355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Эллис Питерс » Страсти по мощам » Текст книги (страница 1)
Страсти по мощам
  • Текст добавлен: 10 сентября 2016, 13:37

Текст книги "Страсти по мощам"


Автор книги: Эллис Питерс



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Эллис Питерс
Страсти по мощам

Глава первая

В то погожее, солнечное утро в начале мая, когда, можно сказать, и началась невероятная история, связанная с гвитеринскими реликвиями, брат Кадфаэль поднялся задолго до заутрени, чтобы, прежде чем займется день, успеть высадить капустную рассаду, и если о чем и помышлял, то только о зарождении жизни, росте и плодородии, а уж никак не о мощах и гробницах, и тем паче не о насильственной смерти, кого бы она ни постигла, – святого, грешника или обычного человека, далекого от совершенства, вроде него самого. Ничто не нарушало его благодушного настроения, кроме разве что необходимости идти к заутрене да предстоявшего после молитвы собрания капитула, которое должно было продолжаться полчаса, но вечно затягивалось минут на десять дольше положенного. Все это время он с куда большим проком мог провести здесь, на грядках, однако уклониться от выполнения рутинных обязанностей не было возможности. И, в конце концов, тому, кто по доброй воле избрал монашескую стезю, едва ли пристало пенять на некоторые, возможно, не самые привлекательные, стороны монастырской жизни, особенно если в целом она его вполне устраивает и дает чувство несомненного удовлетворения – такое, с каким он сейчас разогнул спину и огляделся по сторонам.

Кадфаэль полагал, что вряд ли в какой другой бенедиктинской обители сыщется лучше ухоженный садик, в котором произрастало бы такое разнообразие душистых трав, как пригодных на приправы к столу, так и неоценимых при приготовлении целебных снадобий. Главные угодья Шрусберийского аббатства Святых Петра и Павла, в том числе и сады, раскинулись к северу от дороги, за пределами монастырских стен. Но здесь, внутри обители, в маленьком огороженном садике неподалеку от аббатских рыбных прудов и ручья, приводившего в действие колесо монастырской мельницы, брат Кадфаэль властвовал безраздельно. Гербариум – садик, где взращивались травы, был предметом его особой гордости, ибо он пестовал его в неустанных трудах в течение полутора десятков лет. Семена многих редкостных растений Кадфаэль вывез из таких далеких краев, как Венеция, Кипр и Святая Земля. Ибо брат Кадфаэль обосновался в обители после долгих странствий, подобно тому как потрепанный бурями корабль обретает наконец тихую гавань. Уж он-то хорошо помнил, как в первые годы его монашества послушники и служки с любопытством таращились на новичка и восхищенно перешептывались: «Ты только взгляни на брата, что работает в саду. Вон тот плотный малый, ходит вразвалку, точно матрос. Представь себе, в молодости он побывал в Крестовом походе, штурмовал Антиохию под началом Годфрида Бульонского, а когда побережье Святой Земли перешло под власть Иерусалимского короля, стал капитаном и десять лет гонялся по морям за корсарами. С трудом верится, правда?»

Однако сам брат Кадфаэль не видел ничего странного в своей богатой событиями жизни: он ничего не забыл и ни о чем не жалел. Не находил он противоречия и в том, что некогда искал упоения в битвах и скитаниях, а ныне искренне наслаждался безмятежной жизнью в обители; правда, и здесь на его долю порой выпадали кое-какие приключения, скрашивавшие однообразное и монотонное существование. Однако он дорожил обретенным покоем: воистину, для корабля, уставшего от житейских штормов, лучшей пристани не сыскать.

Возможно, что глазевшие на него юнцы поговаривали и о том, что коли человек вел такую бурную жизнь, то ему, верно, доводилось знавать и женщин, причем навряд ли он соблюдал целомудрие. Ничего не скажешь – с эдаким прошлым, да и в монахи!

В том, что касалось женщин, досужие языки были правы. Он вспомнил о своей юношеской любви к Ричильдис, с которой был тайно помолвлен и которая десять лет тщетно дожидалась его возвращения – и в конце концов вышла замуж за солидного ремесленника с хорошими видами на будущее, не имевшего склонности убегать неведомо куда да махать мечом. Да, он знавал женщин в разных краях. Он помнил Бьянку, черпавшую воду из каменного колодца в Венеции, лодочницу-гречанку Арианну, сарацинку Мариам, вдову, торговавшую пряностями в Антиохии, которая сочла его достойным на какое-то время заменить ей умершего мужа. Бывали и мимолетные свидания, и серьезные увлечения, но когда приходила пора прощания, ни у кого не оставалось горького чувства. Кадфаэль не отрекался от своего прошлого: он считал, что именно оно позволило ему по достоинству оценить все преимущества созерцательной жизни в обители и научило терпению и умению уживаться с неискушенными душами, с юности, не изведав мирских соблазнов, облачившимися в черные бенедиктинские рясы. Он ушел на покой вовремя. Для человека, немало повидавшего на своем веку, трудно найти лучшее занятие, чем возделывать монастырский огород, доводя его до совершенства. И он никогда бы не обрел умиротворения в монастырских стенах, когда бы прежняя его жизнь была иной.

Через пять минут ему уже пора заканчивать, мыть руки да отправляться к мессе. В оставшееся время брат Кадфаэль прошелся по своим цветущим, благоухающим владениям, где брат Джон и брат Колумбанус, молодые монахи, принявшие постриг не более года назад, тщательно пропалывали и окапывали грядки. Глянцевые, матовые, маслянистые и бархатистые листья радовали глаз всеми мыслимыми оттенками зеленого цвета. На фоне буйной зелени крохотные сиреневые, бледно-голубые и желтые цветочки, стыдливо укрывшиеся среди листвы, казались неприметными. О них никто не заботился, и весь смысл их существования заключался в том, чтобы давать семена.

Каких только трав не было на грядках – здесь росли рута, розмарин, шалфей, воробейник, имбирь, мята, тимьян, водосбор, трава милосердия, а также горчица, укроп, пижма, базилик, петрушка, кервель и майоран. Кадфаэль познакомил своих помощников со свойствами даже самых редкостных растений и рассказал им, сколь опасным может быть неверное употребление приготовленных из них снадобий, ибо целебная сила трав зависит от правильной пропорции, а при неумелом использовании лучшее лекарство может оказаться ядом. Теснившиеся на грядках травы выглядели по большей части скромно и привлекали внимание лишь сладостным ароматом, который источали под лучами солнца. Однако были и иные – кичливые пионы, выращиваемые ради их пряных семян, и надменные, почти в человеческий рост, маки с бледными листьями и плотными бутонами, сквозь которые уже пробивались белоснежные и пурпурно-черные лепестки. Давным-давно Кадфаэль вывез их семена с восточного побережья Средиземного моря и много лет взращивал их, отбирая лучшие из лучших в своем собственном саду, прежде чем перенес отборнейшие саженцы в гербариум обители. Из них получалось отменное обезболивающее и снотворное средство. Ибо главные враги человека – боль и бессонница. И ничто не врачует боль лучше, чем благодетельный сон.

Двое молодых монахов в подоткнутых до колен рясах уже распрямляли спины и отряхивали руки, собираясь идти к службе. Брат Колумбанус и себе не позволил бы поступиться хоть малой толикой своих обязанностей, и ни в ком другом не одобрил бы подобного отступничества. Он был миловиден и прекрасно сложен, а гордо посаженная голова и крупные черты лица напоминали о знатном нормандском роде, из которого происходил этот юноша. Он был младшим сыном и ушел в монастырь потому, что не мог унаследовать родовые земли. У него были жесткие, прямые соломенные волосы и большие голубые глаза. Держался он замкнуто и скромно, как будто стараясь скрыть свою недюжинную силу. Товарищам приходилось с ним непросто, ибо, невзирая на свою телесную мощь, Колумбанус был болезненно чувствителен, склонен впадать в уныние и терзаться угрызениями совести. Случались у него даже видения, что трудно было предположить, глядя на его внушительную фигуру. Впрочем, он был молод, исполнен высоких помыслов и имел впереди достаточно времени, чтобы, преодолев все страхи и сомнения, прийти к душевному миру. Колумбанус помогал брату Кадфаэлю уже несколько месяцев, и тот возлагал на него немалые надежды. Молодой монах был деятелен, усерден и едва ли не чрезмерно стремился всем угодить. Возможно, он слишком близко к сердцу принимал долг, налагаемый его знатным происхождением, и опасался, что любой неверный шаг может нанести урон чести столь достойного семейства. Он считал, вероятно, что тот, кто происходит из высокого нормандского рода, обязан быть первым во всем. Кадфаэль относился к молодому человеку с пониманием и сочувствием – сам-то он принадлежал к старой валлийской семье, никогда не отличавшейся особыми претензиями. Он терпеливо сносил странности Колумбануса и с философским спокойствием лечил юношу, когда тот порой доводил себя до изнеможения в религиозном экстазе. Случалось, что приступы непомерного радения Колумбануса вере Христовой приходилось унимать соком языческих маков.

Слава Богу, что за другим помощником Кадфаэля подобной дури не водилось! Брат Джон был так же прост и практичен, как и его имя. Это был здоровенный курносый парень с венчиком жестких, как проволока, рыжих кудряшек вокруг тонзуры. Его беспрестанно одолевал голод, и все, что росло в саду, интересовало его главным образом с той точки зрения, можно ли это съесть. Наверняка по осени этот малый будет лазить по садам да лакомиться фруктами. Сейчас он охотно помогал Кадфаэлю высаживать ранний латук и с нетерпением поджидал, когда поспеют свежие овощи. Похоже, что крепкий, симпатичный и добродушный брат Джон попал в монастырь по чистому недоразумению и пока еще не уразумел, что угодил не туда. Кадфаэль догадывался, что бесшабашному молодцу, не успевшему проявить свою удаль в миру, тесновато в монастырских стенах, а потому был уверен, что в один прекрасный день эта пташка упорхнет из клетки. Впрочем, и в обители Джон ухитрялся находить удовольствие в чем угодно, порой в таких делах, которые трудно посчитать развлечением.

– Мне надо поспеть вовремя, – сказал Джон, оправляя полы рясы и отряхивая ладони, – на этой неделе я читаю жития святых.

А ведь и точно, сейчас его очередь, припомнил Кадфаэль. Для чтения в трапезной брату Джону, как нарочно, подбирали самые скучные и невыразительные отрывки из житий, однако тот восхвалял святых и мучеников с неподдельным рвением, вкладывая в это всю свою душу. Дали бы ему почитать об усекновении главы Иоанна Предтечи, подумал Кадфаэль, небось с таким жаром бы взялся – того и гляди, чтобы стены не рухнули.

– Не забывай, брат, ты читаешь не для себя, а во славу Господа и Его святых, – промолвил Колумбанус с любовным укором и нарочитым смирением. Это напоминание могло с равным успехом означать и то, что Колумбанус вовсе не разбирается в людях, и то, что он может быть изрядным лицемером.

– Эта благочестивая мысль никогда меня не покидает, – с демонстративным пылом отозвался брат Джон, подмигнул Кадфаэлю из-за спины Колумбануса и энергично зашагал по обсаженной куста ми тропинке к монастырским воротам и большому двору. Колумбанус и Кадфаэль последовали за ним: один – светловолосый, стройный и гибкий, другой – приземистый и коренастый, грудь колесом, да и ноги тоже.

«Неужто и я был таким же восторженным по молодости лет?» – размышлял Кадфаэль, которому уже стукнуло пятьдесят семь, развалистой походкой моряка поспевая за легкими шагами Колумбануса. Монаху стоило усилий припомнить, что Колумбанусу в конце концов уже минуло двадцать пять и он является отпрыском влиятельного и честолюбивого рода, который вряд ли добился бы столь высокого положения благодаря одной лишь добродетели.

Третья месса за день предназначалась не для прихожан, а только для братии, и потому была короткой. По ее окончании монахи-бенедиктинцы Шрусберийского аббатства чинной процессией направились из клироса в здание капитула, где каждому было отведено подобающее место. Возглавлял шествие аббат Хериберт, аскетичный, добросердечный и сговорчивый старик, увенчанный благородной сединой, – всегда желавший видеть вокруг себя мир и гармонию. Он не обладал внушительной внешностью, но лицо его очаровывало мягкостью и добротой. Даже послушники и ученики чувствовали себя непринужденно в обществе аббата, что, однако, случалось нечасто, ибо впечатляющая фигура приора Роберта надежно ограждала старого пастыря от его паствы.

В жилах приора Роберта Пеннанта смешалась валлийская и английская кровь. Он был высок, более шести футов ростом, изысканно худощав, и, хотя ему минуло лишь пятьдесят, высокое, мраморное чело обрамляли серебристые седины. Во всех центральных графствах Англии не нашлось бы человека, чьему величавому, аристократическому облику более подошла бы митра; впрочем, Роберт и сам прекрасно знал об этом, и, как никто другой, стремился доказать это при первой возможности. И сейчас он шествовал через зал капитула торжественной поступью, достойной самого папы.

Следом шел брат Ричард, субприор, являвший собой полную противоположность Роберту. Неизменно приветливый, добродушный увалень, Ричард был отнюдь не глуп, хотя и слыл среди братии тугодумом. Представлялось маловероятным, чтобы он заполучил место приора, если Роберт освободит его, ибо на этот пост зарилось немало молодых, предприимчивых и честолюбивых монахов, мечтавших о продвижении и готовых на многое, дабы его достичь.

За Ричардом, в строгом соответствии с саном, проследовали остальные братья: брат Бенедикт, ризничий, брат Матфей, келарь, брат Дэнис, попечитель странноприимного дома, брат Эдмунд, ведавший лазаретом, брат Освальд, раздатчик милостыни, личный писец приора брат Жером и наставник послушников брат Павел, а уж за ними в немалом числе потянулись и простые монахи. Брат Кадфаэль появился в зале в последних рядах и тут же укрылся в давно облюбованном им укромном уголке, за одной из каменных колонн. Он не занимал никаких официальных постов, от которых одна морока, а потому ему нечасто случалось выступать на собраниях капитула, где обсуждались текущие дела обители. Когда на рассмотрение выносились рутинные, скучные вопросы, брат Кадфаэль имел обыкновение использовать это время с немалой для себя пользой. Он попросту спал, причем навострился дремать, не клюя носом, а поскольку сидел в темном углу, уличить его в нерадении не было ни малейшей возможности. Кадфаэль обладал особым чутьем, которое позволяло ему с невинным видом мгновенно пробуждаться в случае необходимости. Более того, если его о чем-то спрашивали, он тут же отвечал, – так что никому и в голову не приходило, что в тот момент, когда прозвучал вопрос, он еще мирно спал.

В это майское утро Кадфаэль не торопился засыпать. Он не без удовольствия слушал, как брат Джон с упоением живописует ничем не примечательное житие какого-то малоизвестного святого, день которого приходился на завтра. Однако когда брат келарь принялся растолковывать подробности одного запутанного дела, касавшегося средств, завещанных частично монастырскому лазарету, а частично пожертвованных на алтарь Пресвятой Девы, Кадфаэль преспокойно погрузился в дрему. Он прекрасно знал, что после того, как капитул разберется с парочкой проштрафившихся братьев, все оставшееся время будет посвящено обсуждению затеи приора Роберта, который считал, что обители необходимо заполучить мощи какого-нибудь святого и тем самым обрести могущественного небесного покровителя. Последние несколько месяцев на собраниях капитула речь в основном шла только об этом. Должно быть, подобная мысль засела в голове приора с тех пор, как монахи Клюнийского монастыря в Уэнлоке раззвонили на весь свет о том, что нашли могилу святой Мильбурги, некогда основавшей их обитель, и торжественно установили святые мощи в алтаре монастырской церкви. До чего же обидно: соседний приорат, всего в нескольких милях от Шрусбери, может теперь похваляться собственными чудотворными реликвиями, тогда как прославленная бенедиктинская обитель Святых Петра и Павла так и не обзавелась святыней и осталась пустой, точно ограбленная церковная кружка! Такого посрамления приор Роберт пережить не мог. По крайней мере, в течение года он рыскал по соседним землям в поисках захоронения святого, которого еще никто не прибрал к рукам. С особой надеждой приор поглядывал в сторону Уэльса, где, как известно, в прежние времена святых мужского и женского пола встречалось что грибов по осени, на каждом шагу, и потому никто не обращал на них особого внимания. У брата Кадфаэля не было охоты в очередной раз выслушивать сетования Роберта. Он спал.

…От раскалившихся на солнце белесых скал тянуло жаром. В воздухе висела сухая пыль, от которой першило в горле. Из укрытия, где он и его товарищи по оружию сидели согнувшись в три погибели, был виден длинный гребень стены, над которым в палящих солнечных лучах сверкали стальные шлемы стражников. Его окружали глубокие расщелины и отвесные утесы, словно сотворенные из камня и пламени, – ни свежий листок, ни зеленая былинка не оживляли суровый ландшафт. А впереди, в кольце белокаменных стен, увенчанных башнями и куполами, высился священный град Иерусалим – цель его многолетних странствий. У самых ворот завязалась схватка, но картина сражения была скрыта поднятыми клубами пыли, и о ходе стычки можно было судить лишь по хриплым выкрикам и лязгу стали. Он ждал, когда труба подаст сигнал к решающему штурму, а пока надежно притаился в укрытии, ибо не понаслышке знал, как метко разит стрела, пущенная из короткого, тугого сарацинского лука. Вот уже поднялись и заколыхались на обжигающем ветру боевые знамена, блеснула на солнце сигнальная труба – еще миг, и она позовет на приступ…

Звук, который буквально вырвал Кадфаэля из дремоты, был достаточно громким, но все же это не был бронзовый голос трубы, какой он слышал в день победного штурма Иерусалима. Монах снова оказался на своем месте, в темном закутке зала капитула. Он моментально вскочил на ноги, вместе со всей всполошившейся, перепуганной братией. Разбудивший его пронзительный вопль сменился чередой прерывистых стонов и выкриков, свидетельствовавших о жестокой боли или о крайнем возбуждении. На открытом пространстве посреди зала, точно выброшенная на берег рыба, извивался упавший ничком брат Колумбанус. Он бился лбом и ладонями о каменные плиты пола и дергался в конвульсиях, издавая хриплые крики. Ряса его задралась выше колен, обнажив длинные белые ноги. Растерянные монахи беспомощно топтались вокруг, а приор Роберт, воздев руки, громогласно призывал на помощь.

Брат Кадфаэль и ведавший лазаретом брат Эдмунд поспели к Колумбанусу одновременно. Опустившись на колени по обе стороны бившегося в припадке брата, они крепко схватили его и удерживали, чтобы несчастный не размозжил голову о каменный пол или не вывихнул суставы.

– Падучая болезнь! – определил брат Эдмунд и засунул в рот Колумбанусу конец толстой веревки, которой была подпоясана его ряса, чтобы тот не прикусил себе язык. Брат Кадфаэль, однако, не был уверен в том, что недуг определен верно, ибо звуки, которые издавал Колумбанус, походили скорее на вопли истеричных кликуш. Благодаря тому, что Кадфаэль и Эдмунд удерживали больного, конвульсии несколько поутихли, но стоило монахам ослабить хватку, как они возобновились с новой силой.

– Несчастный юноша! – взволнованно произнес аббат Хериберт. – Какой неожиданный и жестокий припадок. Ради Бога, обращайтесь с ним бережно. Его надо отнести в лазарет, а мы, братья, будем молиться о его исцелении.

На этом собрание капитула закончилось, и пребывавшие в некотором смятении монахи начали расходиться. С помощью брата Джона и нескольких братьев, из тех что порасторопней, Колумбануса надежно спеленали простыней, так что он был не в состоянии пошевелить ни рукой, ни ногой. Вместо веревки, которой больной мог подавиться, между зубов ему засунули деревянный клинышек. Затем на снятом с окна ставне его отнесли в лазарет, где уложили в постель, для верности крепко привязав к койке. Колумбанус тужился, вскрикивал и стонал до тех пор, пока не удалось влить ему в рот глоток приготовленного братом Кадфаэлем макового отвара. Снадобье подействовало – судороги почти прекратились, а громкие стоны сменились невнятным бормотаньем.

– Присматривайте, за ним хорошенько, – встревоженно промолвил приор Роберт, склонившись над постелью молодого монаха. – Я думаю, кому-то придется неотлучно находиться рядом с ним, ведь этот ужасный приступ может и повториться. Ни брат Эдмунд, ни брат Кадфаэль не могут просидеть здесь всю ночь: в их попечении нуждаются и другие недужные братья. Брат Жером, я возлагаю заботу об этом страждущем на тебя и, пока ему необходим уход, освобождаю тебя от всех остальных обязанностей.

– Все исполню как должно, отче, с молитвою на устах, – отозвался Жером.

Приор не случайно поручил присматривать за недужным своему ближайшему помощнику и прихлебателю. Он хотел, чтобы рядом с больным находился верный человек, – такой, который будет докладывать ему обо всем и посторонним лишнего не сболтнет, а то, не ровен час, за стенами обители пойдут толки, что один из шрусберийских братьев лишился рассудка.

– А главное, ни на шаг не отходи от него ночью – наставлял приор, – ибо по ночам, когда бодрствуют силы зла, человек особо немощен и слаб, и недуг легко одолевает его. Если он уснет, ты тоже можешь вздремнуть, но оставайся поблизости – на тот случай, если ему потребуется твоя помощь.

– Не пройдет и часа, как он заснет, – заверил Кадфаэль, – и проспит всю ночь. А к утру, даст Бог, ему полегчает.

А про себя травник подумал, что Колумбанусу прежде всего недостает настоящей работы – и для ума, и для тела: делом парень не занят, а потому и выкидывает всякие фортеля – то ли непроизвольно, то ли сознательно. Может, его и пожалеть стоит, но в чем-то он и сам виноват. Однако Кадфаэль поостерегся высказываться на сей счет: не так-то уж хорошо знает он своих братьев-монахов, чтобы с уверенностью судить о каждом. Не считая разве что брата Джона – с этим вроде бы все ясно! Но такого бесшабашного, грубоватого и жизнелюбивого малого, как брат Джон, нечасто встретишь в святой обители.

На следующее утро в зале капитула появился чрезвычайно взволнованный брат Жером – по всему было видно, что ему не терпится сообщить нечто важное. Аббат Хериберт мягко попенял Жерому за то, что тот без разрешения покинул больного. Писец смиренно сложил руки и склонил голову, однако чувствовалось, что он более чем уверен в своей правоте.

– Отче! Поверь, что меня привело сюда дело, не терпящее отлагательства. Что же до брата Колумбануса, то я оставил его спящим, хотя и не могу сказать, что он спит мирно, ибо и во сне его мучают кошмары. Однако за ним присматривают двое братьев. Если же я нарушил свой долг, то приму наказание с подобающей покорностью.

– Выходит, нашему брату не стало лучше? – сочувственно спросил аббат.

– Сон его по-прежнему тревожен и он бредит. Но у несчастного появилась надежда – потому я и осмелился прийти сюда. Ибо я сподобился чудесного видения и спешу рассказать о том, что открылось мне по неизреченной милости Господней. Отче, я ненадолго сомкнул глаза у ложа брата Колумбануса и мне привиделся чудесный, сладостный сон.

К этому моменту Жером уже привлек к себе всеобщее внимание; Кадфаэль, и тот стряхнул с себя дремоту.

– Кажись, еще один спятил, – насмешливо прошептал ему на ухо брат Джон, – похоже, эта штука заразная!

– И вот, отче, я узрел, как стена кельи отверзлась, и в ослепительном свете взору моему предстала прекрасная юная дева. Встав над ложем нашего брата, она поведала мне, что имя ее Уинифред и что в Уэльсе есть чудотворный ключ, забивший на том месте, где некогда обрела она мученический венец. И еще она сказала, что ежели омыть брата Колумбануса водой из этого источника, то в тот же миг недуг его оставит. Затем дева призвала благословение Всевышнего на нашу обитель и исчезла, растворившись в несказа нном свете, и только тогда я пробудился.

Над пробежавшим по залу возбужденным ропотом возвысился исполненный благоговейного восторга голос приора Роберта:

– Узри, отец аббат, что Провидение благоволит нам и направляет наши поиски. Что это, если не знак, указующий, что нам надлежит и впредь неустанно стремиться к обретению священных реликвий?

– Уинифред? – с сомнением пробормотал Хериберт, – Что-то я не припомню такой святой мученицы – да и не диво – их ведь так много в Уэльсе. Но, конечно же, было бы святотатством пренебречь столь явным знамением, и мы должны доставить брата Колумбануса к этому святому источнику. Вот только как его отыскать?

Приор Роберт обвел взглядом тех немногих братьев, которые были родом из Уэльса. Брата Кадфаэля Роберт предпочел не заметить, этого валлийца он не жаловал – то ли из-за лукавого блеска в глазах, то ли из-за не слишком подходящего для монаха прошлого. Благосклонный взор приора остановился на престарелом брате Рисе. Тот уже вконец одряхлел, однако за свою долгую жизнь наслушался всевозможных историй о святых, и хотя память порой и подводила старца, зато на его благочестие вполне можно было положиться.

– Брат, – обратился к нему приор, – может быть, ты расскажешь нам об этой святой, а заодно подскажешь, где же найти ее источник?

Об иссохшем, беззубом старике редко кто вспоминал, и он не сразу уразумел, что оказался в центре внимания. Начал он несмело, с запинкой, но когда увидел, что все глаза устремлены на него, воодушевился и голос его зазвучал громче.

– Святая Уинифред, отче? Ну как же, святую Уинифред всякий знает. А про источник я так скажу – его немудрено сыскать, потому как в честь его место так и называется – Святой Колодец. От Честера рукой подать. Вот только самой святой вы там не найдете, ее могилы у Святого Колодца нет.

– Расскажи нам о ней, брат, – упрашивал приор Роберт, и нетерпение его было так велико, что голос звучал чуть ли не угодливо. – Поведай все, что ты о ней знаешь!

– Святая Уинифред, – возгласил довольный старик, сообразив, что наступил час его славы, – была единственной дочерью одного рыцаря по имени Тевит, жившего в тех краях, когда валлийские государи были еще язычниками. Но этот рыцарь вместе со всеми своими домочадцами был обращен в веру Христову святым Беуно, в благодарность за что предоставил святому кров и выстроил для него церковь. Девушка же в благочестии превосходила даже своих родителей. Она дала обет целомудрия, а уж к мессе ходила каждый Божий день. Но как-то в воскресенье она прихворнула и осталась дома, в то время как все домашние пошли в церковь. И надо же такому случиться – к ее дверям подъехал принц Крэдок, сын тамошнего короля, и, как только увидел девицу, тут же в нее влюбился. Уж очень она была хороша! Настоящая красавица! – заявил брат Рис и громко причмокнул.

Приора это заметно покоробило, однако он удержался от упрека, не желая прерывать поток красноречия старого монаха.

– И вот принц, – продолжал брат Рис, – стал уверять ее, что притомился на охоте, изнемогает от жажды, и попросил напиться. Уинифред, не думая дурного, впустила его в дом и принесла воды. А этот нечестивец схватил ее и заключил в объятья – вот так! – воскликнул согбенный старец и подскочил – кто бы мог ожидать от него подобной прыти?

Приор недовольно поморщился – видать, посчитал, что такая манера выражаться не соответствует ни преклонному возрасту Риса, ни его иноческому сану.

– Но достойная девушка сумела как-то вырваться из объятий Крэдока, выбежала в другую комнату, а там выбралась в окно и пустилась бежать к церкви. Однако когда принц понял, что она убежала, он вскочил на коня и поскакал ей вдогонку, настиг возле самой церкви и, опасаясь, что она ославит его за беспутство, выхватил меч и отсек ей голову!

На этом месте Рис сделал паузу и выждал, пока по залу прокатилась волна вздохов и восклицаний ужаса, негодования и жалости. Братья молитвенно складывали руки и закатывали глаза.

– Увы, сколь печально завершился земной путь этой девы! – прогнусавил нараспев Жером.

– Как бы не так! – оборвал его Рис. Брата Жерома старик всегда недолюбливал. – В это время из церкви, вместе со всем причтом, вышел святой Беуно, и он увидел все, что случилось. И тогда святой проклял негодяя, проклял таким страшным проклятием, что тот повалился на землю и тут же истаял, точно воск на огне, – и следа от него не осталось. А потом блаженный Беуно взял отрубленную голову, приставил ее к шее, и плоть срослась, девушка восстала из мертвых, а на месте ее воскрешения забил чудотворный ключ.

Рис снова замолк, и на сей раз ошеломленной рассказом братии пришлось довольно долго ждать продолжения. Похоже, дальнейшая судьба девушки старика уже не интересовала.

– Ну а потом? – не отставал приор Роберт, – как распорядилась святая чудесно возвращенной ей жизнью?

– Она совершила паломничество в Рим, – сообщил брат Рис уже спокойным тоном, – предстала там перед великим собранием святых и была назначена аббатисой девичьей обители в Гвитерине, что близ Ланрвиста. Она прожила там долгие годы и совершила немало разных чудес. Если, конечно, можно так сказать – прожила, она ведь уже один раз помирала. Ну а во второй раз она преставилась там, в своей обители, – закончил брат Рис, равнодушно пожимая плечами.

Последние годы жизни святой ничуть его не волновали. В конце концов, рассуждал старик, у девицы была возможность подцепить принца, а раз она ею не воспользовалась, стало быть, у нее на роду было написано сделаться аббатисой девичьей обители, и распространяться тут особо не о чем.

– Так, значит, она похоронена в Гвитерине? – не унимался приор. – А продолжались ли чудеса после ее смерти?

– Что-то такое поговаривали, – отвечал брат Рис, – да только я уж и не припомню, когда в последний раз слышал ее имя, а в тамошних краях не бывал, почитай, целую вечность.

Приор Роберт, стоявший в круге солнечного света, пробивавшегося между колоннами зала капитула, выпрямился во весь свой немалый рост и обратил сияющий, торжествующий взор к аббату Хериберту.

– Отче! Не кажется ли тебе, что сам Господь благословляет и направляет наши неустанные поиски могущественного святого покровителя? Если блаженная дева явилась во сне брату Жерому и повелела доставить к ней для исцеления нашего недужного брата, то не вправе ли мы ожидать от нее и дальнейших милостей? И если, откликнувшись на наши молитвы, она исцелит брата Колумбануса, не позволительно ли нам будет счесть это знаком ее благоволения и надеяться, что она желает пребывать с нами? Не значит ли это, что нам надлежит обратиться к церковным властям со смиренным прошением даровать разрешение на перенесение ее святых мощей в Шрусбери, где они обретут подобающее пристанище, к вящей славе и процветанию нашей обители?


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю