Текст книги "Покаяние брата Кадфаэля"

Автор книги: Эллис Питерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

– Жаль, что меня там не было, – пробормотал Ив, с восхищением глядя на монаха.

– А вот я, дитя, напротив, был тому рад. Ты сделал свое дело, и я благодарен Господу за то, что хоть одному из вас нет больше нужды так рисковать. Но сейчас все это уже не имеет значения. Нам удалось предотвратить самое худшее, а в нашей жизни редко случается добиться большего.

Неожиданно Кадфаэль почувствовал, до какой степени он устал.

– Оливье вернется, – с искренней радостью заверил монаха Ив, прижимаясь к его плечу. – А в Глостере и его, и тебя ждет Эрмина. Ей, кстати, скоро пора родить. Может, у тебя появится еще один крестник?

Ив пока еще понятия не имел, что это дитя будет для Кадфаэля ближе всякого другого – родным еще и по крови. – Ты все равно забрался далеко от своей обители, так почему бы тебе не погостить у нас, где тебя так любят. Всего несколько деньков – какой в том грех?

Кадфаэль покачал головой – нехотя, но решительно.

– Нет, этого я делать не должен. Уже уехав из Ковентри, я нарушил обет послушания, не выполнил повеления моего аббата, который оказал мне великую милость. Теперь я выполнил все, ради чего осмелился пренебречь своим призванием – кроме разве что одной малости, – и если задержусь долее, то изменю себе, как изменил уже своему ордену, аббату и братьям. Когда-нибудь мы непременно встретимся снова, но сначала я должен принести покаяние. Завтра, Ив, я отправляюсь домой независимо от того, будут ворота Шрусбери открыты для меня или нет.

Глава пятнадцатая

С первыми рассветными лучами Кадфаэль собрал свои скудные пожитки и отправился к Фицгилберту. В военное время крепость, которую только что отбили у противника, не следовало покидать без разрешения кастеляна.

– Милорд, теперь, когда путь свободен, я обязан вернуться в мое аббатство. Здесь в конюшне моя лошадь. Конюхи могут подтвердить мое право, хотя мне ее дали на время. Она из конюшен Шрусберийского замка. Могу ли я уехать?

– Разумеется, – ответил Фицгилберт, – езжай свободно, брат, и Бог тебе в помощь.

Получив разрешение, Кадфаэль в последний раз посетил замковую часовню. Он проделал долгий путь оттуда, куда так стремился вернуться, а теперь даже не был уверен, доживет ли до возвращения. Никому не дано знать, когда его призовет Всевышний. Но даже если он доберется туда живым, его могут и не принять. Нить, связывавшая его с обителью, порвалась, и ее трудно будет соединить снова.

С покорностью и смирением обратился Кадфаэль к Господу, а помолившись, еще долго стоял на коленях с закрытыми глазами, припоминая все случившееся за это время – и хорошее, и дурное. Благодарностью и радостью преисполнилось его сердце, когда он вспомнил сына, представшего перед ним в обличье деревенского парня. Сына, сидевшего в повозке мельника, держа на коленях голову своего врага или все же друга, ибо эти двое не были врагами. Они на славу постарались, чтобы стать ими, сделали для этого все возможное, но все же ими не были. Чудно, но над такими вопросами лучше и не ломать голову – все равно не найдешь ответа.

Он уже поднимался с чуть затекших от долгого стояния на твердом прохладном камне колен, когда на пороге послышались легкие шаги и дверь приоткрылась чуточку пошире. Присутствие в замке женщин уже сказалось на обстановке часовни – в ней появился вышитый алтарный покров и молитвенная скамеечка с зеленой подушкой, предназначенная для самой императрицы. На пороге появилась камеристка, державшая в каждой руке по тяжелому серебряному подсвечнику. Она направилась было к алтарю, но тут заметила монаха, слегка склонила голову и улыбнулась. Косы ее были убраны под тонкую поблескивающую сеточку, такую же серебристую, как и сами волосы.

– Доброе утро, брат, – промолвила Джоветта де Монтроз и двинулась было дальше, но вновь задержалась и посмотрела на монаха более пристально. – Кажется, брат, я уже встречала тебя. Ты был на встрече в Ковентри, верно?

– Истинно так, – ответил Кадфаэль.

– Я помню, – промолвила она со вздохом. – Жаль, что из этого ничего не вышло. Но у тебя, наверное, было какое-то важное дело, связанное с этим советом, иначе как бы тебя занесло в такую даль. Я слышала, что ты вроде бы из Шрусберийского аббатства.

– Можно сказать и так, – ответил Кадфаэль, – в каком-то смысле да, было.

– И ты преуспел? – Она подошла к алтарю, водрузила подсвечники по обе стороны и наклонилась, ища в шкатулке свечи и лучину, чтобы зажечь их от маленькой лампады, которая постоянно горела перед распятием.

– Отчасти, – сказал монах. – Отчасти я преуспел.

– Только отчасти?

– Осталось одно дело, в котором я так и не разобрался, хотя теперь это уже не так важно. Ты помнишь молодого человека, которого там, в Ковентри, обвинили в убийстве?

Он подошел к ней поближе, и женщина обратила к нему ясное бледное лицо с большими и яркими, небесной голубизны глазами.

– Да, помню. Теперь с него снято всякое подозрение. Я видела его, когда он приехал в Глостер, и он рассказал, что сам Филипп Фицроберт отпустил его, сочтя невиновным. Я была рада это слышать. Я-то думала, что все кончилось, еще когда государыня благополучно увезла его из Ковентри, и только в Глостере узнала, что Филипп захватил его на дороге. А потом он явился, поднял тревогу, и мы выступили против Фицроберта… Я знала, – добавила она, помолчав, – что вины на этом юноше нет.

Она вставила свечи в подсвечники и, чуть наклонив голову, слегка отступила. Серная лучина горела, потрескивая и шипя, отбрасывая яркий свет на ее левую руку, тонкую, с синеватыми прожилками. Она осторожно зажгла свечи и смотрела, как они разгораются, по-прежнему держа в руке лучину. На среднем пальце Джоветты было надето кольцо, точнее перстень с гравировкой на отшлифованном камне. Маленький черный гагат словно вбирал в себя свет, благодаря чему гравированный рисунок был виден во всех деталях. Крохотная саламандра в окружении язычков пламени смотрела в противоположную сторону, но тот, кто видел печать, не мог не узнать это изображение.

Кадфаэль не промолвил ни слова. Джоветта стояла спокойно, не делая попытки убрать руку от света, подчеркивавшего каждую деталь рисунка на перстне. Затем она повернулась к монаху, проследила за его взором и снова взглянула ему в лицо.

– Я знала, – сказала она, – что он ни в чем не виноват. Я ничуть не сомневалась в этом, да и ты тоже. Но у меня была на то причина. А почему ты верил ему даже тогда?

Кадфаэль подробно растолковал ей, на чем основывалась его уверенность:

– Бриан де Сулис пал от руки человека, которого хорошо знал и которому доверял. Ив Хьюгонин, не скрывавший своей враждебности, не смог бы подойти так близко. Это мог сделать лишь тот, от кого Бриан не ждал никакой беды.

– Или та. Например, женщина, – сказала Джоветта де Монтроз. Она произнесла это тихо и рассудительно, как человек, ничего не навязывающий, но предлагающий обдумать и такую возможность.

А ведь он ни о чем подобном все это время даже не думал. В голову не приходило. Ведь там, в приорате, собрались почти исключительно мужчины – всего две женщины, не считая самой императрицы. Правда, младшая из них, несомненно, затеяла с де Сулисом рискованную игру хотя и без намерения заходить слишком далеко. Кадфаэль сомневался в том, имела ли она намерение… но все же…– О нет! – промолвила Джоветта де Монтроз. – Изабо тут ни при чем. Она ничего не знает. Единственное, что она сделала, это даже не пообещала, а только намекнула ему, ну а он, конечно, решил рискнуть. Она с ним встречаться не собиралась, но он ее ждал. А в темноте трудно отличить старуху от девушки, особенно если на ней плащ с капюшоном. Я думаю, – добавила она с улыбкой, – что не сообщаю ничего такого, чего бы ты сам не знал. И не думай обо мне худо – я, конечно, постаралась бы вызволить юношу.

– Только сейчас я начинаю понимать, в чем дело, – сказал Кадфаэль, – да и то исключительно благодаря твоему перстню. Такая же печать была приложена к соглашению о сдаче Фарингдона от имени Джеффри Фицклэра. Приложена, когда сам он был уже мертв. А теперь мертв и де Сулис, убивший Джеффри и завладевший его печатью. Джеффри Фицклэр отомщен. «И зачем теперь ворошить пепел?» – подумал монах.

– Ты не спрашиваешь, кем был для меня Джеффри, – промолвила Джоветта.

Кадфаэль молчал.

– Он был моим сыном. Единственным сыном. Единственным моим ребенком, причем незаконнорожденным, ибо брак мой был бездетен. Я была разлучена с ним сразу после его рождения. Это случилось давным-давно, когда старый король овладел Нормандией, а Людовик воссел на трон и возобновил борьбу за утраченные земли. Король Генрих воевал во Франции более двух лет, отстаивая свои завоевания. С ним за море отправился и Уоррен, а мой муж был вассалом Уоррена. Два года разлуки! Любовь приходит незваной. Я была молода, одинока, а Ричард де Клэр прекрасен и добр. Когда пришло время, роды у меня приняли тайно, а Ричард забрал мальчика к себе и позаботился о нем. Орби так ничего и не узнал, как не узнал и никто из посторонних. Ричард всегда признавал Джеффри своим сыном, он вырастил его и, конечно, отомстил бы за него сам, будь он жив. Но, увы, Ричард уже умер, и мне пришлось взять возмездие на себя. – Голос ее был совершенно спокоен. Она не похвалялась и не оправдывалась, а когда заметила, что взгляд Кадфаэля все еще прикован к саламандре в кольце возрождающего ее огня, улыбнулась. – Это единственное, что он получил от меня. Символ древний, им пользовались еще предки моего отца, но нечасто. Мало кто мог его узнать. Я попросила Ричарда передать печать Джеффри, когда тот вырастет, что он и сделал. Джеффри был хорошим капитаном, все его любили. Граф Гилберт, его брат по отцу, всегда высоко его ценил. Хотя они и встали по противоположные стороны, но остались добрыми друзьями. Клэры похоронили Джеффри как полноправного члена семьи. Но они так и не узнали, как на самом деле он умер. А вот ты, я думаю, знаешь.

– Да, – ответил Кадфаэль, взглянув ей прямо в глаза, – я действительно знаю.

– Тогда кет нужды что-то объяснять или оправдываться, – просто сказала она и повернулась, чтобы подправить свечу и загасить серную лучинку, которую собиралась унести с собой.

– Ты сказала – никто не знал о том, что Джеффри твой сын, – напомнил ей Кадфаэль. – А сам-то он знал?

Уже с порога часовни Джоветта обернулась и, бросив на монаха безмятежный взгляд потрясающе глубоких голубых глаз, с улыбкой промолвила:

– Теперь он знает.

Эти двое расстались в часовне замка Масардери. Скорее всего – навсегда.

Кадфаэль отправился на конюшню, где застал почти безутешного Ива, который уже оседлал для монаха жеребца и теперь настаивал на том, чтобы проводить отъезжающего друга хотя бы до реки. Но за Ива переживать не стоило – самое тяжкое осталось для него позади, и сейчас его огорчала лишь невозможность отправить Кадфаэля в Глостер да смущало некоторое разочарование в обожаемой государыне. Впрочем, не собираясь искать милостей императрицы, Ив оставался ее верным приверженцем. Он был из тех прямодушных, без страха и упрека рыцарей, которых нелегко заставить свернуть с избранного пути.

Ив шел пешком у стремени по мощеной дорожке к броду и без умолку говорил об Оливье, Эрмине и ребенке, которому вот-вот предстояло появиться на свет. Он думал о предстоящем воссоединении с родными, и настроение его улучшалось с каждой минутой.

– Возможно, Оливье окажется в Глостере еще до того, как я получу разрешение поехать к сестре. А с ним действительно все в порядке? Ты точно знаешь?

– Ты найдешь его таким же, каким он был, – с сердечной улыбкой заверил его монах, – так же как и он тебя. Кажется, – добавил он скорее для себя, чем для юноши, – у нас все получилось не так уж плохо.

Но путь домой ему предстоял долгий-долгий.

У брода они расстались. Ив поднялся на цыпочки и подставил гладкую щеку, а Кадфаэль наклонился и поцеловал его.

– Ну, дитя, теперь возвращайся, а я поехал. Мы еще увидимся.

Кадфаэль перебрался через брод, поднялся по лесистому склону и поехал на восток, через Уинстон, к большой дороге. Достигнув ее, он свернул не налево, к Тьюксбери, откуда можно было двинуться в сторону Шрусбери, но направо, к Сайренчестеру. У него оставался еще один

маленький долг. Впрочем, долг ли? Возможно, он просто пытался убедить себя в том, что даже отступничество может иной раз привести к благу, и так надеялся найти оправдание своей вине.

Он ехал по широкой дороге, пересекавшей Котсвольдское плато. Свинцовое небо нависало над его головой, дождь перемежался снегом, серый туман заволакивал горизонт, скрадывая и без того тусклые краски зимы. Дорога была пустынной – в такую погоду люди предпочитали сидеть дома да и овец держали в загонах.

До Сайренчестера Кадфаэль добрался ближе к вечеру. Об этом городке он почти ничего не знал – слышал только, что он очень древний. Его заложили еще римляне, и с тех незапамятных времен он рос и процветал главным образом благодаря торговле шерстью. Монаху пришлось остановиться, чтобы узнать, как проехать к августинскому аббатству. Подъехав к обители, Кадфаэль понял, что не ошибся, отправив раненого сюда. Монастырь, основанный старым королем Генри, действительно процветал – обширный, богатый двор и большая, красивая церковь красноречиво свидетельствовали о трудолюбии и усердии августинских братьев. Хотя аббатство существовало всего лет тридцать, его по справедливости почитали одним из лучших в августинском ордене.

Кадфаэль спешился и, ведя коня под уздцы, подошел к сторожке. Впервые после жестокой осады и унылой дороги на него повеяло духом спокойствия и порядка. Здесь, в монастыре, у каждого было свое дело, каждый знал свое место и, сознавая свое значение, одновременно ощущал себя частью единого целого. Каждая минута, каждый час здесь были учтены и исполнены особого смысла. Так же как и в Шрусбери, там, куда влекло Кадфаэля сердце.

– Я брат Кадфаэль из бенедиктинского аббатства Святых Петра и Павла в Шрусбери, – смиренно промолвил монах. – Мне пришлось задержаться в этих краях из-за сражения под Гринемстедом, где я находился, когда замок попал в осаду. Могу ли я поговорить с братом, попечителем лазарета?

Привратник, круглолицый пожилой монах с проницательными, все примечающими глазами, поначалу встретил гостя настороженно – ведь августинцы и бенедиктинцы издавна соперничали друг с другом.

– Ты просишь пристанища на ночь, брат?

– Нет, – отвечал Кадфаэль. – Думаю, что свое дело я улажу быстро. Я еду в свою обитель и обременять вас не стану. Но здесь у вас должен находиться на излечении Филипп Фицроберт, тяжело раненный под Гринемстедом. Я бы хотел расспросить брата попечителя о состоянии больного. Или, – добавил Кадфаэль, ужасаясь собственным словам, – узнать, жив ли он. Я ухаживал за ним, лечил его. Мне нужно знать все.

Когда привратник услышал имя Фицроберта, его холодные серые глаза, отнюдь не потеплевшие при упоминании о бенедиктинском аббатстве, расширились. Трудно было сказать, любили здесь Филиппа, ненавидели или просто терпели, – так или иначе, грозная слава его отца внушала почтение всем и каждому. Не удивительно, что такого подопечного обитель оберегала особо тщательно.

– Я позову брата попечителя лазарета, – сказал привратник и удалился.

Вскоре появился и сам попечитель лазарета, жизнерадостный, добродушный монах лет тридцати с небольшим. Окинув Кадфаэля быстрым взглядом, он тут же согласно кивнул.

– Добро пожаловать, брат. Молодой человек описал тебя так хорошо, что я сразу узнал. Он рассказал нам о судьбе Масардери и о том, что угрожало нашему гостю.

– Стало быть, они поспели вовремя, – сказал Кадфаэль и вздохнул с облегчением.

– Слава Богу. Они приехали на повозке мельника, но самого мельника с ними, понятное дело, не было. Работящему человеку некогда разъезжать туда-сюда, он должен заботиться о семье. Тем паче он и так сделал гораздо больше, чем можно было от него требовать, рискуя даже своей головой. Но так или иначе, повозку ему вернули, и с тех пор все тихо.

– Хочется верить, что так все и останется. Он добрый человек.

– Благодарение Господу, брат, – добродушно промолвил попечитель лазарета, – добрые люди на земле были, есть и никогда не переведутся. Их больше, чем дурных, и они всегда будут брать верх.

– А Филипп? Он жив? – затаив дыхание, спросил монах.

– Жив, жив и уже пришел в себя. Даже идет на поправку, хотя выздоровеет, думаю, не скоро. Но жить будет, и здоровье к нему вернется. Да что там говорить. Пойдем, сам посмотришь.

Снаружи, перед приспущенной занавеской, отделявшей боковую клетушку от общей палаты лазарета, сидел молодой, крепкого сложения брат и с весьма серьезным и исполненным достоинства видом читал лежавшую на коленях книгу. Заслышав шаги, он поднял глаза, но при виде попечителя лазарета и монаха в бенедиктинской рясе тут же вернулся к своему чтению. Лицо его оставалось бесстрастным. Кадфаэль с одобрением отметил, что августинцы оберегают своего подопечного.

– Простая мера предосторожности, – заметил брат попечитель, – может, это и лишнее, но для пущей уверенности не повредит.

– Не думаю, что теперь его станут преследовать, – сказал Кадфаэль. – И все же… – Августинец взялся рукой за занавеску. – Осторожность еще никому не мешала. Заходи, брат. Он в сознании и узнает тебя.

Кадфаэль вошел, и занавес, колыхнувшись, отделил его от палаты. На единственной в помещении койке, повернувшись так, чтобы не тревожить поврежденные ребра, лежал Филипп. Лицо его, пусть более бледное и исхудалое, чем в лучшие времена, выглядело восхитительно безмятежным. Черные волосы, выбивавшиеся из-под плотной повязки, курчавились на подушке. Он повернул голову, чтобы узнать, кто пришел, и, завидя Кадфаэля, ничуть не удивился.

– Брат Кадфаэль! – Голос его был крепок и ясен. – Признаться, я почти ожидал твоего прихода, но ведь у тебя есть дела поважнее. Почему ты не поехал прямо в обитель? Стою ли я такой задержки?

На этот вопрос Кадфаэль не дал прямого ответа. Он подошел поближе и взглянул на молодого человека с теплым, благодарным чувством.

– Теперь, убедившись, что ты жив-здоров, я отправляюсь домой без промедления. Мне сказали, что тебя вылечат, будешь как новенький.

– Это уж точно, – согласился Филипп с кривой усмешкой. – Что отец, что сын – оба потратили Бог знает сколько усилий невесть ради чего. Ну, ну, не сердись, брат. Я вовсе не обижаюсь на то, что меня вытащили из петли, пусть даже и против собственной воли. В отличие от твоего сына я не стану говорить, будто ты меня обманул. Присядь, брат, посиди со мной немножко и можешь отправляться в путь. Как видишь, у меня все хорошо, а тебя ждут важные дела в другом месте.

Кадфаэль присел на табурет, стоявший рядом с постелью. Лица их сблизились. Они долго внимательно смотрели друг другу в глаза, прежде чем монах сказал:

– Я вижу, ты знаешь, кто привез тебя сюда.

– Я пришел в себя лишь на краткий миг, но, открыв глаза, увидел его лицо. Это было в повозке, на дороге. И я слова сказать не успел, как вновь провалился во тьму. Он, наверное, даже не заметил, что я приходил в сознание. Но так или иначе – да, я знаю. Потому и сказал «что отец, что сын». Вы вдвоем распорядились моей судьбой и вновь подарили мне жизнь. А теперь скажи – что мне делать с этим даром?

– Жизнь по-прежнему твоя, – ответил Кадфаэль, – так что распоряжайся ею как хочешь. Я думаю, ты ценишь ее не меньше, чем все прочие.

– Но это другая жизнь, не та, что была у меня прежде. Я ведь был готов умереть, помнишь? А новой жизнью, друг мой, я обязан тебе – хочешь ты того или нет. У меня, – добавил Филипп, понизив голос, – было время как следует обо всем поразмыслить. Теперь, повоевав на обеих сторонах, я многое понял, и признаю, что заблуждался. Мало проку перебегать от императрицы к королю. Не в этом спасение страны. Но, может быть, ты подскажешь мне верный путь? Или Оливье?

– Или Господь!

– Конечно же, Господь прежде всего. Но он порой являет свою волю скрыто. Иногда ее не так-то просто истолковать. Я больше не возлагаю надежд на венценосцев. Но что же мне делать?

Он не требовал ответа. Пока не требовал. Сейчас подняться с постели и означало для него родиться заново. Когда это произойдет, у него будет время решить, как распорядиться возвращенной жизнью.

– Ну ладно, брат, что я все о себе? Есть ведь и кроме нас люди на свете. Расскажи мне лучше, как разворачивались события после того, как ты спровадил меня сюда.

Устроившись поудобнее, Кадфаэль поведал Филиппу, чем закончилось дело в Масардери. Воинов отпустили с честью, хотя и без оружия, и их свободу купил он, Филипп, предложив свою жизнь в уплату. И хоть платить ему не пришлось, цена была предложена искренне.

Ни тот ни другой не слышали цокота копыт на мощеном дворе, и, лишь когда из коридора донеслось гулкое эхо торопливых шагов, Кадфаэль осекся и встревоженно выпрямился. Но нет, сидевший на страже брат, которому был виден весь коридор, ничуть не обеспокоился. Видимо, те, кого он увидел, не внушали ему опасений. Он просто поднялся и отступил в сторону, давая новоприбывшим пройти.

Сильная рука наполовину отодвинула занавеску. На пороге, затаив дыхание, и ликуя, и страшась содеянного, стоял Оливье. Его глаза встретились с глазами Филиппа, и губы Оливье тронула неуверенная улыбка. Так и не перешагнув порога, он отступил в сторону, полностью отдернул занавес, и Филипп увидел того, кто стоял позади. Филипп не пошевелился, не подал никакого знака и не проронил ни слова, но Оливье безошибочно понял – он старался не зря.

При виде графа Роберта Глостерского Кадфаэль встал и отошел в уголок. Плотный, широкоплечий, граф был приучен владеть собой при любых обстоятельствах, и даже сейчас его лицо казалось совершенно бесстрастным. Стоя у постели, он молча смотрел на своего младшего сына. Сброшенный с головы капюшон мягкими складками лежал на его плечах. На густых, тронутых сединой каштановых волосах и короткой бородке с двумя серебристыми полосками поблескивали капельки дождя.

Расстегнув застежку, граф сбросил плащ, придвинул табурет к постели и уселся на него просто и непринужденно, будто вернулся в собственный дом, где его рады приветить, несмотря ни на что.

– Сэр! – с нарочитой церемонностью, звонким от напряжения голосом произнес Филипп. – Ваш сын и покорный слуга.

Граф ничего не ответил. Он наклонился и поцеловал сына в щеку, просто и естественно, как приветствуют при встрече близкого человека.

Кадфаэль молча проскользнул мимо, вышел в коридор и угодил в объятия собственного сына.

Итак, все необходимое было сделано. За Филиппа беспокоиться не стоило – после примирения с графом его не осмелилась бы коснуться даже императрица. Довольные тем, как все устроилось, отец и сын вышли во двор, и Кадфаэль тут же поспешил на конюшню за своей лошадью. Несмотря на надвигавшиеся сумерки, он чувствовал необходимость проехать хотя бы несколько миль, надеясь, что, когда стемнеет, пристроится на ночь где-нибудь в амбаре или овчарне.

– Я поеду с тобой, – сказал Оливье, – ведь нам по пути до самого Глостера. Вместе заночуем на каком-нибудь сеновале, а как доберемся до Уинстона, нас приютит мельник

– Я-то, признаться, думал, что ты как раз в Глостере, у Эрмины, – сказал Кадфаэль. – По-моему, сейчас твое место там.

– Так ведь я уже побывал у нее, а как же иначе. Она убедилась в том, что ничего страшного со мной не случилось, и только после этого разрешила мне ехать дальше. Я поскакал в Херефорд и отыскал графа Роберта. Он поехал со мной сюда, да я и не сомневался, что он так поступит. Родная кровь есть родная кровь, и нет уз прочнее, нежели между отцом и сыном. Ну а теперь, когда дело сделано, я могу вернуться домой.

Два дня они ехали рядом и две ночи провели вместе – одну, завернувшись в плащи, в пастушьей хижине близ Бэгендона, вторую на гостеприимной мельнице у Каули. Утром третьего дня они въехали в Глостер. И там, в Глостере, расстались.

Будь на месте Оливье Ив, он непременно принялся бы упрашивать Кадфаэля задержаться хотя бы на ночь. Оливье лишь вопросительно смотрел на отца, ожидая его решения.

– Нет, – промолвил Кадфаэль, грустно качая головой. – Здесь твой дом, но не мой. Я и так уже виноват сверх меры и не хочу множить свои прегрешения. И не проси.

Оливье просить не стал. Вместо того он проводил Кадфаэля до северной окраины города, откуда дорога вела на северо-запад, в далекий Леоминстер. Впереди оставалась еще добрая половина тихого, безветренного дня, и до темноты можно было надеяться проехать несколько миль.

– Боже упаси меня вставать между тобой и тем, что дает покой твоему сердцу, – сказал Оливье, – пусть даже мое сердце разрывается при мысли о разлуке. Езжай с Богом и не беспокойся за меня. Мы еще свидимся. Ежели не ты ко мне, то уж я к тебе точно приеду.

– Свидимся, коли то будет угодно Господу, – ответил Кадфаэль, крепко поцеловав сына.

«Да разве может, – подумал он, – мой Оливье не быть угодным Господу? Другого такого во всем свете не сыщешь».

Они спешились и обнялись на прощанье. Оливье придержал стремя, когда Кадфаэль снова садился в седло, и на миг прильнул к узде.

– Благослови меня, отец.

Кадфаэль наклонился и перекрестил сына.

– Пришли весточку, – сказал он, – когда родится мой внук.