Текст книги "Досточтимая гостья (ЛП)"

Автор книги: Эллен Кушнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Хотя в жизни я знавала лишь нескольких недобрых людей, одной из них была моя бабка. Когда моя матушка скончалась, Омама заявила отцу, что будет помогать ему и нам с братом, только если он откажется от их с мамой друзей, от ее семьи и от работы в их мастерской, и станет снова трудиться у Омамы.

Вообще-то, ей это было ни к чему. На нее и без того уже работали остальные сыновья и родственники. Раньше, правда, одним больше, но мой дядя Яркосвет наложил на себя руки как раз накануне Праздника Урожая. Так что, может, она хотела за счет папы восполнить потерю. Мне он об этом не сказал ни слова. А когда я спросила, отчего мы не можем навестить мою бабушку-ткачиху и другую родню, только вздохнул:

– Омама так и не научилась делиться.

– Зачем бы ей, она ведь богачка.

– Богатство – это не болезнь, Фениксвет, – строго сказал отец. – В один прекрасный день ты и сама можешь разбогатеть, так что помни об этом.

Может, он был и прав, только богатство, по-моему, порождает себялюбие. Это что-то вроде простуды: чтобы избавиться от нее, приходится кутаться с головы до пят. Так что к богатству я не стремилась, а вот прославиться мне, наверное, хотелось бы. Думаю, умения мне не занимать, раз уж я с пяти лет играю на кейчине, и даже мой брат Радослав, который ни в чем не даст себя обойти, знает, что я играю лучше. Мне нравится упражняться. Когда я опускаюсь на колени перед инструментом и мои пальцы льнут и танцуют по струнам, мне кажется, будто я знаю нечто, никому не ведомое. Это не просто мелодия – это дверь в иной мир. Многие виртуозы кейчина годами играли в одиночестве, прежде чем кому-то еще было дозволено их услышать, но я вовсе не против играть для других. Мне по душе их восхищение, но еще больше мне нравится думать, что моя музыка меняет их так же, как и меня.

Я знаю, хорошо воспитанной девушке известность не подобает. Даже моя бабушка-ткачиха ее не одобряла, обрывая все разговоры об этом. «Достойная девушка не позволит говорить о себе», – заявляла она. Так что, может, при жизни я и не прославлюсь. Когда ты умираешь, все меняется – тогда люди могут говорить о тебе сколько угодно. В «Хрониках предков», которые мы читаем с учителем, говорится о поэтессе леди Весении, художнице Гедонии и каллиграфистке леди Водограйне – все они были не только благородны, но некоторые даже связаны родством, а леди Водограйна была наложницей самого принца.

Омаме нравится слушать, как мы играем. Когда у нее бывают гости, нас с Радославом часто призывают в залу Феникса, чтобы мы услаждали их слух после трапезы, пока, расположившись на подушках у столиков розового дерева, они пьют чай и грызут сладости. Если нам не велят иначе, мы играем всем знакомые мелодии, ничего нового или необычного: «Мост вздохов», «Девичьи грезы» – всё в таком духе. Радослав непременно хочет всякий раз играть «Весенний сев», потому что устраивает целое представление, изображая жаворонка.

Сегодня, когда мы закончили, наша бабка заявила:

– Конечно же, в юности у меня был огромный талант.

Ей это как-то так удалось сказать, что было понятно: она играла куда лучше нас.

– Сам Желтый Гофер предлагал мне сыграть с ним дуэтом, когда выступал на пиру в честь именин моего отца. Что это был за вечер! Все там были. Леди Водограйна поцеловала меня в щеку, и сам наследный принц удостоил меня поклона. О да, это было нечто. Хотя, глядя на меня сейчас, этого не скажешь.

Она вытянула свои огромные руки с шишковатыми пальцами, унизанными перстнями, и, конечно, все гости тут же принялись уверять, что ее руки прекрасны, восхитительны, и она должна непременно сыграть им.

Все, кроме одной дамы. Рыжеволосая женщина в причудливого кроя штанах, сидевшая в конце стола, тихо сказала:

– Мудрость приходит с годами. Боль приходит с мудростью.

Ее чужеземный выговор звучал, как музыка. Даже сидя, она казалась очень высокой. Я видела, как она незаметно выпрямила под столом длинные ноги, устраиваясь поудобнее.

Омама зыркнула в ее сторону.

– В какой книге вы прочли это, досточтимая мисс?

– В очень старой, – отвечала та. – Как вам известно, я собираю древности.

– Древности? – переспросил дядюшка Зеленчай. – Тогда вы, вероятно, прибыли, чтобы полюбоваться нашей прославленной хрустальной черепахой?

Но Омама шикнула на него.

– Прошу вас, продолжайте, досточтимая гостья.

– Сегодня мир представляется нам бесконечным продвижением к совершенству. И мы презираем тех, кто пришел до нас, полагая их невежественными глупцами. Однако сокровища, которыми я торгую, научили меня, что почтенный возраст нередко являет великую мудрость.

– Быть может, ваша варварская родня и пренебрегает прошлым, – грубо заявила Омама. – Но в этом доме чтят своих предков.

– А боль? – Юный поэт, с которым бабке нравилось флиртовать, наклонился вперед, бросая вызов чужеземке. – Может ли мудрость ваших древних манускриптов постичь боль и ее исцеление?

Прежде чем ответить, рыжеволосая женщина неторопливо отпила чаю.

– Истинная мудрость превозмогает боль.

Она не поднимала глаз, как будто ее густые ресницы скрывали какую-то тайну. Но я успела заметить, что глаза у нее ярко-зеленые, цвета речных водорослей, цвета лесного мха – всех цветов, присущих природе, но несвойственных лицу человека. Ее волосы были, как лисий мех, только мягче, и переплетены драгоценными камнями. Нос у нее был длинный и острый, а пальцы гибкие и тонкие, как у музыканта. Было странно, что она собирает древности. Интересно, что она здесь делает? Наверное, хочет что-то нам продать. Ведь Омама желает иметь все самое редкостное и лучшее.

Чужестранка обратила взгляд своих чудных глаз на поэта.

– Коль скоро боль – это не недуг, – сказала она, – нет и лекарства от страдания, которое она причиняет. Каждую боль врачует особое снадобье.

Дядюшка Зеленчай расплылся в любезной улыбке.

– Подобно тому, как от зубной боли помогает ивовая кора и маковый сироп?

(«Идиот», – проворчала Омама).

– Именно, досточтимый господин, – невозмутимо ответила гостья. – Но они не смогут облегчить боль роженице.

– А любовную боль? – с вызовом спросил поэт.

– О, – проговорила она, как-то ухитрившись взглянуть на него из-под ресниц снизу вверх, хоть и была выше его ростом. – Эту боль исцеляет взаимность.

Хотя она говорила на нашем языке медленно, тщательно подбирая слова, ее голос звучал, как музыка. Поэт покраснел. Когтистая, унизанная перстнями рука Омамы легла ему на запястье.

– Еще чаю? – она говорила с утонченной вежливостью, но слова казались вороньим карканьем.

Но незнакомка будто приворожила поэта. Он так близко наклонился к ней через руку Омамы, что, казалось, стол опрокинется.

– А где же лежит дорога к взаимности? – выдохнул он. – Как отыскать ее?

Она улыбнулась с нарочитой скромностью:

– Где же еще, как не в музыке? – И ее взгляд скользнул ко мне, без слов указывая на мой кейчин. – Разве не музыка раскрывает сердце более любых слов, благородный господин?

– Ох! – вырвалось у поэта, потому что когти Омамы на сей раз и вправду вонзились ему в руку. Радослав едва не захихикал, и мне пришлось пнуть его под низким столиком, на котором лежали наши кейчины. От неожиданности он начал играть, и я вслед за ним, чтобы все решили, будто так и надо. И хотя мы снова играли «Весенний сев», я надеялась, что эта веселая мелодия ублаготворит не только самых сварливых из гостей, но и еще более сварливую хозяйку.

Но надежда не оправдалась. Хотя мы взяли слишком быстрый темп и едва не сбились в конце, поэт принялся превозносить наше исполнение. Он особо расхваливал мою грацию и очарование, не сознавая, что тем самым на веки вечные отлучает себя от нашего дома. Омаме не нравится, когда хвалят кого-то кроме нее да собранных ею диковин, вся заслуга которых лишь в том, что она же их выбирала.

Хотя странная гостья была здесь впервые, ей хватило мудрости понять это.

– Чушь! – заявила она небрежно. – Любая девица будет выглядеть мило и грациозно подле такого превосходного и редкостного инструмента, тем паче, если на ней столь дивное платье. Такое одеяние даже деревянную колоду превратит в красавицу. Хотя я изъездила эти острова вдоль и поперек, но нигде не встречала материи такой работы.

Мое платье было сшито из ткани, сотканной бабушкой-ткачихой, но Омама предпочла умолчать об этом. Она жестом приказала служанке подать гостье еще сладостей.

– Никто не сравнится с нашими ткачами в мастерстве и ловкости. Их творения воплощают самый дух земли. Их узоры взращены традициями и передаются из поколения в поколение. Разумеется, у меня трудятся лучшие из лучших, и ткань для платья Фениксвет я выбирала самолично. Кожа у нее землистая, но удачно подобранные цвета могут творить чудеса. Встань, дитя, и повернись.

Я чувствовала, что вся горю, и едва могла дышать. Не знаю, было это от гнева или от смущения, или еще от чего-то. Может быть, я была больна. Я заставила себя медленно подняться на ноги. Я стояла на циновке в самом центре залы, возвышаясь над сидевшими за столиками гостями.

– Взгляните на нее! – прокудахтала Омама. – Неуклюжая, как корова. По ней и не скажешь, что она мне родня. Право, в мое время нас учили манерам и осанке. Люди всегда отмечали, с каким изяществом я двигаюсь. Однажды на прогулке в саду стихотворец Нимбус сравнил меня с пионом, скользящим по дорожке, покинув свой стебель…

– Вы позволите? – промурлыкала чужеземка. Одним пальцем она коснулась материи моего платья. Когда она дотронулась до него, я почувствовала, как во мне что-то завибрировало, будто она задела туго натянутую струну. – Говорят, ткачи в ваших краях вплетают в свои ткани колдовство, но отдать его должно только по доброй воле.

Омама фыркнула.

– Что до этого… Право, не знаю. Но лишь недюжинным чарам под силу наколдовать лебедя из этого нескладного гадкого утенка! Довольно, дитя, садись. Вас интересуют ткани, досточтимая гостья? У меня есть несравненное собрание материй. Та, из которой сшито платье Фениксвет, лишь ветошь в сравнении с ними.

– Ткани? – рассеянно отозвалась чужеземка, играя рубиновой серьгой. – О, нет. Меня более привлекают резные орнаменты и манускрипты. На островах у меня немало покупателей самых своеобычных вкусов. К чему бы им были ткани?

– Варвары, – пробормотала Омама себе под нос, так, чтобы все могли ее слышать.

Она махнула рукой нам с братом, будто прогоняла цыплят со двора. Мы поклонились, и, обернув свои инструменты особой тканью, удалились вместе с ними.

Выходя, я услышала, как чужеземка говорит:

– Любой кристалл, который выбрала досточтимая госпожа, несомненно, должен быть наилучшим.

Я была благодарна женщине с глазами зеленее лесного мха, что та пригладила взъерошенные перья Омамы, но отчего-то меня печалило, что она не удостоила меня похвалы.

*****

На следующее утро Омама послала за мной.

Она восседала на кушетке в окружении прекраснейшего убранства – драгоценных резных поделок из дерева и камня, изящных глазурованных ваз и даже урн из финифти, за спиной у нее ниспадали роскошные портьеры, а служанка закалывала последний локон в ее прическу и накладывала на лицо последние штрихи грима. Выглядела она так, будто ее саму превращали в произведение искусства.

– Дитя. – Присесть она мне не предложила, и я осталась стоять. – Я приняла решение. Ты проводишь слишком много времени в одиночестве или с братом. Отныне утренние часы ты будешь проводить со мной. Ты станешь читать мне вслух и вышивать, ибо твои умения достойны сожаления. Если у меня не будет гостей, ты будешь со мной обедать, а после, когда я немного отдохну, будешь смотреть, как я веду дела. Пришло тебе время узнать, как семья зарабатывает свои деньги. Ты ведь понятия не имеешь ни о торговле, ни о займах, ни о деловых связях. Ты ничего не знаешь об этом мире. Настала пора начинать.

Голова у меня кружилась, рот сам собой открылся, хотя я не издала ни звука, что было и к лучшему, потому что ее планы не оставляли мне времени для занятий музыкой, разве что когда она спит. А что до коммерции…

– Закрой рот, дитя, ты похожа на фаршированную форель. И скажи: «Спасибо, Омама». Не каждой девочке выпадает такая удача.

– Спасибо, Омама, – как попугай повторила я, хотя сердце билось у меня в груди, будто пойманная в силки птица. – А отец? Уж верно он мог бы сам учить меня вести дела.

– Ох… – Взглянув в зеркало, она гневно тряхнула головой и прикрикнула на державшую его служанку. – Не глицинию, идиотка!

Та вспыхнула, но Омама этого даже не заметила, будто только она одна могла что-то чувствовать.

– Твой отец нынче очень занят. Теперь, когда он выполняет важную работу, едва ли он сможет тратить на тебя время.

– Но папа всегда учил меня!

Я зашла слишком далеко. С Омамой нельзя спорить.

– Учил чему? – гневно воскликнула она. – Учил тебя неуважению? Учил попусту тратить время? Или размениваться на бесплодное легкомыслие, на дрянное мещанское ремесло, как никчемное семейство твоей матери? – Она брызгала слюной и шипела как змея. – Только посмотри на себя – уродливая как смертный грех, стоишь здесь и хватаешь ртом воздух, как брошенная на берег рыба. Посмотрите на нее! – приказала она служанкам. – Дети должны быть благословением, но мои – это ходячее проклятие, вроде этой! Чего ждать от той, что родилась среди отбросов? Вишь ты, дочь торговца была недостаточно хороша для него! Ему надо было пойти против моей воли и жениться на отребье, чтобы дать жизнь такому же отребью.

– Вы попусту тратите время, – раздался в дверях мелодичный голос.

Это была вчерашняя чужестранка – высокая женщина, собиравшая редкости. Как она оказалась здесь, если за ней не посылали?

– Простите меня… я рано, не так ли? Но мне так хотелось увидеть хрустальную черепаху. А вместо того я вижу, как вам досаждает неблагодарная родня.

Омама горько рассмеялась.

– Я – и попусту трачу время?

– Боюсь, что так. – Женщина проскользнула в комнату, будто приглушенный напев. Сегодня она была одета, как принято у нас: миткалевое серое платье, в ткань которого были вплетены изумрудные нити, поблескивающие при каждом движении, подвязанное кушаком с узором из морских раковин. Ее пышные волосы были аккуратно зачесаны и заколоты двумя длинными шпильками, увенчанными такими же раковинами. Казалось, она принесла в комнату дуновение прохладного ветра, и я почувствовала, что снова могу дышать. Хотя она продолжала оскорблять меня: – Дети рождаются, чтобы разбивать сердца своих родителей. Я именно так и поступила. Мудрость для них не более заразна, чем простуда для камня.

Омама рассмеялась, и все в комнате перевели дух.

– Здесь вы правы. У этой девчонки вместо мозгов и есть камни.

Женщина пожала плечами.

– А чего вы хотите? Девочки, пока они молоды – это бич божий. – Она произнесла это так, будто сама была такой же старой, как Омама, хотя это было далеко не так. – К счастью, мисс Фениксвет само изящество, а это дорогого стоит.

Вот те на. Сперва называет меня бичом божьим, а теперь расхваливает. Я чувствовала, как тело покалывает от удовольствия, хоть и страшилась того, что последует. Мне хотелось сказать ей: «Остановитесь! Вы снова выведете ее из себя!». После разговора с Омамой руки у меня все еще немного дрожали. Когда она начинала плевать в меня ядом, оставалось лишь дожидаться, пока она успокоится. Я научилась не плакать, что бы она ни говорила. Но это было нелегко.

– Женщины нашей семьи всегда были красавицами, – самодовольно заявила Омама и поджала густо подведенные кармином губы, будто только что съела какую-то сладость. – Вот только ноги ее достойны сожаления.

Омама полагала, что лишь у крестьян могут быть большие ступни, но мои были не так уж и велики. Я была рада, что надела сегодня свои самые красивые комнатные туфли, расшитые пионами.

– Садись, дитя, избавь нас от этого зрелища. – Я присела на подушки напротив нее. – Итак, досточтимая гостья, вам не терпелось увидеть мою черепаху, не так ли? Амаранта, – обратилась она к служанке, – достань хрустальную черепаху – да будь поосторожнее, не урони, коль у тебя руки-крюки.

Другая служанка, опустившись на колени, разлила чай по полупрозрачным фарфоровым чашкам. Гостья собиралась было сделать глоток, но моя бабка выбила чашку у нее из рук, и чай выплеснулся на шелковые подушки.

– Безмозглая гусыня! – рявкнула Омама на несчастную служанку. – Что, скажи на милость, ты делаешь? Как можно подавать жасминовый чай до полудня?

Я хотела взглядом ободрить девушку, но та отвела глаза.

– Право же, – посетовала Омама, – они глупеют год от года. Даже такой ерунды усвоить не могут.

Наша гостья и бровью не повела, просто промокнула чай носовым платком.

– Султан Уру подавал жасминовый чай к завтраку, – заметила она. – Но кто ему указ, правда? – Другой рукой она снова повернула в ухе рубиновую серьгу.

Она что, смеется над нами? Омама явно так не считала. Она одобрительно кивнула.

– Я слыхала, толк он знал только в безделушках из слоновой кости. Но едва ли вы покупали их в Уру?..

– Одну или две, – небрежно ответила чужестранка. – Вряд ли они удовлетворят вашим запросам, но могу показать их вам, если пожелаете.

Я чувствовала себя между молотом и наковальней. Что эта странная женщина сделает дальше? Нравлюсь я ей или нет? И какое мне до этого дело? Наверняка она просто старается подружиться с Омамой. В конце концов, она негоциантка, а Омама богата. Может, она хочет что-нибудь ей продать. Или надеется купить хрустальную черепаху, и думает, что лестью сумеет умаслить бабку. Интересно, заметила ли Омама рубиновую серьгу, сверкающую в правом ухе гостьи? Рубин был не очень большой, но изумительной чистоты. Быть может, потому странная женщина так часто и прикрывала его рукой, чтобы спрятать от зависти Омамы.

Амаранта принесла хрустальную черепаху на шелковой подушке.

Во взгляде гостьи вспыхнула алчность.

– Вы позволите? – Она взяла черепаху и внимательно посмотрела на свет. – Великолепно. Безупречно, как вы и говорили. Одно из сокровищ этого дома.

– Ее сделал истинный художник. – Омама потянулась лакированным когтем к черепахе и постучала по хрустальному панцирю. – Обратите внимание на резьбу, круг почти идеален…

– О, да. И возраст, я бы сказала, почтенный.

– Весьма, досточтимая гостья. Вам нравится?

– Как же иначе? Могу ли я… – Она снова взяла ее в руки и погладила пальцем хрустальную поверхность. Ногти у нее были короткие, как у мальчишки. – Говорят, черепахи живут тысячи лет и с каждым годом становятся мудрее. Счастлив тот, кто владеет таким артефактом… ее хозяин, несомненно, проживет много дольше, чем отпущено простому смертному. Вам несказанно повезло!

– Не так уж и повезло, – сокрушенно вздохнула Омама. – Да, она красива, но эта вещица – мое проклятие. – Негоциантка выжидательно наклонилась вперед. Интересно, это такой коммерции я должна учиться – торговаться за черепаху? – Да, проклятие. Мой супруг отдал ее мне перед смертью – перед самой смертью.

– Как печально. Такая прекрасная вещь напоминает вам о таком горе!

Омама приняла величавый вид.

– О да, печально. Но горе мой давний друг.

Мне захотелось ее ударить.

– Вы стойкая женщина, – проговорила гостья. – Жить с такими воспоминаниями!

Омама положила черепаху на колени, поглаживая ее, как кошку.

– Временами я почти готова избавиться от нее. Вы сами сказали, что за нее дадут хорошую цену. Уверена, она стоит много больше того, во что обошлась мне. Но потом я думаю, нет, она должна оставаться в семье.

– И перейти к вашей прелестной внучке, я полагаю?

Омама фыркнула.

– Возможно. Если я буду ею довольна.

– Во всяком случае, вы немало заботитесь о ее музыкальных занятиях.

– Хотите, чтобы мисс Фениксвет сыграла для вас снова? – Она хлопнула служанкам в ладоши. – Лютик! Принеси инструмент мисс Фениксвет. – Никто не шелохнулся. – Лютик, я сказала!

Самая молоденькая из служанок отвесила ей поклон.

– Вы отослали Лютик в прошлом году. Я Золотарник, госпожа.

– Мне известно, кто ты! На память я не жалуюсь.

Золотарник принесла кейчин. Служанка хотела развернуть его для меня, но я никому не позволяла этого делать. Инструмент был обернут тканью, что дала мне бабушка-ткачиха, когда я покидала ее дом после маминой смерти. Старинная материя, тканьё на которой будто предвосхищало узоры, прославившие бабушку и ее сестер. Тонкий рисунок с очертаниями облаков, журавлей и горных вершин. «Твое будущее не в таком ремесле, – говорила мне мать моей матери. – Но оно защитит избранный тобой инструмент». Ткань все еще хранила спрятанный глубоко в ее складках запах дома, где я выросла.

Я играла «Девичьи грезы» со всеми вариациями. Отдаваясь музыке, я могу позабыть обо всем, даже о молоте и наковальне, и без того зная, что снова окажусь крайней. Мне будет больно, если чужеземка будет со мной жестока. Но если она будет добра ко мне, Омама накажет меня за это. Не думай об этом, сказала я себе. Думай о музыке.

Зная мелодию наизусть, я играла, посматривая на них из-под ресниц. Омама хмурилась над чашкой с чаем. Гостья, расслабившись, блаженно откинулась на подушки. Рыжеволосая голова была чуть запрокинута, длинная шея тянулась, будто кантилена. Но она слушала, сосредоточенно сведя брови. Когда я закончила, она не шелохнулась.

– Ах, – выдохнула она. – Это стоило всех тягот путешествия.

В первый раз она обращалась прямо ко мне.

– Когда такая юная девушка успела научиться так играть?

– Это безделица.

– Это искусство. А искусство прекрасно. Я могу лишь восхищаться. Ты творишь. Как называется эта песня?

– «Девичьи грезы».

– Что ж, это многое объясняет. Надежды, мечты и желания юной девушки, лед и пламень, сила и слабость… это ведь грезы, не так ли?

– Да, – выдохнула я.

– И все это ты знаешь сердцем. И заставляешь мое почувствовать и запомнить то же. В этом сила искусства. Оно побуждает нас помнить, правда?

Омама натянуто рассмеялась.

– Чтобы помнить, мне ни к чему музыка. Моя память безупречна.

– Не скажите, госпожа, все мы что-то забываем время от времени. С каждым годом нам нужно упомнить все больше, и так легко что-нибудь упустить из виду, разве не так?

– Только не мне, – отрезала Омама. – Вам известна легенда о Бессмертной черепахе Священных островов? Заполучивший ее обретет столетие вечной молодости. – Будто в подтверждение, ее пальцы стиснули хрустальную черепаху, как драгоценную клетку.

– Воистину, – любезно отозвалась гостья. – Резьба здесь такая тонкая, что можно представить, будто одна из Бессмертных обратилась хрусталем. Не правда ли, мисс Фениксвет?

Прежде чем я успела ответить, Омама фыркнула:

– Ради бога! Фениксвет ничего не смыслит ни в красоте, ни в искусстве.

– Как может девушка, живя среди такой красоты, не видеть ее?

Вовсе нет, хотелось мне сказать чужестранке. Я вижу красоту, я живу ею. Не слушайте ее.

– Понятия не имею. Но вот, полюбуйтесь, она только и умеет, что витать в облаках да бренчать струнами. Она ничего не знает о жизни. Я пытаюсь привить ей практичность, ради ее же блага.

– О, нет. – Чужеземка покачала изящной головой. – Она никогда не будет практичной. Она не похожа на нас. Она мечтатель и творец. Украшение, забава, быть может, но не более.

Я прижала руку к сердцу, будто хотела удержать его в груди. Поэт писал: «Злое слово в устах друга режет стекло беспощадным алмазом боли». Но эта женщина не друг мне, отчего же ее слова так меня ранят?

– Но вернемся к Черепахе Священных островов, – продолжала она. – Многие смеются над такими сказками. Люди, которые, подобно нам, практичны и знают жизнь. Даже мысль о ваших ткачихах, вплетающих магическую силу в свои материи, и та им смешна. Они говорят, что лишь невежды полагают художников творцами волшебства, тружениками чуда, превосходящими обычных людей. Некогда и я была столь же цинична. Да, я слыхала о Бессмертной черепахе, кто же о ней не слышал? Я слыхала… но настал час, когда я увидела.

– Увидели? – Омама сверлила ее взглядом. – Как – увидели?

– Я борозжу моря долгие годы. Говорят, что мои глаза впитали его цвет. Иногда эти странствия дорого обходятся. Однажды, давным-давно, мой корабль затонул в жестоком шторме. Отчаянно противясь волнам, мне удалось вплавь добраться до острова. И когда обессиленная, умирающая от жажды, я очнулась там, то в жемчужном свете утренней зари увидела… – Играя рубиновой серьгой, она смотрела куда-то вдаль, будто вновь вернулась на тот остров. – Берег заполонили черепахи. Сотни черепах, наверное. Они двигались очень медленно. Если бы не след, который тянулся за ними по песку, можно было бы решить, что они совершенно неподвижны,

– Эту медлительность порождала старость?

– Вовсе нет. Скорее, мудрость. Я очень долго наблюдала за ними, и выжила благодаря им, словно их мудрость также была даром.

Моя бабка задумчиво кивнула.

– Мудрый поспешает медленно, не так ли?

Гостья потупилась с притворной скромностью.

– Быть может, медленнее, чем убеленный сединами.

Омама быстро взглянула ей в лицо.

– Так сколько, вы сказали, вам лет?

– Я не упоминала об этом.

– А где находится этот ваш остров?

– Никто не знает.

– Но вас спасли.

– Меня спасло море. Отчаявшись дождаться помощи, я сама построила плот, вверив себя воле волн. Я плыла много недель, быть может, месяцев, питаясь лишь… черепашьей плотью.

– Сколько?

– Десять, двадцать…

– Нет. Сколько вы хотите за нее?

Я ушам своим не верила. Омама нацелилась на мясо волшебной черепахи. Она так торопилась, что даже ни о чем не расспрашивала. Как будто, увидев лекарство от старости, которым могла завладеть, моя бабка не желала прожить без него ни единой лишней минуты.

Женщина извлекла из кошеля платок и развернула его, демонстрируя кусок кожи.

– Этому нет цены, – сказала она. – Но, милостивая государыня, я с радостью отдам его вам в обмен на музыкальный дар, которым одарила меня ваша прелестная внучка. Видеть это нежное юное лицо – истинное наслаждение, а ее музыка вернула меня в дни моей молодости более властно, чем любое волшебство.

Я не смела вздохнуть. Даже вообразить было страшно, что за этим последует. Но Омама лишь язвительно улыбнулась.

– Весьма рада, что ее умения доставили вам удовольствие.

– Немалое.

– Дорогуша, – ядовито обратилась ко мне Омама. – Наша досточтимая гостья чрезмерно превозносит твои ничтожные заслуги. И мы должны отплатить ей даром не менее щедрым.

– Вовсе нет, – произнесла женщина. Но я чувствовала, что она дрожит от напряжения, как изготовившаяся к прыжку кошка, а взгляд ее прикован к хрустальной черепахе, сверкавшей на шелковой подушке. Что за бестия! До меня ей не было никакого дела.

Я опустилась на колени со всей грацией, на какую была способна, и протянула руку к хрустальной фигурке, но голос Омамы остановил меня, как удар плети.

– Нет, дорогуша. Истинно ценен лишь дар, что идет от сердца.

В эту минуту мы обе ясно всё поняли. Выражение лица чужеземки, на котором удивление мешалось с разочарованием, было почти курьезным. Не так уж и хорошо она умела скрывать свои чувства. Но я свои спрятала поглубже, хотя не смела вымолвить ни слова, опасаясь, что голос выдаст меня. Я поклонилась чужестранке так низко, что мои волосы коснулись подушки у ее ног. Вот куда заводит лукавство, хотелось мне сказать ей. Вот что выходит, когда пытаешься переиграть Омаму. Тебе не тягаться с ней, прекрасная незнакомка, с твоими изумрудными глазами и огненными волосами, нежным голосом и острым языком. Так же, как и мне.

– Давай же, дитя, – елейно проговорила Омама. – Ты, получив так много, должна учиться быть щедрой.

Подняв кейчин, я не могла сдержать дрожи в руках. Женщина приняла его бережно, как ребенка, будто боялась уронить.

– Такой прекрасный инструмент должен быть защищен, – пробормотала она неловко. – Она попыталась обернуть его краем своего кушака, что было, конечно же, нелепо.

Я вспомнила, что мои руки укутаны сотканной бабушкой материей, где журавли и горы нагоняют друг друга среди облаков. По знаку Омамы я осторожно выпуталась из нее и бережно обернула ею кейчин. Омама кивнула, а я поклонилась и, как сомнамбула, двинулась к двери, потому что глаза мне застилали слезы.

Я услышала, как она говорит женщине:

– Быть может, я не прожила тысячи лет, но мне хватит мудрости распознать ценность сокровища. Еще чаю, досточтимая гостья? Бог мой, черепашье мясо на вкус совсем как сапожная кожа.

*****

Я неподвижно сидела в своей комнате. Я ничего не ела и не пила. Я хотела умереть здесь. День за днем, час за часом у меня по толике будут отбирать меня самоё, покуда не останется ничего, кроме печальной дамы в дорогих платьях, у которой слишком много пар расшитых туфель, чтобы скрыть ее большие ноги. Если мне повезет, меня выдадут замуж за какого-нибудь сановника. Если же нет, я останусь рядом со Омамой до ее последнего вздоха… или пока не убью ее, шепнул тонкий голосок у меня внутри. Но, мечтая прославиться, я желала вовсе не славы убийцы. О них пишут не в книгах, на страницы которых мне хотелось попасть, а в хрониках ужасных трагедий и жестоких смертей. Меня влекло нечто иное.

О снедавшей меня грусти сложено немало стихов. Слезы, пятнающие шелк, и утрата, пустоту которой невозможно заполнить, – эти образы таили некое очарование, но я ничего подобного не испытывала. Я чувствовала себя омертвевшей, уставшей и очень печальной. Чужеземка, верно, уже покинула наш дом, не оставив мне ни знака благодарности, ни даже записки.

В окно, как воришка, пробралась луна и, совсем не по-воровски, бросила серебряную ленту мне на колени. На серебряную ленту упал камешек, маленький круглый камешек, а за ним еще один. Подняв глаза к окну, я увидела тонкую руку с короткими ногтями, как у мальчишки.

– Тшш! – раздался голос. – Выходи.

Следуя за голосом, я спустилась в залитый лунным светом сад.

– Наконец-то, – сказала она. Ее лицо было белым. Рыжие волосы луна окрасила в цвет запекшейся крови. – Дорого же мне стало узнать, где твое окно. Прекрасно! Я хотела поблагодарить тебя.

– Не стоит меня благодарить.

– Подожди, пока не узнаешь, какой будет благодарность. – Она шагнула ко мне, и я не отвернулась. Отобрав самое дорогое, она просто не могла сделать мне еще больнее. – Ты была щедра.

– Против своей воли.

Чужестранка посмотрела на меня сверху вниз, долго и пристально, и, подняв голову, я встретила взгляд цвета речных водорослей.

– Твоя бабка глупа, знаешь ли. Она не более сумеет отлучить тебя от музыки, чем эта никчемная черепаха – уберечь ее от смерти.

– Но ты хотела получить эту никчемную черепаху!

– Ты так думаешь? Мне было нужно нечто иное.

– Что?

– Поцелуй меня, и узнаешь.

Я подняла к ней лицо. Ее дыхание пахло сладким миндалем. А когда она поцеловала меня, это было… нет, не похоже на музыку, вообще ни на что не похоже, это была новая часть меня, о которой я не ведала до этой минуты, чистый холст, дожидавшийся своего художника.