Текст книги "Прокаженный из приюта Святого Жиля"

Автор книги: Эллис Питерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Йоселин проспал некоторое время, уютно устроившись на сене. Симон, как обещал, принес ему хлеба, мяса и вина, одежда на беглеце успела просохнуть. Ему не раз доводилось отдыхать и в куда менее удобных местах. И только на душе у юноши было неуютно. Легко, конечно, Симону говорить: дескать, через день-другой под предлогом того, что лошади нужно поддерживать форму, удастся вывести его красавицу, которую держат сейчас взаперти, и друг сможет спастись бегством, когда пыл охотников поумерится, как неминуемо должно случиться. Что в этом толку? Уже через день Ивета будет принесена в жертву, а спасаться самому, оставив тут девушку, Йоселин был не намерен. Симон проявил великодушие, подыскав ему здесь убежище, и, конечно же, поступил очень разумно, посоветовав оставаться в нем, пока бегство не станет возможным. Словом, друг действовал из лучших побуждений, и Йоселин испытывал к нему искреннюю благодарность, но принимать его совет юноша вовсе не собирался. Передышка – дело хорошее, даже отличное, но, если за ней не последуют до десяти часов завтрашнего утра какие-либо действия со стороны самого Йоселина, все пропало.

А тем не менее он здесь, в одиночестве, за ним бросятся в погоню, как только завидят, если просто не подстрелят на месте. Он безоружен, четкого плана действий у него нет, и если судьба и будет снисходительна к влюбленному беглецу, то разве лишь еще несколько часов.

Напрашивался, однако, простой вывод: находясь здесь, в любом случае нельзя ничего предпринять, и ежели стоит перебраться куда-то в другое место, то сделать это нужно под прикрытием темноты. Но куда перебраться? Юноша понимал, что если бы даже удалось раздобыть где-то кинжал, проскользнуть незамеченным в дом и оказаться у постели спящего Домвиля, все равно он не смог бы использовать подобную возможность и убить злодея. В запале и ярости грозить убийством он мог, но брат Кадфаэль совершенно прав: на деле он, Йоселин, не в силах сделать такое, во всяком случае не исподтишка. Об открытом выяснении отношений и честном поединке нечего и мечтать – Домвиль сперва высмеет юношу, а потом снова швырнет его в руки шерифа. И притом не из трусости, вынужден был признать Йоселин. Домвиль очень мало чего боялся на этом свете, и в списке его противников было совсем немного имен тех, кого ему следовало всерьез опасаться. «Я неплохо владею мечом, – рассудительно сказал себе юноша, – но он, с его многолетним опытом, может запросто изрубить меня в рагу и слопать на завтрак. Нет, из презрения, а не из осторожности отвергнет он мой вызов.

Разве что… Разве что мне удастся наброситься на него при настоятеле, при канонике, при гостях и всех прочих, ударить его по лицу или сделать еще что-нибудь, чего он не перенесет, унизить его достоинство публично – так, чтоб обиду надлежало смыть тоже публично, и только кровью. По этому случаю он может даже попрать закон, он может отказаться от мысли уничтожить меня с помощью закона и возжелать лишь одного: насадить мое сердце на острие своего меча. Тогда Домвиль должен будет забыть об Ивете, брачных узах и всем остальном до тех пор, пока кровью не смоет с себя оскорбление. И более того, если мне удастся довести дело до этой черты, ему придется вести себя честно: дать мне время на отдых, предоставить меч такой же длины, как у него, и убить меня в честном поединке. Нельзя не признать: когда в руках у Домвиля оружие, он бьется отважно и не лукавит, хоть и не видит причин распространять свою совестливость на такие мелочи, как фальшивые обвинения, основанные на ложных уликах.

И кто знает… Кто знает? На чаше моих весов – молитвы Иветы и вся тяжесть моей злости, ибо он поступил со мной подло, и кто знает, не сумею ли я одержать верх? Тогда, даже если мне и свернут шею из-за его ложного обвинения, Ивета будет освобождена».

Говоря честно, он не размышлял долго о подобном исходе дела – но не потому, что хотел уберечься сам. Ведь Ивету предстояло освободить не только от этого ужасного брака, но и от стража, который вился вокруг ее наследства, точно смертоносный плющ вокруг пышного дуба, и который всучил бы ее следующему подходящему покупателю с той же ловкостью, что и теперешнему. Но сейчас даже отсрочка означала спасение. Все может измениться. Пикар может умереть. Мало ли что может случиться! Только бы предотвратить завтрашнее событие!

Но чтобы предпринять что-либо, надо отсюда выбираться и каким-нибудь образом добраться тайно до монастыря, где будет разыгрываться действо. Идти по Форгейту – безнадежно: по пути он наверняка наткнется на дозоры, а монастырские ворота и дверь для прихожан охраняются стражниками – что-что, а это уж ясно. Территория монастыря со всех сторон, кроме одной, окружена высокой стеной. С открытой стороны границей служит Меол – не скажешь, что жалкий ручеек, однако его можно преодолеть вброд или вплавь. Вода Йоселина не пугала. Если только удастся пройти Форгейт, он сумеет спуститься вниз, в долину, и, перебравшись через Меол, добраться до монастырских владений. Там есть рощицы и укромные места, в которых нетрудно спрятаться. А искать беглеца шериф будет прежде всего вниз по течению Северна.

Юноша, шурша, повернулся на ложе из сена, чихнул, ибо пыль защекотала ему ноздри, и спешно подавил следующий позыв чихнуть. Прелестную, однако, картину будет он являть собою – чучело, противопоставившее себя королевскому барону и бросившее ему в лицо вызов, но никаких других идей у Йоселина не было. С удрученно-почитательной миной он мысленно поклонился Симону, желавшему другу только добра и предложившему ему лежать тут, словно зайцу в норе, пока не минет опасность.

Йоселин не имел возможности узнать, который час, но, отворив с осторожностью дверь и выглянув в сад, юноша всем сердцем обрадовался густой ночной тьме. Мертвая тишина была меньше на руку: колышащий кусты ветерок заглушил бы случайный опрометчивый шаг, а тьма за пределами укрывавших его высоких стен слегка рассеивалась. Но вопрос стоял так: сейчас или никогда. Беглец поднял задвижку калитки и выскользнул наружу, затем начал продвигаться вдоль стены, огораживавшей сад епископа, ощупывая ее рукой. Узкая полоса деревьев и пешеходная тропинка, отделявшая дом от соседних, привели юношу к обочине дороги. Там он сделал остановку и, прислушавшись, нашел, что все тихо. Но, судя по слабому свету над открытой дорогой, до зари оставалось меньше, чем хотелось бы Йоселину. Лучше поторопиться.

Он рванулся вперед через открытое пространство, ступая легко, несмотря на размеры своего тела, и уже почти что достиг покрытой травой обочины на противоположной стороне дороги, когда под ногой у него с резким коротким скрежетом крутанулся камешек. Где-то ближе к городу раздалось громкое восклицание, на него приглушенным вскриком ответил еще один голос, и послышался топот ног, бегущих в сторону Йоселина. Все дороги из города по-прежнему охранялись стражей. Юноша стрелой понесся вперед, вниз по крутому, покрытому травой склону, спускавшемуся к мельничному лотку, но тут же, оглянувшись, нырнул в кусты, ибо снизу, точно эхо, прозвучал новый крик. Этот путь был перекрыт тоже. Два отряда, прочесывавшие эту местность, как раз находились у подножия склона и теперь спешили наверх, чтобы схватить беглеца.

Никто из них его пока не увидел, однако оставалась единственная надежда не попасться – как можно скорее оторваться от погони на предельное расстояние. Это означало, что надо выбраться на дорогу: там он мог рассчитывать превзойти преследователей в быстроте бега. Йоселин торопливо вскарабкался обратно и помчался, будто олень, по направлению к приюту Святого Жиля, держась обочины. За собой он услышал голоса тех, что были в долине и теперь оповещали о нем товарищей, услыхал и ответный крик:

– Вор объявился! Подымайтесь!

Двое стражников тяжело бежали за ним, но юноша имел большой выигрыш в расстоянии и не сомневался, что сумеет уйти и найдет куда забиться до следующего поста – они наверняка стояли на всех дорогах. Но в ту же минуту он услышал звук, от которого кровь в жилах похолодела: внезапный цокот копыт о твердую насыпь – двое других преследовавших его дозорных были на лошадях.

– За ним! Он хочет свернуть, догоните его! – проревел один из бегущих.

Всадники поскакали за ним легким галопом, и у юноши не оставалось надежды ни уйти от них, ни долго водить за нос всех четверых, если он и вправду свернет здесь в сторону. Продолжая свой неистовый бег, он достиг приюта Святого Жиля и дико огляделся по сторонам в поисках какого-либо укрытия, но ничего не нашел. Слева от него возвышался поросший травою склон – там плетень и кладбищенская стена. Погоня сделалась победоносно громкой, хотя приблизилась еще не вплотную. Изгиб дороги не позволял преследователям увидеть беглеца.

Неожиданно из тьмы, окружавшей стену, послышался тихий, но повелительный голос, позвавший его:

– Сюда! Быстро!

Услыхав приглашение, Йоселин непроизвольно метнулся в ту сторону и, задыхаясь, чуть не упал на вершине склона. Протянувшаяся к юноше рука крепко схватила его и удержала. Высокая худая фигура в необъятном темном плаще, поднявшись с земли, спешно прорывала тоннель в копне сохнувшей зелени в углу у стены.

– Сюда! – сказал тот же бесцветный голос. – Прячься здесь!

Йоселин нырнул в копну головой вперед и быстро забросал себя травою со всех сторон. Он ощутил, что старик уселся на землю, расправил свой плащ и прижался костлявой спиною к копне. Даже сквозь рубаху, плащ и траву чувствовалось, как длинен и прям позвоночник у незнакомца. Безусловно, старый; безусловно, мужчина. Тихий голос, приглушенный тканью, мог принадлежать существу любого пола, однако вжатые в копну и упиравшиеся в тело Йоселина плечи были такими же широкими, как и его собственные. Отведя руку назад, человек стиснул колено юноши, повелевая застыть. Йоселин мгновенно покорился и замер. Спрятавший его старик пребывал в какой-то особой, свойственной только ему неподвижности: на сердце и на душе у Йоселина стало легче от этого благотворного, заразительного покоя.

Преследователи уже подъезжали. Юноша услышал, как приблизился стук копыт, как вдруг резко подняли на дыбы переднюю лошадь – так, что она заскользила копытами по гравию. Йоселин подумал, что сидевший у стены наблюдатель не остался незамеченным: предрассветный сумрак уже позволял видеть и человеческую фигуру, и прямой участок дороги впереди – явно пустынный. Было слышно, как один из всадников спешился. Йоселин затаил дыхание в уверенности, что стражник собирается влезть на склон.

– Нечистое место! – издал предостерегающий возглас старик и громко застучал крышкой о деревянный ободок своей кружки. Наступила настороженная тишина. Карабкавшийся вверх стражник остановился.

Внизу, на дороге, второй человек рассмеялся:

– Он должен быть сумасшедшим, чтобы променять даже темницу на лепрозорий. – Стражник повысил голос: у старого и больного человека наверняка также плохо со слухом. – Послушай, приятель! Мы гонимся за негодяем, которого разыскивают по обвинению в воровстве. Он направился в эту сторону. Может ты видел его?

– Нет, – произнес старик. Помимо того что его голос звучал глухо из-за покрывала, прокаженный еще и медленно выговаривал слова, как будто речь давалась ему с трудом, но, в силу терпения и старания, с его губ слетали четкие звуки. – Я не видел вора.

– Как долго ты сидишь здесь? Ты видел, чтоб кто-нибудь проходил мимо?

– Всю ночь, – с напряжением ответил голос. – И никто не проходил мимо.

Судя по звукам, двое пеших к этому времени присоединились к всадникам, и они все вчетвером некоторое время тихо совещались.

– Он, наверное, юркнул в сторону, под деревья, и пустился обратно, – сказал один из стражников. – Поворачивайте и идите вдоль правого края дороги. Мы доедем до заставы и проверим, не прокрался ли он туда незаметно, а потом вернемся и отправимся по левой стороне.

Лошади вновь взвились, ударили о землю копытами и пошли рысью. Двое пеших, по-видимому, повернули и тронулись в путь вдоль деревьев, обшаривая кусты в поисках своей жертвы. Вскоре наступила долгая тишина, которую Йоселин боялся нарушить.

– Вытянись и устройся удобнее, – произнес наконец старик, не поворачивая головы. – Нам еще нельзя уходить отсюда.

– У меня есть дело, которое мне надо выполнить, – сказал Йоселин, наклоняясь поближе к закрытому капюшоном уху, чтобы быть точно услышанным. – Бог свидетель, я от всей души благодарю тебя за это убежище, но мне необходимо как-то добраться до монастыря, покуда не рассвело, или та свобода, которую ты мне сохранил, не будет ничего стоить. Мне нужно сделать там кое-что ради другого человека.

– Что же? – ровным голосом спросил старик.

– Предотвратить, если удастся, ту свадьбу, которую собрались играть сегодня.

– А! – протянул натруженный голос. – Для чего? Да и каким образом? Пока что тебе нельзя покидать это место: они поедут назад и, когда вернутся, должны увидеть все то же самое – старика прокаженного, предпочитающего ночь под звездами крову приюта, ничего больше. – Трава в копне зашелестела: быть может, ее неподвижность нарушил легкий вздох. – Ты понял, что здесь за место? Боишься проказы, мальчик?

– Нет, – сказал Йоселин, но тут же дрогнул и передумал. – Да! Боялся, то есть считал, что боюсь. Сейчас я уже не знаю. Знаю только, что больше всего боюсь потерпеть неудачу в деле, которое мне надлежит совершить.

– У нас есть время, – отозвался старик. – Если желаешь рассказать мне, я слушаю.

Только на такого вот случайного встречного, мгновенно завоевавшего симпатию и доверие, мог Йоселин сбросить тяготивший его душу груз. Внезапно юноше показалось совершенно естественным делом поведать старику все без утайки, ничего не скрыв ни о своей горькой любви, ни о том, как дурно с ним обошлись, ни о том, насколько более жестоко поступили с Иветой. Посредине рассказа властная рука вновь сжала его колено, требуя неподвижности и молчания – до тех пор, пока двое всадников не проедут обратно в сторону города. Когда же они скрылись из виду и последний отзвук стучащих по дороге копыт растаял вдали, Йоселин возобновил рассказ, как будто нить его никогда и не прерывалась.

– И ты задумал спрятаться где-нибудь возле обители, – задумчиво произнес старик, когда рассказ был окончен, – а потом ворваться туда, вызвать своего бывшего господина на поединок и при этом так оскорбить его, чтоб он не смог сдержаться и отказать тебе в удовлетворении?

– Я не вижу другого выхода, – сказал Йоселин, хотя, после того как его план изложили в столь четких выражениях, юноше уже не особенно верилось в успех своего предприятия.

– Так не спеши с этим, – проговорил Лазарь. – Свет дня тебе не помеха: колотушка да капюшон с покрывалом сделают безликим и безымянным любого. Могу сказать тебе лишь одно: Юон де Домвиль не ночевал сегодня у себя дома. Он поехал куда-то мимо этого места и свернул с дороги направо. С тех пор я находился здесь неотлучно, и если только он не знает какой-то другой тропы, то он домой не вернулся. Но я думаю, он должен проследовать назад той же дорогой, по которой и отбыл, и, пока он мимо нас не проедет, можно не беспокоиться, что жених предстанет перед алтарем. Мы с тобой можем следить за трактом по очереди, чтобы не пропустить всадника. Если он вернется. А что если он не вернется вообще?

Йоселин провел самую странную ночь в своей жизни, и утро было не менее странным. С зарею все покрылось легким туманом, восходящее солнце тускло просвечивало сквозь него, внизу же туман покрывал огромными бороздами долину. Но Юона де Домвиля, рысью скачущего к дому епископа, так и не было.

– Оставайся в укрытии, – в конце концов сказал Лазарь, – покуда я не вернусь. – Он поднялся и ушел в приют, но вскоре воротился, неся в руках такой же плащ с капюшоном, как у него самого, и кусок голубой холстины для покрывала. – Можешь вылезти и надеть его. Или ты боишься носить одеяние мертвеца? Он тут, на кладбище. Те, кто приходит сюда умирать, снимают с себя одежду, в приюте уже изрядный запас ее. Холстину здесь жгут, а одежду стараются вычистить как можно лучше. Умерший был крупным человеком, сам увидишь, плащ его тебе мал не покажется.

Йоселин сделал все, как ему велели, – точно ребенок или же человек, пробудившийся после сна в столь неожиданном месте, что вынужден полагаться на провожатого. Находясь в подобном состоянии, юноша больше не удивлялся тому, что открыл душу прокаженному, согласился спрятаться под плащом прокаженного и позволил отвести себя в приют, где были собраны эти несчастные, не ощущая ни страха, ни отвращения. Беглецу протянули руку помощи, и он ухватился за нее с теплотой и признательностью. Он даже не поинтересовался, как ему удастся затеряться среди обитателей приюта. Ведь их число, без сомнения, известно, а он, новичок, слишком велик, чтобы его появление прошло незамеченным. Но то ли Лазарь успел замолвить слово кое-кому из своих товарищей, то ли чутье всегда безошибочно указывает обездоленным, когда одному из собратьев нужно помочь, и так тонко руководит их душами, что кажется, сама их среда безотчётно принимает и растворяет в себе пришельца. Во всяком случае, все здешние мужчины и женщины, которые как раз собирались к заутрене, окружили Йоселина, и он таким образом смешался с толпой этих несчастных.

Юноша воочию увидел все виды уродств и увечий и неожиданно для себя самого его с головою захлестнула волна непривычного смирения. Давно уже он не вслушивался с таким благоговейным вниманием в слова церковной службы и не чувствовал себя до такой степени слившимся в молитве со всеми молящимися.

Что же до наблюдения за дорогой, то Лазарь доверил его маленькому Брану: наружность человека, которого ему поручили выслеживать, была мальчику прекрасно знакома. Теперь для Йоселина все делали другие, и, поскольку покамест он не имел возможности ни воспротивиться этому, ни предложить хоть что-то в ответ, ему оставалось лишь смиренно склонить голову вместе с остальными и от души возблагодарить Дающего за явленную ныне милость. Так юноша и поступил.

Глава пятая

Ивету подняли рано, ибо ей предстоял замысловатый туалет. Агнес и Мадлен выкупали, одели и украсили ее, взбили золотую волну ее волос и заплели дюжину блестящих косичек, затем покрыли их филигранной сетью и поверх прикрепили унизанную драгоценными камнями золотую диадему. С этой короны свисала фата из позолоченных нитей, закрывая сзади шею и плечи невесты и спускаясь на жесткое, шитое золотом платье. Девушка беззвучно и бесстрастно покорилась всему, ее лицо было таким, что украшения из слоновой кости по сравнению с ним казались покрытыми загаром. Послушно поворачиваясь в руках своих соглядатаев, Ивета наклоняла голову, когда было велено, и вообще делала все, что от нее требовали. Когда туалет был завершен, ее оставили посреди комнаты в позе разряженной статуи святой, приготовленной для установки в нишу. Каждая складочка ее платья была доведена до совершенства. Боясь нарушить это великолепие, невесте приказали не двигаться. И она продолжала стоять в той же позе, без единой жалобы, все время, покуда женщины украшали себя не менее пышно.

Появился дядя и, сузив глаза, критически осмотрел девушку, затем одернул складки фаты так, чтобы придать им более строгую симметрию, и выразил свое удовлетворение. Пришел каноник Эудо, вкрадчивым голосом этот святоша стал петь дифирамбы – не столько красоте девушки и соответствующей случаю пышности одеяния, сколько ее огромному состоянию и положению, которое ей принесет этот брак; говорил о признательности, которую ей надлежит испытывать к своим опекунам, сумевшим добиться для нее такой блестящей партии. Заходили гости, восторгались, завидовали и уходили занять свои места в церкви.

Ровно в десять – час, знаменующий в другие дни начало торжественной мессы – за спиной у невесты появились сопровождающие, и Пикар, взяв под руку племянницу, вышел с нею на главное крыльцо, дабы когда приедет жених, девушка была готова пойти дальше сама ему навстречу.

Все было скрупулезнейшим образом приготовлено к торжеству, продумано до мельчайших подробностей и доведено до совершенства, не хватало лишь одной детали – жениха. Жених не приехал.

Первые десять минут никто, даже Пикар, не осмеливался ни роптать, ни хмуриться: Юон де Домвиль подчинялся только одному человеку – себе, и хотя брак, безусловно, был для него выгодным, барон рассматривал его как одолжение со своей стороны. Опаздывать было невежливо, но никто не сомневался в том, что жених вот-вот появится. Однако, когда истекли еще десять минут, а торжественная процессия в воротах так и не появилась и даже не слышалось приближающегося стука копыт, среди собравшихся началось движение, послышался ропот, сопровождаемый беспокойным шарканьем ног, а затем и шепот. Ивета стояла на виду у всех, и все возраставший вокруг нее трепет сомнения наконец вывел девушку из оцепенения. Она ничем не выдала своих чувств, только кровь опять заиграла у нее на лице, прихлынув к губам и окрасив их в нежный цвет лепестков розы.

Из церкви выплыл изящный и элегантный каноник Эудо; впрочем, и ему не удавалось скрыть возбуждение. Он тихо переговорил о чем-то с помрачневшим Пикаром, лоб которого постепенно покрывался тревожными складками. Кадфаэль, пришедший из сада довольно поздно и спешивший занять свое место между братьями, бросил взгляд лишь на невесту и не смог отвести глаз от крохотной золотой куколки, в которую ее превратили. В ней не осталось ничего подлинного – только маленькое ледяное личико, теперь постепенно оттаивавшее, да в глубине лиловых, словно ирисы, глаз появилась живая искорка, все быстрее поднимающаяся из бездны мрака наверх, к свету белого дня.

Девушка одной из первых заслышала торопливый цокот копыт. Она скосила в сторону ворот глаза, не осмеливаясь повернуть голову, и в этот момент Симон Агилон в праздничном наряде въехал в ворота, бросил уздечку в руки привратника и, спешно соскользнув с лошади, в явном возбуждении пробежал через большой двор к ожидавшим.

– Милорд, я молю о прощении! Что-то стряслось, мы не знаем, что именно… – Он подозвал жестом каноника Эудо, и три головы вместе склонились над крыльцом. Агнес тоже присоединилась к ним, подняв брови и настороженно слушая. Голоса, однако же, все равно доносились до слушателей. Из церкви вышли аббат и приор и остановились на почтительном расстоянии от разговаривающих, лица их выражали сдержанное неудовольствие. Не замечать их присутствие долго было нельзя.

– Вчера вечером, когда мы уехали отсюда и вернулись домой… Я делаю, что господин приказывает, я не расспрашиваю… Милорд сказал, что ему взбрело в голову покататься немного, а мне велел пойти распорядиться, чтобы все домашние отправлялись спать, ибо помощь ему в эту ночь не нужна, а когда понадобится утром, то он сам вызовет. Я так и сделал! Как же иначе? Я думал, он будет спать у себя, но его слуга заглянул к нему в спальню, – я-то сам проспал допоздна, меня растолкали спустя добрых полчаса после заутрени и сказали, что его нет в постели и всю ночь не было, постель и не смята. – Голос молодого человека повысился и стал слышен всем. Слушатели хранили полное молчание, их внимание было приковано лишь к рассказчику.

– Отец настоятель, – повернулся Симон к аббату с торопливым поклоном, – мы очень опасаемся, что с милордом случилась какая-нибудь беда. Его всю ночь не было дома, он отправил меня туда одного и велел отпустить всех своих слуг. И уж конечно, прибыл бы сюда без опоздания, будь он здоров и свободен передвигаться настолько, чтобы успеть к сроку. Я боюсь, он как-то поранился – упал с лошади, может статься… Ночные поездки – дело рискованное, но у него была страсть к ним. Достаточно одного злосчастного камешка под копытом или лисьей норы…

– Он расстался с вами у ворот дома? – спросил Радульфус. – И поехал дальше?

– Да, в сторону приюта Святого Жиля. Но я не знаю, какой путь он избрал затем и куда направлялся, если у него и вправду была на уме какая-то цель. Он ничего не сказал мне.

– Было бы естественно, – сухо проговорил Радульфус, – первым делом отправить по этой дороге людей и проверить, нет ли там следов его пребывания и не видел ли его кто-нибудь.

– Мы так и сделали, святой отец, но безрезультатно. Попечитель приюта милорда не видел, мы проехали по дороге дальше, но никаких следов не нашли. Перед тем как предпринять дальнейшие действия, я счел необходимым из учтивости сообщить ждущим о происшествии. Но я уже поговорил с одним из сержантов шерифа – он вместе с дозором прочесывал лес в поисках узника, которого они упустили, – и его люди будут теперь также искать следы милорда Домвиля. Сержант послал человека к шерифу рассказать о случившемся. Отче, вы понимаете: я не осмеливался прежде времени бить тревогу или сомневаться в действиях моего господина, но теперь, мне думается, пришло время начать разыскивать его. Быть может, он лежит где-то раненый, не в силах подняться.

– Я думаю так же, как вы, – решительно произнес настоятель и любезно обратился к Агнес Пикар, встревоженной и настороженно стоявшей рядом с мужем и в то же время удерживавшей за золотой рукав Ивету: – Мадам, я верю, что тревога продлится недолго и что мы скоро найдем милорда Домвиля; думаю, он цел и невредим: просто его задержало какое-то пустячное обстоятельство. Но все же будет лучше, если вы уведете вашу племянницу в дом и дадите ей отдохнуть подле вас в уединении, а тем временем эти господа – да и наши братья, буде они пожелают – отправятся на поиски жениха.

Коротким тревожным жестом выразив свою признательность, Агнес увлекла девушку за собой. Дверь их покоев закрылась за ними. Ивета так и не произнесла ни единого слова.

Мужчины оседлали лошадей, сели на них и отправились в путь. В конную партию вошли все приглашенные на свадьбу мужчины – вельможи, грумы и пажи из дома епископа, а также отряд вооруженных воинов, обычно дежуривший в замке. Многие из братьев, что помоложе, да и добровольцы-послушники последовали за верховыми пешком. За ними увязался один мальчуган, монастырский ученик. Новость не прошла мимо его длинных ушей; едва заслышав ее, он ускользнул ото всех и спрятался, покуда его не успели силком загнать в школу. Он рисковал поплатиться за прогул позже, однако считал, что дело вполне того стоит.

Верховые решили сперва добраться до места, где Домвиль расстался с молодым человеком. Оттуда барон, по словам Симона, поехал в сторону приюта Святого Жиля. Всадники на всякий случай проделали тот же путь. Миновав приют, они поделились на две группы: дальше дорога раздваивалась. Вскоре они потеряли друг друга из виду. Растянувшись цепью, каждая группа прочесывала местность с обеих сторон от своей дороги. Пешие, напротив, сразу двинулись по бездорожью. Некоторые углубились в лес и отправились вниз, вдоль реки; другие обошли берегом мельничную запруду и спустились в долину Меола. Там они зашагали вверх по течению через рощицы и луга.

Кадфаэль присоединился ко второй группе. Они вытянулись длинной шеренгой по обе стороны от ручья, стараясь разойтись на как можно большее расстояние, и устремились вверх, за пределы владений аббатства. В этой лесистой местности человек на лошади мог ехать только по надежным открытым участкам либо же по хорошо набитым тропам. Искать его на ближних подступах к аббатству было бессмысленно, тем более что он отправился в путь от ворот своего дома, а тот стоял дальше. Поэтому первое время следопыты шли быстро. Наконец окрестности аббатства остались далеко позади, и живая цепь растянулась по открытой долине. Теперь отряд находился прямо под приютом. Вдалеке над кустами возвышалась башенка церкви. По ней можно было легко ориентироваться: она венчала склон над долиной и указывала, где проходит дорога.

Выйдя на открытое место, ищущие стали двигаться медленнее и осмотрительнее. Они отошли друг от друга еще дальше, чтобы прочесать предельно широкую полосу. Каждая здешняя тропинка была им знакома. Выйдя на нее, они всякий раз сворачивали и долго петляли по ней. Без сомнения, их сотоварищи из другой группы прошли примерно столько же и действовали в точности так же. Но пока что оттуда не доносилось никаких криков. Никто не давал знать, куда надо идти, и не призывал прекратить поиски.

Группа отошла уже, наверное, на полмили от приюта. Редкие рощицы, разбросанные меж полей, сгустились и слились в сплошной лес. Ведущий к дороге откос стал крутым. Некоторое время на пути следопытов не встречалось ни единой идущей вниз тропки. Но потом склон сделался более отлогим. Группа вышла, как и должна была, на широкий зеленый проезд – хорошую, ровную дерновую дорожку. Она сбегала сюда с тракта и затем слегка сужалась, входя в лес погуще. Эта тропа вела от тракта на юго-запад. На своем пути она дважды пересекала излучину ручья, в здешних местах тот был узок и каменист – здесь переходили вброд. Кадфаэль вспомнил, что дальше тропа вела к опушке Долгого леса, который начинается в нескольких милях отсюда.

Как только отряд очутился на зеленой дорожке, по ней, откуда ни возьмись, промчался маленький школьник-прогульщик. До того он все без устали носился кругами впереди следопытов. Он и на тропу свернул раньше всех, а теперь вот опрометью примчался назад. Он указывал куда-то у себя за спиною:

– Там, на поляне, лошадь пасется! Седло, сбруя и прочее – все на месте, а седока нет!

Он резко развернулся и понесся обратно, все остальные ринулись за ним по пятам. Дорожка шла дальше, чистая и наезженная, тесно зажатая между деревьев. Затем она расширялась и выводила на маленький сочный лужок. На его краю, под деревьями, как ни в чем не бывало разгуливала вороная лошадь. Это была лошадь Юона де Домвиля. Она безмятежно пощипывала траву. Увидев столько невесть откуда появившихся людей, подняла на них удивленный взгляд. Сбруя на лошади была в полном порядке. Однако всадника словно сдуло.

– Окажись лошадь возле знакомого дома да привычной конюшни, она вернулась бы туда, и все бы поняли, что случилось неладное, – сказал возбужденный мальчик, с гордостью завладев уздечкой. – Но она оказалась в незнакомом месте и потому стала бродить где придется.

Все, наверное, именно так и было, и мальчик горел нетерпением с новым рвением взяться за поиски. Но то, что ждало ищущих впереди, могло оказаться неподходящим зрелищем для ребенка. Кадфаэль поглядел на Эдмунда, шедшего с ним рядом в цепочке. В глазах брата, словно в зеркале, читалось отражение той же мысли. В самом деле, допустим, лошадь внезапно разлучило со всадником какое-то прискорбное происшествие. Раз лошадь одна, значит, скорее всего Юон де Домвиль стал жертвой несчастного случая по дороге домой. И еще получается, что он пролежал всю ночь под открытым небом. А из этого следует, что он в плохом состоянии. Стойкий, решительный человек, он не стал бы беспомощным и неподвижным из-за какой-нибудь пустяковой ранки.