Текст книги "Заклятое золото"
Автор книги: Эльза (Элизабет) Вернер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
14
Судебное разбирательство началось, и лихорадочное оживление, замечавшееся не только в столице, но и во всей стране, ясно свидетельствовало о всей важности этого процесса. Хотя, согласно обвинительному акту, разбиралось дело о клевете и оскорблении, но, в сущности, здесь шла борьба капитала с общественным мнением, усыпленным и ослепленным им, пока его не пробудил Эрнст своим энергичным выступлением. Выпуская в свет свою брошюру, Раймар был одинок и не знал, последует ли кто-нибудь за ним или нет; теперь же он находился среди увеличивавшегося с каждым днем количества людей, которые, казалось, только и ждали своего вождя.
Процесс длился уже третий день, и с каждым часом все более грозные тучи скапливались над головой Рональда, явившегося в суд в качестве обвинителя и поменявшегося ролями с обвиняемым, так как даже и штейнфельдские служащие давали показания не в пользу своего хозяина. Только старшие из них вместе с представителями прессы, субсидируемой им, стояли за него или, по меньшей мере, отговаривались незнанием. Да они и не могли поступить иначе, так как в противном случае им пришлось бы сознаться в том, что Рональд до сих пор покупал их молчание. Но из показаний остальных служащих обнаружились такие вещи, что оставалось лишь удивляться, как могла до сих пор быть скрываема столь неприглядная картина.
Процесс закончился великолепной защитительной речью Раймара, после которой ожидали решения суда. Раймар говорил более часа, и все присутствующие, затаив дыхание, с напряженным вниманием слушали его. Он стоял, выпрямившись во весь рост, с горящими глазами, и его голос, сравнительно недавно еще вялый, безжизненный, наполнял теперь могучими звуками обширный зал и привлекал к себе всеобщее внимание. Защита обратилась в обвинение, каждое слово неотразимым ударом обрушивалось на голову того, кто никогда не интересовался ни правами, ни судьбой людей, ниспровергаемых им. Только теперь Рональд понял, что значит потерпеть поражение.
– Я подтверждаю каждое слово, высказанное в моей брошюре, – закончил свою речь Раймар, – мне нечего брать обратно и нечего смягчать. Вам показали заклятое золото с его обманчивым блеском! Оно губит всех и каждого, стремящегося к нему, и превращается в их руках в прах. Я громко крикнул это, чтобы спасти от гибели много тысяч людей. Я сделал то, что мне повелевали справедливость и долг, и теперь жду вашего приговора!
Эрнст опустился на скамью. Среди публики раздался одобрительный шум. Раймар победил. Это было ясно для всех до произнесения приговора, и испытующие взоры обратились к его противнику. Феликс Рональд сохранил самообладание и на его лице не дрогнул ни один мускул. Только в его глазах временами вспыхивал злобный огонек, когда он обращал их на Эрнста Раймара. Для него во всем этом зале существовали лишь двое людей: Эрнст, которого он ненавидел всей душой, и Эдита, которую он обожал так же сильно, и его взгляд перебегал с одного на другую.
Эдита сидела рядом с отцом и внешне казалась спокойной. Ее прекрасное лицо не выдавало того, что творилось в ее душе, но Марлов, державший ее руку в своей, чувствовал судорожную дрожь этой руки. Как только Раймар окончил свою речь, старый банкир наклонился к дочери и сказал:
– Эдита, уйдем!
Она решительно покачала головой.
– Нет, я останусь до конца!
Отец понял свое бессилие и покорился.
Совещание судей было непродолжительным. Эрнст Раймар был оправдан. Суд признал его действия выражением общественного мнения и тем самым признал справедливость всех его обвинений.
Приговор был встречен бурей восторженных аплодисментов. Раймара осыпали поздравлениями. Его прославляли, словно героя после одержанной победы, и совершенно не заметили, как удалился со своими приспешниками его противник. Феликс Рональд был осужден…
15
На следующий день после обеда Эрнст Раймар вошел в гостиницу, в которой остановилась Вильма Мейендорф. Он условился встретиться здесь со своим другом Гартмутом, но швейцар доложил, что майор уехал вместе с госпожой Мейендорф и ее дочерью, и передал ему записку. В ней майор просил своего друга подождать, если тот придет случайно раньше их возвращения.
Эрнста уже знали здесь и сразу же провели в гостиную занимаемого Вильмой помещения. Эта уютная комната весьма располагала к отдыху, и Раймар был даже доволен тем, что ему вдруг представилась возможность некоторое время побыть в совершенном одиночестве и привести в порядок свои возбужденные нервы. Со вчерашнего дня он буквально не мог передохнуть, и был центром всеобщего внимания. Он победил, но в чертах его лица не было торжества победителя. Ведь эта победа стоила ему личного счастья!
Но вот отворилась дверь передней, и Эрнст пошел было навстречу, полагая, что это вернулась Вильма с дочерью и Гартмутом, но остановился при звуке чужого голоса:
– Пожалуйте! Барыня скоро вернутся; они должны быть ровно в четыре.
Дверь снова закрылась, и в комнату вошла… Эдита.
Увидев Эрнста, девушка подалась назад и словно оцепенела. Он молча поклонился и, заметив ее невольное движение, не осмелился заговорить. Несколько секунд длилось молчание.
– Я хотела видеть Вильму, – наконец произнесла Эдита, – и никак не могла предполагать…
– О моем присутствии! – закончил за нее Эрнст. – Я не виноват в этой встрече и жду здесь своего друга, майора Гартмута.
Эдита все еще стояла на пороге гостиной, как бы задумавшись над вопросом уйти ли ей или остаться; она, видимо, решила сделать последнее и, медленно шагнув вперед, откинула вуаль. Она была страшно бледна, но сохранила свой обычный гордый вид.
– Вы, конечно, не ждете от меня поздравлений, господин Раймар, – сухо начала она, – но все же не могу не сказать, что вы одержали блестящую победу.
– Неужели вы считаете, что эта победа меня радует? – с серьезным упреком спросил Эрнст.
– Как бы то ни было, она возвысила вас над толпой и открыла перед вами большие возможности.
– Нет! – тяжело сорвалось с его губ.
– Нет? После такого-то успеха? Ведь ваше имя у всех на устах.
– Вы забываете о том, что связано с ним… вам ведь уже давно все известно от вашего отца.
– Со вчерашнего дня это предано забвению.
– Нет, это лишь забыто на время, а не предано забвению… забыто благодаря тому, что я явился выразителем общественного мнения. Все враги моего противника собрались вокруг меня и прикрыли собой, отдавая должное чрезвычайности этой борьбы; когда же я снова предстану перед трезвой критикой, то вспомнят мое прошлое, и мне придется расплачиваться за все, что теперь мне прощают, нуждаясь во мне.
Эдита смотрела на него с крайним изумлением; эта мысль еще не приходила ей в голову.
– Вы несправедливы к обществу, – тихо сказала она. – Если бы вы сами могли побороть в себе…
– Вот этого именно я и не могу! – мрачно прервал ее Раймар. – До сих пор меня поддерживала борьба, и только борьба, которую я начал и которую должен был довести до конца. Ведь тут речь шла о самозащите. Но когда-нибудь я снова столкнусь со своим прошлым. Я должен с открытым лицом стоять перед всеми, а в то же время знаю, что ненависть или злоба могут заставить любого мальчишку крикнуть мне: «Ты говоришь о праве и чести? Вспомни лучше об имени, которое ты носишь!» Да, даже теперь, ведя тяжелую борьбу, я был полон сознанием этого. Оно, точно свинец, гнетет меня и преграждает путь к будущему, о котором я некогда мечтал. Вы сами видите, меня не с чем поздравлять!
Эдита стояла перед ним молча. Она ожидала увидеть Эрнста во всем ореоле его блестящей победы, гордого ее сознанием и с трудом скрывающего свое торжество, но вместо этого встретила мрачную безнадежность и совершенное отчаяние. Да и ее внутренний голос подсказывал ей, что опасения Раймара справедливы; для этого она достаточно хорошо знала свет. Но, увидев его страдания, она изменила тон, и в ее голосе дрогнули мягкие нотки:
– Я не хотела сказать ничего обидного. Вы еще вчера говорили в своей защитительной речи, что повиновались только голосу справедливости и долга… следовательно, только по роковому стечению обстоятельств вы нарушили мирное течение нашей жизни.
– Вы говорите: «Нашей жизни»? – вздрогнул Эрнст. – Неужели вы еще думаете о браке, о совместном будущем с этим человеком…
– Который нисколько не изменился с того дня, как я стала его невестой! – прервала его молодая девушка. – Все давно знают и его лично, и его дела, знали также и то, что он всегда переступал границы дозволенного, но никто до сих пор не ставил ему этого в упрек. Однако стоило вам бросить в него первый камень, и все закричали: «Побейте его!».
Раймар не спускал испытующего взгляда с лица Эдиты, словно желая что-то прочесть в нем, и, наконец, спросил:
– Вы все еще считаете себя связанной словом?
– Конечно! Как только Рональд потребует, я стану его женой. А он этого непременно потребует.
– Вы никогда этого не сделаете, – произнес Раймар почти угрожающим тоном. – Вы не будете женой Феликса Рональда! Я не допущу вашей гибели и скорее прибегну к крайнему средству. Вы не знаете, кому хотите отдать свою руку.
– Нет, знаю! – возразила девушка. – Ведь вы не упустили ничего, чтобы выставить его перед обществом в неприглядном виде. У Рональда широкая натура, сделавшаяся необузданной благодаря власти капитала. И он вправе был считать себя всемогущим, ведь все преклонялось перед ним и его богатством, и нет ничего странного в том, что он привык ненавидеть людей и повелевать ими. Быть может, он виноват во многом, но в его делах нет ничего низкого и преступного, ничего такого, что освобождало бы меня от данного мною слова. Ведь я не потребовала бы назад своего слова, если бы он находился в настоящий момент во всем блеске счастливой фортуны, а потому не покину его и в несчастье.
В ее энергичных словах звучала непреклонная воля. Ведь Эдита Марлов была также ослеплена этим «заклятым золотом», превратившимся в ее руках в прах, но это не погубило еще в ней души. Она сделала ошибку, из тщеславия и честолюбия обещая стать женой нелюбимого человека, и теперь решила искупить эту вину своим твердым желанием последовать за этим нелюбимым человеком, после того как ему изменила судьба. Какая сила воли и верность данному слову!
Раймар весь вспыхнул, почувствовав теперь, кем могла стать для него эта девушка, и под влиянием этого чувства решил довести дело до конца.
– А Штейнфельд? – спросил он. – Рональд знал, что катастрофа неизбежна, и вот на что пошел для ее предотвращения. Что же, вы и этот его поступок назовете заблуждением «широкой» натуры?
– Нет, это было вызвано отчаянием человека, старающегося использовать последнее средство, чтобы сохранить свое положение. Вы не должны строго осуждать его за это; ведь и то, что вы называете своим злым роком, тоже было вызвано лишь отчаянием.
– Мой отец невиновен, – уверенно произнес Эрнст.
Эдита изумленно отступила.
– Невиновен? Но все его считали таковым.
– Его и до сих пор, за гробовой доской, продолжают считать виноватым! Выслушайте меня, Эдита!.. это касается и вас!
Девушка ничего не ответила, но ее взгляд с беспокойным напряжением остановился на Эрнсте. Она не знала, о чем он намеревался говорить ей, но смутно чувствовала, что всплывает нечто темное, страшное и медленно приближается к ней.
У Раймара был спокойный вид, но его голос выдавал с трудом скрываемое волнение.
– Это было лет десять тому назад. Мой отец был вовлечен одним из своих… служащих, которому больше всех доверял, в рискованную авантюру. Последняя не удалась, и, вследствие довольно значительных потерь в делах, наступил кризис; заметьте – кризис, а не банкротство, ведь денег для покрытия всех расходов в наличии было достаточно. Кроме того, доброе имя и слава банкирского дома Раймаров давали моему отцу право надеяться на поддержку, в чем он крайне нуждался в своем затруднительном положении. Вдруг, вероятно вследствие распространившихся слухов о потерях, были потребованы обратно два самых крупных вклада, и в результате этого произошло несчастье. Меня в это время не было в Берлине; я уехал в провинцию по судебному делу, защиту которого принял на себя. Вызванный телеграммой в Берлин, я был встречен нашим поверенным, который сообщил мне о том, что нечем оплатить вклады, что честь нашего имени запятнана навеки и что моего отца уже… нет в живых!
– Ужасно! – прошептала Эдита, когда Эрнст на минуту замолчал, подавленный воспоминаниями.
– Судно, лишенное руля, обычно гибнет, – продолжал Эрнст. – Весть о гибели моего отца распространилась с быстротой молнии, и, конечно, нечего было и думать о чьей-либо поддержке. Со всех сторон посыпались требования наших клиентов, и не успели мы опомниться, как очутились лицом к лицу с полным банкротством. Сложилось мнение, что мой отец растратил доверенные ему вклады и со стыда и отчаяния покончил с собой. Даже моя мать поверила этому слуху.
– А вы… вы не поверили ему?
– Я знал, что отец не виновен. Я нашел в его письменном столе письмо, содержавшее всего несколько строк и адресованное мне, его старшему сыну, по крайней мере, в глазах которого он хотел остаться честным человеком. Поверите ли вы тому, что человек, честно проживший свой век, в состоянии лгать в преддверии вечности, намереваясь добровольно перешагнуть великую черту небытия?
– Нет! – воскликнула Эдита со вздохом облегчения. – Итак, виновен был другой?
– Да, другой! – Раймар на секунду остановился, а потом продолжал вполголоса, но твердо: – Доступ к вкладам был открыт, кроме хозяина банкирского дома, еще одному лицу, а именно его поверенному, и его звали… Феликсом Рональдом!
С уст Эдиты сорвался крик ужаса.
– Боже Всемогущий! Что вы хотите этим сказать?
– То, что не могу доказать, – ответил Эрнст с грубой откровенностью, – и что, вероятно, вообще нельзя доказать. Мой отец, по-видимому, ничего не подозревал, по крайней мере, в своем предсмертном письме он не делал ни малейших намеков, но зато эта мысль засела мне в голову, как только ко мне вернулась способность ясно мыслить и рассуждать, и с тех пор не покидает меня. Я многие годы искал доказательств с проницательностью юриста и лихорадочным страхом человека, желающего во что бы то ни стало спасти свою честь и честь умершего отца, и не находил, так как все следы были уничтожены. Когда произошла катастрофа, я ведь был далеко от Берлина, но Рональд утверждал, что он сразу же после самоубийства хозяина обнаружил отсутствие вкладов, и сваливал всю вину и ответственность на умершего.
Эдита страшно побледнела; она судорожно сжала руками спинку кресла, возле которого стояла, и, наконец, с трудом проговорила:
– Но ведь это – лишь подозрение… никаких доказательств нет… вы сами говорите это…
– Да, но истину я узнал другим путем. Все было кончено, крах нашего дома был бесспорен. С помощью Рональда я привел в порядок все, что было можно, и вслед за тем он пришел попрощаться со мной. До той минуты я ни словом, ни взглядом не выдал ему своего подозрения, когда же мы очутились с глазу на глаз в рабочем кабинете моего покойного отца, я не выдержал и бросил ему в лицо обвинение: «Виновник этого – вы!».
– И что же тогда? – едва слышно произнесла Эдита.
– Тогда… тогда я увидел, что он страшно побледнел и вздрогнул, и в его глазах отразился страх быть разоблаченным. Разумеется, это длилось не более минуты, так как он быстро смог опомниться и прийти в себя. К нему вернулось самообладание, самоуверенность, и он с холодной усмешкой отверг мое обвинение, потребовав доказательств моей «безумной выдумки», и, пожимая плечами, спросил, неужели я, в самом деле, намерен показать перед всеми, что в припадке отчаяния лишился рассудка. – Тут Эрнст остановился, как бы в ожидании ответа, когда же его не последовало, закончил с оттенком грусти: – На самом деле я был далек от мысли выступить с гласным обвинением. Смерть моего отца для всех явилась как бы его собственным признанием в своей виновности, и если бы я выступил со своими обвинениями, не имея в руках никаких доказательств, то меня, пожалуй, и действительно сочли бы за сумасшедшего. Но, тем не менее, мое убеждение с той минуты окрепло, а Рональд стал моим смертельным врагом!
Эдита продолжала неподвижно стоять с таким выражением в глазах, как будто они смотрели в пропасть. Первая встреча ее жениха с Раймаром в ее присутствии, его бурный гнев и упорное желание узнать, о чем тот говорил с его невестой, его дикая ненависть к человеку, которого он хотел уничтожить и которого явно боялся, – все это теперь пришло на память Эдите и говорило не в пользу Рональда. Судорожная дрожь пробежала по всему ее телу, и она с упреком сказала Раймару:
– И это вы говорите мне теперь!
– Потому что я должен сказать! – серьезно возразил он. – Ведь вы не считаете меня способным на низкую месть? Вы знаете, Эдита, что в Гернсбахе, узнав, что вы – невеста Рональда, я не сказал вам обо всем этом ни слова. Я думал, что разоблачения, содержащиеся в моей брошюре, и процесс, как его последствие, избавят вас от этого рокового человека. Я рассчитывал на вмешательство вашего батюшки, на то, что он нарушит данное слово, более того – я считал его уже нарушенным, и вдруг слышу вашем намерении принести себя в жертву какому-то ложному долгу. Пусть так, но знайте же, кому вы приносите свою жертву!
Эдита вдруг гордо выпрямилась и произнесла с твердой решимостью в голосе:
– Я узнаю это! Он должен дать мне ответ на все.
– Вам, любимой им девушке? По-вашему, у него хватит мужества погубить себя в ваших глазах?
– Может быть, он не покается передо мной; но, чего не выскажут его уста, договорят его глаза.
Раймар взглянул на девушку с тревогой.
– Вы правы, я не мог ожидать, что вы слепо поверите мне, о… это будут для вас ужасные минуты.
– Да, – подтвердила Эдита дрожащими губами. – Прощайте!
Эрнст не пытался ее удерживать. Он только подошел к окну и увидел, как она села в экипаж и уехала. В это время пробило четыре часа. Арнольд должен был приехать с минуты на минуту, но Раймар чувствовал, что не в состоянии будет теперь вынести и счастливого вида жениха, ни веселого смеха Вильмы и быстро, словно крадучись, покинул гостиницу.
Пять минут спустя, вернулись домой майор и Вильма и, к своей великой досаде, узнали, что приезжал Эрнст, но, не дождавшись их, ушел. Непонятное объяснение швейцара смутило Гартмута, он поднялся к нотариусу Трейману, чтобы узнать, нет ли у него каких-нибудь сведений об Эрнсте.
На его стук послышалось мрачное: «Войдите!», Трейман сидел у стола и писал так усердно, что едва ответил на поклон.
– Я хотел только спросить, был ли у вас Эрнст? – сказал майор. – Прошу извинить за беспокойство.
– Нет, Эрнста здесь не было, – проговорил нотариус, приподнимая голову. – Вы нисколько не беспокоите. Садитесь, я сейчас кончаю.
– Вероятно, судебный отчет для «Гейльсбергского вестника»?
– Нет, ошибаетесь… мое завещание.
– Что? Я был уверен в том, что оно у вас уже давно готово, если же вы и намерены были внести в него кое-какие дополнения, то это можно было отложить и до возвращения в Гейльсберг.
– Нет, это неотложно. Не сегодня-завтра я могу умереть. Удивляюсь, как меня не хватил удар еще вчера, а я хочу, по крайней мере, в гробу обрести себе покой.
При этих словах Трейман так грозно посмотрел на майора, что тот счел необходимым соболезнующе спросить:
– Что же случилось? Вчера вы были в великолепном расположении духа по случаю победы Эрнста, а сегодня у вас вдруг похоронные мысли, и вы занялись своим завещанием.
– «Франц Филипп Трейман». Точка. – Нотариус поставил весьма жирную точку рядом со своей подписью и с удовольствием окинул взглядом свое произведение. – Вы желаете знать, почему я вдруг занялся своим завещанием? Потому, что своим наследником я хочу сделать порядочного человека, а Макс далеко не подходит под это понятие. Макс – негодяй!.. форменный негодяй!
– Согласен! Мы с Эрнстом уже давно сделали это печальное открытие, но как вы пришли к этому?
Старик несколько раз громко икнул, что было обычным признаком его сильного волнения, и, наконец, произнес:
– Я расспросил хозяйку Макса, и она рассказала мне малоутешительные вещи. Я думал, что Макс стал легкомысленным только здесь, в большом городе, и что если он вернется на некоторое время домой, то станет опять солидным и разумным. Я хотел взять его с собой в наш… «исторический архив, где люди плесневеют», то есть в наш Гейльсберг, и… «к старому ископаемому», то есть ко мне!
Тут майор стал опасаться за рассудок завещателя, но, к счастью, дальнейшие слова нотариуса его успокоили:
– Так отзывается Макс о своей родине и о своем дяде. Я хотел еще вчера вечером поговорить с ним и не застал его дома; но я знаю местечко, где он обычно проводит вечера, и там нашел его в обществе его закадычного приятеля, этого нейштадтского редактора. Они пили шампанское в отдельном кабинете.
– Этот самый редактор, по-видимому, весьма легкомысленный господин, – многозначительно заметил Гартмут. – Вчера, в день поражения своего патрона, он утолял жажду в лучшем случае сельтерской водой, а сегодня пьет шампанское.
– Да ведь за все платит Макс и, конечно, из моего кармана! – с нервным смехом воскликнул Трейман. – «Пей, приятель! – говорил он при этом. – Ведь это уже за счет наследства старого ископаемого; надеюсь, он скоро отправится на тот свет». И они чокнулись!
– Подло! – вспылил уже от чистого сердца майор.
– Они были так пьяны, – продолжал между тем Трейман, – что вовсе и не заметили, что я стоял в дверях и слышал их разговор. Макс вообще едва ли соображал, что говорил, но ведь недаром говорят, что истина – на дне стакана! «Тогда ты окончательно поселишься в Гейльсберге?» – спросил приятель. Макс весело расхохотался. «Неужели я стану плесневеть в этом историческом архиве? Старик, правда, живет в покосившемся средневековом здании, как лиса в норе, но добра у него достаточно, и довольно сносный винный погреб. Прежде всего, мы разопьем его, сердечный друг, а потом будет продан весь исторический хлам; ведь я – единственный наследник! Кстати, не найдешь ли ты в Нейштадте покупателя?» Нейштадтец в моем доме! Тут я больше не выдержал и дал о себе знать…
– Как ангел-мститель! – заметил Гартмут.
– О, нет, я был совершенно спокоен, но грозен. Макса я вообще не удостоил ни словом и, обратясь к редактору, сказал: «Милостивый государь! Этот господин, бывший до сих пор моим племянником, с этой минуты им не является! Вам не придется подыскивать покупателя для „исторического хлама“, потому что завтра я составлю новое завещание и назначу моего единственного племянника также и единственным наследником. На мой винный погреб тоже не трудитесь рассчитывать. Эрнст разопьет его со своим другом, майором Гартмутом, о чем я тоже упомяну в своем завещании. А теперь отвезите-ка этого человека домой, он чересчур много выпил»!
– Браво! – крикнул майор. – Это было великолепно! Право, трогательно, что вы вспомнили и обо мне и своей завещательной волей возложили на меня столь приятную обязанность. А Макс, как только протрезвеет, будет слезно просить у вас прощения.
– Да я вышвырну его за дверь! – грозно крикнул старик. – Сегодня я на всякий случай составил свое завещание, а в Гейльсберге торжественно оформлю его при свидетелях. Здесь комар носа не подточит… ведь на то я и юрист! – Он тщательно сложил завещание и запер его в ящик письменного стола, но тут вдруг впал в элегическое настроение: – А я так любил этого мальчишку! С малых лет я так баловал его и возлагал надежды на его талант. Я никогда ни в чем не отказывал ему, и вдруг такая черная неблагодарность с его стороны!
Старик уже готов был даже заплакать, но майор положил ему руку на плечо и стал утешать:
– Оставьте в покое этого глупого мальчишку! Хорошо, что вы хоть теперь узнали его истинное лицо! Собственно, фамильный гений не угас – он перешел лишь на Эрнста, и тот честно служит на славу своему дядюшке. Ведь были же вы вчера центром всеобщего внимания на скамье журналистов!
Майор нашел весьма действенное средство, чтобы утешить старика. Глаза нотариуса заблестели при одном воспоминании об этом.
– Да, почти все поздравляли меня! – воскликнул он. – Корреспондент «Таймса» пожал мне руку и сказал: «Мистер Трейман, вы увидите когда-нибудь своего племянника великим человеком! Он – гениальный оратор». Я скромно выслушал похвалу и ответил: «О, это уже у нас так в роду!».
– Да, это уже так в роду! – подтвердил Гартмут. – А теперь пойдемте вниз к Вильме, дядя Трейман… вы должны позволить мне называть вас теперь так, потому что сделали меня сонаследником вашего винного погреба.
