Текст книги "Всадники Апокалипсиса. 1 часть (СИ)"

Автор книги: Эльвира Горенкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Иоганн не может спать – он все думает о солнце. Как же светит высоко, дарит яркий луч огня, детям добрым и хорошим, миру, пусть всегда больному, но…

Иоганна мучает бессонница – всеми мыслями он там, снаружи. Сосчитать до трех несложно – до 100 не нужно. Сколько звезд на небе даже самый мудрый мастер не подскажет.

«Я к тебе иду, Матильда», – шепчет юный Иоганн. Сколько звезд на небе? Столько раз готов тебе, дурнушка, повторять: Нет, любовь здесь не при чем – последнее лишь наваждение, глупая уловка. Нет, любовью все крестились, душу ей во имя отдавали… Я, Матильда, не из тех, кто верит в сожаленья, сладкую погибель, боль и наслаждение – я вижу звезды, не могу их сосчитать… Сколько их на небе, милая Матильда? Столько раз готов тебе я повторять, что сотрется все бесследно: чувства, взгляды и слова… мы с тобою, наши побуждения… есть лишь постоянство – звезды, ну и глупые слова…»

Иоганн не может спать – он все думает о ночи…

Приход 1. Рождение

«И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей, и я услышал одно из четырёх животных, говорящее как бы громовым голосом: иди и смотри. Я взглянул, и вот, конь белый, и на нем всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он как победоносный, и чтобы победить»

(Откр.6:1-2)

«Он придет к тебе, борись с ним, борись, ибо сожаленье – результат слабости, дочь моя».

Слова, написанные на медальоне – все, что осталось мне от родителей. Я не знала, как их зовут, что они имели в виду, оставляя на пороге монастыря младенца, плачущего от нестерпимого холода с единственной побрякушкой в корзине. Я прощаю их, но видеть не желаю. Нас учили прощать – прощаю, принимать сердцем – не умом. Душа человеческая – потемки, лабиринт для человека. Свернешь лишь раз не туда и потеряешься в нем навечно.

Радуйся, Мария, благодати полная!

Господь с Тобою;

благословенна Ты между женами,

и благословен плод чрева Твоего Иисус.

Святая Мария, Матерь Божия, молись о нас, грешных,

ныне и в час смерти нашей. Аминь!

Мария – Последнему всаднику

Здравствуй, Всадник! Ты знаешь, твое имя в моем сознании давно окрещено смертью. Мир раздробился на кусочки, я же лишь пылинка посреди всего этого хаоса. Но, как известно, именно мелкие детальки порождают гибель огромных существ. Ведь болезнь невидима, но опасна настолько, насколько прикоснувшийся к телу огонь… Спешу сообщить, дорогой мой Всадник, что чума уже сразила половину нашего города. Помнишь, как обратилась однажды с просьбой похоронить на родной земле? Забудь, умоляю забудь, Всадник! Счастья не доставит лежать под землей, на которую уж никогда не вступит живой дух. Мне противна мысль, что это – мой дом. Жалость, наверное, самое правильное чувство, то, что необходимо чувствовать глядя на корчащиеся в агонии тела детишек, их матерей, едва держащихся на ногах… Каждый день, у алтаря, я спрашиваю Бога, почему. Почему никогда не испытываю этого чувства. И знаешь, накануне послан был странный сон. Я развернула свиток и прочитала послание Его. Он в гневе прибывал чистейшем: «Ни сердца, ни тоску, – он говорил, – ты не имеешь. И слепо верить в чудеса ты тоже не умеешь… Но кто сказал, что раньше не умела, ведь в сердце каждого зарыта тайна вечности… И дерево, как только корни в землю пустит, начинает верить. Конец лишь то же самое начало, лишь называется иначе. Ты покидаешь Отчий дом – не видишь горя, сожаления родителей оставленных своих. Но небо знает, небо помнит и вместе плачет с ними, но забывает очень скоро. Твои же чувства просто стерты, рассудок неживой природы обуял, так лучше, так не больно…»

Я все теряюсь в ерунде, а где-то рядом люди умирают… Но знаю, все равно умрут, ведь неизбежность хуже ожидания. В ней нет надежды, поэтому все непременно приходят к нам: храм дарит просветление всем душам: раненым, больным. Не говорю, что жду, мой Всадник безнадежный… Но знаю, что увижу лик твой ангельский, прекрасный пред смертным часом стоя на коленях, молясь за душу жалкую, слепую.

Пожалуй, не стоит более путать читателя. Впредь обязуюсь сопровождать каждую мысль героя пояснительными комментариями. Герои этой истории мне не совсем чужды, я имел возможность пообщаться с некоторыми из них, с некоторыми лишь перебросился парами фраз, ну, а несколько человек лишь одарили меня ничего не значащим, расплывчатым взглядом. Историю в красках и во всех деталях мне поведал мой дед. Франциск Скорпс, пусть земля ему будет пухом, славился выдуманными историями и веселым нравом. Прежде чем рассказать очередную сказку, он нагнулся ко мне и полушепот произнес, так, чтобы ни один домочадец в доме не имел возможности расслышать: «Вот эта история, клянусь, Эрик, настолько правдива насколько верно утверждение, что день сменяет ночь».

Я был безумно горд, что дед именно мне доверил эту тайну. Усевшись поближе к камину, я приготовился слушать. Матушка даже на мгновение оторвалась от вязания, а отец, курящий до этого трубку, усмехнулся, глядя на дедушку. Что ни говори, всем нравились истории старика Франца. Кто-то говорил, что это лишь детская выдумка, кто-то даже верил, но на моей памяти не нашлось ни одного человека, кто бы сказал, что истории у деда неинтересны…

Итак, попытаюсь пересказать Вам ее с точностью до деталей, ибо до сих пор помню, как сердце сжималось от страха и волнения, как кусал губы от непонимания. Комментарии, найденные в дневнике моего деда, я обозначил особым почерком.

Вначале мы с Вами перенесемся в некую деревню К., располагающуюся и ныне маленьким, незаметным пятнышком на карте Франции. Семья Вендетто – истинные итальянцы, со своими вечными спорами и громкими возгласами относительно правдивости того или иного решения часто оставались вообще без какого-либо решения. Жили они относительно богато, но недостаточно, чтобы перестать завидовать более имущим личностям вроде неподалеку живущих Сантезисов. Те, французы до мозга костей, обожали одеваться, украшать дом по последней парижской моде. Живя в деревне, это было не так просто сделать, но Франсиза всегда знала, в чем появилась та или иная придворная дама на приемах и балах. Сначала Вендетто не устраивало столь оскорбляющее их положение вещей. Но вскоре итальянцы поняли, что переплюнуть соседей никак не удастся, ибо как только Сантезисы приобретали модные кружевные платья, Вендетто в этот же день заказывали пусть и не точно такое, но покроя того же, платье. На следующий день, однако, тенденция при дворе менялась, а значит, и платье Сантезис так же передаривалось менее модным представителям деревни К. Моника Вендетто каким-то образом сблизилась с французами, однако муж ее оставался непреклонен – «какие-то французики учат нас моде!» – фыркал он. Вскоре из Парижа приехал брат месье Франциска Сантезиса – Бальтазар. Стоило только Монике и Бальтазару встретиться, между ними возникло теплое чувство. Итальянка стала чаще бывать в доме Сентезисов, иногда говорила, что переночует у подруги. Хуана это ужасно раздражало. Однажды он решил проследить за своей супругой, и тихо проскользнув в комнату, отведенную французами для гостей, увидел свою Монику в объятиях чужого мужчины. Хуан пребывал в ярости, едва не заколол противника, схватив рапиру, одиноко пылящуюся в углу. Вот и сейчас Хуан, новоиспеченный отец семейства, гневно размахивал руками и тыкал своим тонким, острым, словно наконечник, пальцем в служанку – молодую девочку лет пятнадцати, испуганно прижимающую младенца к груди.

– Моника, какова супруга! Моя жена родила мне не сына, нет, это ублюдок, которого в своем доме я ни за что не потерплю!

– Дон Хуан, у Вас родился еще один ребенок. Девочка, – коренастая, более бойкая служанка, уже в годах, просунулась в дверной проем, широко улыбаясь. Она не знала в каком нынче настроении прибывает ее господин.

– Да, дьявол побери! Сколько еще ублюдочных детей понесет эта сучка! – заорал итальянец, явно намереваясь поговорить со своей супругой, направился прямо к спальне. Но неустрашимая Мани (так звали пожилую француженку) преградила ему путь.

– Нельзя! – ее взгляд отпугнул бы даже разъяренного зверя, поэтому итальянец с минуту помолчал, борясь со своим гневом, а после махнул рукой и устало опустился в кресло. – Чтобы завтра их здесь не было. Передай Монике, что, если она не исполнит мою просьбу, я прикажу утопить «этих», как щенят, а ее прогоню с позором из дома. Она знает, что будет дальше. Ей придется либо наложить на себя руки, либо отправиться в монастырь. Правда, есть еще вариант, с ее-то личиком, однако, не думаю, что Моника до него опустится… Хотя…

Служанки глубоко вздохнули и отправились оповестить свою хозяйку о словах мужа. Однако, все знали, что стены в доме тонкие и дона Моника уже обо всем знает.

–Да, что он о себе возомнил! – вскричала оскорбленная супруга. – Как он только смеет распоряжаться мною и моими детьми! Это дом моего отца, а он – рожденный из грязи, это я сделала его фениксом, восставшим из пепла! Все благодаря мне! Как он смеет… – обессилено опустившись на подушки, итальянка громко зарыдала. – Я не могу расстаться с моими милыми детьми. Это несправедливо!

Служанки напоминали безмолвные тени, окружившие Монику с двух сторон, они стояли неподвижно, словно боялись нарушить молчание, прерывающееся лишь тихими всхлипами молодой хозяйки. Моника была красива – изящные тонкие запястья, длинные волнистые волосы, сияющие синие глаза – итальянка произвела неизгладимое впечатление на самого Жан Батиста Грёза*. Он написал портрет Вендетто за три дня, приговаривая, что вот, наконец, он отдыхает, ибо отдых души несравнимо дороже обычного плотского наслаждения. «Только глаза у Вас грустные, Моника», – сказал он задумчиво, не отрываясь от холста. Он не требовал ответа, поэтому девушка предпочла промолчать.

– Отнесите девочку в монастырь, а мальчика оставьте мне, – тоном, не терпящим препирательств, приказала она.

Тени согласно кивнули и вышли вон из комнаты. Когда за ними закрылась дверь, девушка откинулась на подушки и тихо зашептала молитву, ту самую, которую каждую ночь проговаривала усопшая матушка…

Итак, чтобы читателю дальше не приходилось гадать, где сейчас находится эта несчастная женщина, а, впрочем, скорее, наделенная нелегкой судьбой, девушка, придется сообщить, что на следующее утро в поместье пригласили священника дабы простить бедняжке все ее грехи. Люди поговаривали, что это ревнивый муж Хуан не смог сдержать обиду на неверную супругу, некоторые относили случившееся к возмездию. Однако, не могу удержаться от комментария относительно последней версии произошедшего: чем же в глазах Бога могла выделиться вечно веселая, легкая, подобно ветерку, итальянка, когда на соседней улице в богато украшенных залах резвились и мадам де Курси, ее «добропорядочная», с безупречной репутацией сестра Жоржета? Ведь это они, не Моника, с трудом вспоминали кавалеров, просыпаясь на огромной кровати, облегченно вздыхая, не обнаружив напротив себя разъяренных супругов…

Впрочем, история это начинается не в тот злополучный вечер и не тогда, когда удивленные монахини, последовавшие на пронзительный детский голос, обнаружили в маленькой корзине младенца, укутанного в одеялко, богато украшенное золотыми нитями и искусно выполненными цветными узорами. Сбоку виднелась алая расписная буква «М». Преподобный Август не был удивлен находкой, ибо, что может быть поразительного в очередном найденыше, по счету, да и по виду мало чем отличавшемся от предыдущего?

– Мы должны быть благодарны Богу, сохранившему душу и жизнь этого ребенка, – прошептал он, беря в руки девочку. – Мария. А, как тебе, Франческа? – преподобный взглянул на молоденькую монашку, стоявшую в углу темного коридора. Бедняжка, лишенная от рождения дара речи, лишь тепло улыбнулась и кивнула, благословляя про себя найденного младенца. Ей отчего-то казалось, что девочка особенная, пристуствовало в ней нечто отличное от других найденышей. Если бы кто и спросил сестру Франческу об этой неуловимой детали, она бы вряд ли ответила. Знаете, такие вещи вы можете ощущать, наслаждаться ими, но законам разума они не подчиняются.

–Тогда решено. Ну что, Мария, хочешь есть?..

Семь дней шла она по пути тернистому, столкнулась с мраком, чудищами, но самое страшное постигнутое в путешествии оказалось человеческое безразличие… Что, если бы она упомянула о висящем сбоку мешочке с золотыми? Что, если бы пообещала парчовые ткани и легчайший шелк стоящему неподалеку от корчащейся в муках женщины, купцу? Несомненно, на лицах кукол отразилась бы заинтересованность, а затем искусно подделанное, грубо сшитое, сочувствие…

***

Город Венова* считался одним из самых больших во Франции, однако недостаточно огромным, стоило молодежи сравнить его, например, с Парижем. Грязи, признаться, здесь находилось куда меньше. Можно было, к примеру, спокойно прогуляться по тенистым аллеям Рауферда**, устроиться на украшенной живой резьбой, скамейке с книгой в руках и не морщить носик всякий раз, как только легким перестает хватать воздуха.

На одной из центральных улиц нашел свое пристанище наш герой. Как и всякий современный молодой человек, он увлекался городской жизнью и политикой. Не чужды ему казались и речи, противоречащие в корне устройству государства, королю, указам. Подходя к зеркалу, он видел лишь свое отражение. Все вокруг: люди, природа, мир были созданы будто для него одного, удовольствия ради. Франц, а именно так звали молодого человека, мечтал объездить весь мир и с этой целью каждую неделю посещал университетскую библиотеку. Учился он прилежно, родителей навещал часто и считал своим долгом оправдать их ожидания. Наверное, отец с матерью были единственными, чье существование для молодого человека представляло хоть какую-то ценность. Все средства, присланные отцом Жерардом де Мартином, Франц по возможности откладывал. Несмотря на столь юный возраст и общепринятые увлечения, парень не являлся обормотом. Политика не была единственным увлечением Франца. С какой страстью он предавался наукам! Профессор биологии месье Мотьен души не чаял в своем студенте. Нередко он приглашал лучшего ученика в свой кабинет, дабы побеседовать с глазу на глаз о чудодейственных свойствах лекарственных растений, человеческом организме и о прочих не менее важных составляющих аспектах его предмета.

Отец видел в нем готового преемника, ибо в характере Франца он не замечал ни заносчивости, ни столь распространенной среди современной молодежи, легкомысленности и безнравственности. Уверенность, пусть и искрилась порой чересчур ярко, но все же, придавала сыну, по мнению Жерарда, некую мужскую очаровательность, с которой легкостью можно было завоевать не одно женское сердце, однако «завоевывать целый берег, испещренный камнями», не стоило. Достаточно найти в этой куче один-единственный камушек и спрятать там, где никто больше не найдет», – считал отец.

– Франц, как же я рад тебя видеть! – раздался радостный голос отца, когда молодой человек вошел в светлую, уютную гостиную. В небольшом камине, расположенном в углу комнаты, едва слышно потрескивал огонь, горели свечи на полках и столе. В просторном кресле-качалке, склонив голову, сидела молодая девушка. Волосы ее были аккуратно собраны на затылке, пара прядей спадали на лицо. Плечи, укрытые шалью, то и дело вздрагивали. Казалось, она была настолько увлечена вязанием, что не заметила прихода брата.

– У Лоры больше не случается приступов? – поинтересовался Франц, опускаясь на колени перед сестрой. Признаться, он ожидал, что его приход произведет хоть какой-то эффект на девушку, однако та сидела, не поднимая глаза, упрямо сжав губы.

– Нет, но и улучшений никаких. Порой мне кажется она вообще лишена души. Стоит посмотреть в эти стеклянные глаза…

– Отец, душа – это не только эмоции, отраженные на лице человека. Бедняжка перенесла сложную потерю. Ей требуется время, чтобы прийти в себя. Все, что мы можем сейчас для нее сделать – это показывать заботу и любовь к ней. Возможно, в какой-то момент она это поймет и выйдет из своей скорлупы.

Месье Мартин нахмурился.

– Об этом тебе в университете поведали? – его голос выражал крайнее недовольство. Знание – незаменимая вещь, однако заученные цитаты могут привести к потере собственного «я», оставить на его месте лишь призрак всех этих заумных ученых и специалистов «всего мира».

– Да, отец. Я недавно интересовался у профессора Мартина о текущем состоянии Лоры. Признаться, после разговора, мое сердце ощутило немыслимое облегчение. Он сказал, что это лишь внешнее проявление, там, где расположен мозг Лоры, все в порядке. Таким образом, она старается отгородиться от эмоций, которые возможно могли бы быть еще более губительны нежели ее сегодняшнее состояние, – молодой человек лишь успел взглянуть на переменившееся выражение лица Жерарда, как почувствовал, что его крепко обнимают и целуют, а женский голос нашептывает всякие сладкие слова.

– Мальчик мой, как замечательно, что ты приехал! Как же я соскучилась по моему малышу!

Франц улыбнулся: матушка вела себя привычно нежно и заботливо. Не было нужды отрицать, что такое отношение Францу нравилось и более того, какая-то часть его духа стремилась в гости к родителям, дабы наполниться этим трепетным чувством. Жизнь наедине с самим собой (а без семьи Франц себя так и ощущал) приедалась. Он искренне не понимал, как эти многочисленные сироты справлялись без отеческой и материнской любви. Как они засыпали, глядя в заляпанное каплями дождя, окно? Где проводили праздники, откуда брались ощущения безграничного, необъяснимого счастья? Нет, семья – это та частица света, которая способная сопровождать тебя до конца дней, дарить в трудную минуту надежду и прощать те заблудшие души, которые в самой первой своей ипостаси кажутся немыслимо раздражающими и злыми.

Молодой человек с удовольствием оглядел радостное лицо своей матери: морщинки вокруг глаз стали едва заметнее, прекрасные изумрудные глаза блестели от наполнявших их слез. Мадам Марисса де Мартин в молодости своей была неописуемой красоткой. Половина Франции мечтало жениться на ней, продолжить потомство в соответствии закона красоты и очаровательности. Однако Марисса привыкла следовать зову сердца, чем разочаровала как глубоко верующих родителей, так и многочисленных поклонников. Она приняла предложение Жерарда – бедного, ничем не примечательного (разумеется, кроме «сияющей, освещающей все вокруг улыбки и нежного голоса) студента. Родители отказывались подчиняться воли дочери, однако спустя несколько дней скандала и сердечных мук дочери, они смирились, ибо дочь они сравнивали с неоценимыми богатствами и чуть ли не поклонялись ей. Благодаря бабушке и дедушке Франц смог поступить в университет, дед поговорил с профессором Ривзом, отчего его сразу же зачислили и не стали задавать те ужасные вопросы, коими заваливали остальных. Францу было стыдно признаться, но из всех членов семьи наиболее близок по духу ему был дед. Пусть и чересчур набожный, от науки отказаться месье Жуан так и не смог. «Все, что на земле происходит, не может продолжаться без ведома Божьего», – оправдывался он. Мысль Божия, а значит и наука Божия. Что ж, такое заключение невозможно было опровергнуть. Конечно, можно было утверждать, что наука – дьявольская сфера деятельности, однако и то, и это имело право на существование.

– Маман, ты все такая же прекрасная! – улыбнулся Франц, обнимая женщину.

– Брось, мой мальчик! Я – увядший цветок в некогда цветущем саду… – грустно возразила матушка. – А вот ты у меня красавец! Сейчас же велю слугам подать что-нибудь к столу. Ах, если бы мы только знали, что ты надумаешь порадовать нас сегодня своим визитом! – воскликнула Марисса, уже выбегая из гостиной. – Жоржета! Жоржета!

– Хорошо, что ты зашел, Франц. У меня к тебе дело, – кашлянул отец, указывая на диван, предлагая сыну сесть.

Франц слегка кинул и принял предложение, удобно устраиваясь на глубоком мягком диване.

– Ты, вероятно, знаешь моего старого друга Гренуара? – отец дождался согласного кивка и продолжил, – так вот о нем и пойдет речь. Старик он одинокий, мышление странное – мечтатель, верно. Не мог бы ты в свободное от прочих дел время посвятить этой персоне? Я не обижусь, если ты откажешь, Франц, – Жерард громко шмыгнул носом и достал белый, накрахмаленный платок с фамильной вышивкой. Насморк у него особенно ожесточался в теплые летние дни.

– Что Вы, отец, это такая малость! Конечно же, я навещу месье Гренуара. Справлюсь об его здоровье, по возможности развлеку рассказами о городской жизни. Вы можете не беспокоиться на этот счет. С этой минуты он будет находиться под моим личным наблюдением, – заверил отца

Франц.

«Наверное, это сопливый маленький старикашка, сидящий около окна и только ожидающий различных скандалов и интриг. Как же мне не помнить его, если все скандалы в доме непременно начинались с прихода месье Гренуара. Матушка лила слезы, отец бил по стулу, слуги старались не попадаться на глаза – Гренуар же всегда играл роль яблока раздора», – зло размышлял Франц, уже лежа в своей комнате, глядя в кажущийся бесконечным, высокий потолок.

Комната в поместье казалась дворцом по сравнению с той клетушкой, где он проводил основное время. Парень бы никогда не посмел привести друзей в свой родной дом, ибо это могло означать лишь его хвастовство, желание покрасоваться перед студентами. Таких не любили, более того, презирали. «Господа» держались ото всех остальных студентов особняком, при этом они не выражали ненависти или издевательств. Однако, такое миролюбивое отношение объяснялось ничем иным как малодушием и малочисленностью «богатеньких». Франц, признаться, находился в неком замешательстве, долгое время не решаясь сделать выбор в пользу какой-либо группировки. Все определил случай. Франц уже с первой недели произвел колоссальное впечатление на всех преподавателей университета и получил «привилегированное» задание от профессора физики Годрика. Засидевшись в библиотеке, парень не заметил, как на город спустились сумерки. Естественно, он не мог дойти до своей маленькой комнатки на Бурлейне*** без непредвиденных обстоятельств. Хулиганов и карманников развелось намеренно, каждый будто только и ждал ночи, чтобы выпрыгнуть из-за угла и наброситься на свою добычу. Несколько парней скрутили Франца, один из которых больно ударил по колену. Не в силах устоять, студент кубарем свалился вниз с подачи остальных парней. В этот самый миг противный смех главаря банды прервался, а легкий, едва уловимый для слуха хруст мог свидетельствовать лишь об одном – рука главаря сломана. Парни не стали испытывать судьбу и бросились наутек, будто завидели кого-то знакомого и страшного. «Какие же вы, богатенькие, неприспособленные. Того и гляди подкараулят где-нибудь в углу и поминай как звали», – усмехнулся сзади стоящий парень. Франц обернулся и едва снова не свалился с ног. На него, хитро прищурившись, взирал хрупкий, светловолосый юноша, по облику не больше 17-18 лет. «– Да, ты я посмотрю, оживший Робин Гуд», – ответил Франц, но тот лишь пожал плечами. «Ничего общего. Робин спасал нищих, отнимал деньги у богатых. Те парни больше похожи на твоего героя».

Так Франц определился с выбором. Оказалось, что они учились на разных факультетах, поэтому он не смог сразу припомнить лица юноши. Маркэль, а именно так звали неустрашимого юношу, познакомил Франца со своими друзьями, трое из которых учились с ним на одном отделении. Мир как будто стал ярче, Франц не понимал, как можно было сомневаться: выбор теперь казался абсурдным. Те маленькие, «золотые» группы лишь внешне оставались невозмутимыми и надменными, на самом деле они держались так лишь из доброты и безразличия остальных студентов.

Франц с улыбкой вспоминал о прошедших за эти два года событиях. Более всего ему было приятно думать о прекрасной нимфе, легкой и воздушной Софии – дочери лавочника. Они жили этажом ниже, а девушка часто находила повод заглянуть к своему соседу: пусть это была лишь просьба занять соли, муки, других продуктов. Часто Франц сам был инициатором «случайных» встреч. Они не гласно выработали план пересечений: утром, когда Франц неторопливо шагал к университету, София нарочито медленно направлялась в лавку дабы убраться и приготовить все к торговле. Их взгляды пересекались, Франц ловил нежную, легкую улыбку, тихое «здравствуйте». Мгновение, но какое же приятное! Целый день эта секунда могла проливать свет на душу влюбленного студента. Вечером история повторялась. Они могли встретиться на лестнице, если повезет, Франц даже мог коснуться бархатной кожи, приблизиться настолько, что ощущал трепетное дыхание девушки. Все эти игры разжигали огонь в душе студента, дарили незабываемые мгновения. Он даже не мог сказать наверняка, хотел ли он сблизиться с Софией, ведь это могло означать падение идеально созданного им образа. Сама девушка не раз пыталась объясниться с Францем, но тот прерывал ее ненавязчивой шуткой, извинением, просьбой и тому подобное. Идеал в лице жены невозможен, ровно, как и в лике любовницы. Нет людей достойных воображения, все это лишь россказни драматургов, писателей.

Франц прикрыл глаза. Ему показалось, что ветерок треплет волосы, он подался этому приятному ощущению, София склонилась над ним, нашептывая всякие нежности, коснулись лба его нежные прохладные губки, все вокруг было великолепным, сюрреалистическим. Но вдруг неведомая сила подтолкнула Франца, он вздрогнул, когда почувствовал на шее острые когтистые лапы. Нет, это не была его любимая, голос, сладкий и певучий, сменился скрежетом:

– Они придут! Они придут!

Не хватало дыхания, все вокруг пылало огнем…

– Они прииидут! Франц! Франц!

Франц протяжно застонал и… открыл глаза. Вот его огромная комната: над ним склонилась обеспокоенная мать, все еще сонная, одетая в одну лишь ночную рубашку.

– Мальчик мой, тебе приснился страшный сон?

Франц кивнул и тяжело вздохнул.

«Всего лишь сон, непременный и обязательный в силу долгих дум и недавних обстоятельств, связанных с сестрой».

– Ничего страшного, просто сон… – улыбнулся парень, устало прикрывая глаза. Сон, правда, повторялся уже третью ночь…

Старик жил недалеко от центральной улицы, прямо за старой каменной стеной, которая представляла собой некое подобие раритета. Говорят, ее построили задолго до возникновения Франции. Обшарпанные стены, запущенный садик, состоящий лишь из редких деревьев и пожелтевшей, а местами и почерневшей травы – все это принадлежало месье Гренуару. Особняком его дом можно было назвать будучи совершенно слепым или под особенными чарами алкоголя. Ворота оказались не заперты, но Франц совершенно не удивился этому, грабители наверняка обходили это место стороной, даже близко не чувствуя наживу.

Франц осторожно вступил на каменную ступеньку, отмечая, что практически вся стена заросла мхом. На двери висела табличка «Осторожно, умник, подумай трижды, прежде чем оповестить о своем визите. Но, если все же надумал, стукни три раза, если дело может подождать. Два раза, если дело не ждет отлагательств и один…»

«К черту, – подумал Франц, отрываясь от столь «занятного» чтива. – Старик просто свихнулся, это же очевидно».

Он громко постучал, все же отмечая про себя четыре громких стука. Где-то внутри эхом разошелся гром, молодой человек ощутил едва заметное движение под ногами, будто сама земля сотрясалась от пришедшего в оживление дома.

«Досчитаю до десяти, и будь что будет. Отцу передам, что не смог застать этого странного субъекта».

Однако, Франц остановился лишь на «пяти», когда дверь с противным скрежетом начала открываться, а на пороге показался низенький, неказистый пожилой мужчина с взъерошенными седыми волосами и плотно запахнутом темно-коричневом халате. На ногах у Гренуара блестели черные лакированные ботинки, совершенно не домашняя обувь.

Разумеется, никакого приветствия Франц не дождался, колючий взгляд не выражал никакой любезности.

– Здравствуйте, месье Гренуар. Я Франц, сын Жерарда де Мартина, вашего друга. Он беспокоился о Вашем здравии, а потому отправил меня справиться о самочувствии. Передаю его искренние извинения, он не смог сам нанести Вам визит, понимаете, домашние хлопоты… Моя сестра… Лора…

Старикашка внезапно зло усмехнулся и прервал речь студента кашлем.

– Свихнулась, бедняжка после такой романтической поездки?

Франц оторопел. Он не помнил, чтобы отец рассказывал своему другу о трагедии. Да, они вообще старались по возможности все держать в тайне дабы Лора, когда придет в себя (а это обязательно случится), чувствовала, что в обстановке общества все события, произошедшие с ней ранее не имели какого-либо, даже малейшего, отпечатка.

– Откуда Вы знаете? – поинтересовался он строго.

Старик напоминал шаловливого ребенка. Он всплеснул руками и снова засмеялся.

– А не все ли равно? Ты пришел сюда, чтобы развлекать меня, так будь добр: перестань быть скучным и заносчивым мальчишкой, – он отошел в сторону, тем самым приглашая незадачливого гостя войти.

Внутри все оказалось менее ужасным. Просторная комната, освещенная несколькими лампами, синее кресло, стены, выкрашенные в тот же цвет. Нетрудно было сделать вывод, что старик предпочитал именно этот холодный, успокаивающий оттенок.

«Одиночество, – грустно подумал Франц, – это то, что боятся все люди. Столкнуться с ним в конце своего пути – самое страшное, что может быть всем человеческом существовании. Безысходность».

Он устыдился своих предубеждений относительно этого бедного старика и заставил себя улыбнуться.

– Хорошо, месье Гренуар. Может, заварить нам по чашечке чая? Где у Вас кухня или столовая? – студент прошел вглубь комнаты, пытаясь найти там еще одну дверцу.

– Ух ты, какой шустрый паренек вырос! Не у всех такие блага, парень. Все, что ты видишь – это мое владение. Эта комната, старая мебель, плесень в углу, мышки в норке – это все мое. Мне достаточно, – подал плечами старик, усаживаясь в старое засаленное кресло. – Лавочник приносит мне каждое утро свежеиспеченные булочки, мадам Берфье такая милая, что позволяет обедать у нее, а ужин… ужин мне не нужен. Наедаться на ночь вредно для здоровья, мне так один знакомый доктор говорил.

Франц согласно закивал в ответ. Чай делать совершенно не хотелось, а тем более, распивать вместе с чокнутым стариком. Он даже не представлял, какие темы могут его заинтересовать.

– Не волнуйся, долго я тебя не задержу. Мне нужно тебе кое-что передать. Не спрашивай, от кого – все равно сам в свое время поймешь. Пока лишнее знание лишь усугубит ситуацию. Подойди к той полке, – Гренуар ленивым движением руки указал на низенькую полку, висящую прямо над сломанным каминном. – Возьми книгу.