Текст книги "Дети Лавкрафта"

Автор книги: Эллен Датлоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Что знал Док Бранд, в чем убеждали его все годы медицинского колледжа и пять лет практики, так это в том, что есть предел и терпению пса. Даже такого большого, как Роджер. Даже такого знаменитого пса, как Роджер. Мелькать в газетах и журналах – возможно, такое и обессмертит твое имя, но никак не защитит тебя от смерти.

Вот это: Док Бранд, плачущий в смотровой один на один с гигантским псом, – и было тем, от чего берегла меня мама, не желая, чтоб я шел в ветеринары.

Как я говорил, она беспокоилась.

Сейчас бы она еще больше беспокоилась, если б узнала, что Роджер вернулся.

В ту ночь у себя в спальне в хижине я сделал то, что на моем месте сделал бы любой, увидев крестец гигантского мертвого пса у себя в комнате, безо всяких прелюдий: я закрыл глаза, обдумывая все заново.

А вот чего я не сделал, так это не убрал руки с опоры. Впрочем, не стану обольщаться: то был попросту инстинкт. Всегда хватаешься за что-то, когда страх одолевает.

Что я увидел или что я припомнил, когда закрыл глаза (а ведь проходили годы и годы, когда мне, кажется, и не приходилось задумываться об этом), так это утро после ночного осмотра Роджера. Утро после одиночного дежурства Дока Бранда.

По расписанию операция Роджера была назначена на девять часов. Длившийся всю ночь осмотр нужен был для стабилизации внутренних органов, для полного очищения желудка, для того, чтобы успокоить пса.

В семь пятнадцать, когда я только-только поливал молоком хлопья, завыли, проносясь мимо, первые сирены.

Потом их будет больше. Потом только они и будут. Целыми днями.

После третьего проезда мама, выразительно глянув на отца, отправилась обычным своим путем к ветклинике, где собирались все.

То, что произошло, как узнали мы вместе со всеми, слушавшими новости по радио, произошло с Доком Брандом. А возможно, и с Роджером. Во всяком случае, пса там не было. Не попал он и под подозрение, если вообще пес может стать подозреваемым.

Чтобы уйти после окончания работы Доком Брандом, Роджеру пришлось бы воспользоваться ключами Дока Бранда либо от входной, либо от задней двери. Ни на той, ни на другой не было никаких щитков, на которые большой датский дог-переросток мог бы подналечь или куда мог бы просунуть свою морду. Не было поблизости и никакой собачьей конуры, через которую он мог бы пролезть.

А то, что выпало Доку Бранду… такое никак не могло быть делом клыков и когтей. Вообще-то, от Дока Бранда мало что осталось, но то, что осталось, было в основном размазано по стене. Рукой! И не просто абы как размазано к тому же. Осталось что-то вроде узора, вроде буквы, только вот из никому не известного алфавита.

Во всех книгах о нераскрытых тайнах «Убийство на псарне» (так его стали называть) обычно ставилось довольно высоко.

Не из-за счета жертв («одна»), а из-за других особенностей. И первая из них та, что Роджер, знаменито огромный дог, пропал. Тогда (и всегда после) очевиден был вопрос: Роджера вывели на поводке или его вынесли?

Некоторые полагали, что его украли, вроде как для пополнения чьей-то частной коллекции чучел. «Вот стоит большая-большая собака». Роджер был бы приличной диковиной для толпы зевак сразу после обеда. Сквозь пелену сигарного дыма, да после трех-четырех рюмок, да с огоньками, мигающими в его стеклянных глазах, он мог бы даже смотреться как живой, разве нет?

Однако как раз мама-то и указала нам, что это ахинея. Из Роджера никак не получилось бы добротного чучела. Не с его обритостью.

«А ну как и остальное его тело тоже обрили, чтоб в масть?» – с улыбкой предположил отец, потому как на самом деле ничего из этого не рвало ему сердце: в нем всегда находилось место для ревности ко всему под маркой «Док Бранд». Если верить маме, то вызывалось это тем, что у Дока Бранда профессиональный ранг был выше: «Д-р» побивает «Директора производства». Усугублялось дело и тем, что порой мама цитировала Дока Бранда при решении дел домашних. Чем подрывала отцов авторитет, делала его не столько хозяином дома, сколько просто мужчиной, оказавшимся в тот момент рядом.

За все последующие годы, к тому же принимая во внимание поведение Лауры под конец нашего супружества, я, как понимаете, должен был пораскинуть мозгами о поздних часах, когда мама частенько работала с Доком Брандом. И что эта работа могла бы за собою повлечь, а могла и не повлечь. Смогла бы или не смогла его койка в кладовой выдержать вес двоих людей – в движении.

И я гадал, задумывался ли о том же отец. Или надо ли ему было задумываться. Когда они развелись (я тогда в десятом классе учился), и впрямь однажды услышал, как за закрытой дверью в рев прозвучало имя Дока Бранда: рявкнуло так, что в тот же миг свара стихла, – только это значения не имеет.

Еще одной особенностью «Убийства на псарне» была та нечитаемая буква, размазанная на высокой белой стене смотровой-2, которая в точности отразилась зеркально на обратной стороне той стены в смотровой-1.

Вот этого никто объяснить так и не смог.

В книгах и таблоидах утверждалось, что есть свидетельства, объясняющие случившееся тем, что кровь проступила сквозь стену. Обычно в таких «судэкспертных» описаниях фигурировала снятая с электропроводки изоляция, предположительно перенесенная с виновной стены во время ремонта. Белую проводку, теперь запятнанную кровью, когда та большая темно-красная буква прошлась с одной стены на другую, то ли толкали, то ли тащили силы, какие и представить-то невозможно.

Другая версия: убийца Дока Бранда попросту прошел с обагренными кровью руками из смотровой-2 в смотровую-1 и сам (или сама) размазал (-ла) по стене не поддающуюся прочтению букву в точности наоборот. И не только в точности наоборот, но и в точности в соответствии, размер в размер, с расположением и в пропорциях буквы в смотровой-2.

Добиться этого, как утверждают доморощенные детективы, было бы сродни тому, как с первой попытки одним движением руки нарисовать идеальный круг с завязанными глазами.

Мама этого никак не объясняла.

Вот что, вкратце, стояло за моими словами о том, что в темноте я увидел у своей кровати крестец Роджера.

А вот о чем я совсем не собираюсь сообщать д-ру Робертсон: при той величине, что была у Роджера, лежать вот так на полу значило бы, что его передняя часть с головой вместе были разрезаны толстой внешней стеной хижины.

Роджер лежал бы на полу моей хижины, грея живот теплом ковра, который положила у кровати Лаура в первый наш год вместе, зато морда его торчала бы снаружи в ночи. Что пес высматривал бы, вообразить не могу.

А вот то, о чем я даже самому себе не рассказываю: когда я наконец-то завершил движение и, используя для опоры столб, устремился под защиту постели, я, сами понимаете, сделал в уме моментальный снимок электронных часов, просто чтобы убедиться, что мне не придется выводить иную сумму.

Часы показывали 2:11.

День 11

Теперь я знаю, что это была не д-р Робертсон.

Наверное.

Я стоял на кухне над кастрюлей с лапшой, когда в дверь постучали. Нет: когда кто-то постучался в дверь. Д-р Робертсон, та, кого я знаю как д-ра Робертсон, она показала мне, как конструкции вроде «в дверь постучали» способны указывать на определенное, открытое недоверие в мире, как то всем остальным известно: фраза признает, что стук есть, однако, поскольку пока нет никакого визуального подтверждения того, кто стучит, она затемняет свой вербальный смысл.

Она права, я полагаю?

Пакет лапши, которую я готовил, извещал, что она японская, но я все равно намеревался заправить ее острым соусом. Это никакой не знак и не симптом чего бы то ни было. Просто я так люблю лапшу есть. Когда-то дети давились тем, что я для них готовил, а еще больше давились, когда я смотрел, как они ели. Но потом они выросли, доросли до астрофизики и (в качестве студентки второго семестра первого курса) до маркетинга, предоставляя своему отцу, страховому статистику, принять на себя все риски, какими только мир сей наделять призван.

Когда стук не повторился, что было бы вполне здраво, если бы кто-то снаружи стоял, я глянул, сощурившись, на дверь и в конце концов снял кастрюльку с лапшой с газовой конфорки, аккуратно выключил газ, потом для надежности проверил.

Стук больше не раздавался.

А я все же открыл дверь.

За нею не стояла д-р Робертсон, разглядывая меня на свой врачебный манер и держа наготове в правой руке свой пунктуационный карандаш. Вместо этого она стояла среди деревьев, ярдах, может, в двадцати за высокой травой.

На ней был белый лабораторный халат, какой она на моей памяти никогда не носила.

Руки она держала в карманах и не могла махнуть мне в ответ на мой кивок ей. Приглашение было очевидным, пусть и на таком расстоянии: она не могла подойти ко мне. Придется мне отправиться к ней.

Я подумал над этим, пытаясь согласовать с любой терапевтической практикой, о какой начитался в Интернете, потом сравнил это с перечнем, какой я, сам того не подозревая, все время составлял, перечнем под названием «Как врачи обыкновенно поступают».

Разве выбирают они горные дороги к уединенной хижине на выходные для визита к пациентам, которые даже не пропустили своего недавнего посещения?

Вполне могут, рассудил я. Вполне могут, если бывшая жена их пациента им позвонит, страдая от беспокойства. Не столько за ее бывшего, сколько беспокоясь за своих детей, кому вовсе незачем терять отца.

Скаредное представление, уверен.

Так я объяснил бы, если б кто-нибудь поймал меня на таких мыслях о Лауре, я хочу сказать.

Одно скажу обо всей этой полезной для здоровья изоляции: выучиваешься говорить с самим собой. Целые разговоры вести. Диалоги, какие весь день длятся.

Стук в дверь? Он стал приятной передышкой.

Только втолковывал я себе, что ничего не видел. Что той бледной, пятнистой Роджеровой кожи не было там, за окном над раковиной. Что не было там… по-иному никак и не скажешь… полупрозрачного, размером с подушку сгустка из прошлого, там, где чья-то другая семья когда-то установила качели. Шляпка гриба, воистину. Впрочем, усики свои она во что углубляет?

В меня?

Когда в конце концов я договорился с самим собой о том, что ничего я там не видел, то вернулся с тем, что, сами понимаете, этого там и не было. Не было этого там потому, что это было отражением, дурачок. До него и сорока футов не было: висело у тебя над плечом позади тебя.

От возможности такого у меня рука дрожала на длинной вилке, какой я лапшу мешал. Не то чтобы заметно тряслась, но какое-то колыхание в мышцах, что к кости поближе, словно бы понимаешь: довериться этой руке нельзя ничуточки, вот.

Мое возражение на то, что оно находилось у меня над плечом: это должно быть связано со зрачковыми реакциями на различные уровни света и с разогретой мыльной пеной, наверное, висевшей в воздухе над раковиной, а еще с тем, как непредсказуемо колыхал взад-вперед высокую траву ветер. Проще говоря, я видел пятнышки. А затем мой мозг очертил вокруг них фигуру, чтобы вместить их все.

Просто, дурачина ты этакий. Шевели мозгами. Если не будешь, то мозги твои перестанут пользоваться тобой.

Не думаю, чтобы д-р Робертсон вообще говорила такое.

– Одну… – крикнул я ей, выставив вверх один палец для завершения фразы, потом шагнул назад в дом, снял домашние шлепанцы, влез в старые отцовы резиновые сапоги (я их до сих пор ношу, работая на участке).

В тот момент я даже и не предвидел возможность, что это была не она. Само собой, Лаура с нею связывалась. Другого объяснения не было.

Не было обиды и в том, что число перекрещенных вертикальных жердей в изгороди между нею и мной выражалось моей любимой цифрой: либо 9, цифрой, которая одна из всех голубых электронных на моих часах давала общую сумму пять, которая, сложенная с «четверкой», которую образовывала перевернутая головка девятки, возвращала меня опять к 9, как тому и быть суждено.

Я вышел на коврик у порога и закрыл за собою дверь, повернув разок ручку, чтоб убедиться, что сам себя не запер.

На полпути к ней услышал, как внизу, у реки, ухает какой-то рыбак.

Голова д-ра Робертсон была повернута в ту сторону, будто она вслушивалась в уханье всем лицом. Как будто она все еще не понимала, как действует звук, где и как он попадает в голову.

Уханье смолкло. Наверное, попалась четырнадцатидюймовая или какая там хороша для форели[8]8
  В местах, где официально разрешен лов форели, запрещается брать в качестве улова рыбу менее определенной длины, например 35 см.


[Закрыть].

Когда я подошел достаточно близко, чтобы услышать ее, она произнесла: «Чарльз».

«Доктор Робертсон, – ответствовал я и, услышав, насколько уважительно мое обращение, насколько сильна в нем извиняющаяся нота, почувствовал, будто в беду попал. Я обращался к ней так, как обращался бы к священнику.

Шаг мой замедлился, но я уже пересек линию, где кончалась трава и начинались деревья. Будто она была какой-то перегородкой в конце большущей мокрой горловины.

«Солнце», – пояснила д-р Робертсон, почему она опять здесь, а не в хижине.

«Само собой», – кивнул я.

Халат ее был слепяще белым, его отбелили почти до конца его существования, но попадались и места, где были пятна, почти прозрачные. Вроде как когда капнешь водой на бумажное полотенце.

Масло, решил я. У нее масло было на одежде, оно-то и изменило ткань.

«Лаура звонила», – сообщила д-р Робертсон.

Кивком я подтвердил, что мне это известно: да. Мол, это – между нами – не может считаться чем-то новым.

«Обычно я не хожу по вызовам на дом, к вашему сведению», – добавила д-р Робертсон тем голосом, который я назвал бы для нее суровым.

Я пожал плечами, оглянулся на хижину и вдруг испугался, увидев себя самого в чердачном окне: раздвинул шторки и смотрю вниз на самого себя, стоящего за чертой деревьев.

От этого внутри появилось ощущение, вроде я падаю.

Я удержался, устоял, ухватившись за осиновую ветку. Или за березовую ветку.

В деревьях я не разбираюсь. Мне счетную таблицу подавай.

«Расскажите мне о Роджере», – сказала д-р Робертсон, и я в страхе сверкнул на нее глазами.

«Я вовсе не…» – начал я, но д-р Робертсон уже взяла меня за руку, чтобы прервать.

«Лаура мне рассказала», – пояснила она.

Я бегло пробежался по прошлому, стараясь установить, а делился ли я когда с Лаурой про Роджера. Могла ли любая из моих ипостасей поделиться? Или: уж не мама ли моя поговорила по душам с Лаурой? Считалось, что ли, будто история про Роджера объяснит кое-что Лауре про меня? Был ли пес той соринкой порчи, которая поселилась во мне давным-давно и которую я с тех пор тайно пытаюсь обратить в жемчужину?

«Роджер не делал этого», – выпалил я, само собой.

Д-р Робертсон внимательно смотрела на меня. Слушала меня всем лицом.

«Сколько палочек было в букве на стене в то утро?» – в лоб спросила она, отметая всякие подходы.

«Четыре», – сказал я, мне и задумываться для этого не пришлось.

Будь она детективом, это, наверное, послужило бы мне обвинением: все фотографии с места преступления были испорчены, если верить книгам о нераскрытых тайнах и таблоидам.

Это добавляет таинственности, полагаю.

Единственная причина, по какой я с такой уверенностью говорил «четыре», была в том, что после того, как бригада уборщиков вычистила то, что осталось от Дока Бранда, в том числе и кровь со стены, мама дала мне задание пару вечеров покормить животных, пока их подготовят к перевозке. Ребенок я был робкий, и мама отправлялась со мной, всегда держа меня в пределах слышимости. Пока я кормил, она приводила в порядок свой рабочий стол, задавала мне пустые, не дающие скучать вопросы про математику, про учителей и девочек в школе, а потом она еще и слонялась по кабинету Дока Бранда – подозрения на сей счет появились у меня только под конец моего супружества.

Какую бы улику она в тот вечер ни вынесла тайком, я того никак не заметил, никогда даже о том не думал. Что я в самом деле видел, я видел когда тащил громадный черпак с сухим кошачьим кормом по коридору.

Чтобы дать краске просохнуть, дверь в смотровую-1 была настежь открыта и подперта стулом. В помещении работал вентилятор.

Краска была белой и блестящей. От преступления не осталось и следа. Пока не замигали флуоресцентные лампы, как они всегда загораются.

Во время такой вспышки я и увидел нечитаемую букву, все еще заметную под краской.

У нее было четыре неравные палочки: неравные в… я бы сказал, в порядке симметрии, вполне. Скорее, там была определенная гармония. Равновесие, основанное на чем-то более глубоком, нежели простая симметрия.

«Хорошо, – похвалила д-р Робертсон, почему-то удовлетворенная моим счетом. Как будто это что-то для нее подтверждало. Или делало меня пригодным для намеченного ею задания или обследования. – Только четыре – чего?» – добавила следом д-р Робертсон, просто как запоздалую мысль, способную уточнить сделанные ею наблюдения.

«Ко… – начал я, собираясь выговорить «палочки». Увы, она была слишком хорошим врачом, чтоб я попытался оставить такое незамеченным ею. – Кости», – сказал я, признавая поражение.

Отсюда, именно с этого, все во мне и началось, да. То было зерно, которому просто нужны были уединение и отдаленность моих подростковых лет, чтобы пустить ростки, а потом и мое разочарование в браке, чтобы, наконец, расцвести.

У меня все как по учебнику, я знаю.

«Не ваша в том вина, – сказала д-р Робертсон. – Вы были в напряженном положении. Все ваши нервы жили по-новому, они были обнажены и ранимы, просто ожидая кодировки. Когда вы увидели то, что больше всего страшились увидеть, вместо того, чтобы ввергнуться в страх, вы тут же, на месте, выработали защиту против этого. Вы причислили это к повиновению».

«Я не борец», – хмыкнул я, пытаясь изобразить ртом подобие ухмылки.

«Вы вели борьбу, что шла не в вашей весовой категории, – парировала д-р Робертсон. – Вы были девяткой, Чарльз. То было место жестокого убийства. То, что вы оказались способны хоть как-то защититься, говорит лишь о вашем уме и о вашей гибкости. Мне остается только сожалеть, что вам пришлось тридцать с гаком лет дожидаться последствий, чтобы догнать самого себя. Только у механизмов копирования есть свойство всегда в какой-то момент ломаться и вынуждать вас в конце концов оказаться лицом к лицу с первоначальным ужасом, какой они призваны загонять поглубже. Не следовало бы вообще-то и называть их так, «копировальными». «Тактика отсрочки» – вот что было бы более точным термином».

Я усвоил это, инстинктивно разложил на нечто с линиями, чтоб посчитать. Впрочем, там были одни деревья, а деревья не вполне систематизированы в пространстве, чтобы иметь значение.

Мне оставалось только вперить взгляд в землю. Ни на что, думал я, но потом на что-то: д-р Робертсон была босиком. И тем не менее на ее ногах не было прилипших сосновых иголок. Их кожу не марала никакая грязь.

«У меня лапша там», – услышал я самого себя, обращающегося к ней.

Она же просто слушала меня опять всем своим лицом.

«Найдете обратную дорогу?» – спросил я, уже поворачиваясь, чтобы уйти, дабы придать жизни вранью про «лапшу».

«Я всегда хожу обратно», – ответила она, и я велел себе вспомнить об этом попозже, исследовать, вскрыть это, добраться до неподатливой сущности этого.

И я не припустил бегом с полдороги к хижине.

Воля моя, она сильнее этого. Всего чуть-чуть.

Потом, сегодня утром, позвонила Аманда.

Я же не ждал звонка ни от одного из детей.

Я: Все хорошо, знаешь ли.

А спрашивала она про то, что мы называли моим отпуском. Моим отдыхом.

Она: Мама сказала, что пыталась дозвониться?

Есть люди, способные задать вопрос, не произнеся при этом ни одного вопросительного слова.

Да, мама звонила на мой телефон, не сказал я Аманде.

По-видимому, новый мужчина в ее новой жизни… ну, «новый», это в зависимости, кого спрашивать… задавал какой-нибудь водопроводный вопрос про гостевую ванную комнату. Как-то на Рождество мне пришлось соединить две пластиковые трубы, так вторая труба была на четверть дюйма толще первой. Это было бы очевидно, если бы только я не упрятал концы в подвернувшуюся под руку муфту и не заделал место соединения цементом. Не специально для того, чтобы устроить пакость этому самому новому мужчине, а как шутку над теми, кто купил бы этот дом после нас.

Теперь эта водопроводная особенность – мой секрет.

Ему бы стоило просто вырезать всю секцию, и он мог бы переделать все, как ему было бы угодно. Я вообще-то собирался сообщить об этом Лауре по телефону, о чем и готов был бы сказать.

Итак, я Аманде: В самом деле? Она звонила? Здесь такая связь…

Как раз поэтому сама она в своей подростковой ипостаси и чуралась приезжать в хижину: хилый, в лучшем случае, сигнал сотовой связи.

Когда-то у нее было даже название для всей этой округи. Вечная Форелия. Это потому, что всякий, кого она видела у речки, был в высоких болотных сапогах, у каждого вились и щелкали над головой неоново-зеленые лески, у каждого на лице было выражение… похожее на исступленную радость. Это был их рай.

Я не рыбачу. Лаура, насколько мне известно, не рыбачит. Аманда с Тэдом даже не едят рыбу. Возникало ощущение, что мы как-то выходили сухими из воды, пребывая здесь среди теней тысячи любителей ловли форели.

Она (всегдашняя младшая сестренка): Он тебе не скажет, но у него новая подружка.

Я: У Тэда?

Она: У кого ж еще? Только ты об этом не от меня услышал.

Я пожал плечами, будто она на меня в бинокль смотрела.

Я: Я тоже кое с кем встречаюсь.

Она: …

Я: Ее зовут доктор Робертсон. Она всегда расспрашивает меня, как я себя чувствую. Иногда она делает ударение на «я», вроде, что я и вправду чувствую. Но иногда больше похоже на: что и вправду я чувствую?

Сдавленный смешок Аманды в трубке.

Хорошо.

Ее смех – это одна из прелестей, даруемых этим миром.

Аманда: Что же ты вправду чувствуешь?

А потом, пока я держу телефон подальше от лица, чтобы мой одобрительный ликующий смешок не был бы чересчур громким для нее, она слушает.

Она (когда я отсмеялся): Это из-за пса, пап?

Я оглянулся. Оглядел всю хижину позади себя. Всю Вечную Форелию.

Я (совсем-совсем невинно): Пса?

Чтоб сбить дочь со следа, говорю ей, что сейчас у меня сигнал хороший, вот в этот самый момент. А значит, мне, может, воспользоваться этим и маме позвонить, как думаешь? Может, что важное, верно? Об итоговых работах?

С детьми легко. Их первый всегдашний порыв – поверить.

Даю отбой, держу телефон, будто бы он попытается вывернуться у меня из руки.

«У тебя была собака?» – как-то спросила Аманда.

Сложный вопрос, если честно.

Один ответ, какой не был бы неверным, это да.

Другой ответ, какой, возможно, был бы более верным, это нет.

Нет, не было у меня собаки, Аманда.

Скорее собака нашла меня.

Если, сами понимаете, Роджер все время не был грибом.

Позвольте, я объясню.

Итак, как я разобрался с числами.

Понадобились вся ночь, два карандаша и несколько, казалось бы, беспочвенных предположений, Тэд, по-видимому, назвал бы их мыслительным экспериментом, а я скорее определил бы их как «что, если». Скажем, что, если это было бы верным? Что, если это на самом деле соответствовало бы действительности? Куда бы это нас привело? До чего мы смогли бы дойти, делая зараз всего один точный шаг?

Таков, несомненно, спонтанный способ выработки теории, ведь «что, если» в достаточной мере вовсе ничем не ограничен. Но не был этот способ и тем, что мне требовалось для объяснения.

Требовалась мне теория, или принцип, или модель, результатом которых стала бы прозрачная, просвечивающая задняя часть пса, когда-то мне знакомого… или шляпка гигантского гриба… то появляющаяся, то исчезающая из поля моего зрения. И нечто, издающее звук, похожий на низкий, раскатистый лай.

Поймите, сюда не примешиваются никакие лекарственные препараты или, насколько только мне известно, какие-либо ранения или травмы. Помимо развода. Но он – факт юридический, а не душевно-телесный.

Как бы то ни было, если пережитого мною не было в действительности, то это поле деятельности д-ра Робертсон в ближайший вторник. Если я решусь с ней поделиться. Если я решу, что это фактически была она.

Нет, в рамках разветвленной, тщательно расписанной таблицы, над которой я вчера всю ночь просидел за кухонным столом, вынужден предположить, что я действительно видел нечто или феномен, который фактически имел там место.

Это было, полагаю, первое «что, если»: Роджер или то, что напомнило мне о Роджере, попытались чем-то поживиться здесь, в Вечной Форелии.

На отдельной страничке своей записной книжки я набросал рисунок морды Роджера, какой она мне запомнилась. Главное тут было передать тяжесть кожи на его морде. Она на черепе его была вполне тяжела, чтобы провиснуть под глазами, обнажив сеть красных прожилок на белках, будто бы он все время носил собачью маску от одного фотографирования до другого.

Это просто чтобы себе напомнить. Разум свой расшевелить.

У меня никак не получалось достаточно реалистично оттенить его вечно свисающие слюни, потому я их стер, а потом собрал в горсть крошки ластика, отнес к раковине, выбросил и водою смыл.

Потом я попер на эту задачку в лобовую, как всегда поступал на работе. Так сказать, прямо в лоб, пока пощады не запросит. Я или она – или смерть: очередной «Смертный бой Чака Сарацина», как когда-то говорили в конторе, когда меня загоняли на битву с каким-нибудь особенно заковыристым, обремененным многими переменными анализом – таким, где требовался один конкретный итог.

В верхнем углу листа бумаги я записал то, что знал наверняка: что мои электронные часы отошли назад на одну, крайне важную минуту. Что «д-р Робертсон» (ставлю ее имя в кавычки, чтобы дать понять самому себе, что я уже сомневался, что это вообще была она, невзирая на выказанную ею («ею») беспристрастную проницательность) тогда сказала с намеком, что она всегда «ходит обратно». Что… Роджер был здесь. Или что бы оно ни было, что для человека с моим предыдущим опытом и пристрастиями визуально совместимо с Роджером.

Наверное, какой-нибудь ученый-экспериментатор стер бы самого себя из этой теории.

Впрочем, мой инстинкт направлял меня обратно к самому себе. Не из-за какого-то моего врожденного важничания, а потому, что именно у меня после того, как увидел то, что я видел, и мысли не возникло «собака», зато: «Роджер».

То был я и никто другой – насколько мне известно.

Такое должно что-то значить.

И тот «Роджер» был реальным, а не просто симптомом: это подтвердила Аманда. Если бы только, сами понимаете, я себя голосом не выдал… своим лаем, что вполне-вполне могло бы быть.

А раз такой способности у меня нет, так, значит, этот феномен в действительности имел место.

Так вот, просто для разъяснения.

«Обратно» – ключевое слово, должен был предположить я. Иначе с чего бы это оно дважды попалось мне за короткое время?

Нет, здесь было нечто провидческое, подводившее меня к… к чему-то.

И, если принять во внимание, что это провидческое было постоянным, а не просто сиюминутным для места моего отдыха, тогда, значит, мне суждено быть действующим началом всего, разве нет? От нового хахаля (ведь так их школяры зовут, нет?) Лауры до… второго по значимости аспекта моей прошлой жизни – детей.

После этого было легко.

Многие ночи засиживался я с Тэдом допоздна в его выпускной год. Обсуждали с ним принципы научной фантастики. Выявляли особо значимые «что, если», с тем чтобы помочь его экзобиологической команде занять приличное место в состязании.

Задача, поставленная им и другим командам, состояла в описании и изображении инопланетянина, учитывая, что он из мира, лишь напоминавшего наш в том, что мог быть в целом сферическим, поскольку такая форма, судя по всему, наиболее обычна для межзвездной материи. Так что разные силы гравитации, атмосферы, солнечной радиации, частоты обращения, близость к сиюминутным процессам звездообразования… и все такое.

То, что предложил Тэд, было самым сумасбродным из инопланетян, какое он мог вообразить: своеобразный вид, развивавшийся во времени не вперед, а назад.

Как раз как в случае с «д-ром Робертсон».

Хотя команда Тэда в конечном счете избрала более консервативное направление (направление, позволившее им в итоге победить в состязании), ныне мне приходится думать, а было ли то вообще тупиком.

Неужели вселенная уже тогда нашептывала мне? Подводя меня к тому, что я в конце концов увидел у своей кровати в странный отрезок времени, когда секунды должны были бы бежать вспять?

«Спора ради», – сказал я вслух самому себе и приналег на карандаш.

Тэд позвонил в его утро и, как ему свойственно, был откровеннее Аманды.

Я (несколько изможденный от недосыпа): Я не знаю, чего она наслушалась.

Это в ответ на его вопрос о «собаке», которая, как Аманда сказала ему, есть у меня.

Он, сами понимаете, отсигналил, что мой ответ это типа ни да, ни нет.

Я (опять, пока он давить не стал): Ты уже написал курсовую по онтологии?

Он: Уже?

Я: Когда же?

Он: Пап, это философия?

Я сказал ему, что это не важно.

Существо, которое росло во времени вспять, а не вперед, он со своей экзобиологической командой в итоге отбросил как недоказуемое: ведь прежде всего им надо было бы одолеть такой барьер, как второе начало термодинамики: тепло стремится рассеиваться, а не сливаться и не оставаться постоянным. Во всяком случае, без помощи Демона Максвелла[9]9
  Демон Максвелла – мифическое существо, придуманное британским физиком Джеймсом Максвеллом во второй половине XIX в. для того, чтобы объяснить парадокс второго начала термодинамики. Демон должен был повысить упорядоченность изолированной системы, которая сама по себе возрастать не может. Международная группа ученых под руководством россиянина Гордея Лесовика смогла (2017) обнаружить квантового Демона Максвелла и в настоящее время работает над созданием квантового холодильника, в котором естественные потоки тепла будут запускаться вспять.


[Закрыть].

«Некоего бога, ты имеешь в виду?» – спросил я тогда Тэда. У меня был тогда настрой защищать дьявола.

«Иного способа нет», – ответил Тэд тоном, признававшим поражение, ведь божественное вмешательство не допускалось судьями в качестве космического отклонения.

В то время я вынужден был согласиться: без божества присматривать за подобными существами не было никаких возможностей.

Другое дело – сейчас.

Я (завлекая его в ловушку после всех этих лет): Ты помнишь Вспятов?

Поначалу мы называли существа, живущие вспять во времени, «непостижимыми». Такими они попросту были бы для любого разумного вида, продвигающегося вперед во времени на той же самой воображаемой планете. А потом, следуя обычаям научной фантастики, отбросили это название, допускавшее бесконечные толкования, чтобы показать, как удобно им будет прозываться Вспятами, ведь, как всегда настаивал Тэд, они тем и занимались, что сновали вверх и вниз по шкале времени.

Нынешний Тэд (после пары мгновений, когда он явно перешептывался с кем-то рядом): Пап, Вспяты были невозможны.

Впрочем, самое слово он все еще помнил. Пришлось хмыкнуть.

Я (склонившись к самому телефону): Но мы же представляли их себе в виде больших радужных саламандр или что-то в этом духе, разве нет?

Он (сильно скучая от необходимости вновь бродить по полям средней школы): В лучшем случае, сильно приземистые и четвероногие в мире с высоким притяжением, вроде…

Я: Знаю, знаю. Забудь это. Мы представляли их животными, я хочу сказать.

Он: Ну, то ж была подсказка, пап.

Я (успешно настроив его на такое): Но мы же тоже животные. А что, если Вспяты оказались бы разумными, а? Что, если были бы способны быть своими собственными Демонами Максвелла посредством биологии, техники, патологий рождения, произвольных мутаций, да чего угодно?