Текст книги "Роза в уплату"

Автор книги: Эллис Питерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Глава пятая

Аббат с братом Ансельмом ушли в аббатство, они должны были прислать людей с носилками, что бы отнести домой брата Эльюрика, и отправить вестника в замок, чтобы сообщить молодому помощнику шерифа об убийстве. Новость о таинственной гибели одного из братьев очень скоро распространится по Форгейту, и немало слухов разнесет по городу летний ветер. Разумеется, аббат, чтобы пресечь дикие выдумки, огласит какую-нибудь пристойную версию постигшей Эльюрика трагедии. Лгать аббат не будет, но постарается избежать упоминания о том, что навеки останется тайной, известной только ему самому, двум монахам и умершему. Кадфаэль примерно представлял себе, как будет звучать эта версия: по зрелом размышлении было решено, что удобнее, если розу в уплату за дом будет приносить сам арендатор, а не хранитель алтаря пресвятой девы Марии, и брата Эльюрика освободили от обязанности, которую он исполнял ранее. Разумеется, едва ли благоразумным было тайком отправляться в сад, но винить молодого монаха за это нельзя. Очевидно, он просто хотел убедиться, что за кустом хорошо ухаживают, что розы на нем расцветают, но, застав злоумышленника в тот самый миг, когда негодяй собирался срубить куст, Эльюрик, естественно, попытался помешать его действиям. Тот напал на Эльюрика и поверг его наземь. Почетная смерть. Зачем упоминать страдания, которые стояли за всем этим?

Однако сейчас Кадфаэлю предстояло смотреть в лицо женщине, которая, безусловно, имеет право знать все. И солгать этой женщине нелегко, нелегко и уйти от ответа.

К этому времени лучи солнца уже добрались до цветочной клумбы у северной стены сада, и края глубокого следа могли подсохнуть и осыпаться. Кадфаэль попросил у Найалла несколько свечных огарков, растопил их в плошке, пошел в сад и осторожно залил воск в отпечаток сапога. Терпение и аккуратность – и в руках Кадфаэля оказался точный слепок следа. Его надлежало отнести в прохладное место, чтобы он остыл и хорошенько затвердел, но даже сразу после того, как монах вынул его из земли, на нем можно было различить и морщинки на изношенной коже, и места, где носок сапога и каблук были стоптаны, и трещину, которая по диагонали пересекала подошву. Рано или поздно вся обувь попадает в руки сапожника, ведь сапоги стоят слишком дорого, и их не выбрасывают, пока они не износятся настолько, что их больше не починить. Часто одни сапоги носят три поколения. Кадфаэль подумал, что со временем и этот сапог попадется на глаза провосту Корвизеру или кому-нибудь из его работников. Как скоро это произойдет, сказать нельзя, но правосудие должно уметь ждать – и не забывать.

В ожидании Кадфаэля Джудит сидела в гостиной Найалла. Комната была чистой, почти пустой и казалась суровой – настоящая комната одинокого мужчины, где все в полном порядке, но нет никаких мелочей, которыми обязательно украсила бы ее женщина. Дверь в сад была все еще распахнута, ставни на окнах открыты, и золотые лучи солнца пробивались сквозь зелень листвы и вливались в комнату, наполняя ее светом. Джудит не старалась спрятаться от солнца, и его блики, трепеща и сверкая, играли на ее одежде, когда легкий ветерок на улице усиливался. Вернувшись из сада, Кадфаэль застал Джудит в одиночестве.

– К мастеру пришел покупатель, – сказала она, слабо улыбнувшись. – Я уговорила его пойти. Мужчина не должен бросать свое дело.

– Женщина тоже, – отозвался Кадфаэль, и осторожно положил восковой слепок на каменный пол, где его будет обдувать ветерком.

– Я и не собираюсь. Можешь не беспокоиться за меня, я отношусь к жизни, данной человеку, с уважением. Тем более теперь, – добавила Джудит печально, – когда я снова так близко увидела смерть. Расскажи мне все! Ты обещал!

Кадфаэль уселся на голую скамью рядом с Джудит и рассказал от начала и до конца все, что случилось в то утро: как брата Эльюрика освободили от обязанности приносить ей розу, как прибежал Найалл и сказал, что обнаружил в саду мертвое тело и сломанный куст, как сначала всплыло нехорошее подозрение, что брат Эльюрик намеренно погубил куст, а потом покончил с собой, и как тщательный осмотр места происшествия шаг за шагом направил их мысли по другому пути. Джудит слушала Кадфаэля не прерывая, ловя каждое его слово, и не сводила с монаха своих широко раскрытых серых глаз.

– И все же мне непонятно, – произнесла она. – Ты говоришь так, будто нет ничего странного и необъяснимого в том, что он ночью вышел за стены монастыря. Но согласись, это же неслыханно, чтобы молодой монах осмелился так поступить. Тем более такой кроткий, такой послушный. От него, я думала, никак нельзя было ожидать нарушения порядка. Почему он так сделал? Почему для него было так важно навестить розовый куст? Тайно, вопреки всем правилам, ночью? Что значил этот куст для брата Эльюрика, что ради него он сошел с пути праведного?

Спрашивала она совершенно искренне. Джудит никогда не думала, что какой-нибудь мужчина может из-за нее потерять покой. Она хотела получить ответ, и ей нужно было сказать правду. Аббат, быть может, и заколебался бы, как поступить в этом случае. Кадфаэль не колебался.

– Куст означал для него воспоминание о вас, – ответил он просто. – То, что его отстранили от вручения вам розы, не было вызвано особыми соображениями. Брат Эльюрик сам просил освободить его от обязанности, ставшей для него мукой, и его просьба была удовлетворена. Он не мог больше выносить эту боль – находиться в вашем присутствии и быть от вас так же далеко, как от луны. Видеть вас, говорить с вами – и не иметь права любить вас. Но когда с него сняли его обязанность, похоже, этого он тоже пережить не мог. Он пошел по-своему проститься с вами. Он справился бы с этим, – добавил Кадфаэль со смиренной грустью, – если бы остался жить. Но это была бы долгая, тяжелая болезнь.

Джудит не опустила глаз, выражение лица ее не изменилось, только кровь отлила от щек, и они стали бледными и прозрачными, как лед.

– О боже! – прошептала она. – А я и не знала! Никогда ни словом, ни взглядом… Я же старше его и отнюдь не красавица! Я относилась к этому так, как если бы мне присылали одного из мальчиков-певчих. Никогда ни одной дурной мысли, да и как могла она возникнуть?

– Эльюрик был взят в монастырь с колыбели, – мягко промолвил Кадфаэль. – Он никогда не имел дела с женщинами с тех пор, как расстался со своей матерью. Вы не можете увидеть себя его глазами, иначе сильно удивились бы.

Помолчав минуту, Джудит произнесла:

– Я каким-то образом чувствовала, что он несчастлив. Но не более того. А многие ли в этом мире могут похвалиться тем, что счастливы? – И снова подняв глаза на Кадфаэля, она спросила: – Кто еще посвящен в эту тайну? Станет ли об этом известно?

– Только отец аббат, брат Ричард – духовник брата Эльюрика, брат Ансельм и я. А теперь еще и вы. Нет, об этом больше никто не узнает. И никто из тех, кому это известно, ни словом, ни в мыслях не упрекнет вас. Да и как мы можем?

– Но я-то могу, – сказала Джудит.

– Нет, если будете справедливы к себе. Не берите на себя больше, чем следует. В этом и заключалась ошибка Эльюрика.

Внезапно из лавки донесся громкий мужской голос, молодой, возбужденный. Найалл отвечал спокойно. Распахнув дверь, в комнату ворвался Майлс. В свете солнца четко обрисовалась его фигура, засветились взлохмаченные волосы – от яркого блеска солнца они казались не светло-каштановыми, а льняными. Майлс раскраснелся, запыхался, но, когда увидел, что Джудит спокойно сидит в компании брата Кадфаэля и даже не плачет, из груди молодого человека вырвался громкий вздох облегчения.

– Господи боже, что случилось? По Форгейту уже носятся слухи об убийстве и злодеянии! Брат, это правда? Моя кузина… Я знал, что она собиралась сюда сегодня утром. Слава богу, милая, дорогая, я вижу, ты жива и невредима и среди друзей. С тобой ничего плохого не произошло? Как только я услышал, о чем люди говорят, я помчался, чтобы увести тебя домой.

Бурное вторжение Майлса, как порыв мартовского ветра, сдуло царившую в комнате гнетущую атмосферу. Энергия, исходившая от Майлса, подействовала на Джудит благотворно – ее оледеневшее лицо медленно стало розоветь. Молодая женщина поднялась Майлсу навстречу и не противилась, когда тот в непроизвольном порыве обнял ее, прижал к груди и поцеловал в холодную щеку.

– Со мной ничего плохого не случилось, не беспокойся за меня. Брат Кадфаэль был очень добр и посидел со мной. Он пришел сюда раньше меня, и отец аббат тоже. Мне никакая опасность не грозила.

– Но здесь побывала смерть? – Не выпускал Джудит из объятий, Майлс нахмурил брови и посмотрел сначала ей в лицо, потом перевел глаза на Кадфаэля. – Или все это болтовня? Люди говорят – одного брата из аббатства вынесли отсюда, его лицо было закрыто…

– Увы, это правда, – ответил Кадфаэль, тяжело поднимаясь со скамьи. – Брата Эльюрика, хранителя алтаря пресвятой девы Марии, нашли здесь утром мертвым. Он был заколот.

– Здесь? Как, в доме? – В голосе молодого человека послышалось недоверие.

Да и как иначе? Как мог монах из аббатства оказаться в доме городского ремесленника?

– В саду. Под розовым кустом, – коротко пояснил Кадфаэль. – И розовый куст сломан, по нему ударили топором. Ваша кузина все расскажет. Лучше вам узнать правду, чем слушать, что болтают кругом. Впрочем, слухов нам все равно не избежать. Однако женщину пора проводить домой. Ей нужно отдохнуть.

Кадфаэль поднял с каменного порога восковой слепок, на который с любопытством уставился молодой человек, и, дабы избежать повреждений, аккуратно завернул его в кусок полотна.

– И то правда, – согласился Майлс. Слова Кадфаэля вернули его к тому, зачем он здесь оказался, и он покраснел, как мальчишка. – Спасибо тебе, брат, за твою доброту.

Кадфаэль вместе с ними прошел в мастерскую. Найалл сидел за верстаком и работал. Увидев, что они уходят, он встал – скромный человек, у которого хватило учтивости оставить наедине утешителя и утешаемую и не слушать, о чем они будут говорить. Джудит грустно посмотрела на Найалла и внезапно улыбнулась слабой, но очень милой улыбкой, родившейся из каких-то далеких глубин ее чистой души.

– Мастер Найалл, мне очень жаль, что из-за меня у вас было столько тревог и огорчений, и я благодарна вам за вашу доброту. А еще мне нужно забрать мою вещь и заплатить вам – вы не забыли?

– Нет, – ответил Найалл, – не забыл. Но я принес бы ее вам в более подходящее время.

Он повернулся, снял с полки свернутый пояс и подал его женщине. Джудит заплатила ему ровно столько, сколько он сказал, заплатила так же просто, как он назвал цену, а потом развернула пояс и взяла в руки его кончик с пряжкой. Она долго смотрела на починенный подарок своего покойного мужа, и в первый раз за все утро ее глаза увлажнились – их словно заволокло блестящей, как жемчуг, пленкой, но ни одна слезинка не упала.

– Сейчас самое подходящее время. Этой маленькой драгоценной вещицей вы доставили мне большую радость, – промолвила Джудит, глядя в лицо Найаллу.

Это была единственная радость, которую Джудит довелось испытать в тот день, но и в ней присутствовали уколы скрытой боли. А бесконечную суетливость и постоянную болтовню Агаты было так же трудно переносить, как сдержанное, но слишком уж внимательное беспокойство Майлса. Перед глазами Джудит все время стояло мертвое лицо брата Эльюрика. Как могла она не почувствовать, что его терзает? Трижды она принимала его у себя в доме и, расставшись, не ощущала никакого опасения за него, только смутное чувство, что юноше не по себе, но она объясняла это застенчивостью. Джудит понимала, что перед ней не очень счастливый человек, но относила это на счет недостатка истинного призвания у того, кто с детства жил в монастыре. Она была так глубоко погружена в собственные горести, что оказалась нечувствительной к страданиям юноши. А он, даже мертвый, не упрекал ее. Впрочем, в этом не было необходимости. Она упрекала себя сама.

Джудит попыталась отвлечься, заняв руки работой, но не смогла выдержать почтительного перешептывания и тяжкого молчания девушек в прядильной комнате. Она предпочла сесть в лавке, куда если любопытные и приходили поглазеть на нее и поахать, то хоть приходили они по одному, а были и такие, кто действительно зашел купить материю. Эти даже не слышали новость, которая уже носилась по улицам Шрусбери, словно гонимые ветром семена чертополоха, и так же без разбору пускала корни.

Но Джудит было трудно выносить и это. Она было обрадовалась, что наступил вечер и закрыли ставни, но тут пришел еще один покупатель, желавший приобрести материю на платье своей матери. Этот покупатель постарался задержаться в лавке подольше, он хотел выразить сочувствие хозяйке, оставшись с ней наедине, или хотя бы воспользоваться перерывом в квохтанье Агаты, которая никак не желала оставить племянницу одну. И перерывом этим Вивиан Хинде воспользовался как нельзя лучше.

Вивиан был единственным сыном старого Уильяма Хинде, самого крупного скотовода в западных горных районах графства. В течение многих лет Уильям продавал овечью шерсть дому Вестье, но не самую отборную. Лучшую он приберегал, чтобы потом через посредников переправить по морю на север Франции и в города Фландрии, которые славились своими сукноделами. При этом весь товар грузили на суда прямо из лавки Хинде, стоящей у его собственной пристани, чуть ниже по течению реки, чем красильни Годфри Фуллера. Уже два поколения существовало деловое партнерство этих двух семейств, а близкое соседство делало отношения еще более доверительными. Однако от сына старого Хинде, Вивиана, который, как поговаривали, не ладил с отцом, трудно было ждать, что он станет хорошим торговцем шерстью в третьем поколении, потому что талант Вивиана заключался в том, чтобы тратить деньги, которые зарабатывал его отец. Ходили даже слухи, что в конце концов старый Хинде топнул ногой и заявил, что отказывается в дальнейшем оплачивать долги своего сына и наследника и снабжать его деньгами, которые тот проигрывал в карты и проматывал на женщин и разгульную жизнь. Уильям не раз помогал сыну выпутываться из беды, но теперь, потеряв поддержку отца, Вивиан, конечно, не мог надеяться, что ему будут ссужать в долг деньги или продадут что-либо в кредит. А друзья, которые прежде так и липли к нему, оставили своего недавнего любимца и покровителя, едва тот остался без денег. Однако Вивиан не проявлял никаких признаков уныния. Придя утешать огорченную вдову, он, как всегда, хорохорился, пуская в ход свое обаяние и изящные манеры. Это был действительно видный молодой человек, высокий, хорошо сложенный, со светлыми, цвета спелой пшеницы, слегка вьющимися волосами и блестевшими, словно галька, живыми карими глазами, в которых при ярком свете неожиданно зажигались золотые огоньки. Он всегда был хорошо и к лицу одет и прекрасно понимал свою привлекательность в глазах женщин. А если до сих пор он никак не продвинулся в деле со вдовой Перл, то ведь и никому другому это не удалось, и Вивиан не терял надежды.

Вот он и воспользовался случаем, чтобы прийти с подобающим изъявлением сочувствия и сожаления, которые, правда, едва ли не перехлестывали через край. У Вивиана, мастера ходить по тонкому льду и прекрасно знавшего себе цену, хватило даже нахальства в который уже раз обрушить на Джудит свое красноречие, в расчете вызвать у нее на лице улыбку.

– Если ты теперь затворишься в стенах своего дома и в одиночестве станешь оплакивать едва знакомого человека, то твоя тетка нагонит на тебя еще большую тоску. Она и без того уже наполовину уговорила тебя уйти в монастырь. Но этого нельзя делать! – произнес Вивиан подчеркнуто умоляющим тоном.

– Многие так делали, и имели для этого не более веские основания, – отозвалась Джудит. – Чем я лучше? Почему бы и мне не поступить так же?

– Потому что ты молода и красива и в действительности вовсе не испытываешь желания похоронить себя в монастыре! – приподнято-напыщенно проговорил молодой человек, наклоняясь к Джудит и понижая голос из опасения, что Агата именно в данную минуту под тем или иным предлогом снова войдет в комнату. – И ты знаешь это! И поскольку я – твой преданный поклонник и тебе это хорошо известно, то, если ты исчезнешь из моей жизни, для меня это будет равносильно смерти!

Джудит отнеслась к словам Вивиана как к цветистому образцу риторики, сказанному из добрых побуждений, хотя и несвоевременно. Она была даже отчасти тронута тем, как у молодого человека неожиданно перехватило дыхание и он уставился на нее, сам придя в замешательство от того, что произнес, в то же время понимая, что сейчас удобный случай уцепиться за сказанное. Он взял Джудит за руку и в смятении проговорил, одновременно сбивчиво и вкрадчиво:

– О, прости меня, прости! Я безумец, я не хотел… Тебе не в чем себя упрекнуть. Впусти меня в свою жизнь, и я смогу убедить тебя. Выходи за меня замуж, и я изгоню из твоего сердца все горести и сомнения!

Позже, возвращаясь мыслями к этой сцене, Джудит задавала себе вопрос, не было ли у него дальнего расчета, так как знала, что Вивиан был весьма проницателен и обладал даром убеждения. Но в тот момент она была безоружна, не уверена в себе и не могла заподозрить его в хитрости. Вивиан и прежде часто оказывал ей преувеличенные знаки внимания, но они не производили на нее никакого впечатления. Теперь же она вдруг увидела в нем юношу, который всего на год старше брата Эльюрика и который, несмотря на его льстивые и излишне громкие речи, быть может, страдает так же, как и брат Эльюрик. Джудит горько сетовала в душе, что ничем не помогла одному, тем больше было у нее оснований учтиво обойтись с другим. Вот она и отвечала Вивиану твердо, но вежливо, и терпела его дольше, чем стала бы это делать в другое время.

– Это безрассудство – так говорить, – промолвила Джудит. – Мы с тобой знаем друг друга с детства. Я старше, я вдова, я никак не пара тебе, и вообще я не собираюсь еще раз выходить замуж. Прими это как мой ответ. Не трать времени на меня.

– Ты сейчас взволнована, – горячо возражал Вивиан, – из-за этого монаха, который умер, хотя, видит бог, твоей вины в этом нет. Все пройдет, через месяц-другой ты увидишь все в другом свете. А этот договор, который тревожит тебя, так ведь его можно изменить. Ты можешь, ты должна расторгнуть эту сделку, и тогда у тебя не будет повода упрекать себя. Ты же видишь теперь, что это был безрассудный поступок.

– Да, – покорно согласилась Джудит, – это действительно было безрассудно – назначить за подарок цену, пусть даже символическую. Мне не следовало этого делать. Это принесло только горе. Но ты прав, все можно изменить.

Джудит показалось, что эту затянувшуюся беседу наедине Вивиан воспринял как поощрение, а ей этого вовсе не хотелось. Поэтому она поднялась и, сославшись на сильную усталость, которую действительно ощущала, предельно мягко дала понять ухажеру, что пора покинуть ее дом. Вивиан неохотно, но удалился, у двери он на мгновение задержался, одарил Джудит обаятельной улыбкой, потом повернулся, вышел и, стройный, длинноногий, щеголеватый, двинулся по улице Мэрдол в сторону моста.

Однако и после ухода Вивиана в атмосфере вечера продолжало звучать эхо трагедии, которая произошла утром. Агата все никак не могла замолчать и продолжала упрекать Джудит в безрассудстве.

– Теперь ты понимаешь, до чего глупо было заключать такой романтический, словно баллада, договор. Можно подумать, что ты – неопытная девушка. Надо же, роза! Тебе не следовало торопиться отдавать половину своего состояния. Откуда ты знаешь, когда тебе или твоим близким оно понадобится? Видишь, что получилось! Смерть. И все это накануне дня расчета по договору.

– Успокойся, – произнесла Джудит утомленным голосом, – я раскаиваюсь, что заключила такой договор. Но еще не поздно все исправить. А теперь оставь меня одну. Ты не можешь сказать ничего такого, чего бы я уже не сказала себе сама.

Молодая женщина рано ушла к себе в спальню, и одна из девушек, Бранвен, недавно переведенная в служанки из прях, явилась помочь Джудит – сложить и убрать в сундук платье, которое та сняла, закрыть ставни на окнах. Бранвен любила хозяйку, но в этот вечер была бы рада освободиться пораньше, потому что слуга Вивиана, который должен был отнести домой штуку материи для госпожи Хинде, уютно расположился в кухне и играл в кости со старшим мастером ткачей Бертредом, а оба они были видные парни, охотники приударить за хорошенькой девушкой. Бранвен же была не прочь оказаться лакомой косточкой, за которую дерутся два красивых пса. Иногда девушке казалось, что Бертред, кичившийся своим сильным стройным телом, свежим миловидным лицом и хорошо подвешенным языком, забывается и бросает жадные взгляды в сторону хозяйки. Но из этого ничего не получится! А когда напротив него за столом сидел Гуннар, слуга мастера Хинде, явно поддавшийся прелестям Бранвен, можно было надеяться, что и Бертред оценит по достоинству более доступное блюдо.

– Теперь ступай, – сказала Джудит, распуская по плечам свои длинные густые волосы. – Сегодня вечером ты мне не понадобишься. А завтра утром приходи пораньше, – добавила она с неожиданной решительностью в голосе, – потому что я собираюсь в аббатство. Я не хочу откладывать это дело ни на один лишний час. Завтра я пойду к аббату, и мы составим новый договор. Больше никаких роз! Дар, за который я брала у монастыря такую глупую плату, отныне не будет оговорен никакими условиями.

Бранвен гордилась тем, что ее взяли прислуживать лично Джудит, и наивно воображала, будто пользуется большим доверием хозяйки, чем это было на самом деле. Неудивительно, что она похвасталась в кухне тем, как ей первой доверила Джудит свои планы на завтра: ведь там сидели два молодых парня, проявляющие интерес к ней, Бранвен, и желавшие ей понравиться. Жалко только, что Гуннар почти сразу вскочил, вспомнив, что ему надо отнести домой материю для госпожи Хинде, сказав, мол, если он задержится чересчур надолго, дело может кончиться оплеухой. Тем самым как бы освобождалось поле ухаживаний для Бертреда, которого Бранвен в общем-то предпочитала Гуннару, однако собственнические чувства ткача по отношению к женщине из своего дома, пришпоренные присутствием соперника, похоже, немедленно ослабли, едва тот ушел. Так что вечер получился неудачный. Бранвен отправилась спать в плохом настроении, мучимая разочарованием и обидой, весьма недовольная мужчинами.

Молодой помощник Хью Берингара, Алан Хербард, человек вообще-то решительный и старательный, все же не рассчитывал сам разобраться в деле об убийстве, поэтому, как только новость достигла его ушей, он послал в дорогу гонца. Алан надеялся, что к полудню следующего дня, восемнадцатого июня, Хью непременно прибудет в Шрусбери, причем приедет он не в свой дом, в котором на время отсутствия семьи шерифа оставалась жить только служанка, а в замок, где в его распоряжении будут солдаты и сержанты.

Тем временем Кадфаэль, с благословения аббата, взял восковой слепок следа убийцы и отправился в город, чтобы показать его провосту Джеффри Корвизеру и его сыну Филипу, лучшему сапожнику в городе, который и шил сапоги, и чинил их.

– Рано или поздно всякая обувь требует починки и попадает к тебе в руки, – объяснил монах, – хотя до этого может пройти и год, и больше. Но, наверное, не повредит, если у вас будет находиться копия этой важной улики и вы последите, не попадется ли среди сапог, которые вам принесут чинить, что-нибудь похожее.

Филип осторожно взял в руки восковой слепок и кивнул, тем самым подтверждая, что этот слепок – красноречивое свидетельство особенностей походки хозяина сапога.

– Мне такой сапог не попадался, но если он когда-нибудь окажется у нас, его легко будет узнать. А еще я покажу слепок сапожнику, который живет за мостом, во Франквилле. Кто знает, может, один из нас и наткнется в конце концов на этого парня. Только многие ставят заплатки на свои сапоги сами, – добавил мастер с сожалением и презрением, как настоящий профессионал.

«Очень слабая надежда, – говорил себе Кадфаэль, переходя мост на обратном пути в монастырь, – но пренебрегать ею нельзя. А что еще может навести на след убийцы? У них нет почти ничего, если не считать неизбежного вопроса, на который пока нет ответа: кому понадобилось губить розовый куст? И почему, зачем? Вопрос, который они все время задавали себе, причем безуспешно, и который опять встанет, как только приедет Хью».

Кадфаэль не стал заходить во двор монастыря, а, миновав сторожку, пошел по Форгейту – мимо пекарни, мимо кузницы, по пути обмениваясь приветствиями с жителями, вышедшими на порог своих домов или трудившимися за изгородями. Дойдя до двора Найалла, монах хотел было войти в сад через калитку в стене, но она была изнутри заперта на щеколду. Кадфаэль повернул и зашел в лавку, где Найалл, склонившись, трудился над керамическим тигельком, в котором плавилась заготовка для брошки.

– Я зашел посмотреть, не было ли у вас еще ночных посетителей, – сказал Кадфаэль, – но вижу, что, по крайней мере, с улицы путь закрыт. Жаль, что стена недостаточно высока и замысливший злое человек может перелезть через нее. Но заткнуть хоть одну дыру – уже кое-что. А как куст? Выживет?

– Пойдем, посмотришь. Часть, наверное, отсохнет, но это лишь две-три ветки. Конечно, он станет кособоким, но через годик разрастется, и все выровняется.

Стоя среди зелени и ярких цветов залитого солнечным светом сада, розовый куст как будто протянул свои руки-ветви и уцепился за северную стену. Его обвисшие ветви были привязаны к выступавшим из нее камням полосками материи, а раненый ствол Найалл обернул куском плотной ткани, крепко притянув друг к другу обе части там, куда пришелся удар топора, и густо смазал повязку жиром и воском.

– Сделано с любовью, – одобрил Кадфаэль, благоразумно не уточняя, к кому – к кусту или к женщине. На поврежденной стороне листья поникли, а некоторые даже облетели, однако на остальных ветках они были ярко-зелеными и блестящими, и весь куст был усыпан полураспустившимися бутонами. – Прекрасная работа. Знаете, если когда-нибудь вам надоест бронза и окружающий мир, приходите в монастырь, я охотно возьму вас в помощники.

Найалл, как всегда скромный и молчаливый, ничего не ответил на это. Его чувства по отношению к розам или к женщине касались только его, и никого больше. Кадфаэль все понял и, посмотрев в широко расставленные ясные глаза мастера, прекрасно умеющие скрывать все, что хотели скрыть, попрощался и отправился домой, к своим обязанностям, слегка браня себя за бестактность, однако настроение монаха почему-то явно улучшилось. По крайней мере один человек продолжает делать свое дело, и его нелегко будет заставить свернуть с выбранного пути. И, разумеется, он не ищет никакой выгоды. Во всей этой истории слишком много жажды наживы и слишком мало любви.

Время приближалось к полудню, солнце стояло высоко и грело изрядно – настоящий июньский день. Должно быть, святая Уинифред основательно потрудилась, уговаривая небеса оказать ей честь и послать хорошую погоду в день ее праздника. Как это часто случается, после затянувшейся весны лето быстро вступило в свои права. Цветы, которые долго дрожали от холода и росли весьма неохотно, внезапно набрали силу и буквально за одну ночь раскрыли свои бутоны, озарив все вокруг необыкновенным разноцветьем. Хлеба более медлительны и менее склонны к риску, они, вероятно, запоздают примерно на месяц, но зато будут чистыми и дадут хороший урожай, потому что их вечные враги – сорняки – погибли, померзнув в апреле и мае. На пороге сторожки стоял брат привратник и вел какой-то, похоже, очень серьезный разговор с заметно взволнованным молодым человеком. Любопытство всегда было большим грехом брата Кадфаэля, поэтому он остановился и, немного поколебавшись, двинулся в сторону беседующих. В молодом человеке он узнал Майлса Кольера, которого видел только вчера, тогда тот показался монаху дельным, аккуратным. Сейчас парень выглядел встрепанным, волосы, взлохмаченные ветром, торчали в разные стороны, а под сдвинутыми рыжими бровями блестели расширившиеся от беспокойства светло-голубые глаза. Услышав приближающиеся шаги, Майлс повернул голову и, несмотря на тревогу, сразу же узнал монаха, который накануне беседовал с его кузиной. Майлс бросился к Кадфаэлю:

– Брат, я помню тебя, ты вчера так хорошо говорил с Джудит, успокаивая ее. А сегодня ты не видел ее? Вы больше не разговаривали?

– Нет, не видел, – ответил удивленный Кадфаэль. – А в чем дело? Что еще случилось? Вчера вы ушли домой вместе. Ничего плохого, не дай бог, с ней больше не произошло?

– Насколько я знаю – нет. Вчера Джудит легла рано, и я надеялся, что она будет спать спокойно. А теперь… – Майлс растерянно обвел большой монастырский двор расширившимися от беспокойства глазами. – Мне дома сказали, что она направилась сюда.

– Она не приходила, – уверенно заявил привратник. – Я не отлучался ни на минуту, я бы видел, если бы она вошла. Я знаю эту госпожу с того дня, как она приходила подписывать договор о доме, который подарила аббатству. Сегодня я ее не видел. Однако мастер Кольер говорит, что она ушла из дома очень рано…

– Да, очень рано, – горячо подтвердил Майлс. – Раньше, чем я проснулся.

– …И собиралась прийти сюда повидать аббата по важному делу, – докончил привратник.

– Так мне сказала ее служанка, – произнес Майлс, покрываясь потом. – Джудит сообщила ей о своих намерениях накануне вечером, когда та помогала ей готовиться ко сну. Я ничего не знал об этом до сегодняшнего утра. Только, судя по всему, ее тут не было. Она не дошла. И домой не вернулась. Уже полдень, а дома ее нет! Я боюсь, не случилось ли с ней беды.