснуть. Он так мало спал прошлой ночью, поднялся рано, много ходил, много ел… Сегодня он ляжет, не поужинав, пожалуй, еще немножко почитает в постели, скажем «Трильби», которую ему так и не удавалось прочесть от начала до конца: то отвлекали другие книги, то прогулки…

Тишина. Здешняя тишина теперь часто казалась Жюстену просто невозможностью заговорить или волей к молчанию. Медленно листая страницы, он, словно в мчащемся поезде, отдавался баюкающему ритму повествования… Сон к нему уже подкрадывался…

Однако, потушив свет, он еще довольно долго лежал в темноте с открытыми глазами. Странная все-таки штука вторгаться в чужую интимную жизнь… Шарль Дро-Пандер – до сих пор это было лишь известное всему миру имя, – но вот, оказывается, какие письма писал он, носитель такого имени. Ревнует к юноше! Сколько ему может быть лет, Дро-Панде-ру? Не так уж много, и лицо у него красивое, измученное! Что-то мешало Жюстену заснуть… что-то незаметно овладевало им вместе с пристрастием к опаловому стеклу, запахом шкафов, чуланов и ящиков. Бланш, Трильби… Вдруг он судорожно вздрогнул всем телом, перед ним внезапно возник пустынный кемпинг, как некий заброшенный, потухший, окаменелый Луна-парк, похожий на кладбище… и он заснул.

Утром он первым делом направился к письменному столу посмотреть письмо. Но, казалось, кто-то нарочно, забавы ради устроил на столе еще больший беспорядок: Жюстен готов был поклясться, что накануне он прочел не все письма Дро-Пандера, а между тем вокруг лежали только прочитанные и ни одного нового. И чем дольше он рылся в груде писем, тем безнадежнее становился беспорядок. В раздражении Жюстен собрал все письма в кучу, как собирают после пасьянса колоду карт, снова смахнул их в корзину и поставил ее на стол. Все равно, погода слишком хороша, чтобы сидеть взаперти.

* * *

Слишком хороша. Теперь солнце каждый день поднимало Жюстена с постели чуть свет и звало из дому все к новым открытиям. Пешком или на машине Жюстен проделывал десятки километров, цвет лица у него с каждым днем становился все свежее, розовее, а лазурь глаз все гуще и ярче. К вечеру он буквально падал с ног от усталости, возвратившись домой, сразу же ложился в постель и засыпал таким глубоким сном, что ничто на свете не могло достичь дна этого колодца.

Понадобился дождь, разразившийся как-то после обеда, чтобы Жюстен снова и не без удовольствия сел за черный письменный стол. Он встряхнул все еще стоявшую на столе корзину с письмами, адресованными Бланш, запустил туда руку и вытянул, как билет в лотерее, письмо от Дро-Пандера! Совсем свеженькое, словно его только что опустили в почтовый ящик… Заглавные буквы вздымались величественно, как башни, над стеною строк!

Дорогой друг,

как всегда, Вы выиграли! Все казалось лишь нелепой мечтой, и вот она уже начинает осуществляться. Говорил же я Вам, что Ваше больное сердце в данном случае не помеха.

Когда я написал в Москву с целью поддержать Вашу кандидатуру, я был заранее уверен, что ее не примут, но совсем по другим причинам… И письмо-то я отправил только для того, чтобы не отказать Вам в помощи, когда речь идет о деле, для Вас столь важном. То, что Вы не получали ответа, меня ничуть не удивило. И когда вчера в клубе русский полковник – имени его я не запомнил – подошел к Вам, чтобы поздороваться с Вами и поцеловать Вам, руку, я не сразу понял, в чем дело… Пока мне не перевели то, что он сообщил Вам лично, я, признаюсь, считал все это просто невозможным. Итак, Ваше предложение лететь на ракете в межпланетное путешествие принято. Мне понравилось, каким оценивающим взглядом окинул Вас полковник Советской Армии и как он сказал: «Мы согласны, я верю в ваше мужество и волю».

Путешествие состоится не завтра, и не Вы будете первой, да это и неважно. Если даже Вам не суждено достичьЛуны или другой планеты, ответ этот уже реальность. Этим ответом можно жить как наиразумнейшей мечтой, как обещанием, которое будет со временем выполнено. Вопрос времени и ничего более… Поскольку мы в это верим.

Вслед за тем мне пришлось увидеть, как Вы уехали с Карлосом. Это мне-то, надеявшемуся разделить с Вами сегодняшнюю радость.

Я знаю, что ничего не могу Вам ни предложить, ни дать. Я женат, у меня дети, которых я обожаю. На что же я могу рассчитывать? Думаю, что мы полетим на Луну с грузом наших старых человеческих чувств, что нам не удастся оставить их где-нибудь в лунном гардеробе. Они – такая же неотъемлемая часть нас самих, как голова, руки или ноги, и мы внесем на Луну заразу наших земных радостей и земных наших слез… Останутся ли неизменными наши страсти? Страстно желать знать, что там за закрытой наглухо, заказанной нам дверью:., открыть ее, смело войти и обернуться, когда этого-то и не следует делать… Загадки, лабиринты, шарады, проблемы, проблемы! Мелкие и огромные – космического размаха, любопытство и страсть к открытиям, порок и добродетель и всегда счастье найденных решений! Все производные одного и того же инстинкта – от вульгарного зуда любопытства до потребности все знать – вот что позволяет человечеству творить и плодиться, рожать детей и делать открытия. Те, кто обделены этой страстью, – импотенты, и их удел – скука. Мы, нормальные люди, допытываемся у самих себя с восхитительным трепетом ученого-искателя: что переменилось, что переменится?… Могущество человека все больше и больше зависит от его способности владеть собой, от тех обязательств, которые он сам на себя налагает, от силы воли. А любовь? Любовь? С тех пор как не ведутся больше бои за обладание самкой… Когда мы будем с такой же легкостью посещать Луну, как, скажем, Шавильский лес, или то, что осталось от Шавильского леса, – изменится ли что-нибудь в великой Любви? Не потеряют ли свою колдовскую силу, наши старые слова любви? Эти древние, чуть смещенные слова, как будто фотография не в фокусе… Когда я ощущаю неуловимую силу искусства, я невольно думаю о всех тех неуловимых источниках энергии, которые могут исходить от живого существа. Любовь, подчиняющая одно существо другому… – вот силы, магия коих не раскрыта по сей день, и, хотя психологи исследуют пути этих сил, ониникогда не пытались уловить их. Они и поныне лишь астрологи, колдуны, верховные жрецы, прорицатели.

Но вернемся к старым словам любви… Думаю, что искусство – надежнейший, а быть может, единственный страж истории и что, если даже средства общения между людьми заменятся другими, если вместо речи будут обращаться друг к другу с помощью радиоволн, трепета крыльев, световых сигналов, которые передадут наши чувства и мысли с большей точностью, нежели слова, сплошь и рядом переодевающие, маскирующие чувства и мысль… думаю, что все же убранство слов останется необходимой прикрасой, более правдивым выражением правды, нежели сама правда. В сущности к этому сводятся нападки на натурализм – вполне, впрочем, справедливые, – который должен подвергнуться «проработке», прежде чем стать искусством. Возможно, человеческий язык в своем стремлении выразить наши чувства и наши мысли привлечет, кроме слов, еще и иные элементы, но они останутся лишь новым инструментом, дополняющим оркестр, расширенной гаммой, которую наш слух – или любое другое чувство – позволит воспринять какбы через лупу, как можно увидеть волос расщепленным на четыре, на шестнадцать частей и т. д. Я выступаю в защиту слов любви, пусть они продолжают жить, Бланш, с их «извечной» силой, во всем несовершенном человеческом понимании этого слова. Мне хотелось бы, чтобы Вы взяли их с собой на Луну, и они, подобно экзотическим растениям, украсят впоследствии жизнь на новой очеловеченной планете. Быть тем, кто первым скажет их Вам… Но я забыл, что при всех обстоятельствах в это путешествие я не полечу. Слышу, Вы уже напеваете мне в ответ, как и всегда, когда хотите меня поддразнить:

 
Ждал он карету,
Ждал лошадей.
 

Ракета подана, мадам! Извольте сесть туда вместе с Карлосом!

Но, возможно, человеческое существо меняется. Вы так мало верите в зло, мой друг, что, пожалуй, Вам это не кажется таким уж необходимым. Впрочем, речь идет не о добре, не о зле, а совсем о другой закономерности. Об отточенности всех наших чувств, нашей мысли, когда они достигнут своего апогея и превзойдут его: память, синтез, анализ, воображение. В частности, воображение требуется для успешного занятия наукой; люстриновые нарукавники вэтой области не решают дела, и все великие ученые были мечтателями, поэтами, людьми воображения. Для того чтобы учуять будущее, предугадать его, а затем овладеть им, надо быть и тем, и другим, и третьим. Только все это, вместе взятое, позволяет ученому прозревать научные гипотезы, потом пророчествовать.

Вы, мадам, Вы ничуть не удивляетесь тем чудесам, которые происходят с человечеством, Вы полетите на Луну точно так же, как Вы испытывали новую модель самолета: со страстью, любопытством и верой в человеческий гений. Недавно Вы мне сказали: «Ведь все это когда-то уже было! Крылья ангелов, это же воспоминание… Постепенно мы вспоминаем». Может быть… Вы принимаете это с полным хладнокровием. Не забывайте: то, что мы делаем, не просто опыт в стерильной лаборатории, и запущенная в небеса ракета отнюдь не чудесная елочная игрушка, от которой радостно блестят глаза детей. Часто эти соображения мешают мне в работе. Но страсть открытий увлекает нас всех. Не так ли? Остальное неважно. То есть наш страх.

Примите, дорогой друг, уверения в моей безграничной преданности.

Управляющий Вашим «Луна-парком»

Шарль Д.-П.

Письмо никак не походило на письмо сумасшедшего, отнюдь нет. В наши дни можно спокойно говорить о путешествии на Луну, и никто не назовет тебя безумцем. Великий ученый был, конечно, в здравом уме, просто он поднялся раньше других, на час раньше, вот и все. Великолепная история. Жюстен взволнованно зашагал по библиотеке. Великолепная история… Завеса, скрывающая от нас бесконечность, скоро приподнимется. Вдруг он до боли ясно ощутил несоответствие между необъятностью этих проблем и собственной жизнью. Что он такое со своей работой, своими фильмами, прогулками, усталостью, отдыхом? Плетется в хвосте. Прозябает, да и то еле-еле. Жюстен пристально, как на посторонний предмет, посмотрел на свою руку, державшую письмо… Бланш оставила ему дом потому, что ей вообще было не до домов.

Жюстен положил письмо на стол… Подошел к полкам и, надеясь отвлечься, успокоиться, стал разглядывать ряды книг. Снова выбор его пал все на ту же самую «Трильби», где нет ни астрономии, ни непристойностей. Дождь поутих, а что если выйти пройтись? Но погода наладилась только к вечеру, и Жюстен мог на досуге предаваться тоске, сомневаться во всем и, главное, в самом себе.

Наконец, надев резиновые сапоги, накинув на плечи плащ, Жюстен вышел из дому. На свинцовом небе, прежде чем скатиться за крышу большой фермы, словно золотая монета за шкаф, показалось очень круглое и очень красное солнце. Повсюду стояла вода. Солнечные лучи преломлялись в ее зеркальной поверхности, раскрашивали круглые капли и капельки во все цвета радуги. Над трубами вился дымок, единственный признак жизни, без него деревня показалась бы заброшенной, мертвой. Наступил час ужина… Жюстен быстро шагал по шоссе… Пройдя деревню, пройдя мимо замка с закрытыми ставнями, стоявшего там наверху, в глубине парка, Жюстен свернул с шоссе на дорожку посуше. В этом отношении он напоминал лошадь: любил ощущать под ногами мягкую землю. Скрежет, целая симфония скрежетов и громкое «но-о» возвестили о приближении повозки, и она действительно появилась из-за поворота, запряженная битюгом, от которого валил пар, и Жюстену, чуть не наткнувшемуся на лошадиную морду, битюг показался неестественно огромным. По обе стороны воза, нагруженного соломой, шествовали две женщины – старуха и молодая. На обеих были вязаные фуфайки и передники с разводами, напоминавшие маскировочные халаты.

– Добрый вечер, – сказал Жюстен.

– Добрый вечер…

Женщины даже не повернули головы, они глядели прямо перед собой. Глухой стук копыт по рыхлой земле то и дело прерывался неправдоподобными интервалами, замираниями, точно в замедленной съемке, и постепенно затих, удаляясь вместе со скрежетом колес… Жюстен вступал в тишину…

Спокойно, не торопясь, думал он о «Трильби», потом о Бланш. Бланш Отвилль. Он пытался представить себе ее, эту Бланш… Эту золотисто-серебряную женщину. Спортсменку. В комбинезоне летчика, в шлеме, скрывающем золото и серебро волос, словно монашеский чепец, из-под которого видно только розовое лицо, брови четкого рисунка… Он подумал, что был бы не прочь появиться где-нибудь с женщиной, скинувшей с себя все это снаряжение и надевшей бальное декольтированное платье, туфельки на высоких тоненьких каблуках… драгоценности… светлое золото волос. Появиться с ней на премьере, на приеме или у «Максима»… С ней, которая рискует своей жизнью, как мужчина. Настоящая женщина с надорванным сердцем. Такой он пытался представить себе ее, но она неизменно возникала перед ним в красном бархатном кресле и упорно держалась в профиль, вернее в полупрофиль; он видел лишь нежную линию ее щеки… Она не желала поворачивать головы, смотреть в его сторону. Надо будет разузнать поподробнее об этом красавце астрофизике Карлосе, должно быть, этакий Робин Гуд, веселый, ловкий и легкомысленный… Жюстен мысленно примерил ему остроконечный колпак астролога, но тут же отказался от этого убора и нарядил Карлоса в доспехи астронавта… за стеклянным забралом шлема-аквариума появилось молодое лицо Карлоса, сразу ставшего в этом костюме неповоротливым, как черепаха, медлительным и грозным… Когда-нибудь в будущем по нашим современным жилищам, которые к тому времени превратятся в исторические памятники, пройдут экскурсанты и будут удивляться тому, как это люди могли когда-то таскать на себе эти водолазные доспехи, эту маску с трубкой, через которую поступает кислород! Жюстен был склонен считать, что только Карлос мог похитить у Бланш ее больное сердце. «Бланш». Бесцветное имя, имя со знаком минус. Лазаретного цвета, имя цвета густых клубов пара, простынь… Имя горных вершин. Волшебных сказок. Незапятнанное имя. Имя слегка устаревшее, как абажурчики в форме ирисов в ванной Бланш, одно из тех имен, что попадаются на страницах «Трильби». Определяет ли имя судьбу человека, носящего его, или судьба старается приспособиться к имени? Линдберг… как же его звали по имени?… Сейчас уже не вспомнишь. Да и не надо. Икар. Мсье Икар… Неужели Бланш настолько безумна, чтобы подражать его безумию? В наши дни Икар – женщина, и это очень, очень хорошо. Жюстен вспомнил, как молоденький шофер, работавший у него в дни войны, говорил о женщинах: «Я, знаете ли, люблю, чтобы женщина была с загадкой…» Загадка, тайна Бланш. Целиком предоставленная воображению… Он попробовал представить себе высокую мужеподобную женщину, но этот образ так решительно отказался ему подчиняться, что пришлось возвратиться к той золотистости на красном фоне. И по-прежнему ничего, кроме линии щеки, лишь полупрофиль…

Лениво мечтая, Жюстен быстро шагал в наступающих сумерках. Ночная роса каплями оседала на лбу, примяла сияние волос, сыростью липла к телу. Он почти наощупь отыскал калитку в стене, окружавшей сад: ночь была уже тут, под этим белым густым, чистым туманом, который бережно укутывал дом, словно какую-то хрупкую вещь.

Жюстен скинул в маленьком холле отсыревший плащ. На кухне его ожидал ужин: суп, принесенный мадам Вавэн из дома. Сейчас он съест свежее яйцо, выпьет стакан красного вина. Он и думать забыл о межпланетных путешествиях, чувствовал себя прекрасно и, так как в кухне было прохладно, выпил второй, а затем и третий стакан красного вина. Типичная кухня холостяка, где не разводят стряпни, никогда не топят плиту, – газовой плитки вполне хватает, чтобы поджарить бифштекс или вскипятить воды на чашку кофе… Надо бы сказать мадам Вавэн, чтобы она время от времени протапливала плиту, тепло прогонит сырость, которая, видимо, пропитала стены.

Даже в библиотеке сегодня вечером было несколько свежо, и Жюстен включил большой электрический радиатор, который сразу же начал греть сверх всякой меры и начадил горелой пылью. Итак, он продолжал пользоваться хозяйством Бланш, она по опыту знала, что в этих местах бывают холодные вечера. Теплые волны поплыли во все уголки комнаты, и наконец в библиотеке установилось тепло, ровное, уютное. Сидя в красном бархатном кресле, Жюстен читал… Ляжет он рано, а завтра, если будет хорошая погода, снова пойдет в ресторан «Дохлая лошадь» – вот уже и он, по примеру всех прочих, называет так ресторан, где он прекрасно пообедал после прогулки по кемпингу. Сейчас он ляжет, и, кто знает, вдруг во сне Бланш обернется, взглянет ему прямо в лицо?

Она не обернулась. Жюстен проспал всю ночь и вовсе не ее видел во сне. Он видел, что сдает экзамен, отвратительный сон, снившийся ему слишком часто. Он вновь переживал свои предэкзаменационные отроческие страхи, когда ему казалось, что он наверняка забыл все, что знал, не говоря уже о том, чего он вообще не знал, ибо всегда готовился кое-как из-за лени и оттого, что его отвлекали тысячи вещей, которых не проходят в лицее. Бланш не было места в таком сне, и, однако, томящее беспокойство, которое он, проснувшись, почувствовал во всем теле, – словно он принял накануне снотворное и действие его еще не рассеялось – скорее всего относилось не к экзаменам, а к Бланш, не пожелавшей обернуться в его сторону.

Он успел основательно продрогнуть, пока пил кофе на кухне. Сегодня утром солнце проглядывало как-то робко, и всю ночь шел дождь. Среди мокрой травы в саду пестрели тюльпанчики, анютины глазки, незабудки… Отяжелевшие от дождя кисти сирени потупили головы… Внезапно Жюстену захотелось немедленно, сейчас же заняться садом – сад был так безнадежно запущен! В чуланчике, пристроенном к гаражу, непременно должен быть садовый инструмент.

Конечно, садовый инструмент оказался на месте, не такая женщина была Бланш, чтобы не ухаживать за своим садом. Стены чуланчика с земляным, плотно утрамбованным полом щетинились множеством инструментов – тут были грабли, пилы, мотыги, вилы, косы… Жюстен решил порыться в ящиках старого стола, он искал секатор, но в ящиках оказались лишь молотки, гвозди, ножницы, напильники, куски наждачной бумаги… все это щедро покрыто ржавчиной и припудрено пылью цвета охры, осевшей на дне. Жюстен извлек на свет божий пару маленьких дамских перчаток с прилипшей к ним сухой землей и нелепо скрюченными пальцами, будто их свело конвульсиями. Секатора не было. Жюстен решил навести порядок в этом хаосе, почистить инструмент – просто сердце болит, когда видишь, как все разъедает ржавчина… Меж тем секатор не находился, а ему как на грех захотелось украсить дом букетами сирени, поставить сирень в розовые и зеленые вазы. Чем прикажете подрезать розовые кусты? Сейчас ведь самое время. Жюстен был специалистом этого дела, он вырос в большом поместье своих родителей, своих вечно отсутствовавших родителей. Отец, дирижер, постоянно находился в разъездах, а мать умерла совсем молодой, когда Жюстену минуло всего двенадцать лет… Впрочем, при жизни она почти всегда сопровождала мужа в турне, и Жюстен вырос на руках прислуги: о нем пеклась кормилица, которая, боготворя своего маленького кумира, все ему разрешала, и садовник – милейший человек, от которого Жюстен не отходил ни на шаг.

Жюстен вернулся на кухню, помыл руки, решил выпить еще чашку кофе и выдвинул ящик кухонного стола, чтобы взять ситечко – молоко успело остыть, а Жюстен ненавидел пенки. И первое, что он увидел в ящике, был блестящий, совсем новенький, небольшой, дамский секатор. Он даже испугался! Он готов был поклясться, что секатора здесь не было, когда он выдвигал ящик, доставая нож и ложку. Он обернулся, позвал громко: «Мадам Вавэн!», не получил ответа и обозвал себя старым идиотом.

Секатор действовал превосходно. Сирень обдала Жюстена душем свежей благоуханной воды, и, прежде чем внести букет в дом, Жюстен долго встряхивал его, как пучок салата. Вазы были прямо созданы для этой сирени, точно по мерке, расширяющиеся кверху, так что сам букет мог свободно раскинуться, а стебли были словно перехвачены в талии стеклянным ободком. Лиловатые, темно и светло-лиловые в зеленом и розовом, они были по-старомодному прелестны прелестью прошлого века… Бланш, должно быть, нарочно купила эти вазы для сирени из своего сада. И для роз, которые скоро зацветут. До чего же будет славно, розы в этих вазах…

Жюстен снова вышел в сад заняться розами. Тут был целый массив розовых кустов, некоторые уже откровенно наливали бутоны, покрылись крупной листвой. Жюстен подрезал розовые кусты и думал, что надо было бы также подстричь газон, перекопать куртины… Конечно, уже поздновато, но лучше взяться за дело хотя бы сейчас, чем оставлять такой беспорядок. Газон разросся так пышно, что маленькие тюльпанчики совсем в нем терялись, и все вместе производило впечатление буйно цветущих сорняков… В гараже есть машинка для стрижки газона, не известно, работает ли она… Как только солнышко хорошенько подсушит землю, лишь только отцветут тюльпаны, он непременно займется газоном. Если еще будет здесь… Сколько времени он разрешает себе оставаться здесь? Да в сущности столько, сколько ему заблагорассудится. Но вот сколько ему заблагорассудится? Жюстен по опыту знал, что как только из него окончательно выйдет яд уже законченного фильма, другой, новый фильм начнет потихоньку забирать над ним власть. Не обязательно тот фильм, который он будет снимать в первую очередь, иногда получалось даже так, что он вообще забывал о нем… но пока что он горел, мечтал, твердо верил, что это будет лучшее его творение… Так и жил он от одного рождения до другого, а между ними – пробел усталости, оскомина, а подчас и упорно не сдающееся отчаяние.